Текст книги "Куклолов"

Автор книги: Дарина Стрельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Ковыляя к дому, Олег свернул с тропинки между берёз на бесконечную, тянущуюся между многоэтажек дорогу, упиравшуюся в зимнее солнце. Вдруг подумал, что в данную конкретную минуту на это похожа его жизнь: сплошная белизна неопределённости, свет, который не греет, и холод, забирающийся под рукава и в воротник, продирающий до печёнки, до нутра, до самого сердца.

Консьержка, которая ещё ничего не знала о маме, приветливо кивнула, даже окликнула:

– Ты что, так рано уже из школы?

Консьержка уходила в девять вечера, приходила в восемь утра и, следовательно, не видела ни сбежавшего накануне отца, ни выскочившего с рассветом Олега.

Олег пробормотал что-то, чтобы не привязывалась, и побыстрей завернул в лифтовый холл. В ожидании лифта прислонился к серому металлическому косяку; где-то тут они с мамой рисовали невидимыми чернилами, когда вернулись из канцелярского магазина, а лифт уж очень задержался… Мама писала стихи про козлика, а он рисовал какие-то рожи. Только сейчас Олег сообразил, что, возможно, мама имела в виду отца. Усмехнулся, несмотря на сосущую пустоту внутри.

Вдохнул, выдохнул, шагнул в подошедшую вонючую кабину и с силой ткнул в барахлившую кнопку семнадцатого этажа. Быстро мазнул по зеркалу: бледный, остроскулый, белобрысый, под глазами синева. Нос красный. Громадный прыщ на подбородке – совсем как у хлыща-Мельника, хотя Олег никогда не понимал, кукле-то уж зачем прыщи. Отец на вопрос привычно отмахивался.

– Олежек.

Он вздрогнул, выскочил из лифта и метнулся за угол. Перед дверями стоял отец.

– Папа… – выдохнул Олег. Ощущение того, что он выпал из жизни, покинуло ровно на ту секунду, что понадобилась, чтобы понять: отца тут нет. Вообще никого нет. Пустая площадка с тремя дверьми и выходом на балкон, лёгкий запашок от мусоропровода и невесомые комья пыли по углам. Всё.

Олег опустил голову, медленно подошёл к своей двери, стараясь выровнять дыхание. Сунул ключ в замок, провернул – скрип, выученный до последней ноты. Квартира встретила тишиной и промозглостью: дебил, не закрыл окно перед выходом. Теперь выморозило насквозь…

Свалив пакет с покупками на кухонный стол, Олег скинул куртку и снова набрал отца. Абонент временно недоступен.

– Да чтоб тебя…

Он вынул из шкафа трёхлитровую кастрюлю, в которой мама варила суп. Подумал, сунул её обратно. Ну его – вдруг ещё не получится. Пусть будет кастрюля поменьше. Набрал воды, поставил на огонь и принялся методично разбирать продукты, пытаясь заполнить мысли. После того, как позвонили из больницы, в них обосновался полный хаос. Потом наступил тупой белый шум. Теперь – пустота с цветными всполохами, похожими на отсутствие сигнала в старом телевизоре – Олег ещё застал такой на даче у маминой мамы. Вот везёт кому-то, у кого есть бабушки. Если бы и его была жива, позвонил бы сейчас ей. Всё не один…

Опять навалилось, сжало горло ощущение одиночества. Олег разложил на столе грязную морковь, желтоватые колечки укропа, сетку с картофелем. Ножиком вспорол лоток с мясом, бухнул всё в закипавшую воду. Помыл картошку, помыл морковь. Если с последней проблем не возникло – натёр и скинул к мясу, – то картошка ввергла в сомнения: всё-таки слишком грязная, даже после мытья. Вспомнил, что где-то была специальная картофельная чистилка. Пока искал, не заметил, как запрыгала на кастрюле крышка. Снял её, чертыхнувшись, принялся счищать кожуру ножом, поранился, полез за пластырем… В мутный, в кучерявых пенках бульон закапала кровь.

– Борщ становится красным, – пробормотал Олег, левой рукой неловко заклеивая ранку. Вспомнил, что не купил свёклу – главный борщевой овощ. Плюнул, выключил плиту, отрезал хлеба и пошёл в комнату. Клонило в сон. Олег сжевал корочку, сел на кровать, откинувшись на стену. Десятый час. Где отец? Почему не берёт трубку?

