Текст книги "Том 2. Новая анатомия"

Автор книги: Даниил Хармс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

«Востряков. смотрит в окно на улицу…»

ВОСТРЯКОВ смотрит в окно на улицу:

 
Смотрю в окно и вижу снег.
Картина зимняя давно душе знакома.
Какой-то глупый человек
Стоит в подъезде противоположного дома.
Он держит пачку книг под мышкой
Он курит трубку с медной крышкой.
Теперь он быстрыми шагами
Дорогу переходит вдруг,
Вот он исчез в оконной раме.
 

(Стук в дверь.)

 
Теперь я слышу в двери стук.
Кто там?
 

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ:

 
Откройте. Телеграмма.
 

ВОСТРЯКОВ:

 
Врет. Чувствую, что это ложь.
И вовсе там не телеграмма.
Я сердцем чую острый нож.
Открыть иль не открыть?
 

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ:

 
Откройте!
Чего вы медлите?
 

ВОСТРЯКОВ:

 
Постойте!
Вы суньте мне под дверь посланье.
Замок поломан. До свиданья.
 

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ:

 
Вам нужно в книге расписаться.
Откройте мне скорее дверь.
Меня вам нечего бояться,
Скорей откройте. Я не зверь.
 

ВОСТРЯКОВ( приоткрывая дверь):

 
Войдите. Где вы? Что такое?
 

(Смотрит за дверь.)

Куда же он пропал? Он не мог далеко уйти. Спрятаться тут негде. Куда же он делся? Улица совсем пустая. Боже мой! И на снегу нет следов! Значит, никто к моей двери не подходил. Кто же стучал? Кто говорил со мной через дверь?

(Закрывает дверь.)

<1937–1938>

1939

«Я поднял пыль. Дети бежали за мной…»

Я поднял пыль. Дети бежали за мной и рвали на себе одежду. Старики и старухи падали с крыш. Я свистел, я громыхал, я лязгал зубами и стучал железной палкой. Рваные дети мчались за мной и, не поспевая, ломали в страшной спешке свои тонкие ноги. Старики и старухи скакали вокруг меня. Я несся вперед! Грязные, рахитичные дети, похожие на грибы-поганки, путались под моими ногами. Мне было трудно бежать. Я поминутно спотыкался и раз даже чуть не упал в мягкую кашу из барахтающихся на земле стариков и старух. Я прыгнул, оборвал нескольким поганкам головы и наступил на живот худой старухи, которая при этом хрустнула и тихо произнесла: «Замучили!» Я, не оглядываясь, побежал дальше. Теперь под моими ногами была чистая и ровная мостовая. Редкие фонари освещали мне путь. Я подбежал к бане. Приветливый банный огонек уже мелькал передо мной, и банный, уютный, но душный, пар уже лез мне в ноздри, уши и рот. Я, не раздеваясь, пробежал сквозь предбанник, потом мимо кранов, шаек и нар, прямо к полке. Горячее белое облако окружило меня. Я слышу слабый, но настойчивый звон. Я, кажется, лежу.

…И вот тут-то могучий отдых остановил мое сердце.

<1 февраля 1939>

Вторая половина 1930-х

«Я не люблю детей, стариков, старух…»

Я не люблю детей, стариков, старух, и благоразумных пожилых.

* * *

Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!

* * *

Я уважаю только молодых, здоровых и пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно.

* * *

Старух, которые носят в себе благоразумные мысли, хорошо бы ловить арканом.

* * *

Всякая морда благоразумного фасона вызывает во мне неприятное ощущение.

* * *

Что такое цветы? У женщин между ног пахнет значительно лучше. То и то природа, а потому никто не смеет возмущаться моим словам.

Красная <гибель?>

Один инженер довольно много рассуждал о французской истории. И дорассуждался до того, что его вытолкали со службы. Несчастный инженер так этим опечалился, что решил отравить себя каким нибудь ядом.

Не долго думая, инженер съел пол кило какой-то пшеничной сулем<ы>. Ему сказали, что эта пшеничная сулема самый сильный яд, но инженер съел его пол кило и остался жив. Правда, его немного помутило, но даже не вырвало.

