Текст книги "Куклолов"

Автор книги: Дарина Стрельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Дарина Стрельченко
Куклолов

Часть I. Кукольный чемодан

Глава 1. Мама

– Ты – что? Ты что сделал?

Голос опасно зазвенел. Олег вытянулся в струнку, глядя то на отца, то на тёмную, обтянутую серым шёлком коробку. Медленно перевёл взгляд на россыпь рентгеновских снимков и написанных отвратительным почерком рецептов. Снова посмотрел на отца. Ещё раз, не веря, не в силах осознать, что это конец, повторил:

– Ты – что?..

– Я купил куклу, – пряча глаза, ответил отец.

Повисла полная звуков тишина – объёмная, но ненастоящая, словно играешь в наушниках, и персонаж остановился посреди локации, в ожидании врага, в предчувствии беды.

Олег не заметил, как руки сами потянулись к серой коробке. Зато отец – заметил. Шлёпнул его по запястью, резко двинул коробку на себя и прижал к груди.

– Не лапай! Ты не представляешь, какие это деньги!

– Очень даже представляю, – прошипел Олег. – Очень даже! Сколько? Сколько у тебя осталось, идиот?

Бывало всякое; бывало, отец поднимал на него руку; но идиотом Олег не называл его никогда. Только сейчас готов был выплюнуть что покрепче, если бы только это могло помочь.

– Ничего у меня не осталось! – рявкнул отец. – Ещё и в долг пришлось взять! Тебе такую цену никогда не понять!

– Вот уж точно, – с отвращением глядя на коробку в волосатых и мощных батиных лапах, пробормотал Олег. Слова отдавались тупым, дробным грохотом. Ничего не осталось. Ещё и в долги.

И тут дошло.

Он хотел крикнуть, но голос надломился, и вышел писк, противный писклявый шёпот.

– А мама?

– Маме уже не поможешь, – буркнул отец и отвернулся, баюкая коробку, будто младенца. – Даже если бы мы выкупили неопассол, врачи же сказали – тридцать процентов.

– Но ведь теперь даже эти тридцать процентов не попробовать! – завизжал Олег. – Ты что, не понимаешь? Совсем не врубаешься? Она же умрёт!

– Она всё равно умрёт, – произнёс отец как-то безразлично, но на лбу, под редкой прилипшей чёлкой, вспухла синяя жилка. – А кукла… Олег, такая возможность выдаётся раз в жизни. Ты видишь, как я гоняюсь за ними. Ты сам знаешь, ты видишь, что я всю жизнь на это положил! И тут такая оказия… Её можно было купить. И деньги были. Это знак, Олежек. Я должен был её купить! Мама простит меня.

– Мама? Простит?

От ощущения нереальности потряхивало; от растерянности, от злобы на отца слова соскакивали с языка прежде, чем успевали оформиться в предложения. Выходили нечленораздельные, звериные звуки; но молчать было выше сил. Олег вскочил, обогнул стол, бросился на отца с кулаками:

– Некому будет прощать! Ты понимаешь? Некому! Она умрёт, потому что ты все деньги просадил на свою дурацкую куклу! На тупую неживую куклу! Иди сейчас же! Продай её! Иди и продавай, придурок!

Он чувствовал, как входит в раж, как по крови расходится ярость. Гнев ударил в голову. Олег замахнулся, целя отцу в лицо… Тот даже не пытался заслониться, только загородил куклу, зажмурился и шептал, шептал – Олег никак не мог разобрать, что батя такое говорит. Помнил только, так горела ладонь, как гремела в ушах кровь.

– Мама простит… – бормотал отец. – И ты когда-нибудь простишь, Олежек, поймёшь меня…

– Иди и продай куклу! – пытаясь выбить у отца коробку, орал Олег. – Мама!.. Мама! Да как ты не врубаешься… Или отдай мне! Я сам продам! Изверг! Урод!

Отец дрожал, ёжился, но коробку не отдавал. Олег скребанул по ней ногтями – серый бархат пошёл затяжками, это было похоже на расходящиеся дуги сигнала сети. В голову некстати пришло, что, когда мама умрёт, телефон у неё, наверное, тоже будет показывать такие дуги – пустые, без связи.

