Текст книги "Еще один шпион"

Автор книги: Данил Корецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Не бойся, все будет хорошо.

Наверное, чтобы самой успокоиться.

– Я знаю, – сказала Цаха.

Они разговаривали на своем языке, и сразу несколько людей, стоявших рядом, посмотрели на них. Надо меньше говорить, просто помалкивать и все. Но это трудно, потому что очень страшно. Страшно ошибиться, сделать не так, как надо, страшно просто находиться здесь, в набитой людьми электричке, несущейся глубоко под землей.

До метро их подвезли Зайка и Батур. Высадили у широкой каменной лестницы, попрощались и уехали. У Зайки есть своя красивая маленькая машинка, похожая на игрушечную, они еле вместились там вчетвером. Пока ехали, Батур велел расстегнуть куртки и сам включил активаторы, и что-то еще сделал, чтобы тумблеры случайно не отщелкнулись, если кто-то прижмет в толпе или заденет. Зайка с Батуром живут здесь давно, больше четырех лет, у них своя квартира в многоэтажном доме.

Цаха не видела раньше таких огромных домов и таких маленьких квартир. За все свои 18 лет она вообще никуда не выезжала из родного села. Вот Селимат – другое дело, она была в Самашках и Бачи-Юрте, там тысячи людей живут и на дорогах асфальт.

– ...следующая станция – «Ленинские Горы», – напомнил голос.

А как называется ее станция? Цаха нахмурила брови. «Лубянка», вот как. Не забыть бы только. Ведь Селимат выйдет раньше, подсказать некому будет.

– О чем загрустила, йиша?

Незнакомый парень наклонился к ней, просунув голову под поручень, улыбается. «Йиша» по-ихнему – сестра, сестренка. Такое родное, такое домашнее слово, так приятно услышать его здесь, в этой преисподней. Этот парень – нохчи, видно сразу, только какой-то не такой, как парни у них в ауле. Он очень молод, почти как Цаха, очень красив и одет по-праздничному, и смотрит доброжелательно. Но разговаривать с незнакомыми нельзя, так и дома ее учили, так и Батур говорил. Цаха отвернулась, стала смотреть вниз, на ноги. Только краем глаза все равно видит его, как он повис на этом поручне, заглядывает ей в лицо.

– Не бойся. Я не хочу обидеть тебя. Ехать долго, скучно. Поговорим – и время быстрее пройдет. Ты откуда приехала?

Вот привязался. Цаха хотела отойти в сторону, но людей много, не протолкнуться, еще ругаться начнут. А парень знай себе улыбается.

– А-а, понял. Ты боишься заговорить с незнакомым мужчиной. Это правильно. Только это ерунда, йиша, мы ведь с тобой в городе, в метро. Посмотри – все близко стоят, мужчины и женщины, все незнакомые. Здесь это не считается. Здесь другие правила.

Не отстанет, поняла Цаха. Она посмотрела на Селимат. Та, кажется, ничего уже не видела и не слышала. Губы ее шевелились, глаза полуприкрыты, лицо как творог. Ей скоро выходить, пересаживаться в другой поезд.

– Плохо, что не считается, – сказала Цаха сердито. – Это неправильно. И ты поступаешь неправильно.

– Почему? – парень не обиделся, даже обрадовался, кажется.

– Не знаю, – сказала Цаха.

– Это там, в горах, неправильно. Я бы сам не одобрил. А здесь по-другому нельзя. Здесь все нохчи друг другу братья и сестры, мы как одна семья. Поэтому я и назвал тебя – йиша. Хочешь, познакомлю тебя со своими друзьями? Будет весело...

– Не хочу. Отстань.

– Может, ты по дому соскучилась? – он будто и не слышит ее. – Ты откуда? Нет, погоди, сейчас сам угадаю. Небольшое селение на горном склоне, коричневые саманные хижины, будто вырастающие одна из другой... Герзель-Аул какой-нибудь, к примеру. А? Или Алхан-Хутор. Угадал?

Парень подмигнул ей. Цаха едва не расплакалась. Как ему не стыдно болтать здесь с нею, учить каким-то глупым правилам, подшучивать над нею и вообще быть таким веселым и нарядным, таким уверенным в себе, когда через пятнадцать минут он будет проводить время с друзьями в этом сумасшедшем городе, точно так же смеяться, в то время как она... она...

