Текст книги "Бардо"
Автор книги: Данил Ечевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Пластмассовая ночь.
«О высокородный, то, что называют смертью, сейчас приходит к тебе, и посему прими такое решение: “О, настал мой смертный час. Обратив смерть себе во благо, я буду действовать так, дабы обрести совершенное состояние будды, ради всех чувствующих существ, населяющих безграничное пространство небес, укрепившись любовью и состраданием к ним и направив все мои усилия на достижение Абсолютного Совершенства».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Она обязательно придет. На улице холодно. Ночь. Теперь, когда его сидящее на лавочке сердце забилось медленнее, Роман заметил лед. Легкий летний ледник в океане воздуха. Паранойя никуда не ушла. Паранойя просит пациента плестись на свет. Она смешалась в коктейле с надеждой. Укрылась в тонкой дрожащей одежде. Шизофреник-замочек на кофте трясется. Бедный бледный бегунок, он так же расстроен, как и хозяин. Замочку на кофте тоже тревожно. И вся застежка, – змеистая молния, сцепленный, как шахматы, рот. Звеньями, зубьями – эта молния так похожа на Романовы зубы. Зуб на зуб. Ряд клыков. Зуб на зуб не попадает. Когда Романовы зубы стучат и нервно смыкаются. Затем размыкаются. Как бы не подавиться, глотая голыми горлами воздух так сильно. Роман решил ждать Веру здесь. Где бы она ни была, Вера должна вернуться домой.
Двор сгущается над Романом. Жуткий человейник обставил со всех сторон. С одной из крыш на него глазеет ненавистное: «ДомСторойИнвест». Сознание сгорблено на лавочке. Разобрано на печальные снимки фотопленки. Из прошлого, прошлое. Зрачки скачут по окнам. Как бы им черным не слиться с ночью. Одни окна пустынны, в других еще что-то живет. Некоторые балконы залиты. Доверху. С пола до крыши вещами ненужными, нужными, тучными, грубыми. Тошная домашняя утварь, велосипеды, банки, гитары, матрасы, постели. Они тянут тебя за ткань воображения. Сколько в этих матрасах дыр? Сколько здесь квартир? Каждая из них – полная интриг, приключений по комнате, ссор и детей, слияния-разлияния душ и мертвых сердец – история сожительства. Есть среди них и такой балкон. Какой? А что с ним? Почему это важно? А вот, он завален тучными мусорными пакетами. Неужели жильцы этой квартиры не могут выкинуть мусор? И к чему это? А подумайте.
Каждый день после работы. Каждая дверь в этом каждом доме, как робот. Захлопывается плевком в лицо тому, кто за ней живет. Каждый новый вечер, проглотивший новый день, блюет. Все, что остается в этом случае оптимисту – раздумывать над тем, почему этот сгусток слюны такой вкусный и почему сливной бочок жизни наполовину полон. Пускай даже и чей-то мочой.
Мусорные пакеты на балконе. Мусор дома. Сидя в перерывах между рабством и работой. На нормальном, здравом и разумном унитазе. В туалете выбрать мечту. Между толчком и средствами для чистки его белой попки. Мечту, что будет приносить сплошное астматически-судорожное удовлетворение. Соленую мечтушку-шлюху в пресном похабненьком журнальчике на дороге. Поржать до оргазма. Мечту, что тоньше маленькой радости и легче, чем ничего. Тебе и не предлагают выбор. Тебя убеждают в том, что выбор сделан. Притом тобой! А-ха-ха-ха! Пока разрешено смеяться, нужно этим пользоваться. Вы не только трУсы, вы еще и – трусЫ Бога, который прудит в штаны, прямо вам в рот. Так что смейтесь над своими могилами, трупы, пока у вас есть еще рты. И до тех пор, пока вы еще только трупы, а не перегной. Остается надеяться, хотя бы после смерти из вас выйдет что-то получше трусов. Ударение сами поставите.
Один из цветов подростковой тухнущей свечки – фиолетовый. Не то, чтоб она тухнет сама, ее тушат чувства. Фиалками лучей плюется окно одной из квартир, плюется музыкой, харкается в Романово лицо. На, посмотри! Посмотри, как бывает ОНО – не твое. Развлекаются. Весело. Обсмеяться.