Мягкими, настойчивыми волнами накатывал сон. Хотелось забраться под одеяло, укутаться по самый нос, сжаться… Казалось, если сжаться – уменьшится и тоска, переходившая потихоньку в обычную физическую боль: тянуло спину, и во всём теле царила усталость, будто полдня гонял в Ботсаду, а потом ещё помогал бате разгружать багажник после дачи.

Батя.

Мама.

Очень хотелось уснуть, поспать и проснуться в нормальном мире. Пусть отец орёт и просаживает деньги, пусть мама на него шипит и бьёт пьяного полотенцем, пусть куклы лупят со шкафа своими прозрачными глазами навыкате – лишь бы всё было как прежде. Лишь бы… лишь бы… лишь бы…

Глава 4. Наталья

Странное у меня было чувство – я жил в этом доме столько, сколько себя помнил. А теперь вот уходил.

Но обо всём по порядку; хочется навести порядок хотя бы в мыслях – потому что в сумках, в документах, в телефоне и в других местах его точно нет. Да и других мест теперь тоже нет: полдень, можно считать, арендаторы официально въехали в квартиру.

Всё.

От автобусной остановки я ещё раз оглянулся на наши окна. Свет горел в кухне и в обеих комнатах. Прям как когда отец ночью не возвращался. Или когда мама собиралась на какой-нибудь благотворительный приём. Но теперь не было ни отца, ни матери…

Ни отца, ни матери. Ха, ха.

В тот день я так и не дозвонился до бати. Звонил раз тридцать, без толку. После девяти вечера прекратил. Если отец упился, трезвонить бесполезно. Что с ним могло приключиться ещё, я думать не хотел. Всегда боялся, что дурные мысли притягивают дурные вещи. Но в этот раз бойся не бойся, думай не думай… Отца хватил удар, когда к нему пришли из-за долгов. Поэтому он и не отвечал.

Денег на Изольду с одного Неопассола не хватило, он занял почти три миллиона. Отдавать было нечем – молодец, мама, что заранее позаботилась, чтобы бате хотя бы квартира не досталась, иначе был бы совсем капец.

Как будто и так не совсем.

Оказывается, отцу уже несколько недель угрожали, он скрывал это от нас с мамой, рассказал только своей любовнице. Я знал о ней раньше, и мама знала, но почему-то закрывала глаза. Я тоже не лез. А она, любовница, полезла: телефон отца ответил на третий день, но поздоровался со мной не батя, а она. Представилась Натальей. Я раньше не знал, как её зовут, мама, если и говорила мельком, то только сквозь зубы, презрительно: «она». Теперь я понял, чего отец то и дело напевал: Натали, утоли мои печали, утоли…

Наталья сказала, что она подруга отца. Ага, подруга. Знаем мы таких подруг, после которых батя благоухает непонятно чем, сухим и сладким. Мама духа́ми никогда не пользовалась, так что сразу было понятно, кто откуда пришёл. Непонятно было другое: как мама могла это терпеть. А вот на что клюнул отец, ясно сразу: я как увидел эту Наталью…

По телефону она наплела, что должна мне что-то рассказать. Спросила, может ли прийти к нам. Я сказал, нет. Она предложила встретиться в кафушке через дорогу. Кафушка! Что за слово идиотское. Я сказал, что вообще с ней встречаться не желаю. Тогда она оставила сахарный-мармеладный тон и объяснила, что отец велел ей что-то мне передать.

Я согласился. Чего терять-то. Терять уже было нечего, цветные помехи внутри сменились чёрным, тягучим киселём. Проспав до обеда, я доел хлеб с чаем и отправился в кафе. В школу я перестал ходить, ещё когда мама была жива – просиживал с ней в больнице, а она была не в том состоянии, чтобы призывать меня к дисциплине.

– Мама. Мама. Мама.

Шёл и бормотал. Вот ведь прилипла привычка – бормотание! Слова сами лезли на язык, и порой я не мог угадать, что сболтну в следующую секунду. Хорошо, что случалось это не часто. Не хватало ещё при Наталье начать бормотать.

