Текст книги "Сатанинская пристань"

Автор книги: Даниэль Клугер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Даниэль Клугер
Сатанинская пристань

1

Я давно заметил, что стук в дверь столь же характерен для человека, как наряд или прическа, и так же соответствует настроению, как выражение лица или, скажем, интонация. Поэтому, когда утром Моя Девушка постучала ко мне, я понял, что она пребывает в странном настроении.

Слава богу, мать ушла к себе сразу после завтрака. Она имела обыкновение задавать Моей Девушке дурацкие вопросы и не особо вслушиваться в ответы. К тому же, когда у Моей Девушки такое настроение, вопросы переадресовывались мне, что уж совсем ни в какие ворота не лезло. И вообще – ей никогда не было дела ни до настроения собеседника, ни до прочих глупостей, на которые обращаю внимание я. Ей, по-моему, никогда ни до чего не было дела.

Словом, мать ушла к себе. Я сидел за неприбранным столом и лениво размышлял, что лучше: выпить еще чашку чая, пойти погулять или завалиться на диван и проспать до обеда? Больше всего меня устраивало последнее. В этот момент Моя Девушка постучала в дверь.

– Входи! – крикнул я.

Распахнулась дверь. Моя Девушка остановилась у порога и прислонилась к притолоке. Насчет настроения я, к сожалению, угадал. Она окинула комнату долгим внимательным взглядом, столь же внимательно осмотрела меня с головы до ног и трагическим голосом протянула:

– Какой у-ужас...

Начало прозвучало вполне традиционно. Впрочем, продолжение тоже:

– Это же твоя комната. Разве можно жить в таком кавардаке? Удивляюсь, как ты еще ухитряешься находить здесь нужные вещи.

– У меня их просто нет, – сказал я. – Войди в комнату и закрой дверь. По-моему, мы с тобой сегодня не виделись. Может быть, поздороваемся?

Моя Девушка захлопнула дверь и сказала – так, словно прощалась со мною навеки:

– Здравствуй.

– Ну вот, – я позволил себе слегка улыбнуться. – Привет.

Она нашла свободный стул и села.

– Чем ты собирался сегодня заниматься?

– Пока ничем.

– Погуляем?

– Конечно, – ответил я. Несколько минут назад я мечтал о диване. Что делать! – Конечно, – повторил я. – Только мне нужно поставить в известность мать.

– С какой стати? – сухо спросила Моя Девушка.

– В нашем доме так принято.

– Хорошо, – сказала она и поднялась со стула. – Можешь предупредить. Я подожду тебя на улице. Пожалуйста, недолго.

Она вышла из комнаты и направилась во двор.

Я с трудом – что правда, то правда – нашел гребешок, тщательно, насколько удалось, расчесал волосы и побрел на женскую половину нашего большого дома.

2

Мать сидела в спальне за туалетным столиком и внимательно разглядывала свое отражение. Ночная сорочка была наброшена на плечи, словно большой шарф. Постель все еще стояла разобранной, хотя время близилось к полудню, шторы на окнах плотно задернуты. Единственным источником света был светильник, стоявший перед зеркалом на столике.

Кстати говоря, зеркало было единственным предметом, который мне нравился здесь. Особенно массивная литая рама из серебра. Когда я вошел, мать не повернулась, только чуть повела глазами в мою сторону.

Я не любил здесь бывать. Мне всегда становилось нехорошо. Может быть, причиною этому был тяжелый, невыветривающийся аромат духов, от которого начинала кружиться голова.

Молчание затягивалось, становилось таким же душным, как этот аромат. Я не смел нарушить тишину ни движением, ни словом. Я уже не понимал – от духов или затянувшегося молчания плывет голова.

Наконец, она спросила:

– Чего ты хочешь?

Я понял, что она недовольна. Она не любила, когда кто-то – особенно я – мешал ей примерять новые украшения, придумывать новую прическу или просто сидеть у зеркала.

– Может быть, ты заболел?