С квартиры на четвертом этаже кричат крики. Когда они сгущаются в тишину, какой-то жирный мужик, жужжа, выжиривается из окна. Покурить. О чем он думает? Может, он также размышляет о балконах, что торчат напротив. Завидует ли он тем, в чьих квартирах кричит лишь тишина? Но тишина даже шипит громче крика. Завидует ли тем, в чьих кухнях пьют чай и говорят о том, о чем скажет душа? Или он вспоминает детство и острые кинжалы-скандалы матери и отца? Вспоминает, как он, брошенно-преданный всеми, жался в углу, зажмурив глаза, зажав уши, ручными ужами пальцев, чтобы не слышать ужасное и не видеть, как его семья хворает в схватках? Или он вовсе не думает? Его мысли горят вместе с сигаретой в водянистом воздухе? Сколько всего видится, слышится, чувствуется, думается, когда люди выглядывают в свои окна. Окна сошли бы с ума, умей они думать, имей они память. Знай бы они, сколько всего в глазах тех, кто глядит и гладит газоны из их оконных глаз.
Окна сошли бы с ума. Но мы – не окна. Мы сошли. Не знаю, куда еще нам пойти. Но мысли – не окна. Они надеждятся, вьются подобно русым кудрям Романа, пока взгляд его хочет прижаться то к одному стеклу, то к другому и бьется о стекла. И вот уже кудрявое чучело сплетает из окон, балконов, теней и той точки зеленой, застывшей в телефоне на карте, и той строчки ужасной: «была в сети…» свой страх. Роману становится плохо. Воображение навоображало вопросов, лишенных ответов. Что сейчас происходит с Верой? Где она? С кем она? Все ли с ней хорошо? Любит ли его? Ничего.
В тот миг. Когда уже нет сил метаться. Все меняется. Романов мозг вдруг отказывается страдать. Толстые, тяжелые и быстрые эмоции колыхали Романа, как сумасшедший, цунами-образный ветер колыхает девственный лобковый пушок. Теперь сознание прячется куда-то внутрь. Как ежик. На время выставляет вместо пушка иглы на небритой коже. Тревоги тают и растекаются струйками жидкого мороженого. Жижи огней. Тени вместо домов. Мутные окна. Неузнаваемые силуэты всего, что вокруг, что внутри и по кругу. Фонарные спицы горбят длинные спины. Ресницы кедровой сосны шевелятся шероховатыми пальцами над льдиной. Бледная кожа луны выедает себе округлое место посреди черноты. Небесный рот откусил от лунного печенья кусок. Месяц. До него достать только вафельным пальцем. Но не пощупать и не погладить. Все нереально. Романовы глаза прилипают к черному воску, из которого слеплено небо. Все леплено-перелеплено, переплетено. В широкой небесной кастрюле – ночной сладко-расправленный пластилин. Как мелкие точки кипящего масла: звезды. В печенюшках Романа нет больше вины. Производитель решил, что хватит ее на сегодня. Вокруг ходят великанские призраки домов. С кучей разинутых огненных ртов. В них все фигурки в кроватках. Все пазлы в коробках. И лишь пазл Романа не собран. И не будет. Ведь Вера.
Чёньид Бардо.
«Увы! сейчас, когда я испытываю Неопределенность Реальности,
отбросив все мысли о страхе, ужасе или трепете
пред всеми призрачными видениями,
пусть я узнаю в любых видениях, какие бы ни явились мне,
отражения своего собственного сознания;
пусть пойму я, что они – лишь видения Бардо:
и в этот важнейший момент,
когда возможно достижение великой цели,
да не устрашусь я отрядов Мирных и Гневных Божеств,
моих собственных мыслеформ».
«Увы! когда я буду блуждать в одиночестве, разлученный с любящими друзьями,
Когда пустое, отраженное тело моих собственных мыслей явится предо мною,
Пусть Будды явят свое сострадание,
Сделают так, чтобы не было ни страха, ни боязни, ни ужаса в Бардо.
Когда из-за силы злой кармы я буду испытывать страдания,
Пусть божества-покровители рассеют страдания.
Когда раздастся грохот тысячи громов Звука Реальности,
Пусть они будут звуками Шести Слогов.
