Текст книги "Психика Сталина"

Автор книги: Даниель Ранкур-Лаферриер

Глава 11
Взаимодействие механизмов защиты

 
Когда Гитлер все-таки нанес удар в те страшные утренние часы 22 июня 1941 года, первой реакцией Сталина было отрицание самой возможности такого действия со стороны Гитлера. Должно быть, напал кто-то другой. Такая точка зрения становится ясной из телефонного разговора генерала И. В. Болдина с маршалом Тимошенко спустя часы после начала вторжения: «Я сообщил ему, что немецкие самолеты продолжают бомбить советские войска и гражданское население. Враг пересек границу во многих местах и продолжает двигаться вперед. Внимательно выслушав меня, маршал Тимошенко сказал: – Имейте в виду, товарищ Болдин, что никакие действия против немцев не могут быть начаты без нашего согласия.
 

– Что? – закричал я в телефон. – Наши войска вынуждены отступать, горят города, гибнут люди…

– Иосиф Виссарионович полагает, что, возможно, это провокации со стороны некоторых немецких генералов» (87, 229; ср.: 173, 51–52; 171, 167; 15, I. 423; 219, 183, 221; 55, 141).

 
По словам Ситона (251, 95), Сталин, «похоже, имел странное представление о политической силе некоторых немецких генералов в Третьем Рейхе». С тех пор как Кривицкий сообщил Сталину в 1932 году, что в немецкой армии существует оппозиция Гитлеру (178, 5), Сталин был начеку в отношении инакомыслящих в немецких вооруженных силах. Эту точку зрения не поколебало и то, как Гитлер избавился от капитана Эрнста Рема и других политических соперников во время «ночи длинных ножей» в июне 1934 года, и последующая концентрация силы в его руках (ср.: 147, 39). А в январе 1941 года работник НКВД Кобулов дал задание агенту ГПУ в Берлине выяснить, кто из военных в Германии находится в оппозиции к нацистско-советскому сотрудничеству, если таковые существуют (120, серия D, XI, 1086; ср.: 301, 528). Толстой предполагает, что Гитлер мог даже направить Сталину ложное предупреждение о заговорщицких элементах среди немецкого высшего командования (286, 227 и далее), хотя, если это правда, легковерие Сталина все равно труднообъяснимо.
В это же время Сталин очищал свои собственные вооруженные силы от офицеров, которые могли бы воспротивиться нацистско-советскому сотрудничеству. Многие ученые отмечают, что Сталин в этом плане фактически копировал действия Гитлера: «Та гитлеровская Ночь послужила Сталину моделью для резни, устроенной им после убийства Кирова» (11, 150; ср.: 250, 485; 178, 184; 79, 319; 286, 84; 53, II, 211; 265; 110, 408). Подобная имитация, конечно же, являлась неотъемлемой частью отождествления Сталина с Гитлером1. Но Сталин переусердствовал (по причинам, о которых будет сказано ниже). Его чистка была более кровавой и затянувшейся, чем у Гитлера, и все это время он продолжал верить, что у Гитлера в его армии существует значительная оппозиция. Упрямство, с каким он придерживался этой иллюзии, указывает на то, что Сталин путал ситуацию, в которой находился Гитлер, со своей ситуацией. Но причиной путаницы было не только отождествление с Гитлером («я должен поступить со своими оппонентами так же, как поступил Гитлер»). Это также было результатом его привычной проекции («у Гитлера все еще существуют противники, так же как и у [я полагаю] меня*). Можно сказать, что отождествление открыло путь проекции, так как оба эти понятия несут в себе равенство, а именно: Сталин = Гитлер.
Или, с персональной точки зрения Сталина, я = он.
При отождествлении с агрессором «направление» равенства идет слева направо, то есть
я – это он, в то время как при проекции на Гитлера «направление» было справа налево, то есть
он – это я.
Похоже, что два этих процесса – отождествление с агрессором и проекция – функционировали в мозгу Сталина одновременно, а опасность вторжения Гитлера тем временем возрастала.
По мере того как росли признаки враждебных намерений Гитлера, в подсознании Сталина проявлялись другие защитные процессы. Особенно заметную роль играла рационализация. Например, у Сталина существовала тенденция подозревать во враждебных намерениях в отношении Советского Союза скорее Англию, чем Германию. В этом подозрении была определенная доля истины (что часто происходит при паранойе. См.: 133, VI, 256). Уинстон Черчилль, признанный антикоммунист, руководил британской интервенцией против большевиков в 1918–1920 годах. Попустительство Невилла Чемберлена Гитлеру в 1938 году заставило Сталина почувствовать себя еще более беззащитным (особенно см.: 147, 167 и далее; 146, 100). Британия не очень-то откликнулась на попытки Сталина создать советско-британско-французский альянс в 1939 году (особенно см.: 100, I, 391. VI. 364; 146, 100; 147, 211 и далее). Существовала также возможность бомбардировки Британией нефтяных скважин в Баку (см.: 286, 160 и далее). Таким образом, в минуты сомнений Сталин мог нереалистично и с защитной целью переключить внимание с немецкой враждебности на британскую. Поэтому, получив от Черчилля надежную информацию о готовящемся нападении Германии, он предпочел интерпретировать это как хитрую попытку спровоцировать ссору между Советским Союзом и Германией. Или же, когда посланец Гитлера Рудольф Гесс вылетел неожиданно по своей инициативе в Англию в мае 1941 года, у Сталина возникли большие подозрения, что Англия снова пытается подтолкнуть Германию к нападению на Советский Союз. Вместо того чтобы обратить внимание на очевидную агрессивность Германии, Сталин (поддерживаемый такими соратниками, как Маленков и Хрущев) сконцентрировался на враждебных намерениях Великобритании.