«Он был так грязен, что однажды…»

Он был так грязен, что однажды, рассматривая свои ноги, он нашёл между пальцев засохшего клопа, которого, видно, носил в сапоге уже несколько дней.

«Одному французу подарили диван…»

Одному французу подарили диван, четыре стула и кресло.

Сел француз на стул у окна, а самому хочется на диване полежать.

Лег француз на диван, а ему уже на кресле посидеть хочется.

Встал француз с дивана и сел на кресло, как король, а у самого мысли в голове уже такие, что на кресле-то больно пышно. Лучше попроще, на стуле.

Пересел француз на стул у окна, да только не сидится французу на этом стуле, потому что в окно как-то дует.

Француз пересел на стул возле печки и почувствовал, что он устал.

Тогда француз решил лечь на диван и отдохнуть, но, не дойдя до дивана, свернул в сторону и сел на кресло.

– Вот где хорошо! – сказал француз, но сейчас же прибавил: – А на диване-то, пожалуй, лучше.

1940

Рыцари

Был дом, наполненный старухами. Старухи целый день шатались по дому и били мух бумажными фунтиками. Всех старух в этом доме было тридцать шесть. Самая бойкая старуха по фамилии Юфлева командовала другими старухами. Непослушных старух она щипала за плечи или подставляла им подножку, и они падали и разбивали свои рожи. Старуха Звякина, наказанная Юфлевой, упала так неудачно, что сломала свои обе челюсти. Пришлось вызвать доктора. Тот пришел, надел халат и, осмотрев Звякину, сказал, что она слишком стара, чтобы можно было рассчитывать на исправление ее челюстей. Затем доктор попросил дать ему молоток, стамеску, клещи и веревку. Старухи долго носились по дому, не зная, как выглядят клещи и стамеска, приносили доктору все, что казалось им похожим на инструменты. Доктор долго ругался, но наконец, получив все требуемые предметы, попросил всех удалиться. Старухи, сгорая от любопытства, удалились с большим неудовольствием. «Ну-с», – сказал доктор и, схватив Звякину, крепко связал ее веревкой. Потом доктор, не обращая внимания на громкие крики и вой Звякиной, приставил к ее челюсти стамеску и сильно ударил по стамеске молотком. Звякина завыла хриплым басом. Раздробив стамеской челюсти Звякиной, доктор схватил клещи и, зацепив ими звякинские челюсти, вырвал их. Звякина выла, кричала и хрипела, обливаясь кровью. А доктор бросил клещи и вырванные звякинские челюсти на пол, снял халат, вытер об него свои руки и, подойдя к двери, открыл ее. Старухи с визгом ввалились в комнату и выпученными глазами уставились, кто на Звякину, а кто на окровавленные куски, валявшиеся на полу. Доктор протолкался между старухами и ушел. Старухи кинулись к Звякиной. Звякина затихла и, видно, начала умирать. Юфлева стояла тут же, смотрела на Звякину и грызла семечки. Старуха Бяшечина сказала: «Вот, Юфлева, когда-нибудь и мы с тобой усопнем». Юфлева лягнула Бяшечину, но та вовремя успела отскочить в сторону.

– Пойдемте же, старухи! – сказала Бяшечина. – Чего нам тут делать?

Пусть Юфлева со Звякиной возится, а мы пойдемте мух бить.

И старухи двинулись из комнаты.

Юфлева, продолжая лузгать семечки, стояла посередине комнаты и смотрела на Звякину. Звякина затихла и лежала неподвижно. Может быть, она умерла. Однако на этом автор заканчивает повествование, так как не может отыскать своей чернильницы.

<21 июня 1940 года>

Победа Мышина

Мышину сказали:

– Эй, Мышин, вставай!

Мышин сказал:

– Не встану, – и продолжал лежать на полу.

Тогда к Мышину подошел Калугин и сказал:

– Если ты, Мышин, не встанешь, я тебя заставлю встать.

– Нет, – сказал Мышин, продолжая лежать на полу.

К Мышину подошла Селизнева и сказала:

– Вы, Мышин, вечно валяетесь на полу в коридоре и мешаете нам ходить взад и вперед.

– Мешал и буду мешать, – сказал Мышин.