Когда последует Карма, и не будет защитника,
Пусть Защитит меня Сострадающий, умоляю.
Когда я буду испытывать здесь муки кармических склонностей,
Пусть озарит меня сияние счастливого ясного света самадхи».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Стикс.
Часы стекают.
Часы тикают.
Всё стикают,
вытикают
и вытекут
наружу из времени,
как желток из треснувшей скорлупы.
Надо же что-то делать, что-то надо, делать, что-то.
Роман уснул, не заметив, как прервалась тревога. Его тело устало. Уста. Устав, уснуло на лавочке. Лавочка на нем. Он на лавочке. Он бездомная бабочка, бегающая в бетонном бреду во сне. Она на нем. Вместе уснули, но в прошлом, лишь в прошлом. Все прошло, все ушло, не уснули, не вдвоем.
Роман не заметил, как на миг ушел, но заметил и был вынужден встать, когда взошло солнце. Романовы ноги входят в автобус. Телотрясучка. Тела топчут разгневанную одрами обувь. Автобус. Нужно ехать. Куда? Свинцовые лучи запекают металл крыши. Душно. Жара простужена, кашляет жаром. Ноги не могут стоять, но языком заплетаются и плетутся. Среди туш разлито лужей-оазисом – свободное место. Малое, как уши младенца.
Роман садится в бассейн синего сидения. Но не скажет спасибо счастью. Он понимает, скоро это место отнимут мудаки. Нервы истощены. Автобус сметает с места путь. Желудок журчит, как жук. Это не я убил ее. Это не я убил. Голод не тревожит Романа, он привык. Жарко. Жадные глаза окружающих. Роман не знает, куда едет. Он знает, что должен, что нужно что-то делать. Из хиленького оконца пищит враждебный ветер. Ему легче. Нет. Ему не легче.
Это я виноват. Это я все. Я виноват. Наглое гудение наговоров не дает сгладить глаз. Группа из трех. Они думают, это сделал он. Второй подбородок вторит первому из подворотни. Изнасилованный воротник. Поворот направо. Крысоподобное лицо женщины жмется вокруг раздавленных жарою глаз. Складки стекают потом и жижей. Они треплют свою тряпку про нас. Время от времени губастые губы, как зубы, подбегают к увлеченному уху. Затем отбегают к другому. Поток слов осторожен. Не хочет быть услышанным многими. Но жаждет, как жаба быть выплеснутым из своего болота. Осталось немного. Еще остановка. Нет. Много. Крыса что-то рассказывает. Какаю-то сплетню.
Двери автобуса расшнуровываются. Снимают обувь. Внутрь входят муж с женой и их сын: крохотульная гнида. Прошу заметить, что гнидой мы его называем условно и лишь с точки зрения родителей. Он сам, наверное, парень отличный. Ноги женщины еле передвигаются. Груз, которым они навьючены, колоссален. Роман глазит ее пулями глаз. Бочка велика. Даже очень. Так, что едва ввозится в двери автобуса. Бочка наполнена от пят до ротовой полости. В бочке – не вино. Но нечто отборное.
На Романовом лице морщины скулятся. Неясно, где лучше – здесь или на улице. Нет, лучше на улице. Дутая рухлядь, с восковыми грудами жира. Лезут из-под майки на свет Божий. Вспотевшее мандариновое желе в одёжной обертке.
На широтах лица. Ее полтора рублевый макияж. А среди него. Вкраплениями. Потные реки. Берут начало в области лба и ниспадают сальными сосульками с подбородка. Свино-рыло выглядит уставшим. Пюре недовольно. Ему бы присесть. Роман понимает, время пришло, и свиноматке присесть бы именно на его место. Фрикаделина уже катится к нему, как бульдозер. Но вдруг во все это вмешивается новая персона. Худощавый мужчина, сидящий напротив. Давно уже колющий лицо Романа иглами-глазками-спичками. Человек-червяк встает и освобождает место от своей тощей жопы. Поднимаясь, он неотрывно, как вина глазеет на Романа.
– Садитесь.
– Большое спасибо! – пердит с облегчением тушевидная бочка.