Другой пример такой защитной рационализации касается расчета времени нападения Гитлера. Время от времени Сталин, похоже, признавался себе, что он знает о готовящемся нападении Гитлера. Дело было только в том, что нападение произойдет позже, не сейчас. Так, в ночь перед вторжением Сталин в присутствии членов Политбюро выразил мнение, что Гитлер не станет нападать «в ближайшее время» (40, 96). Из разных источников Верту было сообщено, что в своей речи 5 мая 1941 года перед выпускниками советских военных академий Сталин утверждал, что война с Германией «почти неизбежно» начнется в 1942 году (310, 123; ср.: 311, 209). Или же, хотя 6 июня 1941 года Сталин одобрил подробный план перехода советской промышленности на производство военной продукции, к осуществлению этого плана должны были приступить только в конце 1942 года (247, 69). Как сказал Сталин американскому послу Гарриману во время войны, «если бы только Гитлер дал мне еще один год» (144, 12).
Незадолго до вторжения Сталин мог прибегать к другой рационализации – что Гитлер перед нападением по меньшей мере предложит ультиматум. Например, Сталин мог предположить, что Гитлер потребует сельскохозяйственные районы Украины. По мнению Уэйли «[Сталин] совершенно очевидно ожидал последнего предупреждения со стороны Германии в форме ультиматума» (311, 199). Этому, однако, нет прямых свидетельств (в то время как существует масса свидетельств, что Сталин думал о «провокациях» и о преждевременности войны в 1941 году). Как показал Уэйли, многие исследователи допускали гипотезу ультиматума, и, возможно, к этому их побуждала кампания дезинформации, развязанная Гитлером. По, похоже, для самого Сталина идея ультиматума не играла решающей роли.
Основные психологические способы защиты, к которым прибегал Сталин накануне немецкого вторжения, можно теперь суммировать следующим образом: 1) отождествление с агрессором (Гитлером), 2) проекция своих (реальных или вымышленных) черт на этого агрессора, 3) отрицание обоснованности предупреждений и 4) различного рода рационализации. Первый из них был наиболее глубинным и эффективным средством защиты, находящимся в психологическом распоряжении Сталина. Большая часть его беспокойства по поводу Гитлера нейтрализовалась отождествлением с агрессором. К тому же остальные три способа рассеивали любые оставшиеся тревоги. Они создавали в мозгу Сталина внешне логичную, рациональную структуру. Гитлер не (отрицание) собирается нападать именно сейчас (рационализация), поскольку в его армии (Проекция) существуют инакомыслящие, а также из-за Британии (рационализация). Просто Сталин был недостаточно обеспокоен возможностью нападения со стороны Гитлера, чтобы воспринимать эту поверхностную защитную структуру более критично. А причиной такой ситуации являлось то, что его отождествление с агрессивным Гитлером уже устранило большую часть беспокойства.
 

Глава 12
Элемент гомосексуальности

 
Интересно проследить, какими метафорами обычно пользуются историки и биографы при описании нацистски-советского пакта: «Гитлер безошибочно стал искать дружбы со Сталиным. Кавалер становился все более и более настойчивым…
Довольно точно можно определить время, когда Сталин наконец решил больше «не хмуриться и не капризничать»…» (116, 435–436).
«Сталин никогда не читал элегантный французский роман XVIII века «Опасные связи», где описываются уловки любви и предательств, которыми развлекалась дореволюционная аристократия. И все же игра, которую он вел летом 1939 года, была классической интригой, вызывающей в памяти чувственность дипломатии старой школы…» (301, 509).
«История этого альянса напоминает провинциальную мелодраму: любовь с первого взгляда, безграничная доверчивость, коварная измена, печальный конец…» (11, 287).
«…Чем агрессивнее становилась политика Гитлера, тем более настойчивым становился Сталин в своем ухаживании. И чем сильнее Сталин домогался его, тем наглее вел себя Гитлер» (178, 4).
Насколько я знаю, никто из этих исследователей не является большим поклонником психоанализа. И конечно же, никто из них не пользуется концепциями Фрейда для объяснения своеобразных отношений между Сталиным и Гитлером. И все-таки использование метафор ухаживания и любви говорит о том, что они, пусть непреднамеренно, почувствовали элемент гомосексуальности в этих отношениях. Это особенно ярко выражено в дерзкой и образной метафоре Джонатана Хаслама: «Последняя попытка привлечь внимание Германии с помощью торговли была предпринята в феврале 1937 года, и, хотя Гитлер не проявил интереса, такая альтернатива уютно обосновалась в чреве советской внешней политики в ожидании оплодотворения Германией» (147, 196).