В горле набух скользкий, кислый ком. Щёки защипало. Олег опустился на корточки перед отцом. Смахивая слёзы, прошептал:

– Отдай… Пожалуйста… Ведь есть шанс её спасти, папа…

– Мы столько шансов предприняли, – тяжело поворачиваясь на стуле, прохрипел отец. – Всё, Олежек. Надо уметь признать поражение.

– Но неопассол, – проговорил Олег, преодолевая пригибающую к полу, к коленям отца безысходность. – Он может помочь! Мог бы, если бы ты…

– Хватит! – Отец хватил ладонью по столу, соскрёб крошки, пыль, сжал кулак. – Тебе не понять!

– Да уж, – ядовито кивнул Олег. – Мне не понять, как это так можно потратить на куклу деньги, на которые ты мог спасти жену!

Батя встал. Не глядя на Олега, неловко, левой рукой придерживая коробку, натянул куртку. Обулся. Не шнуруя, не застёгиваясь, коленом толкнул дверь и вышел в подъезд. Спустя минуту из далёкого далёка донёсся грохот лифта.

Олег остался в пустой квартире один; в ушах ещё долго стояло пиликанье лифтовой кнопки.

Сжал переносицу, собрал в складки кожу на лбу. Пробормотал, не осознавая, что говорит вслух, пытаясь хоть как-то собрать мысли:

– Что я могу… Что я могу… Ничего… Ничего не могу!

Хотел проверить баланс карты – без пароля в отцовском телефоне сделать этого было нельзя. Вскочил, чтобы бежать в банк, оспаривать покупку, отменять платёж… Вскочил и вспомнил, что неделю назад отец перевёл все деньги в наличку – в России неопассол запрещён, достать его можно было только из-под полы, положив, кому следует, прямо в карман.

Хотел рвануть на аукцион – он помнил адрес, столько раз сам притаскивал оттуда отца, полупьяного, плачущего, жалкого – но глянул на часы и понял, что на сегодня торги закрыты, искать продавца куклы бессмысленно…

Перед глазами встала серая шёлковая коробка. Олег яростно трахнул по стене; рука онемела до локтя, из горла вырвался хриплый рык. Рык перешёл в стон, стон – в жалобное сипение, почти в скулёж. Он упал на колени, согнулся, обхватил голову, как заложник во время штурма, и, монотонно раскачиваясь, забормотал:

– Мама. Мама… Мама…

***

Отец, непривычно трезвый, гладко выбритый, скрюченный и ссохшийся, как сухофрукт, перебирал книги. Связанное с театром бросал на диван, прочее оставлял на полках. Олег, не глядя на этого незнакомого, седого мужчину, сидел на ручке кресла и пялился в телефон. Закончив с книгами, отец принялся за бельё. Вынимал с верхних полок хрустящие рубашки, которых никогда не носил, вытягивал ремни, майки… Олег смотрел в экран, не различая ни слов, ни картинок. Бормотало радио.

– Приёмник, пожалуй, тоже заберу, – смущённо обернулся отец. – Ты-то в своём телефоне слушаешь. А я без радио соскучусь. Телевизор покупать не хочу.

Олег промолчал. Батя, выждав секунд десять, спросил:

– Так что? Возьму? Приёмник-то?

– Бери, – равнодушно отозвался Олег, откладывая телефон.

– Ладно… – Отец ухватил вилку, чтобы вытянуть из розетки, вздохнул, махнул рукой. – Ладно. Пускай пока щебечет…

И продолжил раскладывать по полу стопки белья, бормоча и покряхтывая. Олег закрыл глаза, пытаясь представить, что мама – дома. Например, в кухне, печёт оладки. Или на балконе поливает цветы. Или просто сидит, читает, смотрит своё «Здоровье»… Да на здоровье, пусть, пусть бы хоть «Модный приговор» – он бы слова не сказал, лишь бы смотрела…