Однако, ХО-ПА, неожиданность. На сидение прыгает мальчик. Подвиг испорчен. Все зрители и действующие лица спектакля разочарованы. В действо вступает отец:
– Слав, ты чего сел? Дай, пусть мама сядет.
И все бы отлично, но этот красавчик наотрез отказывается. Слава – ребенок, а потому в дерьмо не играет. Он приподнимает свои невинные лужки и простодушно затягивает:
– Это потому что мама толстая, а я нет?
Все трое в шоке. Роман тоже. Отец пытается как-то загладить эту неловкую морщину, так внезапно возникшую там, где даже нет лица. Но ни хера.
– Нет, Слав, мама не толстая.
– А почему?
Да-да. Она не толстая. Просто жирная, как мухо-морж и прыщавая, как мухомор.
– Мама устала. Посмотри, как ей тяжело! Тебе что, не жалко маму?
– Но это же она толстая, а не я! Я тоже устал!
Пюре хватает мальчишку за ручонку и подбрасывает в воздух:
– Так, а ну, встань! Что за гадкий ребенок!
Бой проигран. Зло опять победило. Но подвиг не забыт. Ничто не забыто. Тучные ляхи падают на сидение. То взвизгивает, но его крик задушен булками жира. Нефтью по сиденью растекается тефтеля.
Теперь уже две пары глаз травят Романа, как мышь в ванной. Они ненавидят меня. Это я готов вынести. Только бы они меня не трогали.
И в тот миг, когда, казалось бы, недовольная вода устаканилась: бочка по справедливости заняла место и, вместе с человеком-глистом по справедливости ненавидит Романа, и все вполне довольны этим, в этот самый миг… В автобус входят инвалид на костылях со своей пожилой женой.
Роман сразу капитулирует. Приподнимается со всепонимающе-рыбным лицом. Но происходит то, чего не мог ожидать никто. Котлета уступает калеке место. Романов мозг понимает, что тотчас должен подпрыгнуть и уговаривать. Всех и вся, и особенно инвалида. Отдать свое место, но. У Романа нет сил участвовать в этом. Он потерян в своем страхе. Он хочет исчезнуть. Он уставший. Хочет, чтобы все закончилось. Но кастрюля жира ждет. А глисто-мужик больше не может ждать. Он подходит и облокачивается на поручень. С воспаленным жировиком вместо лица. Глазенки щурятся и копошатся на лице Романа червяками. Зажаленные пчелами губки готовятся к трапезе. И вот пасть уже разевается. Но не чтобы зевнуть, а чтобы словесно плюнуть. Несколько снопов слюни выпадают из его рта на лицо Романа. Но мужик не успевает осуществить свое червяковое дело. Роман встает с места. Протискиваясь, забивается в угол возле окна. Душно. В глазах фиолетовые облака. Мясо ног эволюционирует в вату. Роман знает, они все еще смотрят. Остановка.
Прочь из автобуса. Невыспавшиеся красно-разбитые блюдца молятся свету, чтобы потух. Ноги и бок ноют. Жарко. Роман даже не знает, где находится. Должно быть, где-то в центре города. Труп, шатающийся в темно-темном лесу. Имей он глаза, не нашел бы пути. Но он труп, лишенный не глаз, а головы. Непонятная, как мир ситуация. Хотя бы намек. Один. Кривой, как струя мочи, но намек. Думать. Где же ты? Остается верить. Когда один, я не верю в добро. Я ни во что не верю. Мне больно. На этом все.
Без глаз.
«О высокородный, то, что называют смертью, уже настало. Ты покидаешь этот мир, но не ты один – смерть приходит ко всем. Не цепляйся, из-за привязанности и слабости, за эту жизнь. Пусть слабость заставляет тебя цепляться за нее, ты не сможешь здесь остаться. Ты не добьешься ничего, только лишь будешь блуждать по сансаре. Не цепляйся за этот мир; не будь слабым».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Он все еще жив, но жива ли она? Роман вырывает глазницы из глаз. Глаза из глазниц. И ищет без глаз. Куда же идти?