Был ли в отношении Сталина к Гитлеру хотя бы некоторый элемент гомосексуальности? Были ли гомосексуальными (в любом смысле этого слова) его отношения с теми людьми, которые играли в его жизни важную роль (отец, Ленин, Троцкий, Бухарин, Черчилль и т. д.)?
Психоанализ показывает, что взаимоотношения любого мужчины со своим отцом в той или иной степени являются гомосексуальными: «мальчик не просто испытывает амбивалентные чувства к отцу и симпатизирует матери, но и в то же время он ведет себя как девочка и проявляет чисто женскую симпатию к своему отцу и, соответственно, ревность и враждебность по отношению к матери» (133. XIX, 33; 127, 333—334). Если с этим психоаналитическим постулатом можно согласиться, то он в полной мере может быть отнесен к Сталину, как это и сделал Фельдман: «Как, должно быть. Coco ненавидел старого Виссариона и как ему мечталось о сладкой мести! Вероятно, он от всей души мечтал, чтобы тот попал к нему в руки. Чувствуя невозможность подобной мести, его ego могло пытаться успокоить отцовский гнев мальчишески «византийскими» подлизыванием, раболепством, задабриванием, упрашиванием, умасливанием, то есть всеми приемами молодого льстеца. Вполне вероятно, что в своих мечтах Сталин представлял, как он возвращает расположение отца или, по крайней мере, тот грубо показывает свою симпатию, и для этого он перенимал манеру поведения матери. Многое в гомосексуальности происходит от таких неосознанных поступков» (126, 252).
Вся беда в том, что нет ни малейших свидетельств в пользу такой трактовки. Возможно, Фельдман прав. То есть он безусловно прав, если, как уверяют психоаналитики, все люди до некоторой степени бисексуальны (185, 52–54) и если близость к матери в сочетании с жестоким поведением отца является первичной причиной для проявления у мальчика женских черт (237, 353, 377). Но такая предварительная аргументация должна быть подкреплена конкретными фактами из детской биографии Иосифа Сталина.
Но никакие факты прямо на его гомосексуальность не указывают. Самое большее, что можно сделать, это догадываться, что у Сталина должны были быть гомосексуальные наклонности в детстве, поскольку, как показывает Такер, в зрелом возрасте он так интересовался нанесением побоев. Согласно Фрейду (133, XVII, 179–204) и Крису (80, 58–59), психоаналитическим значением фантазий битья является инфантильное желание быть любимым отцом. Мы знаем наверняка, что и маленький Coco, и его мать бывали биты Виссарионом. Если Coco уже в детстве начал извлекать сексуальные фантазии битья из воспоминаний об избиениях его самого и его матери, то в этом случае он мог бы реагировать знакомым для психоаналитиков образом.
У взрослого Сталина было эмоциональное отношение к гомосексуальности. Он не любил гомосексуалистов, таких, как советский министр иностранных дел Георгий Чичерин (97, 134; 131, 201). Хотя ему нравилось, когда его сравнивали с Иваном Грозным, он не мог не знать, что Ивана влекло к молодым мужчинам (см.: 166, 1). Он, очевидно, не одобрял гомосексуальных моментов во второй части фильма Эйзенштейна «Иван Грозный» (301, 436). Кинокритик Дуайт Макдональд следующим образом описывает гомосексуальные аспекты второй серии: «Из одиннадцати главных ролей только одна женская – похожая на ведьму Ефросинья. В фильме появляется необыкновенное множество молодых и – иначе не скажешь – красивых мужчин, чьи средневековые длинные волосы делают их похожими на девушек. У Ивана есть фаворит, кокетливый молодой опричник с дерзкими глазами, и Иван находит много причин для того, чтобы коснуться красивого молодого лица. Но Эйзенштейн стыдился гомосексуальных наклонностей, и их свободный показ означал отчаяние, а не радость. Существует ли что-нибудь менее привлекательное, чем сцена пира, где нет ни одной женщины и где Иван спокойно задумывает убийство Владимира? Правда, есть безумная мужская пляска, но танцоры кружатся скорее в отчаянии и неистовстве, чем в восторге и удовольствии» (202, 261–262).
«Два гомосексуалиста в фильме показаны в открытую, и оба – злодеи. Один из них – король Польши, который обитает среди изнеженных придворных, ходит в невообразимо огромном воротнике и, конечно, строит планы повести армию цивилизованной Европы против варварской Московии. Основным же является весьма странный персонаж – сын Ефросиньи Владимир, который предстает перед нами пьяницей, трусом и неженкой. Он постоянно говорит своей матери (женщине, чей вид делает диснеевских ведьм просто ангелами), что он не хочет быть преемником Ивана, что он не выносит кровопролития и что он мечтает только о мире. Эти сентиментальные излияния сопровождаются надуванием пухлых губок и девическим кокетством» (там же, 263).
Сталин не мог этого не заметить. Именно при Сталине гомосексуализм стал в Советском Союзе уголовно наказуемым деянием. Криминолог Валерий Чалидзе говорит, что «не вполне понятно, почему в 1933 г. было введено наказание за добровольное мужеложство между взрослыми» (60, 227). Но, возможно, все объясняет личное враждебное отношение Сталина к гомосексуализму. В конце концов, никто уже не спрашивает, почему были казнены Бухарин, Тухачевский, Зиновьев и др. От них избавились, потому что этого хотел Сталин. Гомосексуальность была поставлена вне закона, потому что Сталин пожелал сделать ее незаконной.