Опухшие глаза жгло, слёзы царапались, как мелкий песок. Олег отёр саднящие веки, вскочил с дивана. Отец вздрогнул, выронил коробку с запонками – всё материны подарки. Мама всегда хотела, чтобы батя носил красивые рубашки, часы, запонки. Выгадывала, откладывала с каждой зарплаты, покупала ему гарнитуры, зажимы, кожаные ремни. Хотела ходить с ним в театры, в музеи, выходить в свет. Хотела, чтобы он выглядел прилично. А батя только и говорил о куклах, и единственный театр, в который он не бежал – летел, был кукольный. Поход на представление отец подгадывал на конец месяца, билеты засовывал за уголок зеркала, возвращаясь домой, подолгу глядел на них, улыбался, поглаживал тиснёный узор. Утром, в день спектакля, брился, выбирал свежую футболку – когда-то они болтались на отце мешком, но в последние годы всё туже обтягивали пивное пузо, – чистил ботинки. Вечером, торжественно вручив матери букет роз, брал её под руку, и они отправлялись в театр – правда, на пороге его внимание жене и заканчивалось, весь он отдавался бархату, плюшу, блёсткам, гигантским головам из папье-маше, запахам клея, пыли, сладкой ваты. Он неистовствовал, когда видел, как продают вату, даже на детских сеансах. Бухтел, ругался, горячо доказывал: куклы не для детей.

– Куклы – искусство. Куклы – это же дворцы, настоящих кукол зодчие создают. Ты посмотри, какие лица… Брови – как арки в соборе… Какой алебастр! Кожи такой не бывает на свете, Олежек, какой тут алебастр…

…Запонки со стуком прокатились по полу. Отец осторожно, пугливо шагнул к Олегу.

– Олежка… Олеженька…

Чувствуя, как перекрывает горло, как кончается воздух и рвётся наружу вой, Олег махнул на отца, добежал до двери и выскочил в подъезд. Как в тумане, держась за шершавые стены, добрался до балкона между лестничных пролётов, толкнул тяжёлую, тугую дверь и зажмурился, ослеплённый пронзительным светом. Снаружи валил снег, и с высоты семнадцатого этажа земля вставала белым квадратом, разлёгшимся вдаль, до самой набережной. Снег заслонял гаражи и пятиэтажки, прятал скверы, дворики и скамейки, скрывал дороги и машины – только далеко впереди чёрная река глотала, глотала хлопья, не думая белеть.

Олег сделал шаг к перилам, провёл ладонью по металлической балясине. Крошки снега сначала собрались в горку, а потом осыпались – кто за борт, кто на голые ноги в одних резиновых тапках. Губы сами собой растянулись в кривую ухмылку, брови съехались к переносице. Олег вцепился в мокрые перила, потянул их на себя, затряс изо всех сил, заорал, распугивая птиц… Облака пара вырывались изо рта и растворялись в белом пустом небе.

– Простудишься! – крикнули сзади, и на плечи легло что-то тяжёлое, меховое, с запахом старой шерсти и лосьона для бритья. Олег медленно, угловато обернулся. Сзади стоял батя – ёжился, потирая локти, вжимал голову в плечи. Надо же, первым делом испугался, что сын простудится. О том, что, может быть, Олег хотел как снег шагнуть за борт, – не подумал. Да и сам Олег подумал об этом, плюнул и вышвырнул из головы – поступить так значило бы убить последнее, ради чего жила мама. Отец – тот, конечно, если что, даже не трепыхнётся: уж он-то жил исключительно для своих кукол.

– Олежек… Пойдём домой, – позвал батя.

– Уйди, – процедил Олег, сбросил его руку и повернулся спиной, к снегу.

– Да скоро уже, – устало, непривычно-печально вздохнул отец. – Подожди чуть-чуть. Вот вещи соберу и уйду.

– Да?.. – безразлично спросил Олег. В небо ушло ещё одно облачко пара.

– Мама в завещании указала, что квартира отходит одному тебе. Это ж её квартира, целиком… А мне велено выметаться. Я тебе сразу хотел сказать о её распоряжении, но всё момента не было…

Олег злобно хмыкнул. Мама как знала, что этот идиот её добьёт.

– Ну так и выметайся, – велел он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Выметайся давай!

Отец качнулся с пятки на носок – встрёпанный, с пятнами пота под мышками, в лучшей своей футболке. Всё-таки попытался закруглиться мирно:

– Олежек, тебе не понять пока, но потом, позже, ты узнаешь, почему я так сделал, и мама меня простила…

– Простила? – чувствуя, как выходит из-под контроля ярость, выдохнул Олег. – Старые песни свои поёшь? Она тебя всю жизнь прощала, кукольник чокнутый! Чучело! Вали вон!