И тут он что-то разглядел в ее лице. Или где-то еще. Понял. Догадался. Улыбка сразу сползла с его лица, скулы напряглись. Не говоря больше ни слова, парень стал быстро пробираться к выходу, бесцеремонно расталкивая пассажиров. Послышались раздраженные голоса, какая-то женщина тонко вскрикнула. Вот тут Цахе стало по-настоящему страшно. Этот глупец может все погубить. Одного слова достаточно, чтобы началась дикая паника, давка... Что тогда? Тогда ей не доехать до Лубянки. Никак не доехать. Что будет тогда с братьями, с отцом, со всей ее многочисленной родней?

Левой рукой Цаха нащупала в кармане теплый, повлажневший от пота пластиковый цилиндр с кнопкой.

Но он ничего не сказал. Не крикнул. Молча вышел на станции «Парк Культуры», потрясенно глянул на Цаху через окно, отвернулся, быстро побежал прочь.

Там же вышла и Селимат. Они в спешке даже проститься не успели. Селимат должна здесь пересесть на другой поезд и доехать до «Октябрьской», где стоит большой каменный дом – министерство внутренних дел, набитое тысячами ментов -начальников. Цаха пыталась рассмотреть ее в окно, но люди движутся сплошной стеной, она ничего и не увидела.

– ...Следующая станция – «Кропоткинская»...

Она перестала о чем-то думать и только считала станции. «Кропоткинская», «Боровицкая», «Библиотека имени Ленина». На переезде «Библиотека» – «Лубянка» поезд снизил ход, притормозил, а потом и вовсе остановился. Люди стали ворчать, ругаться... И вдруг зазвонили телефоны. Почти одновременно. Один, второй, третий, четвертый.

– Что? А?.. Нет, я к «Лубянке» подъезжаю! А что такое? – говорил пожилой мужчина с плоским кожаным чемоданчиком. Он все время поднимал эту руку, чтобы посмотреть на часы, и все время кого-то задевал, и непонятно было, почему он не поставит чемоданчик на пол или не переложит его в другую руку.

– А?!. Что случилось-то, скажи толком!

Мужчина замолк на несколько секунд, вжимая трубку в ухо, глаза его остановились, и он выдохнул потрясенно:

– Мать моя!..

А по вагону уже неслось:

– «Парк Культуры» взорвали! Только что! Террористы! Людей поубивало!

– Мне дочка позвонила оттуда! Там черт знает что творится!

– Звоните машинисту!

Когда поезд качнулся и поехал, Цаха чуть не упала. Зачем он поехал, зачем останавливался, она не поняла. В голове все смешалось. На «Парке Культуры» только что сошла Селимат. Вот только она должна была еще ехать до «Октябрьской». И взрыв должен был прогреметь где-то снаружи, в большом каменном здании, или на улице, рядом с ним, но никак не в метро. Да и времени прошло совсем немного, Селимат просто не успела бы – пересесть, доехать, выйти, найти... Нет, не успела бы точно. Значит – что? Значит, Селимат уже нет в живых... Цаха крепко зажмурилась. Они вместе одевали сегодня утром эти страшные зеленые накидки со множеством узких кармашков, в каждом кармашке – наполненный взрывчаткой обрезок водопроводной трубы с плотно завинчивающейся крышкой и подведенным к ней проводом, а поверх этого их обмотали пакетами, набитыми обрезками проволоки, гвоздями и металлическими шариками. В этой накидке Селимат сейчас стоит перед Аллахом, может, даже беседует с ним. А на станции – клочья мяса и кровь...

Что-то произошло, что-то непредвиденное. Может, ее толкнули и она случайно нажала кнопку взрывателя? Или тот парень-нахчо что-то сделал с ней?

И вдруг закричали над самым ухом:

– Они ехали вдвоем! Вот эта! А та, вторая, она как раз на «Парке Культуры» сошла!! Она тоже террористка! Держите ее!

Цаха открыла глаза. Пожилой мужчина с чемоданчиком – глаза вот-вот выскочат из глазниц – вцепился в нее свободной рукой и дергал, дергал, дергал, но при этом как будто постепенно утрачивал решимость и все больше сомневался, стоит ли...