Однако враждебность Сталина в отношении гомосексуализма не исключает наличия в его жизни гомосексуальных фантазий и даже гомосексуальных поступков. С точки зрения психоанализа враждебность в отношении каких-либо явлений только указывает на повышенное внимание к ним. Возможно, Сталин «слишком сильно протестовал».
В анналах истории содержится только одно упоминание о действительно гомосексуальной связи в жизни Сталина. Предположительно, любовником был венгерский еврей К. В. Паукер, начальник личной охраны Сталина в начале и середине 30-х годов. Паукер, описанный Орловым как обладатель «неприлично красных и чувственных губ и страстных черных глаз», был целиком предан Сталину. Орлов вспоминает, как он узнал об особенных отношениях между Паукером и Сталиным: «Летом 1937 года, когда большинство руководства НКВД было уже арестовано, я случайно встретил в одном из парижских кафе некоего Г., венгра по национальности, который был подпольным агентом зарубежного отдела НКВД и старинным приятелем Паукера. Полагая, что он недавно приехал из Москвы, и надеясь узнать у него последние новости об арестах, я присел за его столик. «С Паукером все в порядке?» – пошутил я, даже и не предполагая, что что-нибудь может тому грозить.
«Как ты можешь!» – воскликнул он, глубоко потрясенный, как будто я сказал что-либо кощунственное. «Паукер значит для Сталина гораздо больше, чем ты предполагаешь, он более чем друг… и более чем брат. Уж это-то я знаю», – сказал он с многозначительным ударением» (224, 352–353).
Паукер исчез во время многочисленных чисток 1937 года вместе с остальными. Если у Сталина и были с ним сексуальные отношения, он не был склонен к сентиментальному их восприятию. Сталин мог вообще не воспринимать их как гомосексуальную связь, если он, допустим, играл в них чисто «активную» роль (например, позволяя Паукеру делать минет).
На той же странице, где Орлов описывает рассказ Г. о гомосексуальности Сталина, он также цитирует сделанное Г. описание вечера, на котором Паукер изображал Григория Зиновьева перед расстрелом. Зиновьев падал на колени и обнимал ноги палачей: «Сталин наблюдал за каждым движением «Зиновьева» и громко хохотал. Заметив, что Сталину понравилась эта сцена, гости потребовали, чтобы Паукер повторил представление. Паукер повиновался. На этот раз Сталин смеялся так безудержно, что согнулся пополам и обеими руками держался за живот. А когда Паукер сымпровизировал и, вместо того чтобы упасть на колени, воздел руки к небу и воскликнул: «Услышь, Израиль, наш Бог – единственный Бог», Сталин больше не мог этого вынести и, задыхаясь от смеха, знаками велел Паукеру прекратить представление» (там же, 353).
Эта гротескная сцена не имела ничего общего с гомосексуализмом Сталина (она более подтверждала его антисемитизм). Часть исследователей-сталинистов цитировала этот отрывок, игнорируя предшествующий, о гомосексуальной связи с Паукером. Совершенно ясно, что вопрос о возможном гомосексуализме Сталина всячески избегался, но не потому, что ставилась под вопрос достоверность слов Г., источника Орлова. Все же и Г. мог быть недостоверен, и Паукер мог просто фантазировать.
Если свидетельства явного гомосексуализма Сталина весьма скудны, то доказательств его гетеросексуальной деятельности – масса. Его первая жена Екатерина Сванидзе родила Якова. У его второй жены Надежды Аллилуевой родилось двое детей – Василий и Светлана. Никто никогда не сомневался в том, кто является отцом этих детей. Кроме того, есть свидетельства, что у Сталина были еще дети. Антонов-Овсеенко говорит, что «во время пребывания в ссылке в Туруханске Коба изнасиловал тринадцатилетнюю девочку» (75, 241). У девочки родился мертвый ребенок, а затем она произвела на свет мальчика, который выжил (ср.: 72, 381–382; 47, I, 131). Троцкий уверяет, что у Сталина была еще одна дочь, помимо Светланы, но не от Аллилуевой (53, II, 147). Предположительно, шестнадцатилетняя дочь члена Политбюро Лазаря Кагановича также забеременела от Сталина (75, 242)2.
Исходя из сказанного, нет сомнения в гетеросексуальности Сталина. Однако это не исключает ни явных, ни скрытых гомосексуальных интересов.
В конце концов, Сталин являлся политиком. В «Психопатологии и политике» Лассуэлл говорит: «В политической жизни существует множество гомосексуальных черт. Для политиков характерна совместная работа в небольших группах, и многие из них испытывают трудности в достижении стабильной гетеросекруальной жизни» (187, 178)3. Как будет видно далее, гетеросексуальная жизнь Сталина также не была налажена, а его взаимодействие с политическими коллегами было для него всем.
Некоторые чисто мужские послевоенные оргии у Сталина несут в себе черты гомосексуализма. Тереза Торанска в своей подпольной книге «Они» приводит интервью с Якубом Берманом, польским правительственным деятелем, который знал Сталина: Якуб Берман. Однажды, я думаю, в 1948 году у меня был страный танцевальный партнер – Молотов [смеется].