– Доброе утро, – сказал я.

– Я думала – вечер...Неважно. Ты здоров?

– Здоров, – ответил я, судорожно борясь с тошнотой.

– Вид у тебя нездоровый, – сказала она, роясь в шкатулке с драгоценностями. – Куда же я их дела... Это хорошо, что здоров... А, вот они, – она вынула из шкатулки золотые подвески. – Вот они, я думала, что потеряла... У тебя лицо бледное, – мать внимательно разглядывала подвески. – А что это они...

Голова кружилась все сильнее. В это утро аромат духов показался мне абсолютно тошнотворным.

– Я себя прекрасно чувствую, – сказал я.

– Значит, мне показалось.

– Здесь темно.

– От яркого света у меня болят глаза. Я свожу тебя к нашему врачу, – мать слегка оживилась, – у нас во дворце чудесный врач. Халдей, по-моему. Или не халдей. Кого жгут по воскресеньям?

– Евреев, – сказал я.

– Да? Значит, он еврей, – с сомнением произнесла мать. – Н-нет, по-моему... Ты уверен?

– Уверен.

– А когда жгут халдеев?

– Халдеев вообще не жгут, – сказал я. – Жгут евреев и еретиков.

– Может быть, его назначили еретиком?

– Может быть.

– Или евреем? Я забыла – их уже сожгли?

– В прошлом месяце.

– Значит, его вполне могли назначить евреем. Но это неважно. Важно, что он замечательный врач.

– Я здоров, – сказал я и почувствовал, что через минуту сползу на пол. – Я просто хочу погулять.

– Хорошо, – сказала она. – Я не возражаю. Можешь идти. Только обязательно вернись к обеду.

– Зачем?

– Я жду твоего отца.

– Хорошо. Я вернусь к обеду.

– Не забудь.

– Не забуду. До свидания.

– Что? Да, конечно, до свидания. Иди, ты мне мешаешь. Я хочу одеться, не сидеть же весь день голой.

3

Моя Девушка стояла у калитки. Я остановился на крыльце, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух. Потом подошел к ней.

– Ну что? – спросила она.

– Все в порядке, пойдем скорее, – голова уже не кружилась, только слегка ломило виски.

– Тебе разрешили?

– Велели вернуться к обеду.

– А когда вы обедаете?

– По-разному.

– А...

– Пойдем, это не имеет значения.

Она больше ни о чем не спрашивала. Мы довольно долго шли молча. Наша узкая улочка была грязной, пыльной, как большинство улиц нашего района. По обе ее стороны тянулись глухие бутовые заборы. Я часто думал о том, почему все улицы, прилегающие к проспекту, покрыты толстым слоем пыли, а вот в центре, на Садовой площади, например, идеально чисты, словно отполированы. Даже ходить скользко. А за Центральным рынком, где живет Моя Девушка, очень трудно дышать. Особенно в районе старого мясокомбината. Как-то я провожал Мою Девушку и едва не задохнулся, почти как в спальне у матери.

Мы миновали мост, пересекли проспект, и тут мои шаги замедлились сами собой, а ленивый ход мыслей мгновенно пресекся.

– Что-то не так? – спросила Моя Девушка.

– Все так, – ответил я и подумал совершенно обратное. За универсамом, у пивного ларька уже собралась небольшая толпа – человек двадцать. Меня-то они все знали, а вот Мою Девушку – нет.

– Почему ты остановился?

– Нипочему.

У нее были все шансы не понравиться собравшимся. Обогнуть толпу не представлялось никакой возможности. И как это мне удалось не заметить их от моста? Я плотнее прижал локтем ее руку и спокойным шагом приблизился к любителям пива.

– Привет!

Возглас относился ко мне. Пришлось остановиться. Кое-кто перестал поглощать из грязных банок пиво и уставился на нас. Ко мне подошел тощий и нескладный Валек, парень с нашей улицы. Обтрепанные джинсы поддерживались на бедрах новеньким кожаным поясом. Такими же новенькими, во всяком случае, такими же блестящими выглядели жестяные шпоры на больших не по размеру, стоптаных башмаках. Нечесаные медно-рыжие волосы покрывал пыльный берет с пером, по-моему, петушиным.