Так. Так. Так. Нужно действовать. Сейчас. Время – деньги. Деньги?! Да он рехнулся?! Зрачки укрыты от солнца. Смочены в слезной жиже. В борще. Борщ. Время – деньги. Какой урод! Сколько слез в этих словах. Они зарыдали бы все. Не хватило бы места для слов. Сукин-Бенджамин-Франклин-сын. И что, откупился? Сучара. Время – это жизни.
Непонимание. Боль. Обида. Покой. Когда-нибудь – да. Но что мы сделали не так? В какой момент это произошло? Когда и как это началось? Правда ли, что мы виноваты? Перед кем? Перед Богом? Если так, то можно ли как-нибудь перед ним извиниться? Окончательно. Чтобы простил, а не хихикал в трубку. Дайте мне Его номер. Я позвоню Ему.
Время – это жизни. Ее жизни. А что если она? Если. Умерла. Сейчас. Телефон. Дрожащими щупальцами рук Роман вынима-вынима-вынимает карман из рук. Рукипальцы Романа больны судорогой. В них потеет телефон. Что делать, если пропал человек? Что бы сказал тот мудозвон? Каков номер Бога? У меня для Него срочная новость. Мир, который Он создал, дерьмо.
Давай. Полиция. Номер. Ноль два? Сто двенадцать? А код? Без кода? Нет, вот. Отдел МВД. Телефон. Круглосуточно.
Роман набирает. Ало.
– Ало.
– Гудок.
– Ало?
– Гудок.
– Ало!
Никто на той стороне не алё. Эй, ты, никто! Позвони другому. Кому? А ну-ка, еще раз! Роман набирает.
– Ало?
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.Гудок.
– Ало!?
Ничего. Никого. Ни на что. Нет ответа. Ладно, может другой номер. Какой? А вот этот. Так тот же! Ну так да! Он один у нас: – Единый Номер Нескорой Помощи. И снова, и снова, и снова гудку по морде вопросом:
– Ало?
– Вы позвонили в отдел *Невнятная речь*.
– Не понял вас? Можете повторить?
– В настоящий момент все линии заняты. Пожалуйста, подождите.
– Хорошо. Жду.
Долго.
– Ало?
– Гудок.
– Ало!?
– В настоящий момент все линии заняты. Пожалуйста, подождите.
– Пожалуйста.
Роман выбрасывает намерения надежды на ветер. Звонок – не единственное. Есть и другой путь.
Романовы мысли рассыпаются,
как ртуть.
Перед ним строгий,
как прутья
день.
Где же то доброе,
как овчарка
слово,
которое Романову носу поможет
не слышать больше
ее сладкий,
как яд
аромат?
Как найти
то,
что ты
потерял?
И где быть, когда больше не для чего жить? Многие спрашивают, но об этом расскажет лишь место окончательной регистрации граждан.
Но есть и другой путь. Мыслетрясение успокоить. Даже найдя Веру, тепла не найти. В жару так холодно. У нас же нет теплой воды, только горячая холодная. Лишь обжечься. Согреться невозможно. Мыслетрясение успокоить. Ампулу жизни в мозг! Внутривенно надежду! Надо искать, пока есть ЧТО.
Не ответили. Ну конечно. Не отвечают. Никогда не отвечают всегда. Это как тот случай. Недавно. Ужасный. По новостям показывали. Канис. Канюс. Камюс. Как его, не помню. Молодой. В Кемерово. Пытал девушку. Более ста травм. Ее звали также. Вера. На протяжении трех с половиной часов убивал, издевался. На живом и нет живого места. Соседи звонили в полицию. И что те сказали? Вызов сотрудникам полиции передали. Направят экипаж. *Невнятный бубнёж* И все. Задушил шнуром от утюга. Так и не приехали. Жалко родителей. А кто виноват? Ужасно жалко всех кроме людей. За бессердечие их надо бы застрадать до смерти. Ладно, придется пешком. Где ближайшее отделение несбывшихся грез? Жалко всех, не жалко никого.
Обугленные глаза Романа вперлись в карту. Недалеко. Ноги поплелись призрачной пеленой штанов и плетутся по проулочным путям и проездам, мимо подъездов. До сих пор. Голые колени упираются в костер. Выжженная земля под его руками. Он ползет.