Тереза Торанска. Вы имеете в виду миссис молотов?
Берман. Нет, ее не было; ее отправили в трудовой лагерь. Я танцевал с Молотовым – должно быть, это был вальс или, по крайней мере, что-то простое, потому что я не имел ни малейшего понятия, как танцевать, – и я просто двигал ногами под музыку.
Торанска. Как партнерша?
Берман. Вел Молотов; не знаю как. В принципе он не был плохим танцором, и я старался подладиться под него, но для меня это было больше похоже на кривляние, чем на танец.
Торанска. А с кем танцевал Сталин?
Берман. О, Сталин не танцевал. Сталин крутил граммофон: он считал это своей обязанностью. Он никогда не отходил от него. Он ставил пластинки и наблюдал.
Торанска. Он наблюдал за вами?
Берман. Он смотрел, как мы танцуем.
Торанска. Значит, вы хорошо провели время.
Берман. Да, было неплохо, но чувствовалось внутреннее напряжение.
Торанска. Иными словами, на самом деле вам не было весело?
Берман. Кто на самом деле веселился, так это Сталин (287, 48).
Подобная ситуация не являлась исключением. Сталин во время подобных вечеринок имел привычку заставлять своих товарищей-мужчин танцевать (171, 301; 214, 45; 305, 148). В свое собрание историй о Сталине
Илья Суслов включает рассказ на эту тему (50, 12).
Не нужно быть психоаналитиком, чтобы увидеть гомосексуальный подтекст в мужчинах, танцующих друг с другом. Имея абсолютную власть над своими соратниками, Сталин имел возможность заставлять их осуществлять его гомосексуальные фантазии.
Однако во время одной из попоек Сталин показал, что он способен действовать и самостоятельно. Он выпил с Тито на bruderschaft, «выпрямился и сказал: «У меня еще есть сила!» – и, подхватив Тито двумя руками, поднял его три раза под звуки русской народной мелодии, которую играл граммофон» (113, 283). Очевидно, алкоголь позволил Сталину хотя бы частично дать выход его гомосексуальным эмоциям. Уильям Буллитт, который некоторое время был американским послом в Советском Союзе в середине 30-х годов, сказал: «Одно время Сталин испытывал ко мне большую симпатию. Однажды, выпив немного больше, чем следовало, он поцеловал меня прямо в губы – какое же это было ужасное ощущение!» (231, 548).
Гетеросексуальная жизнь Сталина – когда таковая имела место – никогда не была как следует налажена и не носила регулярного характера. Со своей первой женой Екатериной он жил урывками. Его второй жене Надежде было с ним очень трудно (ей было семнадцать лет, когда сорокалетний Сталин на ней женился, и, возможно, ей было всего шестнадцать, когда он лишил ее невинности).
Часто после ссор с деспотичным Генсеком ее находили в слезах. Некоторые предполагают, что он был ей неверен (см., напр.: 191, 226–229; 162, 260 и далее; 63, 190). Постепенно он довел ее до самоубийства в 1932 году, даже, возможно, он ее и убил, хотя рассказы о том, как он это сделал, весьма противоречивы (см., напр.: 180, 91–92; 75, 117; 63, 199). Версия убийства несет в себе значительный психологический смысл, учитывая, что молодой Coco был свидетелем попытки отца убить его мать (см. выше: с. 69), и зная уравновешенный характер и чувство ответственности Надежды, которые исключили бы самоубийство (см., напр.: 63, 194; 266). После смерти Надежды Сталин мог вступить в связь с женщиной по имени Роза Каганович, а мог и не делать этого, в зависимости от того, чьим воспоминаниям верить (см., напр.: 72, 382 и противоположные свидетельства: 270, 360–361; 165, 171). Но если Сталин и нашел другую женщину, то ненадолго. Возможно, детская близость с чрезмерно заботливой матерью плюс отождествление с отцом, избивающим жену, породили его изначальное женоненавистничество, которое помещало ему в дальнейшем иметь продолжительные любовные отношения с женщиной. Только очень редко Сталин позволял себе проявить положительные чувства к женщине. Так, он, похоже, искренне горевал о смерти своей первой жены.
Сталину особенно нравилось употреблять ругательства в присутствии женщин. В размолвках с Надеждой он использовал самые грязные русские выражения, так называемый мат. Он ругался на Крупскую, жену Ленина, чем страшно огорчил ее. Он грубо говорил о сексуальной жизни своей дочери Светланы в присутствии как ее, так и своих коллег-мужчин («Ну, друзья, бьюсь об заклад, вы не знаете, кто ее сейчас е…» – 75, 251). Даже его мать, которая в ранние годы взрастила его нарциссизм, время от времени была предметом его оскорблений: «Ты тоже здесь, старая шлюха?» – сказал он ей, приехав в Тифлис в 1927 году (там же, 233)4. Конечно же, именно так ее называл его отец.
Отношение Сталина к женщинам ясно выражено в рассказе его дочери: «Когда Василий рассказал ему, что развелся с первой женой из-за того, что «с ней не о чем говорить», отец расхохотался: «Ишь ты, идейную захотел! Ха! Знали мы таких идейных… селедок, – кожа да кости!» Это было при мне; но вслед за этим отец и сын пустились в непристойную дискуссию, и я ушла» (10, 330).