– Привет, Валек.

– Далеко собрался?

– Гуляю.

На истрепанной куртке ярко горел большой гвардейский значок. Я вспомнил, что со вчерашнего дня Валек зовется как-то иначе, только не мог вспомнить, как именно. Соседи говорили, что он поступил в гвардию и живет теперь в центре, в обкомовской казарме.

– Как тебе шпоры? – Валек притопнул ногой. – Класс, правда? Скоро дадут настоящие, но по мне, так эти красивее. правда?

– Правда.

Те, кто поначалу смотрел на нас с подозрением, снова занялись пивом.

– Ты не на стадион? – спросил Валек. – А то я туда собираюсь.

– Нет, просто гуляю перед обедом.

– Ну-ну, – сказал Валек. – Будешь возвращаться, загляни к моим, скажи, что видел меня, что я, может, завтра зайду. А может, и не зайду.

– Обязательно скажу. Пока.

– Пока, – Валек отвернулся от меня, и мы неторопливо пошли дальше.

– Почему ты меня не представил? – спросила Моя Девушка.

– Еще чего! Чтобы все узнали, что ты – не из наших?

– Ну и что?

– Как это что? – я даже остановился от такой непонятливости. – Если бы они узнали, что ты не наша, тебя бы тут же изнасиловали.

– Подумаешь, – сказала Моя Девушка. – Наши делают тоже самое. Ничего особенного.

– Конечно, ничего особенного. Только их там было человек двадцать. Это ты заметила?

– Заметила, ну и что?

– А то. Мы бы застряли часа на три. А я обещал матери, что к обеду вернусь.

– В таком случае, – обиженным тоном заявила она, – можешь возвращаться прямо сейчас. И вообще: с тобой мне очень скучно, запомни. Я сама не понимаю, зачем пришла сегодня. Словом, мне пора.

И она ушла, гордо задрав голову, а я вздохнул с облегчением. Потому что, когда она в таком настроении как сегодня, прогулка может получить неожиданное завершение. Так что возвращался я домой в прекрасном расположении духа.

4

По мере того, как я приближался к дому, хорошее настроение сходило на нет. Причиной тому была предстоящая встреча с отцом и, как следствие, семейный обед.

Отец не терял надежды на то, что я пойду по его стопам. Иными словами – в один прекрасный день отправлюсь в походный лагерь царя Леонида и стану спартанцем. Ребята с нашей улицы говорили, что спартанцы готовятся к очередному походу. Если это так, то, видимо, страстное желание отца напялить на меня бронзовый шлем и кожаный панцирь стало горячее.

Меня спасало то, что мать не любила спартанцев, иначе бы я не отвертелся, вдвоем они бы со мной справились. Но мать каждый раз пыталась доказать мужу, что для сына (то есть, для меня) будет лучше и полезнее стать пажем при дворе Людовика ХП или Франциска Васильевича. При этом она напирала на то, что имеет обширные связи как при одном, так и при другом дворе.

Естественно, что споры о моем будущем разгорались именно на семейных обедах, поскольку в другой обстановке родители мои не встречались. Ни к чему эти споры не приводили, каждый оставался при своем мнении. Временами – чем дальше, тем чаще – мне казалось, что они не слышат и не слушают друг друга, просто каждый торопится произнести вслух то, что подготовил к встрече, нимало не интересуясь результатами.

Рано или поздно они все равно что-нибудь придумают, мне придется смириться с их решением. Лучше, конечно, позже, чем раньше, ни перспектива стать пажем, ни перспектива стать спартанцем меня не радовали. Так что пусть спорят подольше и без меня.

Стол был накрыт под навесом, во дворе. Отец никогда не входил в дом – за исключением одной ночи, около семнадцати лет назад.