Он идет. А сейчас бы упасть на колени. Так, чтобы сломались. Со всей силы. Чтобы асфальтовый рот пил кровь. И дробились кости о прыщавое лужами лицо. Припасть щекой к горячему шершавому асфальту и стереть себя в кровь в его объятиях.
За эти десять слишком месяцев Роман так и не понял до сих пор. Не понял почему. Он не знает почему. Не понимает почему. Роман не знает почему. Почему? Беги в поле, спрашивай его. О чем? О том, почему так – ВСЁ. Тебе в ответ то поле покачается колосьями. Идиот. Нужно идти, всегда идти дальше и гнать мысли, что это конец. Конец только однажды бывает концом. Но это невозможно! За что она так с ним?
Брести малюткой-крошечной-ночью в огромной солцневидной ночи, проглоченным жизненным ртом, растворяясь постепенно в желудочном соке бесконечного дня. Соваться повсюду с бестолковыми сновидениями и желаниями своей крохотульки-ночи. Соваться к себе с вопросами. Со своими Мне-страшно-идти. Идти – это единственное, на что человек способен.
Как песочный человек, песочными ногами увязающий в липком времени, увязшем в песочных часах, которые то и дело переворачиваются с боку на бок. И слов нет. Даже нечего сказать. Туда-сюда. Прилив-отлив. Душно, жарко, вязко, медленно и бесконечно до единственного конца. В часах, в которых каждый миг похож на все, но ни на что не похож. Похож на гудок. Но никто не ответил. Никто и не звонил. Все было быстро, как отсос.
Жизнь – это очень просто. Жизнь человека – это тело. У нее две ноги: рождение и смерть, а между ними болтается галлюцинирующий член – процесс гниения. Член, который ты сам должен глотать в позе уробороса и не давиться. Своего собственного сокровенного счастья во имя.
для чего тогда все?
чтобы быть навсегда.
да,
но нас никогда
никогда никогда
не будет
навсегда.
Ты будешь ходить, маленький, как великан, полный и жирный до совершенства, полный до несовершенства, до ничтожного мига, до бесконечности полный горя, решать, что важнее: безопасность или жизнь.
И час за часом,
небо за небом
ты будешь там,
где ты еще не был,
пока не закончится тело.
А еще что? А что еще? А с Романом что? А с Романом любовь. Это такая странная шутка из мира отсталых животных и умных тоже любовь ощущение такое что вот-вот-вот-вот и все сдохнешь или окажешься в раю так оно и есть странная шутка штука любовь такое ощущение что вот-вот ощущение словно сдохнешь а оно так и есть вот ты и сдох ха-ха дебилоид. Любовь не идеальная. Она лучше, чем идеальное. Она ужасна. Любовь все время пытается залезть в стиральную машинку, отмыть, постирать себя, высушить, укутаться в чистых и белоснежных, как новые божественные простыни, словах. Но из раза в раз обнаруживает себя в нижнем белье, заляпанном спермой и краской не наступивших месячных. Природа получает свое, затем влюбленные ненавидят друг друга, и вся прочая параша, которую отлично знают все лошары, а кончается все это дело быстро, как конча.
Полный отстой. И да-да, простите, извините, что-то я немного обронился на пол и текст поплыл, как бухой. Вот так вот это выглядит, когда я расслабляюсь и перестаю пытаться вам понравиться. А вы думали, те унизительно-понятные предыдущие главы – это все, что я могу? О нет, я могу быть сколь угодно непонятен. Забавно. Я могу сколь угодно много харкаться вам в лицо и обезьянничать. Вы же все равно поверите в бредятину, которую я расскажу вам про Романа. Ваш мозг просто удалит все эти предложения, как нежелательные. Как так? Он – мой шпион. Поверите и правильно, ведь вся эта история – правда. В подтверждение могу предоставить все исписанные мной страницы текста. Постойте. Так они же перед вами! Кстати о кроватях.
Любовь лежит спокойно только на решетчатой кровати. И ясна она лишь самым тронутым и всем несчастным из безумных. А еще у нее очень липкая слюна и рассчитано все на то, чтобы ты съел себе зубы. Чтобы захотел быть ничем, ничто не значить. Без губ, без тела. Ничто не ждать и ничего не получать, ничего не знать и ничего не узнавать. Это как тот случай.