…В кафе пахло горячим, мясным. Мимо проплыл круглый деревянный поднос с пышущей пиццей. У меня набрался полон рот слюны: горе горем, а есть охота. Очень охота. Перед глазами пошли мушки, резко подвело живот, ноги ослабли. Я рухнул за ближайший стол, готов был выдавить соус из соусницы и сожрать прямо так, с салфеткой. Подошла официантка, пошевелила губами. Я не понял, что она спросила. Мотнул головой: платить всё равно было нечем. Официантка настаивала, наклонилась, сунула мне под нос меню. Я боялся, что меня вырвет, пытался отмахнуться; руки были как вялые макаронины.

Я сжал голову, согнулся… Официантка встревоженно застрекотала. Затрясла меня за плечо.

– Олег? Эй, Олег! Девушка, воды принесите!

В руки ткнулся стакан. Я глубоко вдохнул, глотнул. Краем глаза заметил, как напротив уселась яркая, красивая женщина. Когда чуть-чуть полегчало, поднял голову.

– Лучше?

– Да.

Она протянула через стол руку.

– Наталья.

Я свою не протянул. Много ей чести, отцовой любовнице. Но рука у неё была изящная, тонкая, с белыми кольцами. Я где-то читал, что мужчины влюбляются в руки.

У мамы руки всегда были красноватые, а пальцы короткие и широкие. Маникюр она никогда не делала. А у этой Натальи – фиолетовые когти под мрамор.

– Олег, – сквозь зубы буркнул я.

– Знаю, – вздохнула она. – Петя о тебе рассказывал. Много рассказывал. Гордился тобой.

– Было бы, чем.

– Ему нравилось, что ты с его с куклами возишься, в театр ходишь. Я вот этих кукол на дух раньше не переносила. А потом, как послушала его… Так и влюбилась. Но я ему говорила. – Наталья поморщилась, на секунду осеклась. – Я ему говорила: отстань от этой мельницы, не бери столько в долг! Он же из-за этого умер. Не смог вовремя отдать, к нему пришли, потребовали. Видимо, угрожали. Сердце не выдержало…

Наталья опять вздохнула. Я слушал, разглядывая свои колени. Смотреть на отцову пассию не хотелось, хоть и выглядела она, как куколка с обёртки. Странно и противно было думать, что она вот этими белыми руками, лиловыми ногтями касалась отца, щекотала ему щёки шоколадными локонами, когда целовались…

– Я ему говорила: не сможешь отдать. Не сможешь,– твердила Наталья, будто пыталась меня убедить. – А он… Отец твой… Ох и чудик отец твой, Олег. Он говорит: зато куклу куплю. Я ему: тебя убьют, на кой тебе кукла? А он: сыну, мол, достанется. Олег моё дело продолжит. Тоже будет кукол собирать…

– Сдались мне эти куклы! Да пошли они все на…

Вырвалось помимо воли. Я сцепил зубы. Неужто батя такой идиот, что вправду считал, что я тоже буду как он, дурак дураком, в куколки играть?

– А Петя думал, ты на кукловода пойдёшь учиться, – подняла брови Наталья. Кивнула, подзывая официанта: – Флэт уайт и шоколадный кекс. Олег?..

– Нет, ничего.

На кукловода? Он в своём уме? А я в своём уме – разговаривать с его любовницей чинно-мирно за кофеём? Хотя кофея-то у меня и не было. А от её чашки пахло так, что я упал бы, если бы не сидел.

– Он тебе велел отдать вот это. – Наталья кинула на стол заляпанный белый конверт. – Там его карточка, пинкод и письмо от него.

Карточка – это кстати. Это очень кстати. А что ещё за письмо?

Наталья, поболтав в чашке гнутой ложечкой, глянула испытующе, с прищуром:

– Мне кажется, там про кукол. Про коллекционных. Тех, что в чемодане.

– Чемодан у вас?

Опять вырвалось прежде, чем я успел подумать. Не стоило показывать Наталье, что это какая-то ценность. Впрочем, отец ей, наверное, и так сказал.

– Ещё чего! – замотала головой Наталья. Зашептала: – Мне этого добра не надо! Чтоб, как Петю, грохнули… Хотя Изольда, конечно, хороша…

Наталья замолчала, уставилась в окно; взгляд у неё расфокусировался, расплылся, словно она видела там что-то, чего не видел я. Низко, мечтательно произнесла:

– Вот, знаешь, говорят – страшная красота, неземная. Это про неё. Про Изольду.

Не знаю, не знаю. Как по мне, Изольда просто гордячка со вздёрнутым носом и косящими глазами.