– Да только вещи соберу… – пятясь, бормотал испуганный отец. – Вещи только… Те, что мои… И…

– Вали! Выметайся, урод! Убийца!

Олег наступал, тесня отца к дверям, тот пятился, теряя тапки, едва не споткнулся о порожек, развернулся, рванул к квартире…

Олег, дрожа, привалился к стене. Силы оставили. Прилив ярости сменился апатией так резко, что он испугался бы, если бы ещё мог бояться. Но чего бояться, когда самое страшное уже случилось?

Глава 2. Отец

Отец ушёл – но память осталась, впилась в квартиру ещё прочней, чем воспоминания о маме. Когда батя ушёл, во мне ещё клокотало слишком много злобы, чтобы просто сообразить, что происходит. То есть, я, конечно, понимал, что всё поменялось, что как прежде уже не будет. Но никак не мог взять в толк, что именно станет другим. Что будет теперь.

Мамы нет.

Эта мысль гудела, преследовала, как белый шум, так неотвязно, что иногда я забывал о ней – как привыкают к нерезким запахам или фоновым звукам. Почему-то казалось, что отец просто вышел куда-то – может, до ликёрного магазина на углу, может, пошёл к кассе спрашивать, когда приедут очередные кукольники. Новые представления к нам привозили редко, максимум раз в полгода, но отец бегал в кассу каждый месяц. Раньше я думал, что действительно из-за представлений. А как-то мама – видать, со злости, что-то батя набедокурил, – открыла мне глаза: отец крутил с кассиршей, вот и все дела. С тех пор я старался обходить стеклянную цветную будочку по дуге. Противно.

Итак, отец ушёл. Хлопнула дверь, я сел на пятнистый, давным-давно не пылесошенный диван. Вдарил кулаками в подушки, замер, прислушиваясь, как скрипят высокие, прорезиненные на зиму двери, как визжит лифт, как с глухим грохотом по мусоропроводу летит сор.

Потом звуки стихли, осталось только это – мамы нет. Нет – из-за отца. Если бы он не потратил все деньги на эту несчастную Изольду, может быть, мама, если бы и не вылечилась, то протянула бы ещё хоть сколько-то.

Я вспомнил свои отчаянные, слепые попытки достать денег и снова вмазал кулаком по шелковистой подушке. Из крыла вышитой бабочки торчали нитки, пуговица отвалилась и валялась где-то под диваном – отец никогда не заморачивался такими мелочами, а маме, когда врачи отпускали домой, было не до зашивания: вещи бы поменять да пожрать приготовить.

В носу защекотало, но я уже знал: чтобы справиться с тоской, нужно перебить её более острым чувством. Например, злостью. Я схватил подушку, швырнул её в угол и расколол горшок с засохшим растением. Как оно называется, я никогда не знал; отец называл его тёщин язык, намекая на бабушку, которую я даже не видел. Как бы то ни было, язык давно засох, длинные жёлтые листики отвалились, и я не стал утруждаться уборкой.

Вместо этого решил заняться дезинфекцией другого рода. Рывком стянул себя с дивана, вытащил из обувного шкафа огромный чёрный мешок, зашёл в ванную и одним махом сгрёб туда все отцовские баночки и бутылки. Батя почти никогда не выглядел ухоженным, хотя всяческих притираний у него было пруд пруди – снова мамины подарки. Мама, выпив чуток, сама говорила, что с самого начала мечтала сделать из него человека. Да только ничего не вышло, при всём мамином педагогическом стаже. Видимо, воспитание студентов и мужиков – занятия принципиально разные.

…Банки, склянки, лосьоны, бритвы с налипшими волосками, засохшие влажные салфетки в надорванных пачках, даже не раскрытые пробники парфюма… Всё это едва заполнило дно мешка. Я смахнул внутрь бутылки с шампунями, сунул всё грязное отцово бельё из таза. Выволок мешок в комнату, загрузил туда оставшиеся отцовы книги и тряпки. Сверху сунул коробку с кукольным барахлом: грим, воск, лоскутки… На миг задумался, почему отец не забрал эту коробку. Дёрнулся к телефону, но от звука его голоса, прозвучавшего даже просто в голове, плюнул прямо в мешок и пинками выставил его за дверь.