– Держите ее!..

Потянулись еще руки. Больно. И – сразу отпрянули. Здесь бомба! Дошло. Мужчина с чемоданчиком опрокинулся назад, словно получив мощный удар. В один миг разрозненные крики, восклицания соединились в один общий вой. Люди подались прочь от Цахи, давя друг друга... Нет, кто-то все-таки пытается вырвать ее руку из кармана, но Цаха ускользнула, на негнущихся ногах бросилась к дверям – девушка с бледно-зеленым лицом под старушечьим платком, в черных нескладных одеждах, похожая на ведьму, но не киношную, а настоящую ведьму, какими их видят застигнутые в глухой ночи путники.

Выйти уже не удастся, Цаха это поняла. Все кончится здесь. Влажная кнопка под большим пальцем руки.

А в окнах уже светло – станция. Из динамиков рвется голос машиниста, что-то втолковывает, требует, пытаясь перекричать обезумевших от страха людей.

На перроне бегают милиционеры в темной форменной одежде, тычками, толчками направляют толпу в сторону выхода, не пускают к вагонам. Женщины в дорогих одеждах, женщины в стоптанной обуви, старухи, бесстыжие девушки в джинсах на ползада, дородные мужчины, худые мужчины, подростки, дети, дети. Но никого не жалко.

Двери распахнулись. Цаха видела, как один из ментов обернулся ей навстречу, расставил руки, крикнул:

– Ну давай! Шевелись скорее! На выход!

Из вагона ему тоже что-то кричали, но он не слышал. Ее сильно толкнули в спину, Цаха вывалилась прямо в объятия этого мента, догадываясь, что это последние секунды, когда она еще может чувствовать свое тело, которое вот-вот превратится в кровавое облако.

Кнопка легко подалась под пальцем, ушла вниз.

И в тот же миг не стало ни кнопки, ни пальца. Ничего. Даже облака никакого не было. Там, где стояла Цаха, полыхнул огненный шар, в мгновение ока разорвал, раздавил десятки людей, выкрутил бетонные опоры, смял вагоны метро вместе с пассажирами, ощетинился тысячью раскаленных траекторий, которые прошивали толпу, калеча и убивая, не щадя никого...

* * *

Первые два часа никто ничего толком не понимал. Все осмысленные действия, все силы были направлены на то, чтобы обезопасить другие станции метро, где тоже могли прогреметь взрывы. Двенадцать линий, около двухсот станций. Объекты, которые могут стать первоочередными мишенями террористов, находятся в центре города – правительство, мэрия, концертные залы, большие магазины, места наибольшего скопления людей. Милиция и МЧС пачками уносились в сторону центра, оголяя тылы в Медведково, Новогиреево, Теплом Стане... В этой суматохе ничто не мешало внести последние штрихи в операцию.

Две неприметные «лады», одна буровато-красная, другая серая в подпалинах грунтовки и ржавчины, примерно в одно и то же время остановились в разных точках города. Буровато-красная – на пустыре в районе Теплостанского проезда, на юго-западной окраине, серая в подпалинах – на парковке у магазина на улице Пулковской, у северной границы Москвы.

Там их уже ждали.

К буровато-красной «ладе» подъехал маленький аккуратный «ситроен», остановился рядом, не глуша двигатель, мигнул фарами. Из «лады» вышли двое мужчин неопределенного возраста и сели на заднее сиденье «ситроена».

– Здравствуй, Батур! Здравствуй, Зайка!

Водитель и сидевшая рядом с ним светловолосая девушка обернулись к гостям.

– И вам доброго дня. Аллах Акбар.

– Вы обо всем уже знаете, – сказал один из гостей. – Возмездие свершилось. Не совсем так, как мы планировали, но Москва умылась кровью. Это главное.

– Я сразу скажу: мы не знаем, что произошло, – быстро проговорил Батур. – Девчонкам кто-то помешал. Это не наша вина. И не их. Все инструкции были даны, все было проверено несколько раз...

– Не переживай, – сказал гость. – Свою работу вы сделали. И плату свою получите.