– Ну, знаете, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

– Да чего тут долго разговаривать! Звоните в милицию.

Позвонили в милицию и вызвали милиционера.

Через полчаса пришел милиционер с дворником.

– Чего у вас тут? – спросил милиционер.

– Полюбуйтесь, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

– Вот. Этот гражданин все время лежит тут на полу и мешает нам ходить по коридору. Мы его и так и этак…

Но тут Калугина перебила Селизнева и сказала:

– Мы его просили уйти, а он не уходит.

– Да, – сказал Коршунов.

Милиционер подошел к Мышину.

– Вы, гражданин, зачем тут лежите? – сказал милиционер.

– Отдыхаю, – сказал Мышин.

– Здесь, гражданин, отдыхать не годится, – сказал милиционер. – Вы где, гражданин, живете?

– Тут, – сказал Мышин.

– Где ваша комната? – спросил милиционер.

– Он прописан в нашей квартире, а комнаты не имеет, – сказал Калугин.

– Обождите, гражданин, – сказал милиционер, – я сейчас с ним говорю. Гражданин, где вы спите?

– Тут, – сказал Мышин.

– Позвольте, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

– Он даже кровати не имеет и валяется на голом полу.

– Они давно на него жалуются, – сказал дворник.

– Совершенно невозможно ходить по коридору, – сказала Селизнева. – Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытянет, да ещё руки вытянет, да ещё на спину ляжет и глядит. Я с работы усталая прихожу, мне отдых нужен.

– Присовокупляю, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

– Он и ночью здесь лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал.

Селизнева сказала:

– У него вечно из кармана какие-то гвозди вываливаются. Невозможно по коридору босой ходить, того и гляди ногу напорешь.

– Они давеча хотели его керосином пожечь, – сказал дворник.

– Мы его керосином облили, – сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

– Мы его только для страха облили, а поджечь и не собирались.

– Да я бы не позволила в своем присутствии живого человека жечь, – сказала Селизнева.

– А почему этот гражданин в коридоре лежит? – спросил вдруг милиционер.

– Здрасьте пожалуйста! – сказал Коршунов, но Калугин его перебил и сказал:

– А потому что у него нет другой жилплощади: вот в этой комнате я живу, в той – вот они, в этой – вот он, а уж Мышин тут, в коридоре живет.

– Это не годится, – сказал милиционер. – Надо, чтобы все на своей жилплощади лежали.

– А у него нет другой жилплощади, как в коридоре, – сказал Калугин.

– Вот именно, – сказал Коршунов.

– Вот он вечно тут и лежит, – сказала Селизнева.

– Это не годится, – сказал милиционер и ушел вместе с дворником.

Коршунов подскочил к Мышину.

– Что? – закричал он. – Как вам это по вкусу пришлось?

– Подождите, – сказал Калугин и, подойдя к Мышину, сказал: – Слышал, чего говорил милиционер? Вставай с полу!

– Не встану, – сказал Мышин, продолжая лежать на полу.

– Он теперь нарочно и дальше будет вечно тут лежать, – сказала Селизнева.

– Определенно, – сказал с раздражением Калугин.

И Коршунов сказал:

– Я в этом не сомневаюсь. Parfaitement! [2]2
  Совершенно верно! (франц.)


[Закрыть]

<8 ноября 1940>

Лекция

Пушков сказал:

– Женщина – это станок любви.

И тут же получил по морде.

– За что? – спросил Пушков.

Но, не получив ответа на свой вопрос продолжал:

– Я думаю так: к женщине надо подкатываться снизу. Женщины это любят и только делают вид, что они этого не любят.

Тут Пушкова опять стукнули по морде.

– Да что же это такое, товарищи! Я тогда и говорить не буду, – сказал Пушков.

Но, подождав с четверть минуты, продолжал:

– Женщина устроена так, что она вся мягкая и влажная.

Тут Пушкова опять стукнули по морде. Пушков попробовал сделать вид, что он этого не заметил и продолжал:

– Если женщину понюхать…

Но тут Пушкова так сильно трахнули по морде, что он схватился за щеку и сказал:

– Товарищи, в таких условиях совершенно невозможно провести лекцию. Если это будет ещё повторяться, я замолчу.