– Наконец-то, – мать уже сидела за столом. – Мог бы и пораньше вернуться.

– Разве я опоздал?

– Я хочу поговорить с тобой до прихода отца. Сегодня – твой день рождения.

– Знаю, – я нимало не придавал значения этому факту.

– Тебе сегодня шестнадцать.

– Ну и что? – я пожал плечами. – В прошлом году было пятнадцать. Какая разница?

– Большая, – мать поджала губы. – Пора подумать о будущем.

– Что о нем думать?

– Тебе очень пойдет бархатный берет.

– Не сомневаюсь.

– И короткая шпага.

– Возможно, – я не хотел спорить. С минуты на минуту придет отец, вот пусть они и спорят. Без моего участия.

– Все очень просто, – сказала мать. – Я предупрежу камергера, и тебя примут. Никаких проблем.

– Отлично, – сказал я. – Можно, я поем?

– Нужно только решить, к которому из королей ты пойдешь на службу.

– К самому лучшему, – сказал я.

– Наверное, к тому, который ближе живет, – сказала мать.

– Гениально, – сказал я. – А поесть можно?

В эту минуту, наконец, заскрипела калитка, и во двор вошел отец. Мать замолчала. Он прошел в дальний угол двора. Я заметил, что его панцирь разорван на боку, а над глазом запеклась кровь.

– Почему так поздно? – сухо спросила мать. Он не ответил.

– Что случилось? – спросил я. Отец снова не ответил. Он возился с застежками и ремешками своего панциря и ругался вполголоса.

– Помоги ему, – сказала мать. Я не пошевелился. Я не мог преодолеть отвращения, которое вызывало во мне все, что связано с оружием или войной. Я не мог заставить себя прикоснуться к панцирю.

Отец справился с доспехами без моей помощи и вернулся к столу. Мать подала ему ломоть праздничного хлеба и кружку молока. Он принялся за еду.

У меня пропал аппетит. Больше всего мне хотелось, чтобы традиционный разговор начался как можно позже, а еще лучше – не начался бы вообще.

Отец доел, смахнул крошки на пол и сказал:

– Война.

– Опять, – мать вздохнула. – Вам еще не надоело?

Он тяжело посмотрел на нее и ничего не сказал.

– С кем? – спросил я.

– С Центральным Рынком.

Не зря у меня портилось настроение. За Центральным Рынком жила Моя Девушка. Значит, наше примирение откладывается, как минимум, на три-четыре дня.

– С Центральным Рынком? – задумчиво спросила мать. – А где это?

– На юге, – сказал я. – Точнее, на юго-западе.

Она удивилась.

– Там же нечем дышать! Как же там воюют?

Отец поднялся из-за стола, молча осмотрел автомат, повесил на плечо тяжелый щит. После этого подошел ко мне и хмуро сказал:

– Собирайся, пойдешь со мной.

– Зачем?

Для отца подобный вопрос звучал, по меньшей мере, нелепо. Тем не менее, он ответил:

– Пора начинать.

– Наш президент распустил гвардию, – сказала вдруг мать. – Я имею в виду, старую гвардию. Скоро будут набирать новую. Может быть, дня через три. Или четыре. Так говорят при дворе. Во всяком случае, я так слышала.

Отец молча смотрел на меня. Я медленно поднялся из-за стола. Он кивнул и направился к калитке.

– А казнить их будут, видимо, завтра, – сказала мать.

– Кого? – спросил я машинально.

– Старых гвардейцев, кого же еще? – мать отщипнула корочку хлеба. – Президент не может набирать новую гвардию до казни. Вот я и подсчитала: если через три дня будут набирать новую, значит, старую гвардию казнят завтра или послезавтра.

Отец остановился у калитки и вопросительно посмотрел на меня. Я не двигался.

– Я жду.

– Не пойду, – сказал я. – Не хочу.

Он пожал плечами:

– Как хочешь, сегодня у меня нет времени тебя уговаривать.