На лице светловолосой спутницы Батура появилось выражение облегчения. Ничего не произошло, никакого движения, только раздались один за другим несколько глухих хлопков, будто кто-то стукнул ладонью по обшивке сидений. Зайка охнула, закусила губу, медленно повалилась на бок, уронив голову на колени Батуру. Сам Батур, словно ничего не замечая, продолжал сидеть вполоборота, обнимая руками сиденье. Из огромной раны в его груди толчками выплескивалась кровь, заливая коврики и обивку. Глаза Батура хоть и открыты, но он мертв.

Второй гость, молчавший все это время, наклонился вперед, приподнял голову Зайки за волосы, опустил на место, с сомнением покачал головой, переглянулся с товарищем. Он поправил глушитель на пистолете и выстрелил ей в висок. После чего гости тихо вышли из машины.

На улице Пулковской к серой в подпалинах «ладе» подошел невысокий пожилой человек. У него было плоское лицо цвета табачного листа, какие можно встретить у обитателей плато Устюрт, в Кызылкуме, на солончаках Кара-Богаз-Гола, а в последнее время также и в Москве.

– Здрассуйте, – старательно выговорил человек.

– Садись, отец, располагайся, – сказали ему из машины.

Он неловко уселся на переднее пассажирское сиденье, дверь за собой захлопнул с третьего раза. Было видно, что за свою жизнь старик нечасто разъезжал в авто.

«Лада» тронулась с места и помчалась на север, в сторону Химок.

– Я приссо полючи деньги за девуски, – сказал человек и улыбнулся, показав пустые десны.

– Мы знаем, – сказал водитель. Видно, он тоже не был коренным, или, как бы это сказать... этническим москвичом. Во всяком случае, он имел густые сросшиеся брови и узкий, неславянский, овал лица.

– Ты хорошо присматривал за ними в поезде, ты передал их на руки хорошим людям, как тебе и велели. Ты все сделал правильно, Рустам. Ты получишь хорошие деньги.

– Девуски груссны быль, – заметил старик.

– Пусть это тебя не волнует. С ними все в порядке.

Старик важно кивнул. За Химками машина свернула на Новосходненское шоссе, потом нырнула налево, на проселок, еще раз налево. Старик зашевелился, завертел головой, покосился на сидевшего сзади огромного парня с бородой и покрытыми густой шерстью руками.

– Мы едить куда мои деньги? – уточнил он.

– Едить, едить. Почти приехали, – сказал водитель.

Когда дорога еще раз свернула, огибая заброшенное поле, водитель и сидевший сзади бородач обменялись взглядами в зеркале заднего обзора. Через несколько секунд старик Рустам хрипел, воткнув подбородок в грудь, и елозил ногами по коврику. Задний пассажир затягивал удавку на его худом коричневом затылке, пока голова не перестала дергаться и тело не начало потихоньку заваливаться вперед, на бардачок.

– Эй-эй! – проговорил бородач, хватая труп за плечи и подтягивая к спинке сиденья. – Сиди уж... Девуски!

Они доехали до заросшего ольхой оврага, где их поджидала другая машина – черный «БМВ». Оттуда вышли трое, почтительно застыли рядом. Водитель «лады», не обращая на них внимания, пересел за руль немецкой машины. Бородач уселся рядом.

– Куда мы теперь, Тимур?

Тот, кого назвали Тимуром, включил зажигание, плавно перекинул ручку переключения передач в нижнее положение.

– Амир нас ждет. Едем к нему, – сказал он.

* * *

Говорили, у него вместо правой плечевой кости – металлическая трубка. Это после ранения в январе 95-го, когда русские вошли в Грозный. А трубку эту вроде как сделали из винтовочного ствола, прямо там, на месте.

Говорили больше: не только плечевая кость, но и все остальные кости на правой руке – металлические, как у Терминатора. Этой рукой он мог вырвать печень у живого человека. Не только печень, но и кишки, селезенки там разные, все, что попадет в жменю.

Еще больше: да что там рука – весь скелет у него из титано-никелиевого сплава, обладающего редким свойством, «память формы» называется. Его хоть в упор из огнемета поливай – по барабану. Остынет и будет как новенький, и дальше пойдет федералов рвать.

