Текст книги "Рассказы, сценки, наброски"
Автор книги: Даниил Хармс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Лидочка подбросила песок на воздух, песок полетел по ветру и попал няньке в глаза.
– Лидка! не смей бросаться песком!– крикнула Анюта.
Лидочка нарочно подбросила на воздух ещё целую горсть песку.
Анюта вскочила со скамейки, схватила Лидочку за руку и потащила её к выходу. Лидочка молча шла за Анютой.
Мимо пробежала маленькая собачка с бубенчиком на спине. Лидочка хотела остановиться и посмотреть на собачку, но Анюта дернула Лидочку за руку и повела её дальше.
– Нечего на каждую собаку останавливаться,– говорила нянька, таща Лидочку к выходу.
Лидочка злилась, но сознавая, что Анюта сильнее, покорно шла дальше, стараясь только правой ногой поднять с дорожки как можно больше пыли.
У самого выхода к ним подошёл военный, который обыкновенно подсаживался к Анюте и брал её за руки. Увидя военного, Анюта выпустила из своих рук Лидочкину ручку и пошла навстречу военному, на ходу одергивая свою юбку.
Лидочка выбежала из сада и побежала по панели. Старуха с корзинкой, в которой лежали красные леденцы и мятные пряники, увидя Лидочку, хлопнула в ладоши и крикнула:
– Куда! Куда! Ишь как быстро!
Лидочка перебежала через мостик, спотыкнулась о какую-то деревянную шашку, ударилась о чью-то ногу, повернула за какой-то дом и вдруг увидала перед собой совершенно незнакомую улицу.
Лидочка хотела повернуть обратно, но из ворот дома выехал задом грузовой автомобиль, встал поперёк панели и преградил Лидочке дорогу.
Лидочка потопталась на месте, поморгала глазами и вдруг громко заплакала.
– Девочка, девочка! О чем плачете? Не плачьте, барышня! Пойдемте со мной, угощу вас шоколадкой!
Лидочка подняла глаза и увидела перед собой старичка в золотых очках, в белом картузе, засаленном клетчатом пиджаке и коротких, до щиколотки, брюках, из-под которых виднелись грязные шёлковые носки ярко зелёного цвета.
– Пойдемте, барышня, ко мне, мы вас успокоим!– говорил старичок, шевеля серыми колючими усиками и маленькой бородкой, похожей на воробьиный хвостик.
Старичок протянул руку и взял Лидочку эа плечо.
– Девочка, девочка! Пойдемте скорее со мной. Перестаньте плакать. Сейчас мы вас успокоим. Найдем папу, маму и домой приведём,– говорил старичок, подталкивая Лидочку к дому. Руки у старичка дрожали. Старичок хватал Лидочку то за головку, то за плечо, то прямо за подбородок. От старичка пахло одеколоном и корытом, в котором моют грязное бельё. Старичок семенил ножками и, все подталкивая Лидочку, очутился с ней в подъезде дома.
– Не хочу сюда!– закричала Лидочка.
С улицы в подъезд заглянула дама с портфелем подмышкой.
Старичок улыбнулся в сторону дамы и сжав пальцем шею Лидочки сказал:
– Ну зюся! зюся! не капризничай. Промочила ножки и пойдем скорее домой кашку есть. Ты видишь, папа тебя очень любит!
И несмотря на сопротивление Лидочки, поволок её вверх по лестнице.
Лидочка начала кричать, но старичок зажал ей рот и глаза рукой. Лидочка слышала как старичок возился и пыхтел около двери, стараясь её открыть, не выпуская Лидочки из рук. Потом Лидочку подняли на воздух, пронесли несколько шагов и положили на что-то шершавое и колючее. Лидочка открыла глаза и увидела себя на старом бархатном диване, в длинной узкой комнате с грязными пустыми стенами и серым потрескавшимся потолком. Кроме дивана, в комнате стояло большое корявое кресло с деревянным сиденьем и два ломберных стола. На одном столе лежала груда грязного тряпья, а на другом битая и не мытая посуда с объедками пищи. Больше в комнате ничего не было, если не считать висевшего на стене огромного, треснутого в длину и заклеенного полоской жёлтой бумаги зеркала, вонючего ведра между окном и диваном и разбросанных по всему полу спичек, окурков и пустых консервных банок. В комнате, несмотря на день, горело электричество. тусклая лампочка под потолком. Окно было занавешено толстым стёганым одеялом.