Хотелось рвать, метать, бить. Снова хотелось орать – до саднящего горла. Эти качели, от апатии к бешенству, раскачивались всё сильней. Когда ярость отпустила, на смену ей пришло уже не безразличие, а настоящая тупость. Сколько прошло времени?.. Я не знал. Сидел у окна, вяло перебирал пальцами крупинки рассыпавшейся земли от тёщиного языка.

Очнулся из-за звонка.

За стеклом стояли синие сумерки, в соседних домах уже весело блестели рыжие и жёлтые огоньки. Совсем как ситцевые лоскутки, имитировавшие костёр в спектакле «Кто найдёт утёнка?» Это была одна из сказок, которые я особенно любил – всё потому, что куклы в ней были животными, а не людьми. Забрать приглянувшихся зверят из театра, разумеется, никто не позволил, но вечером отец достал кукольную коробку, вытащил старую резиновую утку, которую мне пускали в ванну, и мы вместе, в белом круге настольной лампы, склеили утёнка из папье-маше. Потом я прилепил ему пластилиновый клюв.

Сколько мне было? Лет восемь, девять. Тогда безумие отца только начиналось, тогда он ещё не сходил с ума по персонажам «Серой мельницы». Но его увлечённость, его азарт затягивали и меня – в ту пору сам театр казался мне сказкой: искрящейся, манящей…

…Я искоса глянул на зеркальный шкаф. Утёнок сидел где-то в залежах на стеклянной полке. Иногда он снился.

Телефон всё звонил. Я хотел сбросить, но мазнул глазами по экрану и вздрогнул. Звонила мама.

Я забыл всё, прижал телефон к уху и заорал:

– Мама? Мама!

– Добрый вечер. Это страховой агент. Я говорю с Олегом Петровичем?

Что-то внутри оборвалось.

– Откуда у вас этот телефон?

– Простите, я говорю с Олегом Петровичем?

– Да, да… Откуда у вас этот телефон?

Надежда, полыхнувшая было, прогорела вмиг, оставив в желудке боль, а на языке горький вкус, как от слишком крепкого кофе.

– Я хочу предложить вам услуги по переводу средств со счетов умершего. На имя вашей матери, Ангелины Юрьевны Крыловой, открыты корреспондентские счета в трёх банках. Мы предлагаем перевести деньги быстро и без волокиты. Оплата – три процента от суммы счёта, средства переведут по указанным вами реквизитам в течение шести часов. Поскольку вы ещё несовершеннолетний…

Я затюкал отбой, попал только с третьей попытки, и тактичный женский голос продолжал, продолжал убеждать…

Сумерки сгущались, снег прекратился. Небо на горизонте пошло малиновыми полосами, стало похоже на цирковой шатёр. Отдельные мелкие снежинки всё ещё крутились, поблёскивая в темноте, липли к стёклам. Я понял, что болит голова. Я не помнил, когда ел в последний раз. Может, от голода.

Вышел в кухню. На плите давно не готовили, было зябко. Цветы на окне тоже скукорёжились. Я полез в холодильник, нашёл старые сосиски. Мог бы сварить, но не знал, сколько воды, сколько варить. Содрал шкурку. Сначала от мясного запаха затошнило, но потом я впился в сосиску и уписал за обе щёки – холодную, без соли. Полез за хлебом, но нашёл только сухую дольку в усыпанной крошками хлебнице.

Закат погас, а отца всё не было. Я знал, что он ушёл навсегда, но в голове это всё равно не укладывалось. Наверное, нужно было что-то делать. Какие-то бумаги. Наследство, завещания… Однажды, проходя мимо юрцентра, я видел вывеску с услугами. Среди прочего там было «юридическая помощь при утрате близких». Так что, вероятно, существовали какие-то специальные процедуры.

Я решил, что наутро позвоню отцу, спрошу, что делать. Моя неприязнь к нему, крепнувшая год от года, всю жизнь варилась на медленном огне. А со смертью мамы огонь вспыхнул, и неприязнь выварилась в ненависть – не знаю, на сколько её хватит, прежде чем она свернётся и завоняет на дне котла. Но всё-таки у меня не осталось никого, кроме бати. Не у страховых же агентов спрашивать, что делать дальше.