Говорили и другое: не кости у него из железа, а нервы. Во время того самого январского штурма он со своей группой пять дней держал оборону в Заводском районе Грозного, дольше всех. Русские в двойное кольцо город взяли, в Москву доложились, типа город наш, уже администрацию свою посадили. А он всю улицу Чичерина насквозь простреливал, никто сунуться туда не мог. Последний из города ушел, прорвал двойное кольцо окружения и ушел...

Поэтому якобы и радиопозывной у него – «Железный Амир», и именно Железным Амиром, Эчиг-Амиром, звали его соратники, приближенные и не очень люди, а также журналисты, репортеры и все остальные, кто этих репортеров и журналистов слушал и читал. Даже сами федералы – рядовые, младший офицерский состав – могли выразиться примерно так: «Железо опять на Дагестан попер, пидор бородатый...», не особо вдумываясь, что стоит за этим прозвищем.

И только старшие офицеры да начальство в Кремле по негласному уговору упрямо звали его Амиром Коптоевым, как значилось в его советском еще паспорте, а людей его – бандформированием Коптоева, попросту – «Коптоевцами». Они не верили ни в металлический протез, ни тем более в титано-никелиевый скелет, хотя допускали, что в голове у этого человека сидит пара железных осколков, которые не дают ему покоя...

Амир Теймурович Коптоев, по их сведениям, в 80-е годы был дважды судим – за разбой и изнасилование. Освобожден досрочно в 93-м. Во время грузино-абхазского конфликта примкнул к бойцам «Кавказской конфедерации», воевал на стороне абхазцев, там познакомился и сошелся с приближенными к Дудаеву боевиками. Позже возглавил организованный им же полк «Джихад». Во время первой Чеченской войны проявил себя как жесткий, хитрый и настойчивый командир, способный добиваться поставленных целей любой ценой. После заключения Хасавюртских соглашений занимал вице-премьерские должности в правительстве республики. Затем рассорился с Масхадовым, уехал в Пакистан. Вернулся во время второй Чеченской войны, собрал новый полк – «Ахарский Джамаат», численностью более 300 человек. Воевал, убивал. Организовывал крупные теракты в Москве, Волгодонске, Ессентуках. «Рейдил» в Нальчик и Моздок. Руководил прорывом в Аргунском ущелье весной 2000-го. Участвовал в захвате и расстреле 126-й мотострелковой бригады под Буйнакском. Уничтожил подразделение миссии Красного Креста в Тухчаре, при этом лично убил трех человек...

Даже они, русские генералы, вынуждены были признать, что есть в Коптоеве зачаток какой-то легенды, страшной легенды, которую будут рассказывать после того, как их самих, генералов, забудут, и многих других забудут тоже. Может, природная удача Коптоева тому виной. Ведь убивали его много раз – во время бомбежки в Курчалое, в перестрелке у села Комсомольского, опять-таки во время штурма Грозного в 95-м... И посмертные снимки публиковали, и даже видео крутили по центральным каналам. А все равно оказывалось, что не он там, другой. А сам Коптоев жив-здоров, ну или хотя бы просто жив, и опять дает знать о себе очередным налетом, засадой, взрывом, каким-нибудь изуверством несусветным, поистине легендарным... Вот-вот.

Может, не столько удачей своей все-таки запомнится Коптоев, сколько жестокостью. Такое забыть сложно. Сотни людей, похороненных под обломками домов в Москве и Волгодонске. Посылки с отсеченными пальцами и ушами, которые отправлялись на адреса солдатских матерей. Видео с пытками и убийством русских летчиков, где Коптоев лично ломал пленным руки и ноги, пробивал арматурой животы, давил людей на своем «гелендвагене», отрезал им головы.

«Пленный живет, чтобы умереть» – это для Коптоева правило и принцип. Пуля и нож – для счастливчиков, ямы-«гнилушки», где живые люди постепенно превращаются в плесень – для всех остальных. Говорят, только одному пленному русскому офицеру удалось уйти живым от Амира. Только одному. Хотя в это мало кто верит: ни один не ушел. Никто не вырвется из железных рук Эчиг Амира.

В Чечне его последний раз видели в июле 2007-го, когда под селом Белгатой его группа расстреляла из засады колонну войск МВД. Коптоевцы сумели уйти, но через два дня были окружены и уничтожены в соседнем селе Герменчук. Самого Коптоева среди убитых не оказалось. Где он, жив ли он, гуляет по свету или ржавеют его железные кости в сырой земле – неизвестно.