Мы видим, что враждебность Сталина по отношению к женщинам (или, если взглянуть под другим углом, дух товарищества с мужчинами) идет рука об руку со склонностью к грязным оскорблениям.
Враждебность по отношению к женщинам на первый взгляд не является признаком гомосексуальности, особенно в мужчине, который в то или иное время был настроен враждебно практически ко всем окружающим его
людям, независимо от пола. Но в случае со Сталиным подобная враждебность к людям часто объясняется его паранойей (см. выше, главу 2). И это важно, так как психоаналитики полагают, что сама паранойя имеет гомосексуальную этиологию. В работе о случае Шребера Фрейд (133, XII, 63) высказывает мысль, что мания преследования может иметь в своей основе гомосексуальные эмоции (ср.: 235, 199–200; 123, 188–197, 262–263; 315). Соответственно, подсознательное, подавляемое предположение
Я (мужчина) люблю его превращается в результате проекции и перестановки в параноидальное утверждение: Он ненавидит (преследует) меня.
В соответствии с этой теорией параноидальное отношение Сталина к, скажем, военачальникам, которых он устранил (Тухачевский, Якир, Примаков и др.), можно было бы интерпретировать как прикрытие его подсознательных гомоэротических эмоций (но ниже я разъясню, что подобные эмоции больше относились к Гитлеру, чем к уничтожаемым им мужчинам).
Некоторые эмпирические исследования параноидальных пациентов подтвердили идею связи между фантазиями преследования и гомосексуальными побуждениями. Например, во время одного тахистоскопического исследования параноики гораздо быстрее, чем не параноики, реагировали на прозвучавшие гомосексуальные («fruit», «fairy», «homos», «sucker», «queer» etc.) слова (111; см.: 174, 329–341, где представлен великолепный обзор экспериментальных исследований паранойи).
Если Сталин был параноиком, как указывалось выше в этой книге, и если психоанализ прав, заключая, что паранойя основана на подавленной гомосексуальности, тогда Сталин был «подавленным» гомосексуалистом (ср.: 126, 253). Когда бы Сталин ни предпринимал действий против воображаемых «врагов», таких, как старые большевики, инженеры, армейские офицеры, евреи и т. д., он частично пытался справиться с подспудными гомоэротическими импульсами. Я говорю «частично», так как он, безусловно, решал тем самым и многие другие задачи: осуществлял проекцию своей вины на других, концентрировал все большую власть в своих руках или расчищал путь к пакту с Гитлером.
Как мы уже видели, одним из элементов сталинского имитирующего отождествления с Гитлером было стремление повторить уничтожение последним капитана Рема и его сторонников в 1934 году. Но, как мы знаем, Рем и многие члены его отрядов были хорошо известны как гомосексуалисты. Гитлер не только устранял политически неугодных, им также руководила его враждебность в отношении гомосексуалистов (см.: 240; 154, 104 – Все вышеперечисленные английские слова в американском сленге служат для обозначения с той или иной степенью грубости мужчины-гомосексуалиста, как правило, «пассивного». – Прим. ред.). Сталин должен был знать об этом. Самое интересное в том, что предположительно именно сподвижник Рема внедрился в правительство Сталина. Мы узнаем об этом из «Письма старого большевика» Бориса Николаевского: «Большой шум произошел в результате расследования и разоблачения немецкой пропаганды на Украине, особенно в той части, которая касалась гомосексуалистского заговора. Подробности раскрытого в конце 1933 года заговора были следующие: помощник немецкого военного атташе и последователь известного капитана Рема сумел проникнуть в гомосексуальные круги в Москве и под прикрытием гомосексуальной «организации» (в то время гомосексуализм еще не был запрещен в России) положил начало целой сети национал-социалистической пропаганды. Ее филиалы появились в провинции, Ленинграде, Харькове, Киеве и т. д. Были вовлечены некоторые деятели литературы и искусства: личный секретарь одного очень популярного актера, известного своими гомосексуальными наклонностями, важный научный сотрудник Института Ленина и др. Эти связи использовались немцами не только для получения военной информации, но и для того, чтобы посеять раздор в правительстве и партийных кругах. Цели руководителей заговора были настолько далеко идущими, что советские руководители были вынуждены вмешаться» (220, 31; ср.: 241, 209–210).
Николаевский, похоже, полагает, что «гомосексуалистский заговор» действительно существовал. Но, возможно, заговора вовсе не было. Возможно, это была одна из многих параноидальных идей, которые не без помощи Сталина циркулировали в правительственных кругах в 30-е годы. Возможно, это были сталинская выдумка, состряпанная для того, чтобы оправдать введение законодательного акта против гомосексуализма в декабре 1933 года. В любом случае с психологической точки зрения не было никакой нужды в действительном заговоре. Совершенно ясно, что высшее советское руководство, включая Сталина, с его хорошо известной склонностью подробно входить в тонкости действий правительства, должно быть, предполагало наличие «гомосексуалистского заговора» в конце 1933 года. Этот «заговор», спровоцированный Германией, затронул советских граждан. Сама идея «заговора» – неважно, истинного или ложного – выявила, что в умах некоторых людей уже в 1933 году существовал своего рода «нацистско-советский гомосексуальный пакт». Сталину эта идея могла казаться отвратительной, хотя могла быть всего лишь сплетней. Но такая идея существовала, и Сталин, без сомнения, знал о ней, а возможно, даже сам ее изобрел. Я хочу сказать, что эта идея была как нельзя кстати, если иметь в виду будущий нацистско-советский пакт 1939 года.