Старичок стоял над диваном и, как кролик, двигая губами, усами и носом, смотрел на Лидочку.
Лидочка села на диван и хотела уже заплакать, но старичок опять зажал ей рот рукой и прошипел:
– Заплачете, барышня, так я вам больно сделаю, возьму и оторву вашу головку. Вы умрете и ваша мама вас больше не увидит.
Лидочка заплакала. Старичок ещё сильнее сжал ей рот. Лидочка начала отбиваться, но старичок повалил её на диван и грязным пальцем полез ей в рот. Лидочка закричала во весь голос. Но старичок засунул свой палец прямо Лидочке в глотку. Лидочка поперхнулась и закашлялась.
– Замолчи!– сказал ей старичок и вдруг прибавил страшным голосом: – Если закричишь, я тебя начну разрывать!
Голос был такой страшный, что Лидочка замолчала.
Старичок сел на диван рядом с Лидочкой.
– Ну вот,– сказал старичок, двигая около Лидочкиного лица своими вонючими пальцами с длинными коричневыми ногтями,– ну вот барышня и успокоились. Вы меня, барышня, напрасно боитесь. Я ведь добрый-добрый. И зовут меня дядя Мика. Дядя Мика любит таких маленьких барышень, как вы. Дядя Мика играет с такими барышнями в разные игры и угощает маленьких барышень вкусными шоколадными пумпошками. Дядя Мика очень добрый. Сейчас добрый дядя Мика разденет маленькую барышню и положит ее голенькую на шёлковую подушку.
С этими словами дядя Мика начал раздевать Лидочку. Лидочка была так напугана, что молчала и не сопротивлялась. Дядя Мика снял с неё платьице, рубашечку и штанишки и Лидочка осталась голенькая, в одних только туфельках и носочках.
Старичок кинулся на Лидочку и Лидочке показалось, что он сейчас укусит её за живот. Лидочка закричала. Сейчас же дядя Мика всунул ей в рот свой палец.
– Молчать!– крикнул дядя Мика и ласковым голосом прибавил: – А если маленькая барышня не замолчит, мы ещё дальше воткнём ей в горлышко свой палец, а потом выбросим маленькую барышню в окошко. Маленькая барышня упадёт и сломает все свои маленькие косточки.
Лидочка молчала и с ужасом смотрела на старичка. А старичок опять уткнулся лицом в Лидочкин животик. Колючие борода и усы кололи Лидочку.
– Дядя Мика! Дядя Мика!– тихо кричала Лидочка.
Но дядя Мика опять сунул палец Лидочке в рот. В это время в дверь постучали.
– Кто там?– резким голосом спросил дядя Мика, зажимая Лидочке рот.
– Откройте! у вас девочка!– крикнул за дверью женский голос.
– У меня никого нет!– ответил дядя Мика.
Лидочка высвободила рот и собралась громко заплакать. Дядя Мика схватил Лидочку за горло и начал её душить.
– Не смей пикнуть!– прохрипел дядя Мика.
– Откройте дверь!– раздался из коридора мужской голос.
Потом этого противного старика высекли и посадили в тюрьму, а Лидочку вернули к папе и маме.
Сентябрь 1935
В черновике здесь приписка: Хотел написать гадость и написал, но дальше писать не буду: слишком уж гадко.
9 сентября 1935 года
Даниил Иванович Хармс
О драме
Лошкин (прихрамывая входит в комнату)
Товарищи! Послушайте! Я скажу несколько слов о драме.
все снимают шляпы и слушают
Лошкин
В драме должно иметься оправдание драмы. В комедии легче, там оправдание смех. Труднее в трагедии.
Кугель
Можно мне вставить своё слово?
Лошкин
Ну говорите.
Кугель
Вы обратили внимание, что тема, недостаточная для прозаического произведения, бывает достаточна для стихотворной вещи.
Лошкин
Совершенно правильно! Если тема была недостаточной, то вещь оправдывают стихи. Потому-то во времена расцвета драматического искусства трагедии писались стихами.
Все хором
Да, прозаическая драма – самый трудный вид творчества.