Наталья помолчала с пару секунд, встряхнулась и продолжила прежним тревожным шёпотом:

– Хорошо, что мать твоя не трепалась, никому про нас не говорила. Давай, бери письмо и сам уже думай…

Трепыхнулось в груди.

– Так вы с мамой знакомы?

– А как же, – проворчала Наталья, подталкивая ко мне конверт. – Прячь уже, не сверкай им.

– А как? Когда?

– Тебе какое дело, Олег? Знакомы и знакомы… Ты о себе лучше думай, не о маме.

Я сунул конверт в рюкзак, долго возился с молнией. Наталья смотрела выжидающе, будто последняя фраза была не риторической. Я буркнул:

– Чё думать. Думал уже.

– И что надумал?

– Грузчиком пойду.

– А дальше?

– Не знаю!

– Олег, я тебе серьёзно говорю. Подумай!

Внутри уже не просто трепыхалось. Внутри клокотало.

– О чём ещё думать?

– Куда идти учиться, какую профессию…

– Ещё не хватало, чтоб вы меня учили! Если б не вы, отец бы, может, не такой был! Может, всё нормально бы было!

– Отец бы, – прошипела Наталья, придвигаясь ко мне, обдавая резким кофейно-шоколадным духом, – ещё раньше ушёл, и мать бы твою прибил, и тебя бы разорил вконец, если бы не я.

– Да что вы такое говорите!

Она откинулась на спинку диванчика, взяла чашку. Неожиданно спокойно произнесла:

– Ты бы, чем плеваться, послушал бы и реально подумал. Ну, пойдёшь грузчиком. А дальше? Сколько проработаешь? Посмотри на себя. Дрыщ! Сколько протянешь? А потом на что будешь жить?

– У меня квартира есть.

– Есть. Только за неё платить надо. И еду покупать. И одежду. И другие вещи тоже нужны. Всю жизнь будешь грузить? Да завтра же надорвёшься. Вон, конституцией весь в папаню. Ещё сопьёшься, как он, пузо отрастишь, и будет точь-в-точь.

– Что ж, если он такой противный, вы с ним цацкались?

– Не твоего ума дело, – глянула поверх чашки Наталья. – Твоего ума – найти сейчас жильцов и сдавать квартиру, а самому где-нибудь притулиться. И получать профессию. А пройдёт года два-три, утихнет, – и попробуешь кукол продать…

– Почему не сейчас?

– Потому что. – Наталья снова приблизилась, навалилась на стол, смела широкой грудью хрупкую салфетницу. – Потому что, если сейчас на аукцион выставишь, налетят, как коршуны, и заставят продать за бесценок. Ты сначала разберись, что почём…

– А вы в курсе?

– Надо оно мне! Одни беды от этих кукол. Снаружи локоны, фарфор, внутри дерьмо. Да ещё эти страшилища с третьим глазом…

– Вам отец Орешету показывал?.. – изумлённо спросил я.

– И Орешету, и второго рыжего… этого… Орнжея? Онжея? У меня язык ломается это выговаривать…

– Так вы знаете, за какую цену их можно продать?

– Нет! Зато я знаю институт, при котором можно пристроиться в общагу, не будучи студентом. Найдёшь жильцов – позвони.

– А… как искать?

– В интернете! Солнышко, ты вообще к жизни не приученный? В школу-то хоть ходил?

Эта баба меня выбесила. Я готов был ей врезать. И всё-таки она подсказала дельную мысль. И про ту общагу… Наталья была мне нужна. Так что я встал из-за стола, подтянул рюкзак и учтиво-приторно выдохнул:

– Ходил. До свиданья. Наталья Алексанна.

– Позвони! – крикнула она вдогонку. – И не думай, что я тут перед тобой выстилаюсь, мне Петя за это заплатил!

– За что он ещё тебе заплатил? – пробормотал я, шатаясь, шагая к выходу. – Змея подколодная… Шоколадный заяц…

***

Я нашёл жильцов на местном сайте объявлений. На Авито идти не решился: всё-таки крупновато. Наш, местечковый, Крапива-хата, как-то надёжней, что ли… Правда, увидев семью арендаторов, я опешил. Мать – огромная, в кожаной куртке, едва сходившейся на свитере (мне показалось, она беременна), с высоко нарисованными бровями. Отец – худющий, весь в чёрной коже, в очках-консервах и с продранными коленками. Сын – с длинными пепельными волосами, в борцухе и мотоциклетной куртке в заклёпках. Те ещё типажи. Но выбирать не приходилось: залог они внесли как положено, за первый и последний месяц расплатились, акт сдачи-приёма подписали. Про акт меня надоумила Наталья; и на том спасибо. Глава семейства, чёрный человек, попросил меня показать, где тут счётчики, научить перекрывать воду. Я пошёл в ванную, с умным видом отодвинул пластмассовую дверку в стене и уставился на краны. Выбрал тот, что потеплей, ткнул:

– Вот. Горячая. Та холодная.