Пушков подождал четверть минуты и продолжал:

– На чем мы остановились? Ах да! Так вот. Женщина любит смотреть на себя. Она садится перед зеркалом совершенно голая…

На этом слове Пушков опять получил по морде.

– Голая, – повторил Пушков.

Трах! – отвесили ему по морде.

– Голая! – крикнул Пушков.

Трах! – получил по морде.

– Голая! Женщина голая! Голая баба! – кричал Пушков.

Трах! Трах! Трах! – получил Пушков по морде.

– Голая баба с ковшом в руках! – кричал Пушков.

Трах! Трах! – сыпались на Пушкова удары.

– Бабий хвост! – кричал Пушков, увертываясь от ударов. – Голая монашка!

Но тут Пушкова ударили с такой силой, что он потерял сознание и как подкошенный рухнул на пол.

<12 августа 1940>

Пашквиль

Знаменитый чтец Антон Исаакович Ш. – то самое историческое лицо, которое выступало в сентябре месяце 1940 года в Литейном лектории, – любило перед своими концертами полежать часок-другой и отдохнуть. Ляжет оно, бывало, на кушет и скажет:

– Буду спать, – а само не спит.

После концертов оно любило поужинать.

Вот оно придет домой, рассядется за столом и говорит своей жене:

– А ну, голубушка, состряпай-ка мне что-нибудь из лапши.

И пока жена его стряпает, оно сидит за столом и книгу читает.

Жена его хорошенькая, в кружевном передничке, с сумочкой в руках, а в сумочке кружевной платочек и ватрушечный медальончик лежат, жена его бегает по комнате, каблучками стучит, как бабочки, а оно скромно за столом сидит, ужина дожидается.

Все так складно и прилично. Жена ему что-нибудь приятное скажет, а оно головой кивает. А жена порх к буфетику и уже рюмочками там звенит.

– Налей-ка, душечка, мне рюмочку, – говорит оно.

– Смотри, голубчик, не спейся, – говорит ему жена.

– Авось, пупочка, не сопьюсь, – говорит оно, опрокидывая рюмочку в рот.

А жена грозит ему пальчиком, а сама боком через двери на кухню бежит.

Вот в таких приятных тонах весь ужин проходит. А потом они спать закладываются.

Ночью, если им мухи не мешают, они спят спокойно, потому что уж очень они люди хорошие!

<1940>

Помеха

Пронин сказал:

– У вас очень красивые чулки.

Ирина Мазер сказала:

– Вам нравятся мои чулки?

Пронин сказал:

– О, да. Очень. – И схватился за них рукой.

Ирина сказала:

– А почему вам нравятся мои чулки?

Пронин сказал:

– Они очень гладкие.

Ирина подняла свою юбку и сказала:

– А видите, какие они высокие?

Пронин сказал:

– Ой, да, да.

Ирина сказала:

– Но вот тут они уже кончаются. Тут уже идет голая нога.

– Ой, какая нога! – сказал Пронин.

– У меня очень толстые ноги, – сказала Ирина. – А в бедрах я очень широкая.

– Покажите, – сказал Пронин.

– Нельзя, – сказала Ирина, – я без пантолон.

Пронин опустился перед ней на колени.

Ирина сказала:

– Зачем вы встали на колени?

Пронин поцеловал ее ногу чуть повыше чулка и сказал:

– Вот зачем.

Ирина сказала:

– Зачем вы поднимаете мою юбку ещё выше? Я же вам сказала, что я без панталон.

Но Пронин все-таки поднял ее юбку и сказал:

– Ничего, ничего.

– То есть как это так, ничего? – сказала Ирина.

Но тут в дверь кто-то постучал. Ирина быстро одернула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошел к окну.

– Кто там? – спросила Ирина через двери.

– Откройте дверь, – сказал резкий голос.

Ирина открыла дверь, и в комнату вошел человек в черном пальто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, а за ними вошел дворник. Низшие чины встали около двери, а человек в черном пальто подошел к Ирине Мазер и сказал:

– Ваша фамилия?

– Мазер, – сказала Ирина.