* * *

Короткая дуга по кольцевой, поворот на Дмитровское шоссе. Пять-шесть километров – и вот он, Долгопрудный, бывший рабочий поселок, бывший научный городок, ныне еще одна база по сбыту подмосковной недвижимости.

25-этажные «паруса», серые «панельки». Стайка коттеджей на восточной окраине. Еще дальше, под знак «Тупик через 1,2 км». Дорога сужается, теперь это практически однорядка – правда, очень ухоженная. Или ей просто редко пользуются. Подъем на холм, спуск, плавный поворот направо и сразу – стоп. Тимур съехал на обочину, выключил двигатель, отщелкнул из кабины замок багажника, положил руки на рулевое колесо.

– Сделай тоже, чтобы руки было видно. На бардачок положи. Ждем здесь.

Бородатый Лема, который никогда еще здесь не был, который Амира в глаза даже не видел, спросил:

– А чего ждем? Он что, приехать сюда должен?

– Нет, – сказал Тимур. – Просто ждем.

Лема сделал, как было велено. Слева лес, справа холм. Впереди дорога идет под уклон, теряется метров через пятьсот. Наблюдательные вышки в лесу? Снайперы на холме? Он не стал ничего спрашивать, только смотрел, надеясь заметить тайный знак.

Так и не заметил. Впереди вынырнул им навстречу забрызганный грязью «уазик», развернулся рядом. Выбежали двое, резво оглядели кабину, багажник.

– Поехал, поехал, не стой! – сердито крикнул один.

Тимур осторожно, малым ходом повел машину, будто боялся ненароком соскочить с прицела невидимого снайпера. Вскоре впереди вырос высокий железный забор с воротами. Квадратный кусок фанеры с надписью «Агрофирма „Калинка“. Ворота почти сразу отъехали в стороны. Дорожка из тротуарной плитки, коекак подстриженная трава с запутавшимися в ней высохшими прядями. Каменный сарай. Теплицы. Двухэтажный дом под старой шиферной крышей. Даже коттеджем его не назовешь, не хватает чего-то. Обычный дом, в общем.

Заехали под навес, остановились, вышли. Тимур выбросил на сиденье свой «стечкин», захлопнул дверцу. У Лемы оружия с собой не было. С крыльца к ним спустился лысый и крепкий, как гриб-боровичок, парень в спортивном костюме, вяло махнул в воздухе рукой. Тимур и Лема повернулись к машине лицом, уперлись руками в крышу, расставили ноги. «Боровичок» обыскал их, потом как ни в чем не бывало обнялся с Тимуром.

– Ассалам алийкум, Тимур!

– Валийкум салам!

Амир ждал на втором этаже, в большой комнате с одним-единственным крохотным окном, больше похожим на бойницу. Горел яркий свет, горел камин, было жарко. От пола до потолка – ковры, увешанные старинным оружием. Между клинками и колесными пистолями приютился экран ЖКИ-телевизора, под ним –полка с видеотехникой и игровая консоль «Плейстейшн». Ни столов, ни стульев, никакой мебели.

Среднего роста мужчина в темных брюках и рубашке навыпуск стоял у окна, спиной к вошедшим. Обернулся. Пепельно-серые волосы, прозрачные глаза, узкий безгубый рот над рыжеватой бородкой.

– В следующий раз отправлю туда тебя самого, Тимур! Пусть так и будет, попомни мое слово! Толковым ты бываешь, только когда все делаешь сам – от начала и до конца!

Кажется, он улыбался. Возможно, шутил. Обнялись по-вайнахски – едва коснулись друг друга. Тимур и Лема разулись, уселись прямо на ковер.

– Да-а, досада меня берет! Спать не могу, представляешь? Немного еще, триста метров каких-то, и был бы в Руссне кипеж почище, чем в Пиндосии в 2001-м! – проговорил Амир со своей неопределенной интонацией: то ли серьезно, то ли подшучивает. – Триста метров, а-а! Мозги куриные, что поделаешь. Верно, Тимур?

Тот сдержанно кивнул.