Интересно отметить, что в середине 30-х годов многие исторически важные события, имевшие отношение к гомосексуализму, происходили одновременно как в Германии, так и в Советском Союзе.
Некоторые ключевые моменты истории гомосексуализма в Германии и Советском Союзе в середине 30-х годов
Начало мая 1933 г.
Шайка нацистских студентов разрушает архивы и библиотеку Института сексуальной науки в Берлине, основанного и руководимого лидером немецкого гомофильного движения Магвусом Хиршфельдом.
Конец 1933 г.
Заявление о раскрытии в Советском Союзе «гомосексуалистского заговора» с участием последователя капитана Рема и сети советских гомосексуалистов.
17 декабря 1933 г.
В Советском Союзе вступает в силу новый законодательный акт, запрещающий добровольные гомосексуальные отношения между взрослыми (наказание: до пяти лет лишения свободы).
Январь 1934 г.
Массовые аресты гомосексуалистов в Москве, Ленинграде, Харькове, Одессе. Точное число гомосексуалистов, отправленных в ГУЛаг за их сексуальные пристрастия за годы сталинского правления, неизвестно.
23 мая 1934 г.
Максим Горький публикует в «Правде статью, в которой восхваляет Советское правительство за преследование гомосексуалистов и критикует фашистскую Германию за разрешение гомосексуальных связей. Он цитирует поговорку, модную в то время в Советском Союзе: «Уничтожьте гомосексуалистов – фашизм исчезнет» (23).
Июнь 1934 г.
«Ночь длинных ножей» знаменует развязывание Гитлером кровавой чистки нацистских рядов от соратников капитана Рема из SA (Sturmabteilunf, или «штурмовых отрядов»).
Октябрь – ноябрь 1934 г.
Первая большая волна арестов гомосексуалистов в Германии.
28 июня 1935 г.
Пересмотрен и расширен немецкий закон, преследующий гомосексуализм. Объявляется противозаконным любое «многозначительное прикосновение мужчины к мужчине». По различным оценкам, 500 000 «голубых» погибло за время правления Гитлера.
1 марта 1936 г.
Смерть «голубого» русского поэта Михаила Кузьмина.
Конец 1936 г.
Писатель-гомосексуалист Андре Жид возвращается после визита в Советский Союз и публикует книгу, породившую многие споры, в которой среди прочих вещей критикует эту страну за закон против гомосексуалистов.
Совершенно очевидны общие черты развития событий в обеих странах. И там и там было осуществлено санкционированное правительством ужесточение законов о (мужском) гомосексуализме. Не берусь сказать, имитировал ли Сталин Гитлера (или наоборот, или то и другое). Ясно, что оба диктатора испытывали враждебное отношение к гомосексуализму.
В то время как сталинские приспешники вели борьбу с гомосексуалистами, Гитлер собирал силы в Германии и превращался в реальную угрозу для Советского Союза. До 1933 года дейстововал Рапалльский договор с Германией от 1922 года, в котором оговаривалось экономическое сотрудничество двух «изгоев версальской системы* (Такер). Со временем договор пополнился рядом секретных соглашений по совместным военным учениям и разработке оружия, которые были запрещены Версальским договором. Сталину были очень по душе такие «особые отношения» (Гохман) с Германией. Это хорошо видно в интервью с Людвигом в 1931 году, где Сталин говорит о своей симпатии к немецкому народу и своей точке зрения на Версальский договор: «Мы никогда не были гарантами Польши и никогда ими не станем так же, как Польша не была и не будет гарантом наших границ. Наши дружественные отношения к Германии остаются такими же, какими были до сих пор. Таково мое твердое убеждение» (48, XII, 117).
Но в начале 1933 года Гитлер был у власти. Сталин, возможно, даже помог ему возвыситься, не поддержав Германскую коммунистическую партию в борьбе против фашизма. Сталин, согласно Такеру (295), боялся, что Советский Союз все еще очень слаб, чтобы помогать победившим немецким коммунистам, в то время как победившие нацисты были бы слишком заняты Западом и не мешали бы Сталину строить «социализм в отдельно взятой стране». Хотя в 1933 году немецкий диктатор сделал в отношении советского Союза несколько дружественных жестов, он также начал сближаться с Польшей, и не было заметно, что он отказался от намерений (выраженных в «Mein Kampf») захватить «Lebensraum» на Востоке. В Германии было произведено множество арестов советских граждан и налетов на советскую собственность, Полагают также, что немцы допустили утечку к французам информации о до того времени тайном сотрудничестве между рейхсвером и Красной Армией. К июню Советы почувствовали необходимость прекратить военное сотрудничество, и через несколько месяцев были закрыты германо-советские танковый полигон на Каме и авиационный завод в Липецке.