Надеюсь, это действительно так. И, надеюсь, квартиру не зальёт, пока они будут тут жить. До чего тупое, тоскливое чувство – уходить из дома. Никак не укладывалось, что я не приду сюда вечером, не вернусь завтра. Не укладывалась, что мамы нет. Что отец умер. Как будто я уснул, а проснуться забыл или никак не мог. Иногда я правда верил в это, щипал себя за пальцы, вонзал ногти в ладони. Бред.

…За грязным, в потёках, окном автобуса плыли серые гаражи, осевшие сугробы. Потеплело, с самого утра шёл мелкий дождь. Вскоре подул ветер, и дождь превратился в ливень. Сугробы теряли в росте и весе; под ногами чавкало, ботинки промокли, хотя прошёл-то я метров сто – от крыльца до остановки. Обычно я всегда ходил до метро пешком; мама говорила: больше пёхом, а то отрастишь пузо, как у отца. Но сегодня, в такую погоду, с такими котомками тащиться вдоль мокрой обочины не было никакого желания. Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли, накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.

Я, не глядя, возил ногами по автобусному полу, растаскивал грязь. Приближалась кондукторша, приближалось метро, приближалось что-то новое – нависало, как небоскрёбы за рекой. Ремень гитары врезался в плечо сквозь куртку; карман на чехле оттопыривался – я напихал туда, сколько мог. Рюкзак, тоже забитый до отказа, торчал в проход; замок не закрылся, разъехался, пришлось перевязать отцовым ремнём. Батя вообще с собой совсем немного вещей взял – правильно говорят, в могилу много не унесёшь. Кукол и тех не забрал. Наталья сказала, он их оставил в сейфе в каком-то банке; в письме батя указал все реквизиты, умолял спрятать кукол понадёжней. Не знаю, что может быть надёжней банковского сейфа. Но, может, заберу их оттуда, когда разгребусь немного.

Автобус подпрыгнул на повороте к метро, в стекло плюхнуло пригоршней дождя, на коленях подскочила сумка от коньков. Вместо коньков там бултыхались шмотки, не до коньков было. Лыжи тоже пришлось оставить, и ролики, и кучу другого барахла… Я убегал из дома, как батя, схватив самое дорогое и что под руку попало. Тряпьё, ноутбук, зарядки, какие-то мамины украшения. Очень бестолково собрался, это я уже сейчас понимал. Все вещи, какие остались в квартире, запер в кладовку. Посуду, кроме сковороды, не взял – на что мне посуда. Мелочёвку всякую в ванной тоже оставил. Только билеты из-за зеркала вытащил, суну в конверт к отцовскому письму.

…Наталья договорилась с комендантом общаги, и за тысячу в месяц мне выделили отдельную комнату – несмотря на то, что к Инженерному институту, за которым была закреплена общага, я не имел никакого отношения. Комендантша, крашеная тетёха в синем фартуке, разулыбалась мне, дала мятый пропуск с мутной фотографией и велела с охранниками и жильцами особо не болтать. Так и сказала – с жильцами. Не со студентами. Выходит, тут, кроме меня, и другие нестуденты имеются…

– Ладно, ладно. Ладно.

Говорил, видимо, сам себе, сам себя уговаривал.

Помещение мне выделили на втором этаже с краю – пока шёл, с любопытством заглянул и в кухню, и в холл. Я никогда не бывал в общагах, слышал только, как батя рассказывал про свою учёбу. Мама местная, всё студенчество прожила дома, а вот отец приехал из Ситцева и, пока учился, не одну общагу сменил…

Но даже на первый взгляд это общежитие показалась мне куда колоритней его рассказов. Приземистое четырёхэтажное здание, безликие окна, мрачный вход. На первом этаже – бирюк-охранник, пустота и Сайлент Хилл. На втором – ещё от лестницы запах горячей пиццы, грязного белья и свежей краски. Несколько ламп в длинном коридоре перегорели, и в полумраке я споткнулся о железяку. Полетел, выставив ладони, приземлился на панцирную кроватную сетку. Когда сверху пришмякнулся пудовый рюкзак, сетка жалобно заскрипела. Дверь напротив открылась, и в освещённом проёме показалась лохматая девка в длинных штанах. Крикнула:

– Хорош шуметь, люди спят!