28 сентября 1935 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
Окно, занавешенное шторой, всё больше и больше светлело, потому что начался день. Заскрипели полы, запели двери, в квартирах задвигали стульями. Ружецкий, вылезая из кровати, упал на пол и разбил себе лицо. Он торопился на службу и потому вышел на улицу, прикрыв лицо просто руками. Руки мешали Ружецкому видеть, куда он идёт, и потому он дважды налетал на афишную будку, толкнул какого-то старичка в коленкоровой шапке с меховыми наушниками, чем и привёл старичка в такую ярость, что случившийся тут поблизости дворник, старающийся поймать лопатой кошку, сказал расходившемуся старичку: «Стыдно, батька, в твои-то годы так безобразничать!»
1936 год
Даниил Иванович Хармс
* * *
В одном большом городе на главной улице стояла интересная дама, в длинном котиковом манто с голыми руками. На голове у этой дамы была маленькая шапочка, сделанная из меха, имеющего очень короткий ворс. В зубах эта дама держала папироску, но папироска давно уже потухла и дым её давно уже разлетелся. Дама была очень красива: нос у неё был прямой, с маленькой горбинкой внизу и с изящным поворотом наверху. Глаза у дамы были голубые, но такие глубокие, что казались не то чёрными, не то не чёрными, а карими. Ноздри у дамы были большие, но так устроены, что каждый прохожий мог заглянуть в них, не замедляя шага, и, оставшись довольным содержимым носа красавицы, продолжать свой путь.
Красивая дама, как видно, ждала трамвая или автобуса. Она вынула изо рта папироску, бросила её на землю и затоптала ногой.
Вдруг к этой даме подошёл интересный молодой человек, одетый во всё клетчатое. Видно было, что он только что из парикмахерской, где его побрили, но нечаянно полоснули бритвой по щеке, потому что поперёк лица молодого человека шёл свежий ещё пластырь. Подойдя к даме, молодой человек, в знак приветствия, поднял обе руки, причём от этого движения справа под мышкой у него лопнул пиджак и оттуда выглянуло что-то фиолетовое.
– А, это вы,– радостно сказала дама, облизывая губы.
– А я думал, что это не вы,– сказал молодой человек и наклонил голову на бок, при этом он шаркнул ножкой, но, как видно, неудачно, потому что от сапога той ноги, которой шаркнул молодой человек, отлетел каблук.
– Фу, какая досада!– сказал молодой человек, поднимая каблук и вертя его в руке.
– Бывает,– сказала дама, пожимая плечами.– Я вот жду трамвая или автобуса.
– Ну?– сказал молодой человек, ещё раз посмотрев на каблук и отбрасывая его в сторону,– Пойдемте в Европейку.
– В Европейку?– спросила дама.– Ну ладно. Идёт. В Европейку так в Европейку!
Дама тряхнула головой и взяла молодого человека под руку.
– Как я вас неожиданно встретил.– сказал молодой человек, идя прихрамывая рядом с красивой дамой.
1935—1936 гг.
Даниил Иванович Хармс
* * *
Ровно 56 лет тому назад родился Иван Андреевич Редькин. Теперь это такая знаменитость, что мне нет нужды говорить, кто он такой. Ведь подумать только, за пятьдесят шесть лет чего только успел сделать этот человек! Да, гений не шило – в мешке не утаишь.
Осознав день своего рождения, Иван Андреевич Редькин купил банку шпрот и спрятал её в ящик письменного стола.
– Я слишком знаменит, чтобы рассчитывать, что никто не придёт меня поздравить,– сказал сам себе Редькин.– А если кто-нибудь придёт, тут-то я и угощу его шпротами.
Иван Андреевич сел на кушетку и стал ждать.
В восемь часов вечера раздался звонок и Редькин кинулся отпереть наружную дверь. Но, добежав по коридору до ванной комнаты, Редькин понял, что он взял неправильное направление и повернул к прихожей. Однако, прибежав в прихожую, Редькин не мог сообразить, зачем он тут очутился, и медленно, волоча ноги, поплёлся обратно в свою комнату.
1935—1937 гг.
Даниил Иванович Хармс
Дедка за репку
балет
пустая сцена | слева из земли что-то торчит | должно быть, репка | играет музыка | над рекой летает птичка | справа на сцене стоит неподвижная фигура | выходит мужичёнка | чешет бородку | музыка играет | мужичёнка изредка притоптывает | потом чаще | потом пускается танцевать, напевая достаточно громко: «Уж я репу посадил – дил – дил – дил – дил – дил!» | пляшет и смеётся | птичка летает | мужичёнка ловит её шапкой | птичка же улетает | мужичёнка швыряет шляпу об пол и идёт в присядку, а сам опять поёт: «Уж я репу посадил – дил – дил – дил – дил – дил!» | на сцене справа наверху открывается ширмочка | там на висячем балконе сидит кулак и Андрей Семёнович в золотом пенснэ | оба пьют чай | перед ними на столе стоит самовар
Кулак
Он её посадил, а мы вытянем. Верно?