Как раз в то время, когда сворачивалось германо-советское военное сотрудничество, были сделаны заявления о «гомосексуалистском заговоре», в котором участвовали германский военный атташе и ряд советских граждан. Безусловно, Сталин знал об этом (возможно, он даже был инициатором его «раскрытия»), Сталин также должен был осознавать, какую важную роль играет гомосексуальность в жизни многих военных в окружении Гитлера. Таким образом, у него не могла не возникнуть совершенно четкая ассоциация между гомосексуальностью и германскими военными. Он мог даже допустить, что Гитлер сам был гомосексуалистом, но последующие «ночь длинных ножей» и преследования гомосексуалистов в Германии опровергали подобную мысль. И все-таки ассоциация между идеей гомосексуальности и идеей гитлеровской военной мощи возникала как у него, так и у многих других. С психоаналитической точки зрения не имеет значения, является ли ассоциация позитивной или негативной, подтвержденной или опровергнутой (ср.: 133, XIX, 235). С тех пор гомосексуальность как общее понятие была связана с Гитлером и германскими вооруженными силами. Насколько я знаю, нет свидетельств о возникновении подобной ассоциации в отношении других потенциальных противников Сталина того времени, например Польши, Франции или Великобритании.
Когда Гитлер уничтожил капитана Рема и его в большинстве своем гомосексуальных соратников, Сталин должен был понять, что Гитлер относился к гомосексуализму так же, как он сам, то есть враждебно. Это была еще одна общая черта, которая давала повод для отождествления с Гитлером. Как мы уже видели, многие исследователи проводили аналогию между тем, как Сталин расправился со своими военными и политическими соратниками, и тем, как Гитлер поступил с гомосексуалистом капитаном Ремом и его компанией. Конечно, «враги», которых Сталин начал истреблять вскоре после убийства Кирова в 1934 году, не обязательно были гомосексуалистами, но время от времени Сталин представлял, что они являлись таковыми; например, когда он написал на полях прощения о помиловании генерала Якира: «Подлец и проститутка» (38, 668). Зная о склонности Сталина к проекции, можно задать вопрос: так кто же был для него «проституткой»?
Ответ: он сам. Если, как утверждают психоаналитики, паранойя является одним из способов справиться с беспокойством по поводу гомосексуальности, тогда Сталин мог избавляться от своего растущего беспокойства по этому поводу, становясь все большим параноиком. Безусловно, чистки были одним из наиболее параноидальных эпизодов в жизни Сталина.
Историки представили убедительные доказательства связи между параноидальными чистками Сталина и его последующей сделкой с Гитлером в 1939 году (см. выше: с. 131–133). Психоаналитики могут лишь поддержать эти доказательства, ни в коей мере не отвергая их. С одной стороны, в чистках присутствовал элемент паранойи, а паранойя связана с гомосексуальностью. С другой стороны, пакт был связан с отождествлением с Гитлером, а Гитлер – с гомосексуальностью. Таким образом, чистки и пакт имеют общий психоаналитический знаменатель, то есть идею гомосексуализма в сознании (или, скорее всего, в подсознании) Сталина.
Но было в этом и нечто большее, чем общий гомосексуальный знаменатель. Вполне вероятно, что Сталин действительно испытывал гомосексуальное влечение к могущественному Гитлеру. Может быть, Гитлер бы любил его так, как никогда не любил отец. К тому времени, когда он стал «домогаться любви» Гитлера (как любят выражаться непсихоисторики), его гетеросексуальная жизнь была уже в прошлом (Аллилуева говорит, что смерть своей второй жены в 1932 году он воспринял с горечью, расценив ее как предательство). Когда в 1939 году он стал «постельным дружком» Гитлера (если вновь процитировать непсихоисториков), многим стало понятно политическое значение предшествующих параноидальных чисток. Однако этого нельзя сказать о психологическом значении указанных событий. Для Сталина были неприемлемы его гомосексуальные чувства к Гитлеру. Поэтому он проецировал их на своих сограждан (Якир – «проститутка») или трансформировал их в десексуализированную манию преследования (везде затаились «враги народа»). Затем, персонифицируясь со своим отцом, он «побил» этих «врагов». Так же, как политически Сталин не мог признаться, что целью чисток был пакт с Гитлером, так и психологически он никогда не мог бы допустить, что его параноидальное отношение к своим согражданам исходит из его гомосексуального влечения к будущему «постельному дружку».
Подводя итоги, можно сказать: столкнувшись с Гитлером – агрессором, который направил свою агрессию на гомосексуалистов, Сталин повел себя иррационально. Он не только отождествлял себя с этим агрессором, но и испытывал к нему сексуальное влечение. В результате первого он, хотя бы частично, был слеп в отношении возможности гитлеровской агрессии, в то время как в результате второго он стал совершать больше параноидальных поступков, чем обычно, и инициировал чистки. Отождествление с агрессором привело к тому, что Советский Союз во многом оказался неподготовленным к нападению Гитлера, а сексуальное влечение к Гитлеру вызвало взрыв паранойи, в результате которого была значительно ослаблена экономическая и военная мощь страны. Эти два психологических процесса в мозгу одного человека оказались смертельными для его сограждан.