Люди, видимо, действительно спали: кроме этой девки на всём этаже я не встретил больше никого. А может, все были на парах. Часы показывали начало второго, но за окнами висела плотная войлочная мгла, по-прежнему шёл дождь, и казалось, что на дворе девять вечера. Я навалился на крайнюю дверь коридора; хрупнув, повернулся ключ, и я оказался в своём новом доме – узком, длинном, как старый советский пенал. Всё ещё стоя на пороге, зашарил по стене в поисках выключателя. Внутри стояла жуткая духота; я пошёл к окну и шагал, шагал, минуя кровать, тумбочку, шкаф, стол, а комната всё не кончалась. Я шёл, как в матрице; зарешёченное окно, в которое, пробиваясь сквозь прутья, тыкались ветки, никак не приближалось. Я схватился за столбик двухъярусной кровати, подтянулся, перехватил другой рукой подоконник и наконец вцепился в ручку окна. Повернул, распахнул – в комнату ворвался стылый уличный воздух с капельками дождя. Я затащил внутрь сумки, сел на матрас, брошенный поверх такого же панциря, на какой я наткнулся в коридоре.

Яркий свет длинной офисной лампы слепил глаза, но отсюда, с нижнего яруса, было получше, посумрачней. Я посидел, зажмурившись. Потом из-под ладони оглядел комнату: белые стены с розетками, пустой стол, под ним тумба. Подоконник весь в каких-то пятнах, хотя окна свеженькие, ещё в заводских наклейках.

Тут резче, чем в коридоре, пахло краской и штукатуркой. Судя по клокам пыли в углах, после ремонта в этой комнате вообще никто не жил. Ладно. Буду первым.

– Ладно, ладно. Ладно…

Не знаю, сколько я просидел. Когда встал – по ногам разбежались мелкие иголки, рука занемела. Надо было что-то делать, разложить сумки хотя бы. Пойти в банк, разобраться с куклами. Записаться к юристу, узнать, что насчёт тех маминых счетов. Добраться до магазина купить чайник – я даже не додумался взять из дома. Не возвращаться же теперь – там, поди, семейство уж вовсю обосновалось…

В общем, дел было – уйма. Я сделал круг по комнате, погасил свет и снова сел на кровать. Встал. Закрыл окно. Лёг. От подушки пахло сухим и затхлым. Я подмял её кулаком, вытянул из рюкзака футболку и накинул сверху. Стало терпимо. Отвернулся к стене и закрыл глаза.

Какой бесконечный, бесконечный день…

…Проснулся от урчания в животе; в комнате стоял мрак, только далеко за окном мелькали, расплываясь, огоньки светофоров. Очень хотелось жрать. С утра я только чаю выпил, потом, пока общался с арендаторами, было не до того. Пришёл в общагу и уснул. И проспал… сколько… ба-атюшки мои, пять часов проспал…

Где-то в рюкзаке лежало печенье, я достал, съел, но оно только ещё больше раззадорило аппетит. Я потряс рюкзак над кроватью, вываливая содержимое, обулся, накинул куртку и вышел в коридор. Надо разведать, где тут продуктовый…

В голове по-прежнему царил хаос; умом я понимал: начиналась другая жизнь, и пути назад не то чтобы нет – самого назад больше не существует. Но сердце требовало сейчас же выйти вон, сесть на метро и гнать домой. Я прямо видел – сквозь общажный коридор, сквозь пар, вырывавшийся из дверей кухни – наши окна. Видел машущую мне маму – расплывчатый силуэт в стекле семнадцатого этажа. Какой-то частью себя искренне верил, что если вернусь, если сейчас рвану домой, если успею до полуночи – обязательно всё вернётся, обязательно всё будет, как прежде…

Пустое это дело – плакать на холоде.