– Я тебя и не виню, поверь. Это старая беда. Я это понимаю. Издержка, как это называется... У кого голова на плечах, тот пояс не наденет, да и я не предложу. К чему? Зачем? У таких людей другие задачи, им другие дела делать надо. Вот тебе, например. Или другу твоему – тебя как зовут, друг?

– Лема я... Лема Садоев! В Закан-Юрте родился!

Лема встал, склонил голову.

– Молодец, Лема, садись. Чеберлойская кровь, хорошая кровь!.. – Амир опять повернулся к Тимуру. – Ну, а эти женщины – какой с них спрос? Ничего не видели, Москву эту по телевизору и по карте смотрели, в город приехали – паника! Хорошие женщины, достойные, ничего не хочу сказать. Но это как ржавой киркой по танку. Даже хуже. Потому что по танку они даже не попали...

Амир потянулся, поднял с пола пульт, включил телевизор. На экране замелькали желтоватые лица – подземка, толпа. Вдруг яркая вспышка качнула камеру и оператора, на миг сделала изображение черно-белым. Дым. Картинка будто бы застыла, остановилась. Но это не так. Сквозь серые клочья постепенно проступает паническое судорожное мельтешение, бег. Раскрытые рты, выпученные глаза. Кровь. В фокус попадают тяжелораненые с лицами, как рыхлый снег. Мертвый мужчина без головы. Девочка с пробитой грудью. Впечатанное в колонну тело – не понять уже, кто это, мужчина или женщина, старик или подросток.

– Оператор почти случайно там оказался, едва сам не погиб, – сказал Амир, потирая пальцем глаза. – Но повезло. А если запись есть, то и без денег не останемся. Хочешь, Тимур, тебя курьером отправлю? Я тебе доверяю. А ты мир посмотришь, Красное море, все такое. Хадж заодно совершишь – надо ведь и о душе позаботиться, верно?

Тимур покачал головой.

– В другой раз, Амир. У меня сейчас важный гость, ты помнишь. Я не могу его бросить вот так и уехать куда-то.

Амир поднял растопыренную пятерню, закивал.

– Понял. Да. Все верно. Ты прав, Тимур. Как он, кстати, поживает, этот наш... Тарзан, да?

– Он зовет себя Бруно. Бруно Аллегро. Тарзан – тюремная кличка, он обижается на нее... – Тимур подобрался, прокашлялся, поиграл желваками. – В общем, скажу так: человек он непростой. Очень себя любит. Лилипутом звать нельзя, это у них плохое слово считается. Надо звать: маленький человек. И подход иметь особый. Прежде чем скажешь «добрый день» или «как себя чувствуешь?», надо десять раз про себя повторить, профильтровать – чтобы не подумал чего...

– Вот клоун, ай-яй! – Амир рассмеялся, обнажив крепкие зубы. – От маленького шакала много воняет, это всем известно. Но ничего, чем он глупее, тем меньше жалеть будем потом. Ты его не обижай. Корми, пои, развлечения там какие-нибудь... Сделай ему праздник, Тимур! Позови много людей, раз он такой капризный, пусть видит, как все восхищаются им, девки красивые пусть кипятком писают. Пусть так будет! Ты меня понял?

– Да.

– Вот. Потом этот маленький шакал полезное дело для нас сделает. Будет большой кипеж в Руссне. Так будет! Не эти несчастные будут там погибать, – Амир показал на экран.

Лицо его судорожно напряглось, побелело, вытянутая рука собралась в кулак.

– Кремль будет рушиться. Звезды будут гаснуть. Другие люди будут корчиться в крови. Их все знают, этих людей, каждый в этой стране. Большие люди, больше не бывает! И они умрут, как вот эти простые дети и старики... Каждый это увидит, во всех телевизорах покажут! А если кто-то не сможет умереть – я помогу. Приду и сделаю, как тому летчику в Курчалое – ты помнишь, Тимур?.. Он будет визжать, как свинья. Как он будет визжать! Страх будет стоять в глазах, это каждый увидит. И все поймут: вот, Эчиг-Амир смог его убить, и любой может сделать так с любым русским. И тогда русские уйдут. Так и будет, я клянусь!..

* * *

Наташку будто ветром сдуло с лежака, она даже подпрыгнула от восторга.

– Красотища! Ну, ты только посмотри! Белая!