Перед глазами ее локоны рвут свое пузо от хохота. Им смешно. Хотя только что было грустно. Два полных бокала пива стоят перед ними. Все мысли на столе. Четыре бокала выпиты. Вера сидит напротив. Роман глотает каждый ее вдох. Каждые ее глаза, каждые ее русые волосы. И вдруг. Опять. Тревога вылазит. Не понятно откуда. Может быть из-под стола, может быть из кухни ресторана. Или тревогу приносит официант, или она падает на Веру с потолка. Но неожиданно ее глаза опустошаются на секунду. Затем возвращаются. Люди смеются, говорят о пустяках. Кто-то заказывает бургер. А Верены глаза опять повисают в пустоши. Роман не понимает, смотрит она в сторону или в никуда. Раз за разом ее глаза пропадают и возвращаются. И опять застывают. Смотря сквозь всего существующего. Страх. Страх завладевает костями Романа, когда он машет перед ее глазами руками, а она ничего. Ничего.
– Вера? Что с тобой?
– А? Ничего. А что?
На этих словах тело решает напасть. Резкая судорога толкает Веру в грудь и подчиняет себе ее всё. Вера рвет. Белки пожирают зрачки. Остается лишь одна невыносимо белая и безжизненная: пустота в глазах. Дьявольский ритм царит. Роман не понимает, что дальше, что делать, что нужно, что происходит, что важно. Он перемахивает через стол, хватает салфетки, держит Веру за голову, бережет затылок. В ужасе. Кричит ей в белые глаза, просит успокоиться, умоляет, зовет официанта, все смолкают. Из Вереных глаз идет дождь, она то приходит в сознание, то…
– А? Что?
– Что с тобой?
– Где я?
– Только пожалуйста, успокойся.
То оглядывается вокруг, видит, где она и снова уходит в кошмарный припадок из невозможных снов. То оглядывается вокруг, видит, где она и рыдает в ужасе от того, что вокруг и где она, то оглядывается и уходит снова, все повторяется снова, все повторяется снова, все повторяется.
– Что с ней?
– Я не знаю, вызовите скорую, пожалуйста.
– Надо положить ее куда-то. На улице есть лавочка.
– Лавочка? Вы с ума сошли? Там снег идет.
– Хорошо. На стол ее.
Это бармен. Его лицо вопрошает, что это за бред. Оглушенные страхом зрители озираются на происходящее. Бургер остывает на ужаснувшемся столе. Что с ней происходит? Кто это? Но на лицах не сострадание, нет, травяной сбор: из отвращения, страха и тревоги.
За руки, за ноги! Это нечто вырывается. Бармен с Романом пригвождают Верено тело к столу. Кладут набок несчастную голову. Держи ее! Скорая будет где-то через десять минут. Романовы руки держат Верены щеки. Еще немного. Только, пожалуйста, успокойся.
– А? Что? Где я?
Верены прицелы не фокусируются. Ее пугает все, даже сам испуг. Она сканирует предметы вокруг и решительно падает в судорогу. Зрители устали от ужаса и возвращаются к ужину. Пытаются заткнуть свои уши разговорами о ерунде. Чушь из их ртов заглушает биение Веры о стол. Стук дрожи. Никто не поможет. Всё невозможно.
– Скорая!
В паб врываются люди в спасительной одежке.
– Так. Что с ней?
Глотая икоту и отвращение с колой зрители вздрагивают на стульях. Затем вновь забываются в разговорах.
– Так что с ней?
– Думаю, эпилепсия. – Твердит Роман и сам не верит.
– А раньше бывало такое?
– Нет, но врач говорил, что может.
– Ясно. Берем ее.
Носилки вносят в бар. Кто-то смеется и чешет зад. Два бугая хватают приступ, пытаются поднять его и вынести. Впопыхах бежит официант. Вам как: картой или налом? Оплатите, а то ее вещи мы себе оставим. Пока любимое создание хватают медработники, Роман платит всем, чем может. Агонирующее тело рвется из кожи. Чек возьмете? Не забыть все вещи. Сумка. Телефон. Проверить еще раз. Носилки с трясущимся живым Вереным трупом выносят из бара. За ними бежит сердце Романа. Бургер доедается.