– Ваша фамилия? – спросил человек в черном пальто, обращаясь к Пронину.

Пронин сказал:

– Моя фамилия Пронин.

– У вас оружие есть? – спросил человек в черном пальто.

– Нет, – сказал Пронин.

– Сядьте сюда, – сказал человек в черном пальто, указывая Пронину на стул.

Пронин сел.

– А вы, – сказал человек в черном пальто, обращаясь к Ирине, – наденьте ваше пальто. Вам придется с нами поехать.

– Зачем? – сказал Ирина.

Человек в черном пальто не ответил.

– Мне нужно переодеться, – сказала Ирина.

– Нет, – сказал человек в черном пальто.

– Но мне нужно ещё кое-что на себя надеть, – сказала Ирина.

– Нет, – сказал человек в черном пальто.

Ирина молча надела свою шубку.

– Прощайте, – сказала она Пронину.

– Разговоры запрещены, – сказал человек в черном пальто.

– А мне тоже ехать с вами? – спросил Пронин.

– Да, – сказал человек в черном пальто. – Одевайтесь.

Пронин встал, снял с вешалки свое пальто и шляпу, оделся и сказал:

– Ну, я готов.

– Идемте, – сказал человек в черном пальто.

Низшие чины и дворник застучали подметками.

Все вышли в коридор.

Человек в черном пальто запер дверь Ирининой комнаты и запечатал ее двумя бурыми печатями.

– Даешь на улицу, – сказал он.

И все вышли из квартиры, громко хлопнув наружной дверью.

<1940>

«Перечин сел на кнопку, и с этого момента…»

«Перечин сел на кнопку, и с этого момента его жизнь резко переменилась. Из задумчивого, тихого человека Перечин стал форменным негодяем. Он отпустил себе усы и в дальнейшем подстригал их чрезвычайно неаккуратно, таким образом, один его ус был всегда длиннее другого. Да и росли у него усы как-то косо. Смотреть на Перечина стало невозможно. К тому же он ещё отвратительно подмигивал глазом и дёргал щекой. Некоторое время Перечин ограничивался мелкими подлостями: сплетничал, доносил, обсчитывал трамвайных кондукторов, платя им за проезд самой мелкой медной монетой и всякий раз недодавая двух, а то и трёх копеек.»

<14 августа 1940>

«Как легко человеку запутаться…»

Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой-нибудь маленький шкапчик на стене. «Гой! шкап! – можно кричать ему. – Я тебя!» Или можно лечь на пол и рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам, сообразуясь со временем. Правда, тут очень трудно определить сроки, ибо какие сроки у пыли?

Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и поучительно. Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя, что всё же сделали хорошее дело. Мы загибали наши пальцы и считали. А что считали, мы не знали, ибо разве есть какой-либо счет в воде?

<17 августа 1940>

Упадание (Вблизи и вдали)

Два человека упали с крыши пятиэтажного дома, новостройки. Кажется, школы. Они съехали по крыше в сидячем положении до самой кромки и тут начали падать.

Их падение раньше всех заметила Ида Марковна. Она стояла у окна в противоположном доме и сморкалась в стакан. И вдруг она увидела, что кто-то с крыши противоположного дома начинает падать. Вглядевшись, Ида Марковна увидела, что это начинают падать сразу целых двое. Совершенно растерявшись, Ида Марковна содрала с себя рубашку и начала этой рубашкой скорее протирать запотевшее оконное стекло, чтобы лучше разглядеть, кто там падает с крыши. Однако сообразив, что, пожалуй, падающие могут увидеть ее голой и невесть чего про нее подумать, Ида Марковна отскочила от окна за плетеный треножник, на котором стоял горшок с цветком.

В это время падающих с крыш увидела другая особа, живущая в том же доме, что и Ида Марковна, но только двумя этажами ниже. Особу эту тоже звали Ида Марковна. Она, как раз в это время, сидела с ногами на подоконнике и пришивала к своей туфле пуговку. Взглянув в окно, она увидела падающих с крыши. Ида Марковна взвизгнула и, вскочив с подоконника, начала спешно открывать окно, чтобы лучше увидеть, как падающие с крыши ударятся об землю. Но окно не открывалось. Ида Марковна вспомнила, что она забила окно снизу гвоздем, и кинулась к печке, в которой она хранила инструменты: четыре молотка, долото и клещи. Схватив клещи, Ида Марковна опять подбежала к окну и выдернула гвоздь. Теперь окно легко распахнулось. Ида Марковна высунулась из окна и увидела, как падающие с крыши со свистом подлетали к земле.