Как бы то ни было, до восемнадцати я вряд ли смогу сделать что-то сам. До восемнадцати ещё целых три дня. Надо же, как похоже на название… «Без девятнадцати девятнадцать» – был такой спектакль, отец очень его уважал. На премьеру мы ходили втроём; это случилось гораздо позже истории с утёнком, и это был один из немногих вечеров, когда мы были самой нормальной, самой обыкновенной семьёй – до тех пор, пока отец не ушёл за кулисы.

Мы с мамой ждали его в золотистом душном фойе больше часа. Мама, нервная и необычно ласковая, купила мне мороженое в обёртке такой же золотистой, как стены и зеркала, потом – пёструю брошюрку про кукольные театры мира (как будто я о них не знал), потом – липкие леденцы… Стрелки в виде моноклей черепахами ползли по циферблату огромных часов, бати всё не было, я обглодал леденцовые палки, мама обругала отца, схватила меня за руку и повела домой.

Я слышал, как они ругались ночью – сначала шёпотом, потом всё громче. Отец жарко рассказывал о коллекционных куклах, убеждая мать. Говорил, что перуанский театр нынче вечером был проездом через Крапивинск, что у них случился какой-то междусобойчик, что они привезли особую куклу, может быть, ту самую… Ту самую, одну из тех, за которыми он гонялся вот уже несколько лет.

Мама не понимала. Мама злилась. Мама упрашивала его прекратить просаживать деньги, перестать игнорировать сына… Распалившись, начала кричать, обещала, что выкинет всех его кукол. Отец испугался; когда он выпивал средне – не много, но и не мало, – всегда становился боязлив. А в тот вечер, видать, перепало ему на междусобойчике от перуанских коллег…

– Олежек.

Батя позвал так явственно, что я обернулся, чуть не уронив хлебницу. Конечно же, в кухне никого не было. В квартире, во дворе – тоже. Во всём мире не было никого кроме вновь рухнувшего с небес снега. Он падал, как крупинки фольги, совсем как искусственный. Отец в декабре резал такой из фантиков – собирал их весь год, а потом пускал на спектакли: под Новый год наступал сезон «Серой мельницы», а там как раз требовалось много снега. В хорошем настроении батя звал резать снег и меня. В особо хорошем позволял протирать перед спектаклем наших домашних кукол – но только угрюмую русалку Арабеллу, длинноносую светленькую Изольду, белобрысого Мельника и престарелого Звездочёта. Остальных троих – толстяка Кабалета и рыжебородых близнецов Онджея и Орешету с третьим глазом во лбу – трогать не разрешалось ни за что и никогда. Я спрашивал, почему, но отец молчал, отмахивался. А любопытство разбирало – особенно зимой, когда он почти каждый день увозил кукол в театр, тщательно укладывая в серый ребристый чемодан, устланный бархатом. Любопытство распирало, и однажды, дождавшись, пока бати не будет дома, я полез к запретным куклам. Меня застукала мама.

– Отец ведь просил тебя не трогать этих кукол? – ровным, спокойным голосом спросила она.

От неожиданности я покачнулся на табурете и едва не грохнулся. Мама подхватила меня, помогла слезть. Повторила:

– Ведь просил?

Я хмуро кивнул.

– Так зачем ты полез?

– Хотел посмотреть. Просто посмотреть!

Я вскинул глаза на маму, отчаянно, в третий раз пробормотав:

– Посмотреть! И всё!

– Папа тебе не объяснял, прочему туда лезть не надо?

Её голос начал подрагивать, но тон всё ещё оставался спокойным, даже прохладным. И смотрела она строго, почти рассерженно. Меня эта сердитость изумила: мама редко бывала заодно с отцом, обычно их требования раздёргивали меня на части, приходить юлить, лавировать – с мамой вести себя так, с отцом эдак, с обоими вместе – и вовсе проявлять чудеса изворотливости. А в этот раз, смотри-ка, мама согласна с тем, что велел отец. Я на такое вероломство не рассчитывал. Если бы знал, подгадал бы, пока дома не будет вообще никого.

В общем, на кукол мне поглядеть не удалось. Правда, отругав, мама всё же сжалилась, объяснила, что куклы эти – коллекционные, большая, очень большая ценность. А кроме того, такие безобразные, что навевают дурные сны.

– Это особые куклы, – с нажимом повторила мама. – Герои страшной сказки. Мы с папой не хотим, чтобы ты с ними играл.