Андрей Семёнович
Верно! (ржёт тоненьким голоском).
Кулак (ржёт басом)
Низ. Мужичёнка, танцуя, удаляется.
музыка играет всё тише и тише и наконец едва слышно
верх: кулак и Андрей Семёнович беззвучно смеются и строят друг другу рожи | кому-то показывают кулаки | кулак показывает кулак, потрясая им над головой, а Андрей Семёнович кажет кулак из-под стола
низ: музыка играет Yankee-Doodle | выходит американец и тянет на верёвочке автомобиль фордан | танец вокруг репы
верх: кулак и Андрей Семёнович стоят, открыв рты | музыка замолкает | американец останавливается
Кулак
Ето что за фрукт?
Андрей Семёнович
Это, как бы сказать, Америка.
музыка играет дальше
низ: американец танцует дальше | пританцовывает к репе и начинает её тянуть | музыка затихает до едва слышной
Кулак (сверху)
Что, силёнки не хватает?
Андрей Семёнович
Не орите так, Селифан Митрофанович, они обидятся.
музыкагромкоиграетАt the long way to the
низ: выплывает тётя Англия | на ногах броненосцы, в руках парашют | пляшет в сторону репы | в это время Американец ходит вокруг репы и разглядывает её
Кулак (сверху)
Ето что за Галандия?
Андрей Семёнович (обиженно)
И вовсе не Галандия а Англия.
Кулак
Валяй тяни чтоб в Колхоз не попало!
Андрей Семёнович
Тише
озирается
Не услышал бы кто.
музыка вовсю
низ: выбегает Франция – Ah! Ah! Ah!.. Voila!Ji! Ji! Ji! Voici!Ho! Ho! Ho!
Кулак(сверху)
Вот тебе и вуалё!
Андрей Семёнович
Селифан Митрофанович! Зачем же так! Это по ихнему неприлично. Вас за фулигана примуть.
кричит вниз
Madame! C'est le кулак. Он с вами attande в одно место думает.
Франция
Ииих!
взвизгивает и дрыгает ногой | Андрей Семёнович посылает ей воздушный поцелуй | всё гаснет и тухнет
Фигура внизу (в темноте)
Тьфу дьявол! Пробки перегорели!
всё освещается | фигуры нет | Америка, Англия и Франция тянут репу | выходит Пильсудский – Польша | музыка играет | Пильсудский танцует на середину | музыка останавливается | Пильсудский тоже | достает большой платок, сморкается в него и снова прячет | музыка играет мазурку | Пильсудский кидается её танцевать | останавливается около репы | музыка играет едва слышно
Кулак
Андрей Семёнович, валяй вниз. Они всё повыдергают.
Андрей Семёнович
Обождите, Селифан Митрофанович. Пусть подергают. А как выдернут, обязательно упадут. А мы репу-то да в мешок! А им кукиш!
Кулак
А им кукиш!
низ: тянут репу | кличут на подмогу Германию | выходит немец | танец немца | он толстый | становится на четверинки и неуклюже прыгает ногами на одном месте | музыка переходит на «Aсh mei№lieber Augistin!» | немец пьёт пиво | идёт к репе
Кулак (сверху)
Тэк – Тэк – тэк! Валяй, Андрей Семёнович! В самый раз придём.
Андрей Семёнович
И репу в мешок!
Андрей Семёнович берёт мешок, а кулак самовар и идут на лестницу | ширмочка закрывается
низ: выбегает католик | танец католика | в конце танца появляется Кулак и Андрей Семёнович | у кулака под мышкой самовар | ряд тянет репку
Кулак
Валяй, валяй, валяй! Валяй, ребята! Тяни! Ты пониже хватай! А ты американца под локотки! А ты, долговязый, вон его за пузо придерживай! А теперь валяй! Тык тык тк тк тк.
ряд топчется на месте | раздувается и сближается | музыка играет всё громче | ряд обегает вокруг репы и вдруг с грохотом падает | Андрей Семёнович хлопочет около люка с мешком | но из люка вылезает огромный Красноармеец | кулак и Андрей Семёнович падают вверх тормашкой
1935—1938 гг.