Семаго посмотрел. Вместе с ним посмотрели двое накачанных загорелых то ли испанцев, то ли португальцев с соседних лежаков – только не туда, куда она показывала и куда послушно вперил взгляд Семаго. На Наташкин зад, естественно. Трепещущий после прыжка, округлый и голый, потому что три шнурка, которые назывались купальными трусиками, ровно ничего не скрывали.

– Ой, не могу! Красивая какая! Смотри же!

В километре от берега – за усыпанной головами и шапочками полосой прибоя, в стороне от жужжащих скутеров и моторок и как бы над всей этой суетой – плыла роскошная белая яхта. Две палубы, острый задранный нос, фиговина какая-то круглая на мачте – антенна, что ли. Люди на верхней палубе, много полуобнаженных загорелых людей, а все кругом белое, и море плещется. Танцуют, кажется. Но музыки не слышно – слишком далеко, а здесь, на берегу, слишком шумно.

Наташка подпрыгнула еще раз. Семаго покосился на соседние лежаки, кряхтя, поднялся и встал за ней, заслонив от посторонних взглядов своей бледной обвисшей тушей. Даже приобнял за плечи для надежности. Но она тут же выскользнула и будто нарочно развернулась так, чтобы этим испанцам-португальцам было изза чего страдать. Даже на цыпочки привстала.

– Ну, почему у нас нет такой яхты, Сереженька? – Наташка капризно надула губы. – Ну, хотя бы маленькой, в два раза меньше! Ну, крохотной совсем! Я хочу! Хочу-хочу! Ты даже не представляешь!

– Ты что, спятила совсем? – сказал Семаго вполголоса. – Кто я тебе, олигарх какой-нибудь? Миллионер? Хочу, хочу! А Луну тебе с неба не достать?

– Зачем мне Луна? – огрызнулась Наташка. – Я про яхту тебе толкую! Просто спросила и все! Чего сразу гонишь?

Спросила она, видите ли. Нет, это была уже не та Наташка, что лет пяток назад: неискушенная, неизбалованная, восторженная. Для той Наташки и неделя в обычном подмосковном санатории была за счастье, где котлеты с макаронами и белье со штампом Минздрава. А этой – ей, вон, испанской Майорки мало, десять евро за один только лежак, не говоря уже об остальном. Яхту ей подавай белую, вынь да положь... Четыре дня всего они здесь, а Семаго уже устал от этих капризов, от этого моря и от этих яхт, от всего на свете.

– Ну, хотя бы прокатиться, а? – гнула она свое. – Там же аренда какая-нибудь, наверное... Или как это называется. Капитана можно нанять, в конце концов...

– Прокатиться – вон, на прогулочном катере катайся! – Семаго старался говорить сдержанно, хотя какая тут к черту может быть сдержанность. – Это тебе не такси, это частная яхта, у нее хозяин есть! С какого это испугу он тебя катать на ней станет?

– Откуда я знаю, с какого испугу? – взвилась Наташка. – Да она тут каждый день плавает, туда-сюда! И там каждый раз какие-то танцы! Ее арендуют, это дураку понятно! Кого хочешь спроси!

– Кого спросить? Кого? – рявкнул Семаго. – Кого? Вон тех педиков испанских?

Он кивнул на соседние лежаки.

– Этих педрил в узеньких плавках, да? Так они понашему ни бельмеса! Хау ду ю ду! О чем я с ними говорить буду? Или тебе это не важно? Небось, не терпится самой с ними пообщаться, а?

Наташка презрительно улыбнулась.

– Да скажи прямо, что жаба душит! В этом все и дело! За бабки свои трясешься! Ты!..

Наташка резко отвернулась, уставилась на море. Глаза превратились в щелочки, губы сжаты, руки сложены на груди – на довольно крепкой еще, аппетитной груди, хотя там, в глубокой ложбинке, где встречаются два полушария – «восток и запад», как говорил Семаго, – кожа стала чуть дрябловатой, вяловатой, в таких почти невидимых микроскопических морщинках.

«И чего я парюсь с этой дурой? – мелькнуло вдруг у него, как откровение. – Наташка стареет, тут ничего не попишешь. Красоты у нее с годами не прибавляется, ума – тоже, к сожалению, зато стервозности...»