Мы с папой. Это «мы с папой» меня так поразило, что я кивнул, даже не обдумав толком, что за такая плохая сказка. «Мы с папой»! Я с детства знал, видел, что отношения у них так себе, шаляй-валяй, не чета киношным семьям. Но после всяких «Денискиных рассказов» так хотелось нормального, весёлого, чтобы просыпаешься, идёшь в кухню – а там мама с папой смеются…

В общем, застило мне мозги это «мы с папой», я всю ночь промечтал, как мы вместе будем по зоопаркам ходить, по бассейнам, по аттракционам… Засыпал такой счастливый. Тем более что, когда отец пришёл, мама его встретила не упрёками, а тихим говором, и батя в ответ не ворчал, а тоже тихонько что-то говорил. Мама засмеялась, и отец ей вторил. Я это слышал сквозь дрёму; решил уж было, что мои мечтания и чаяния сбылись.

Правда, наутро всё пошло-поехало по старому, и день начался с воплей отца.

Глава 3. Куклы

Как и планировал, Олег позвонил отцу наутро. Механический голос отрезал: абонент разговаривает по другой линии. Повинуясь нахлынувшему раздражению, он швырнул телефон по столу, но всё же успел поймать: не лучшие времена, чтобы покупать новый.

Голод мучил ещё с пяти утра; Олег не помнил, спал ли ночью – мерещились то мать, то отец, то воспоминания наплывали, загораживая реальность. Проворочался с боку на бок, прислушиваясь к непривычной тишине. Обычно в родительской комнате то и дело скрипела кровать, кряхтел батя, шлёпали по линолеуму шаги. Иногда мама вставала, бралась за непроверенные рефераты – свет планшета пробивался сквозь щель под дверью, и засыпалось при нём куда легче. А сегодня было тихо. Только бубнёж соседского телевизора сверху, гул холодильника, капанье воды. Нежилые, неживые звуки.

– Не трогай, пожалуйста, – вслух произнёс Олег, не зная, зачем, кому адресует эти слова, что хочет сказать. Услышав свой голос, испугался: дошло, что он остался один – по крайней мере, этой ночью, в этой квартире. Может быть, не стоило так орать на отца.

Снова выплыли, навалились воспоминания. Приходили в голову идиотские хорроры, от которых днём хочется смеяться, а ночью – покрепче завернуться в одеяло. Олег порадовался, что не начал принимать психотропы, как советовала психолог в больнице. С них, говорят, галюны ловят. Этого только не хватало. Правда, после таких мыслей сразу начало мерещиться что попало. Олег встал, зажёг свет по всей квартире, сел в самом обитаемом месте – на кухне. Глядя в серую столешницу из ДСП под мрамор, принялся ждать утра.

Голод подтачивал; он доел сосиски, нашёл под комодом деньги, хотел пойти в магазин, но вспомнил, что супермаркет только до одиннадцати. Куда в шестом часу поедешь? Олег знал, что в их районе есть ещё ларьки, но они тоже вряд ли работают ночью.

Облупленные пластмассовые часы показывали начало девятого, когда он взял телефон и второй раз набрал отца. Уже почти нажал на вызов, когда рука дрогнула.

За окном клубились сумерки, солнце, если и поднималось, то где-то, за домами, в толще снежных туч.

Олег посмотрел на телефон. Затем на улицу. Подбежал к подоконнику, выглянул, прижавшись лбом к стеклу, несколько секунд рассматривал пустую, запорошенную площадку перед подъездом.

Отца нет дома. Никого нет дома, кроме него. Никто не мешает ему забраться в тот чемодан.

Он рванул в комнату (теперь вставать на табуретку, чтоб дотянуться до антресолей, не требовалось) и зашарил по верхней полке. Ладонь загребала пыль, шматки бумажек, старые чеки… Олег, чертыхаясь, смёл мусор на пол, залез рукой глубже. Обшарил даже углы, хоть и знал, что уж туда-то громоздкий чемодан точно бы не вместился. В тупом упрямстве пододвинул стул, взобрался – жалобно, противно скрипнуло сиденье, – осмотрел углы с той тщательностью, с какой в детстве перетряхивал ветровки в поисках монет. Чемодана не было.

Ну конечно. Разве батя мог бы оставить своё сокровище. Сокровище, разорившее, погубившее семью.