Даниил Иванович Хармс
* * *
– Ва-ва-ва! Где та баба, которая сидела вот тут, на этом кресле?
– Почём вы знаете, что тут сидела баба?
– Знаю, потому что от кресла пахнет бабой (нюхает кресло).
– Тут сидела молодая дама, а теперь она ушла в свою комнату, перебирать гардероб.
август 1936 года
Даниил Иванович Хармс
О том, как рассыпался один человек
– Говорят, все хорошие бабы – толстозады. Эх, люблю грудастых баб, мне нравится, как от них пахнет,– сказав это, он стал увеличиваться в росте и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришёл дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он собирал обычно лошадиный навоз, и унёс эти шарики куда-то на задний двор.
А солнце продолжало светить по-прежнему, и пышные дамы продолжали по-прежнему восхитительно пахнуть.
23 августа 1938 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
Один механик решил на работе стоять поочерёдно то на одной, то на другой ноге, чтобы не очень уставать.
Но из этого ничего не вышло, он стал уставать больше прежнего, и работа у него не клеилась, как раньше.
Механика вызвали в контору и сделали ему выговор с предупреждением.
Но механик решил побороть свою натуру и продолжал стоять за работой на одной ноге.
Долго боролся механик со своей натурой и, наконец, почувствовав боль в пояснице, которая возрастала с каждым днём, принужден был обратиться к доктору.
27 августа 1938 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
Однажды Петя Гвоздиков ходил по квартире. Ему было очень скучно. Он поднял с пола какую-то бумажку, которую обронила прислуга. Бумажка оказалась обрывком газеты. Это было неинтересно. Петя попробовал поймать кошку, но кошка забралась под шкап. Петя сходил в прихожую за зонтиком, чтобы зонтиком выгнать кошку из-под шкапа. Но когда Петя вернулся, то кошки уже под шкапом не было. Петя поискал кошку под диваном и за сундуком, но кошки нигде не нашёл, зато за сундуком Петя нашёл молоток. Петя взял молоток и стал думать, что бы им такое сделать. Петя постучал молотком по полу, но это было скучно. Тут Петя вспомнил, что в прихожей на стуле стоит коробочка с гвоздями. Петя пошёл в прихожую, выбрал в коробочке несколько гвоздей, которые были подлиннее, и стал думать, куда бы их забить. Если была бы кошка, то конечно было бы интересно прибить кошку гвоздём за ухо к двери, а хвостом к порогу. Но кошки не было. Петя увидел рояль. И вот от скуки Петя подошёл и вбил три гвоздя в крышку рояля.
9 октября 1936 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
У Колкова заболела рука и он пошёл в амбулаторию.
По дороге у него заболела и вторая рука. От боли Колков сел на панель и решил дальше никуда не идти. Прохожие проходили мимо Колкова и не обращали на него внимания. Только собака подошла к Колкову, понюхала его и, подняв заднюю лапу, прыснула Колкову в лицо собачьей гадостью. Как бешеный вскочил Колков и со всего маху ударил собаку ногой под живот. С жалобным визгом поползла собака по панели, волоча задние ноги. На Колкова накинулась какая-то дама и, когда Колков попытался оттолкнуть её, дама вцепилась ему в рукав и начала звать милиционера. Колков не мог больными руками освободиться от дамы и только старался плюнуть ей в лицо.
Это удалось ему сделать уже раза четыре и дама, зажмурив свои заплёванные глаза, визжала на всю улицу. Кругом уже собиралась толпа. Люди стояли, тупо глядели и порой выражали своё сочувствие Колкову.
– Так её! Так её!– говорил рослый мужик в коричневом пиджаке, ковыряя перед собой в воздухе кривыми пальцами с черными ногтями.
– Тоже ешшо барыня!– говорила толстогубая баба, завязывая под подбородком головной платок.
В это время Колков изловчился и пнул даму коленом под живот. Дама взвизгнула и, отскочив от Колкова, согнулась в три погибели от страшной боли.
– Здорово он её в передок!– сказал мужик с грязными ногтями.
А Колков, отделавшись от дамы, быстро зашагал прочь. Но вдруг, дойдя до Загородного проспекта, Колков остановился: он забыл, зачем он вышел из дома.