На улице собралась уже небольшая толпа. Уже раздавались свистки, и к месту ожидаемого происшествия не спеша подходил маленького роста милиционер.

Носатый дворник суетился, расталкивая людей и поясняя, что падающие с крыши могут вдарить собравшихся по головам.

К этому времени уже обе Иды Марковны, одна в платье, а другая голая, высунувшись в окно, визжали и били ногами.

И вот наконец, расставив руки и выпучив глаза, падающие с крыши ударились об землю.

Так и мы иногда, упадая с высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности.

<7 сентября 1940>

Власть

Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы, что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».

Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.

– Хо-хо, – сказал он, лежа на полу, – че-че.

Фаол продолжал: «Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и плохо. С одной стороны, сказано: возлюби, а, с другой стороны, сказано: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлюби. А возлюбишь – набалуешь. Что делать? Может возлюбить, да не так? Тогда зачем же у всех народов одним и тем же словом изображается возлюбить и так и не так? Вот один артист любил свою мать и одну молоденькую полненькую девицу. И любил он их разными способами. И отдавал девице большую часть своего заработка. Мать частенько голодала, а девица пила и ела за троих. Мать артиста жила в прихожей на полу, а девица имела в своем распоряжении две хорошие комнаты. У девицы было четыре пальто, а у матери одно. И вот артист взял у своей матери это одно пальто и перешил из него девице юбку. Наконец, с девицей артист баловался, а со своей матерью – не баловался и любил ее чистой любовью. Но смерти матери артист побаивался, а смерти девицы – артист не побаивался. И когда умерла мать, артист плакал, а когда девица вывалилась из окна и тоже умерла, артист не плакал и завел себе другую девицу. Выходит, что мать ценится, как уники, вроде редкой марки, которую нельзя заменить другой».

– Шо-шо, – сказал Мышин, лежа на полу. – Хо-хо.

Фаол продолжал: «И это называется чистая любовь! Добро ли такая любовь? А если нет, то как же возлюбить? Одна мать любила своего ребенка. Этому ребенку было два с половиной года. Мать носила его в сад и сажала на песочек. Туда же приносили детей и другие матери. Иногда на песочке накапливалось до сорока маленьких детей. И вот однажды в этот сад ворвалась бешеная собака, кинулась прямо к детям и начала их кусать. Матери с воплями кинулись к своим детям, в том числе и наша мать. Она, жертвуя собой, подскочила к собаке и вырвала у нее из пасти, как ей казалось, своего ребенка. Но, вырвав ребенка, она увидела, что это не ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка. Кто ответит мне: согрешила ли она или сотворила добро?»

– Сю-сю, – сказал Мышин, ворочаясь на полу.

Фаол продолжал: «Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Грешит ли зверь? Или грешит только один человек?»

– Млям-млям, – сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола, – шуп-шуп.

Фаол продолжал: «Если грешит только один человек, то значит, все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим».

– Умняф, – сказал Мышин, стараясь приподняться с пола.

Фаол продолжал: «Вот я говорил о любви, я говорил о тех состояниях наших, которые называются одним словом „любовь“. Ошибка ли это языка, или все эти состояния едины? Любовь матери к ребенку, любовь сына к матери и любовь мужчины к женщине – быть может, это все одна любовь?»

– Определенно, – сказал Мышин, кивая головой.

Фаол сказал: «Да, я думаю, что сущность любви не меняется от того, кто кого любит. Каждому человеку отпущена известная величина любви. И каждый человек ищет, куда бы ее приложить, не скидывая своих фюзеляжек. Раскрытие тайн перестановок и мелких свойств нашей души, подобной мешку опилок…»

– Хвать! – крикнул Мышин, вскакивая с пола. – Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар.

<1940>