В мгновение ока перед глазами пронеслись бесконечные спектакли отца, его отлучки, отъезды, скандалы шёпотом в кухне, слёзы и крики мамы, пёстрые либретто с исписанными полями, подвыпившие друзья, бутафорские свечи, бархатные лоскутки, стружки засохшего клея, похожие на обрезанные ногти, разбросанные по всему полу…

Ему показалось, что пахнуло воском. Этот сладковатый, плотный, театральный запах Олег знал слишком хорошо и ненавидел уже достаточно крепко. Запах душил, запах напоминал о тесных плесневелых каморках, где хранились куклы. Он с трудом отвернул ручку, распахнул окно и упал в кресло. Откинулся на спинку. Закрыл глаза.

Проснулся от холода: за окном стояло малиновое зарево, кричали птицы, руки были ледяными. Олег выхватил из кармана телефон и набрал отца.

«Абонент временно недоступен».

Олег встал, прошёлся туда-сюда по комнате, оделся и вышел. На маминой карте оставались кое-какие деньги. Надо было купить хотя бы еды.

Морозный воздух вспорол лёгкие, в носу снова то ли защекотало, то ли закололо. Олег натянул рукава на покрасневшие пальцы, постоял, привыкая к солнцу, и по скрипящему снегу пошёл в супермаркет.

Хотелось борща. Очень хотелось борща, отчаянно, до одури. Олег совал в корзину морковь, картошку, лук, томатную пасту. Поминутно оборачивался: казалось, мама стоит за плечом, готовая подсказать или одёрнуть. Но за плечом толпились только незнакомые тётки, утренние грузчики и заспанные кассиры.

– Что ещё надо на борщ? – негромко, но вслух, чтобы привести мысли в порядок, спросил Олег. – Картошка. Лук. Мясо. Мясо надо…

Он прошёл к мясному прилавку, долго вглядывался в замороженные окорочка, лотки с фаршем, розовые куриные тушки. Выбрал самый аккуратный на вид жёлтенький лоток с каким-то крыльями. Мясо – оно и есть мясо, какая разница, что класть в кастрюлю.

Затем сосредоточился на выборе специй, не забыл укроп и лаврушку. Попытался вспомнить, что ещё мама клала в кастрюлю, но быстро отогнал видение – слишком явно перед глазами встала сама мама, помешивающая суп. Как-то, когда она готовила, явился отец и объявил, что купил рыжебородого Орешету. Мама уронила половник в кастрюлю. В тот вечер был крупный скандал, причиной которого, как всегда, стала кукла. На ночь отец, видимо, пытаясь извиниться, заплетающимся языком шептал, что выписал Орешету откуда-то из-под Питера, из прекрасного сада, в котором цветёт волшебный виноград…

Самого Орешету Олег видел только мельком, но терпеть не мог из-за третьего глаза на лбу. Обычные глаза бородача, левый и правый, были узкие и жёлтые, а тот, что во лбу, – широко раскрытый, пронзительно-белый, опушённый длиннющими белёсыми ресницами – глаз-слепец. Олег испугался, а отец только рассмеялся, спросил – как же ты этого глаза боишься, если он на тебя всю жизнь из-за стекла глядит?

За окном в комнате Олега и вправду светил белый фонарь – в сумерках его свет казался голубоватым. Отец сказал, что это четвёртый глаз Орешеты, и, как ни разубеждала мать, Олег верил в это до тех пор, пока батя, трезвый, как стёклышко, однажды не принёс домой Онджея – близнеца Орешеты, во лбу которого торчал точно такой же, только со сколом, слепой белый глаз. Маме он сказал, что уже давно получил куклу в наследство от своего отца, а теперь вот забрал. Олег плохо помнил последовавшую после того ссору; но слепые кукольные глаза заставляли морщиться и сейчас, много лет спустя. Причём второй глаз, Онджея, не вызывал такой оторопи. Но вот глаз Орешеты… Хорошо, что за эти годы никаких других кукольных приобретений не случилось. Кроме этой Изольды в серой коробке, из-за которой… Из-за которой…

Олег запрокинул голову, чтобы слёзы затекли обратно, и быстро пошёл, почти побежал к кассе. Всё. Хватит. Надо домой. Надо прийти домой, что-то поесть, дозвониться отцу – страх по-настоящему, полностью, насовсем остаться одному перевешивал ярость – и решить, что делать дальше.