– Господи! Зачем же я вышел из дома?– говорил сам себе Колков, с удивлением глядя на прохожих. И прохожие тоже с удивлением глядели на Колкова, а один старичок прошёл мимо и потом всё время оглядывался, пока не упал и не разбил себе в кровь свою старческую рожу. Это рассмешило Колкова и, громко хохоча, он пошёл по Загородному.
1936—1938 гг.
Даниил Иванович Хармс
Случай с моей женой
У моей жены опять начали корёжиться ноги. Хотела она сесть на кресло, а ноги отнесли её куда-то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили её на кардонку. Но жена моя, напрягши волю, поднялась и двинулась к комнате, однако ноги её опять нашалили и пронесли её мимо двери. «Эх, черт!..» – сказала жена, уткнувшись головой под конторку. А ноги её продолжали шалить и даже разбили какую-то стеклянную миску, стоявшую на полу в прихожей.
Наконец, жена моя уселась в своё кресло.
– Вот и я,– сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей застрявшие там щепочки.
1936—1938 гг.
Даниил Иванович Хармс
* * *
Так началось событие в соседней квартире. Алексеев съел кашу, а недоеденные остатки выбросил на общей кухне в помойное ведро. Увидев это, жена Горохова сказала Алексееву, что вчера она выносила это ведро на двор, а теперь, если он желает им пользоваться, то пусть сам выносит его сегодня же вечером. Алексеев сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками и предложил мадам Гороховой платить три рубля в месяц, с тем, чтобы она вычищала это ведро. Мадам Горохова так оскорбилась этим предложением, что наговорила Алексееву много лишних слов и даже бросила на пол столовую ложку, которую держала в руках, сказав при этом, что она вполне благородного происхождения и видала в жизни лучшие времена, и что она, в конце концов, не прислуга и потому не станет даже за собой поднимать оброненные вещи. С этими словами мадам Горохова вышла из кухни, оставив растерявшегося Алексеева одного около помойного ведра. Значит теперь Алексееву придётся тащить ведро на двор к помойной яме. Это было страшно неприятно. Алексеев задумался. Ему научному работнику, возиться с помойным ведром! Это, по меньшей мере, оскорбительно. Алексеев прошёлся по кухне. Внезапная мысль блеснула в его голове. Он поднял оброненную мадам Гороховой ложку и твёрдыми шагами подошёл к ведру.
– Да,– сказал Алексеев и опустился перед ведром на корточки. Давясь от отвращения, он съел всю кашу и выскреб ложкой и пальцами дно ведра.
– Вот,– сказал Алексеев, моя под краном ложку.– А ведро я всё-таки на двор не понесу.
Вытерев ложку носовым платком, Алексеев положил её на кухонный стол и ушёл в свою комнату.
Несколько минут спустя на кухню вышла рассерженная мадам Горохова. Она мгновенно заметила, что ложка поднята с пола и лежит на столе. Мадам Горохова заглянула в помойное ведро и, видя, что и ведро находится в полном порядке, пришла в хорошее настроение и, сев на табурет, принялась шинковать морковь.
– Уж если я что-нибудь захочу, то непременно добьюсь своего,– говорила сама с собой мадам Горохова.– Уж лучше мне никогда не перечить. Я своего никому не уступлю. Вот ни столечко!– сказала мадам Горохова, отрезая от моркови каплюшечный кусочек.
В это время по коридору мимо кухни прошёл Алексеев.
– Алексей Алексеевич!– крикнула мадам Горохова.– Куда вы уходите?
– Я не ухожу, Виктория Тимофеевна,– сказал Алексеев, останавливаясь в дверях.– Это я в ванную шёл.
1936—1938 гг.
Даниил Иванович Хармс
* * *
Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное, что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.
В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно-серыми точками. Но колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать её он не советует.
В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял приказчик с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку ближе подойти боялись.
И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел на улицу.
Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я только помню, что на нём было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.
Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой. Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил, свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу.
Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.
Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него смотреть и оглядываться, потому что шёл-шёл человек, а потом вдруг повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят.
Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома.
Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку.
В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и одеколонов.
Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не попал и к шести часам вернулся домой.
Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван, повернулся к стене и попробовал заснуть.
Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что его сердце билось очень громко, а сон убегал.
Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.
Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого.
– Вот если бы мне влюбиться в молодую красивую даму,– сказал Иван Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и вытаращил глаза.
– В молодую брюнетку,– сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта.– В ту, которую я видел сегодня на улице.
Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил. В коридоре раздалось три звонка.
– Это ко мне,– сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и курить.
13 января 1937 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
«Макаров! Подожди!» – кричал Сампсонов, но Макаров, не обращая внимания на крики Сампсонова, бежал и бежал. Уже не хватало дыхания, уже клокотало в груди у Макарова, но Макаров бежал, размахивая кулаками и глотая воздух широко раскрытым ртом.
Несмотря на все усилия, Макаров бежал небыстро, поминутно спотыкался и придерживался руками за все встречные предметы. Наконец, пробегая мимо ветлы, Макаров зацепился карманом за сучок и остановился.
Теперь побежал Сампсонов. Сампсонов бежал легко и свободно, прижав кулаки к бокам. На лице Сампсонова сияла счастливая улыбка и было видно, что бег ему доставляет удовольствие.
– Эй, Макаров! Сейчас я до тебя добегу!– крикнул Сампсонов, но с этими словами споткнулся о кочку и упал.
Теперь опять побежал Макаров. Макаров бежал в лес. Вот он мелькнул среди кустов можжевельника, потом его голова показалась из-за мелких сосенок и наконец Макаров окончательно скрылся с глаз.
Сампсонов вынул из кармана маленькую черную гнутую трубку с металлической крышечкой и резино вый кисет, набил трубку табаком, раскурил её, сел на пень и пустил облако синего табачного дыма.
август 1937 года
Даниил Иванович Хармс
Пассакалия №1
Тихая вода покачивалась у моих ног.
Я смотрел в темную воду и видел небо.
Тут, на этом самом месте, Лигудим скажет мне формулу построения несуществующих предметов.
Я буду ждать до пяти часов, и если Лигудим за это время не покажется среди тех деревьев, я уйду. Мое ожидание становится обидным. Вот уже два с половиной часа стою я тут, и тихая вода покачивается у моих ног.
Я сунул в воду палку. И вдруг под водой кто-то схватил мою палку и дёрнул. Я выпустил палку из рук и деревянная палка ушла под воду с такой быстротой, что даже свистнула.
Растерянный и испуганный стоял я около воды.
Лигудим пришел ровно в пять. Это было ровно в пять, потому что на том берегу промчался поезд: ежедневно ровно в пять он пролетает мимо того домика.
Лигудим спросил меня, почему я так бледен. Я сказал. Прошло четыре минуты, в течение которых Лигудим смотрел в темную воду. Потом он сказал: «Это не имеет формулы. Такими вещами можно пугать детей, но для нас это неинтересно. Мы не собиратели фантастических сюжетов. Нашему сердцу милы только бессмысленные поступки. Народное творчество и Гофман противны нам. Частокол стоит между нами и подобными загадочными случаями».
Лигудим повертел головой во все стороны и, пятясь, вышел из поля моего зрения.
10 ноября 1937 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
Такие же длинные усы, как у пана Пшеховского, были у Матвея Соломанского. Пан Пшеховский гордился своими усами и глупая рожа Матвея Соломанского приводила пана в ярость. Пан стучал каблуками и кулаками, скалил зубы и плевал в стену; пан чернел от ярости и кричал тонким противным голосом.
Я писал стихи о часах, а в соседней комнате сидел пан Пшеховский и шил на швейной машинке карманы. Машинка стучала неравномерно и мешала мне сосредоточиться. Пан шил на машинке очень плохо: слышно было, как он ругал челнок и нитку, но, когда челнок и нитка подчинялись панской воле, пан вертел ручку машинки и ругал Матвея Соломанского. Мне надоела эта постоянная ругань и стук швейной машинки. Я плюнул и вышел на улицу.
между 10 и 15 ноября 1937 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
– Я не советую есть тебе много перца. Я знал одного грека – мы с ним плавали на одном пароходе – он ел такое страшное количество перца и горчицы, что сыпал их в кушанья не глядя. Он, бедный, целые ночи просиживал с туфлей в руках…
– Почему?– спросил я.
– Потому что он боялся крыс, а на пароходе крыс было очень много. И вот он, бедняжка, в конце концов умер от бессоницы.
3 января 1938 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: «вот ещё один человек уснул», и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно.
Человек по фамилии Окнов лежал на кровати, глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одеревеневшей голове.
8 марта 1938 года
Даниил Иванович Хармс
* * *
У него был такой нос, что хотелось ткнуть в него биллиардным кием.