Я сбежал по кривым бетонным ступеням и через пустырь направился к скоплению огней – на противоположной стороне шоссе мигали вывески кафе и шаурмичных. Среди забегаловок я отыскал круглосуточный минимаркет и встал у витрины с готовой едой. С одной стороны, это точно будет съедобно. С другой – цены больно кусачие… Первое время придётся, наверное, экономить. Слишком плохо я представляю, что будет дальше, на что придётся тратить… Может быть, и поступать придётся платно в сентябре.

Я вздохнул, отвернулся от прилавка с сэндвичами и пюре и пошёл к лоткам с овощами. С борщом, конечно, вышло не очень, но пожарить картошку-то я смогу: у меня даже сковородка имеется. В чехле из-под коньков.

Глава 5. Катя

Олег выглянул из комнаты, когда сумерки за окном уже окончательно сменились чёрной тяжестью ночи. Судя по всему, в общаге в это время жизнь только начиналась. В коридоре появились люди, распахнулись, показывая нутро комнат, двери, донеслись откуда-то гитарные переборы, а из кухни запахло нормальной, домашней едой. Коридорные лампочки вкрутили, и на кровати, об которую он запнулся днём, обнаружилась целая орда студентов. Лиц было не различить, но они липли гроздьями; кто-то сидел на матрасе, кто-то – прямо на полу. Тут же валялись тетради, пеналы, провода наушников и зарядок…

Со сковородкой под мышкой, кульком картошки в руке и телефоном в кармане Олег заглянул в кухню и тут же отскочил: мимо, задев его по щеке, пролетела влажная куриная шкурка. Ударившись в стену, шкурка мягко сползла по кафелю в огромный мусорный бак. Олег выдохнул, обернулся и врезался в толстяка, который тут же принялся извиняться:

– Прости, братан, я курицей не целился… В мусорку хотел… Прости.

Олег помотал головой, решил, что в первый день затевать ссору не стоит, и, быстро оглядев толстяка (вроде не опасен), махнул рукой:

– Да ладно… Слушай, а помоги, пожалуйста, газ зажечь. Я не…

Хотел сказать «я не местный», но на язык подвернулось:

– Не умею.

– С другого этажа, что ли?

– Д-да. С другого.

Ну, формально так и есть. С семнадцатого.

– Давай. Какую тебе зажигать? Пьезушка есть?

– Пьезушка?..

– Пьезозажигалка. Пистолетик такой, чтобы зажигать. Спичками не очень.

– А… Нет.

– И у меня нет, – расплылся в улыбке толстяк. – Я на кухне не готовлю. Ты попроси у Кати, вон она. Она нормальная, научит. Ка-ать!

Девушка, стоявшая у заваленного кастрюлями и пакетами окна, обернулась. Олег подался вперёд и, забыв о собеседнике, как верблюд уставился на Катю. Та близоруко сощурилась, откинула со лба чёлку и глянула на толстяка:

– Чего, Ярик?

– Тут с другого этажа чел пришёл, помоги с плитой разобраться. У тебя же есть пьеза?

Катя вздохнула, вытерла ладони о штаны и кивнула Олегу.

– Давай. Что там тебе ставить надо?

– Ка…картошку пожарить.

– Нарезал уже?

Олег вытащил из-под мышки сковородку, тряхнул кульком, демонстрируя – мол, нет, не нарезал, – тонкий полиэтилен порвался, и грязные картофелины раскатились по светлому кафельному полу.

Он бросился подбирать.

– Нарезал… – донеслось сверху. Катя снова вздохнула, забрала у него сковородку и водрузила на плиту. – Чистить-то умеешь?

Олег дёрнулся, но девушка спрашивала вроде бы без издёвки, хотя и смотрела на него без всякого интереса. При ближайшем рассмотрении она выглядела уставшей, бледной и почти что тощей в огромных штанах и длинной кофте. Но красота и из-под хламиды просвечивает, говаривал отец, и Олег в кои-то веки был с ним согласен. Собрав картошку, он поднялся и ещё раз искоса глянул на Катю. В резком кухонном свете она казалась рыжеватой; большие тёмные глаза цветом походили на ореховый пряник.

Катя в третий раз вздохнула, велела:

– Почистишь – скажешь.

И вернулась к подоконнику, загремела там чем-то.

Олег осмотрел свои руки, испачканные в земле, покосился на большую зелёную кастрюлю в углу и опомнился, что ножа-то и нет.

– А… Катя… Извини, можно нож?