Он ушел. Я посмотрел на мать. Она молчала, но по ее торжествующему лицу видно было, что в споре о моем будущем она уже считала себя победительницей.

Зря она так считала. Становиться пажем мне хотелось еще меньше, чем становиться спартанцем.

– Ты оскорбил отца, – сказала мать сдержанно. – Когда он вернется, попроси у него прощения.

– Если вернется, – сказал я.

– Что?

– Ничего.

– Впрочем, – сказала она, – он тоже неправ. Ты уже взрослый. С твоим мнением следует считаться.

Она имела в виду свое мнение.

– Эти спартанцы, – мать брезгливо поморщилась, – редко моются и едят всякую гадость, – она выжидательно посмотрела на меня.

Я промолчал.

– Голова болит, – сказала мать. – Пойду прилягу.

Я снова промолчал, я понимал, что никуда не денусь, отправлюсь вслед за отцом, едва только мать уйдет к себе.

5

Причин, заставивших меня отправиться к Центральному Рынку, было две. Во-первых – Моя Девушка. Она жила на Юго-Западной окраине города, то есть, за Рынком. А во-вторых – я испытывал какое-то смутное чувство вины перед отцом. Не знаю, почему.

Когда я подошел к Рынку, там уже собралось множество любопытных, в основном – детей и подростков. Они стояли у пограничных столбов, пересекавших с запада на восток базарную площадь, облепили росшие у входа деревья, балконы близлежащих домов.

За столбами шла война. Там убивали, жгли, насиловали женщин. Все шло, как положено на войне. Я, впрочем, ничего такого не видел. Отец рассказывал о прежних войнах, так что я прекрасно представлял себе все это, убедиться же в истине этих рассказов воочию особого желания не было. Я просто ждал, когда все закончится.

Ждать мне пришлось часа полтора. Любопытные разошлись. Я миновал пограничные столбы и осторожно пошел по Рынку.

Среди тлеющих развалин валялись убитые. Я старался подальше обходить их. Посередине рынка, за длинным пустым прилавком сидел, подперев голову, продавец помидоров. Помидоры лежали аккуратной горкой рядом с весами. Я подошел, чтобы спросить, кто победил, но понял, что он тоже мертв.

Из ближайшего бара донеслось нестройное пение. Бар находился возле боковых ворот, которые во время войны запирались.

Я вошел внутрь.

Пели пьяные солдаты. Голые по пояс, они сидели за длинным узким столом, залитым пивом. Оружие и грязная одежда были грудой свалены в угол, подле незажженного камина. Стол загромождали кружки, тарелки с рыбой, бутылки.

Я подошел к бармену, равнодушно взиравшему из-за высокой стойки на веселившихся, и спросил:

– Кто победил?

– А что, опять война? – спросил он, в свою очередь.

– Да, с самого утра, по-моему.

– То-то, я смотрю, за целый день – ни одного клиента.

– Так ты не знаешь?

Бармен флегматично пожал плечами.

– Может быть, эти, – он показал на солдат. – А может быть, те, – он указал пальцем в угол, за моей спиной. Я оглянулся. Там, за угловым столиком, веселилась еще одна группа.

– А может быть, никто не победил, – сказал бармен. – И даже скорее всего – никто. Просто скоро стемнеет. Перенесли на завтра. Если, конечно, не перепьются.

Я посмотрел на солдат. Один из них поднялся на ноги и, надсаживаясь, заорал:

– А ну-ка, выпьем за здоровье Филиппа, потому как... – он не договорил – почему – пошатнулся и рухнул на табурет. Солдаты одобрительно заржали, дружно выпили за Филиппа – без пояснений.

– Кто такой Филипп? – спросил я.

– Филипп? – бармен зевнул. – Царь, что ли? Или президент? Кто его знает.

– Он с Центрального Рынка?

– Какая разница? – бармен задумчиво поскреб щетинистый подбородок. – Выпей за его здоровье и считай, что он умер, – он поставил на стойку полную кружку и пододвинул ее ко мне.

– Я не пью, – сказал я.

Он взял кружку, немного подумал и осушил ее сам. Тут я понял, что бармен пьян мертвецки. Видимо, в отсутствие клиентов, он весь день обслуживал сам себя. Поставив пустую кружку, он сосредоточенно посмотрел на меня и спросил:

– А если ты не пьешь, так что ты здесь делаешь?

– Ничего.

Бармен с сожалением перевернул пустую кружку вверх дном.

– Ты лучше проваливай, – посоветовал он. – А то мне не понравится, я и убить могу. Без всякой войны. Очень просто, – он ткнул кружкой в сторону двери. Я и сам не собирался больше оставаться в баре, мне была неприятна густая винная сырость.

Выбравшись на улицу, я поспешил к дому Моей Девушки. После бара дышать на улице было много легче.

Кто такой царь Филипп? Среди наших я такого не помнил. Впрочем, это ровным счетом ни о чем не говорило, потому что царей, королей и прочих президентов было великое множество: Леонид, Генрих, Иван, два Франциска (правда, с разными отчествами), Людовик восемнадцатый. За Центральным Рынком – в Залесье и далее – их, по-моему, было не меньше. То, что бармен не знал царя Филиппа – или не царя – тоже ничего не значило. Я, например, о Генрихе узнал только позавчера.

Кроме царей, королей и прочих были еще архиэкстрасенсы, двое. Раньше было трое, и столько же антиэкстрасенсов, но третьего сожгли, как еретика, а антиэкстрасенсов назначили евреями и тоже сожгли. Или повесили, точно не помню.

Все они имели небольшие дворы, гвардии, армии, все они плели интриги, вели войны.

Архиэкстрасенсы жгли еретиков, и это вызывало интерес, особенно по праздникам.

Впрочем, за последнее время костры многим наскучили, поскольку жгли не только еретиков и не только архиэкстрасенсы.

6

Когда я добрался до старого двухэтажного дома, в котором жила Моя Девушка с дядей, уже стемнело. Здесь, на окраине, дышалось легко, почти так же, как у нас, в Диком районе.

Окна второго этажа были ярко освещены, из дома доносились громкие голоса и веселая музыка.

Я вошел во двор, поднялся на высокое крыльцо и собрался было постучать, но что-то удержало меня. Может быть, голоса в доме зазвучали резче, может быть, музыка заиграла громче, но мне почему-то расхотелось встречаться с родственниками Моей Девушки. Не скажу, что они плохо относились ко мне. Ее дядя однажды подарил мне кинжал с костяной рукояткой и кожаными ножнами. Правда, я никогда не носил его и сейчас даже не помнил, куда его забросил.

Стараясь не шуметь, я сбежал с крыльца, обогнул дом и остановился под окном спальни Моей Девушки. Шторы на окне были плотно задернуты, оставляя лишь узенькую полоску света, пробивавшегося изнутри. Я трижды свистнул. Ответа не последовало, шторы остались неподвижными. Я снова засвистел.

Громко хлопнула входная дверь. Из-за угла дома вышел человек. Он остановился в нескольких шагах от меня. Свет упал на его лицо. Я узнал дядю Моей Девушки.

– Ну? – процедил он. – Чего свистишь? Что тебе здесь надо?

– Ничего, – я отступил на шаг. – Я хотел навестить Мою Девушку.

– Мою Девушку... – протянул дядя. – Мою Девушку. Его Девушку. Их Девушку. И так далее. Но зададим себе вопрос, а не одно и то же лицо подразумевается под этими именами?

– Одно, – я отступил еще на шаг.

– И что же это за лицо?

– Моя Девушка.

– Твоя Девушка? – его губы растянулись в улыбку. – Но твоя девушка может быть только в твоем доме. Значит, это твой дом?

– Нет, это не мой дом, – ответил я. – Это твой дом.

– Верно, – он согласно кивнул головой. – Это мой дом. И, следовательно, твоей девушки здесь быть не может. Здесь есть только моя сестра и моя племянница.