Катя без удивления, не оборачиваясь, кивнула на стол, где среди пачек яиц, обёрток и тарелок блестел узкий синий нож. Олег взял ножик, ухватил картошину и вонзил лезвие в брызнувшую соком мякоть.

– Забавно. Это где тебя так учили картошку чистить?

От неожиданности рука дрогнула, лезвие соскользнуло и прыгнуло на палец; к счастью, неглубоко.

– Ты можешь мне помочь? – выпалил он, думая, что день вместил в себя уже слишком много: натянулся до самого предела, вот-вот лопнет.

Катя поморщилась, и ему в голову пришло, что просто так она время на него тратить не будет.

– Давай в обмен. Я могу тебе часть картошки отдать…

Он имел в виду сырую, но Катя, видимо, подумала про готовую, фыркнула, отобрала нож, стремительно вычистила три картофелины и кинула в раковину. Они ударились о жесть с грохотом и вселенским звоном на всю кухню. Катя и ухом не повела, сунула нож обратно Олегу.

– Мой, режь, доска на столе. Всё, у меня тесто подошло.

И опять загремела у окна, размешивая что-то в огромной чашке. Пока Олег неловко кромсал картошку, Катя поставила на плиту тонкую сковороду, и вскоре в кухне одуряюще запахло горячими, поджаристыми блинами. Олег язык проглотил, да и не он один: народ то и дело оборачивался к плите, заглядывали из коридора…

Стопка блинов быстро росла, а вот дела с картохой были плохи: Олег еле-еле дорезал вторую, порезался и на третью картофелину плюнул: сунул её в кулёк к нечищенной.

– Готово? – окликнула Катя.

– Да.

– Клади в сковородку.

Он сбросил картошку в сковородку и застыл, не зная, что дальше.

– Да что с тобой? Масло-то кто наливать будет? Лопатка есть?

Олег уже десять раз пожалел, что дома не сгрёб всю посуду в мешок и не взял с собой. Дома. Дома. Да чтоб эти слёзы… Он резко утёр глаза рукавом, буркнул:

– Нет.

Катя помолчала. Глянула удивлённо.

– Ты откуда такой? – И сама налила на поверх картошки масло. – Мешай теперь лопаткой вот этой. Посоли. И следи, чтобы не подгорело. На газу быстро.

Уткнувшись взглядом в пол, Олег механически елозил лопаткой по сковороде. Катя, картошка, голод отошли на второй план. Опять показалось, что, если рвануть прямо сейчас – успеет, вернётся.

Терпеть не было сил; он подхватил сковородку, рывком, до скрипа повернул переключатель и погасил газ.

– Не дожарилось же ещё! – воскликнула Катя.

– Ничё… Спасибо…

Держа сковородку на вытянутой руке, забыв на общем столе остатки картошки, почти не видя перед собой, он выбрался в коридор и побрёл к своей комнате.

– Всё в порядке? – окликнули из кухни, кажется, Катя, а может, кто-то другой. Олег мотнул головой и ускорил шаг. Навалившись на дверь, почти упал внутрь комнаты. Сковородка накренилась, половина кривых, недожаренных долек просыпалась на пол. От запаха масла затошнило. Он сунул сковородку в пустой шкаф, захлопнул дверцу, нараспашку открыл окно и встал, вцепившись в подоконник. Где-то на горизонте сверкали те самые небоскрёбы, на которые он ещё утром смотрел из своей родной квартиры. Правда, вид отсюда открывался совсем иной.

– Дауншифтинг, – пробормотал Олег, чувствуя, как горячо и щекотно становится за переносицей. Огоньки за решёткой поплыли вбок, и он понял, что кружится голова. Держась за мебель, добрался до кровати. Сел. Лёг. Закрыл глаза и провалился в темноту – плотную, вязкую, неизмеримо глубокую. Падал и падал, никак не достигая дна, устав лететь. На уши давило, белые всполохи под веками вертелись волчком, тьма сгущалась, а падение всё длилось и длилось. Когда оно кончилось, Олег открыл глаза и понял, что наступило утро.

***

В школу не надо. Квартира пристроена. В банк – нужно, но не горит. В институт – то же самое, да и что там делать? Устраиваться надо летом, во время приёмной кампании. Можно, конечно, сходить, посмотреть, разведать – может быть, Наталья права, не стоит искать лучшего от хорошего, сюда же и поступать. Но Олег даже представления не имел, на кого учат в этом инженерном. Да и к математике с физикой никогда не тяготел.