Говоря так, он медленно приближался ко мне. Я так же медленно отступал. Он остановился и спросил:

– Не означает ли все это, что ты пришел к одной из них? Если так, то я должен тебя убить, потому что это моя сестра и моя племянница. Надеюсь, ты понимаешь?

Я промолчал. Он некоторое время выжидательно смотрел на меня, потом сказал:

– Ты должен ответить. Если прав я, то я должен убить тебя. Если же я неправ, то наоборот.

Я попытался отступить к калитке. Заметив мое движение, он тут же, в несколько шагов, перекрыл мне путь. Теперь за моей спиной оказалась стена дома, а передо мной – он.

– Отвечай!

– Я не знаю, – сказал я. – Я не могу ответить. Война окончена.

Он задумчиво посмотрел на меня и положил руку на рукоять кинжала, болтавшегося у широкого пояса. Я подумал, что кинжал был точь-в-точь такой же, как тот, который он мне подарил.

Во рту пересохло. Единственным желанием было желание поскорее убраться отсюда. Но бежать я не мог и повторил, с трудом ворочая сухим шершавым языком:

– Война окончена.

– Окончена... – повторил он. – Собственно, это еще не факт, а даже если и факт, то он не может иметь решающего значения. Поскольку солнце зашло, постольку война окончилась. Поскольку завтра солнце неизбежно взойдет, постольку война столь же неизбежно возобновится. В то же время ты говоришь об этом. Следовательно, для тебя это имеет определенное значение. Из чего я делаю вывод: ты там был.

– Да, был, – я не успел сказать, что был не на самой войне– среди зрителей. Одним прыжком дядя Моей Девушки оказался совсем рядом. Могучая лапа сдавила мне горло, лицо с вытаращенными глазами склонилось надо мной, его черты чудовищно исказились.

– Но это же непорядок, – сказал он. – С войны не следует возвращаться, потому что это война. Тебя должны были убить, но почему-то не убили. Я не могу с этим согласиться. Так же, как и с тем, что здесь живет т в о я девушка.

Красные круги поплыли перед глазами. Еще миг – и он придушил бы меня. Когда все уже, казалось, было кончено, снова хлопнула дверь, и женский голос позвал его. Он легко отшвырнул меня в сторону и скрылся за углом. Невнятные голоса, скрип дверных петель – и все стихло.

Кое-как поднявшись на ноги, я прислонился к забору и закрыл глаза, пытаясь отдышаться. Болела шея, кровь стучала в висках.

Только сейчас, когда он ушел, мне по-настоящему стало страшно. Я не боялся его возвращения. Скорее всего, он уже забыл о моем существовании. Я не боялся того, что нахожусь на Залесской. Война возобновится только завтра, и никто не знает, кто и с какой стороны будет в ней участвовать.

Просто мне неожиданно вспомнился недавний и очень странный сон. Мне снился какой-то город, совершенно непохожий на наш. В нем были очень ровные и широкие улицы, высокие дома, и окна в них были тоже очень высокими и очень широкими, так что сами дома казались много легче наших, хотя и значительно больше.

Людей, жителей этого города, я тоже видел, и они тоже совсем не походили на нас. Может быть, потому, что разговаривали друг с другом, словно не существовало никаких законов, запрещающих это. Разговаривали и при этом улыбались друг другу.

А мне – нет. Меня они не видели, проходили словно мимо пустого места.

Меня пугал не столько сам сон, сколько то, что он так не походил на нашу жизнь.

Что-то невидимое сдавило мне грудь, едва я вспомнил сон. До боли, до судороги. Во время сна мне тоже все время не хватало воздуха. Я не мог больше стоять и бессильно сполз по забору в высокую влажную траву.

Не знаю, сколько времени я просидел скорчившись и закрыв глаза. Возможно, я потерял сознание. Во всяком случае, когда способность думать и чувствовать вновь вернулась ко мне, в доме было темно и тихо.