Текст книги "Памфлеты"

Автор книги: Даниэль Дефо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Гимн позорному столбу.

«Гимн позорному столбу» Дефо написал в 1703 г., находясь в тюрьме за памфлет «Простейший способ расправиться с диссидентами». Дефо обличает истинные преступления, совершаемые в английском обществе, и призывает наказать настоящий порок.

I.

Привет тебе, Великая Махина!

Ты – государства черное бельмо –

Наказываешь грубо без причины

Позора не достойных твоего.

Но кто родился Человеком быть,

Твою надменность стерпит,

И униженья боль не ощутит.

Презренье в ложной фразе «как не стыдно!»

Пугает опорочивших себя,

Но кара мудрому уму посильна,

Злословие – пустая суета.

Здесь, на твоем парадном табурете,

Смотрю на панораму площадей,

Судьбу монархов я увижу в свете

Непостижимых Божеских идей.

Здесь обнажились городские страсти,

Приготовляя дуракам напасти.

Мошенникам есть повод наблюдать.

Здесь злодеяния и люди получают,

Разделенную надвое хвалу.

И преступление порой свершают,

Не мысля славу осветить твою.

И одобрение за это получают.

Здесь ярость улиц беды предвещает,

Когда толпу ведут прямым путем.

И маргиналы грязью обкидают,

Не признавая изданный закон

И прошлые заслуги человека.

Смотрели из твоей петли злодеи

И разносился смрад от их голов,

Но кто накажет преступление

Законом, созданным для дураков?

Здесь правы те, кто знает наперед,

Как русло жизни дальше завернет,

И гнуться, чтоб пройти за поворот.

От времени у нас зависят судьбы:

Почтут что злом, а что почтут добром,

Награды прошлой доблести осудят –

Искусной паутиной стал закон.

Не испугаешь ты позором плута,

Продал он честь свою уже давно,

За человека без порока вступят

Невинность и священное добро.

Хотим мы знать, как занимали место

У твоего высокого столпа

Изгои государственного кресла

За веком век и в наши времена.

Как назывался призрачный порок,

Указывал который срама срок?

Скажи, махина, как всем нам понять,

Или без ропота в сердца принять

Суд, данный властью, совесть очищать.

Твой трон уравнивал в своих правах:

Борцов, чью совесть не сожгло сомненье

(Их ясный разум, и убитый страх

На шаг опережали поколенье);

И тружеников современной славы.

Ученый Селден из твоих окон

Рассматривал высокие вершины

Горы, что именуется закон,

И не было достаточной причины

Ему подмостки вытирать твои.

Он назывался вечным сыном чести,

Ты не оплатишь все ему долги.

Твое искусство унижать стыдом,

Позором не покроет Человека;

Бывает по утрам туман силен,

Но лишь пока нет солнечного света.

Когда он на твои ступени встанет,

Не осрамится, а душой воспрянет,

А проклят будет, кто его поставит.

Презрение сквозит в твоих глазах,

Грех от смущенья кротко отвернется,

Порок в толпе: на лицах, и в сердцах

Дрожит, молчит и в темный угол жмется.

Пусть кару заслужившие по чести

Появятся герои. Все мы вместе

Довольны будем этим появленьем.

II.

Поход крестовый возвещая

Трубою мятежа в руке,

Столб Сейчерверелл освящает

Пусть самым первым на земле.

С церковной кафедры он проклял

Тех братьев, что не стали гнуть

С ним линию его закона,

И это был кратчайший путь.

Мудрейший вице-канцлер сбоку

С ним у столба пускай стоит,

Запрет лицензий понемногу

Задушит наш печатный Лид.

Рукою власти благодатной

Укажет четко для кого

Позволено строфою внятной

Расписывать дела его.

Церквам он выдал разрешенье

Решать самим свою судьбу,

Как Папа дал благословенье

Отрядам, шедшим на войну.

В событиях подобных рядом

Практиковались доктора,

В усердии искали взглядом

Где прячется в кишках глиста.

И пред тобою отхлебнула

За академии позор

В припадке диком профессура

Площадный бесконечный ор.

А ты украл у них идею

(Как Англии достойный сын):

Изобретать всегда сложнее.

Доказывать привычней им.

На этом принципе ты создан,

Пугающий британцев монстр.

Парадным строем командиры,

Мужи с нетвердою рукой,

Флотов и армий дезертиры,

Пускай нарушат твой покой.

Построятся в ряды солдаты,

Они, как трусы, на войне,

За счет вносимой ими платы,

В бою сидели в стороне.

Придут к ним маршем генералы,

Любители пустой муштры,

Убийцы королевской славы,

Предатели своей страны.

И если капитанов флота,

От страха жмуривших глаза,

Поставить рядом с этой ротой,

Какая будет там толпа!

Они богами Карфагена

Благословенные за то,

Что Поинти бежать из плена

Позволили. Ну а потом

Предали флот турецкий наш,

И оскорбили тем Талмаш.

Они эскадры из Тулона

Заметили побег нескоро

И приходили очень рано,

А иногда и слишком поздно.

Они – герои, их дела

Достойны всякой почести:

На контрэскарпе им нужна

Проверка славной доблести.

Перед тобой занять арену

Героям этим не пришлось.

Поступки их забыло время.

Иль наказанья не нашлось?

Поэтому, откинув древность,

Посмотрим мы на современность.

Здесь те, кто правят, не выносят

На прочих горожан равняться.

Здесь деньги корабли увозят

И не рискуют возвращаться.

Эскадры в боевом порядке

Выходят защищать страну

И исправляют неполадки

Когда уже идут ко дну.

Позднее возвратятся с моря

Те, чьи поступки не понять

Нельзя. О славные герои!

Им надо пред тобой стоять.

Для химерических статей

Прекрасной эта будет тема:

Оправдывать судьбу людей,

И защищать морское дело.

За подвиги, что совершили

(На палубах их кораблей)

Они в порту Святой Марии,

Получат выигранный трофей.

Пусть там Ормонде до конца

Им повторит свои слова.

И кистью музой одаренной

Художник пусть изобразит

Всю славу Англии покорной

И весь ее печальный вид:

Разграбленные города,

Потерянные имена

И возвращение с позором.

Сорвут в твоем театре виги

Рукоплесканий целый град:

За нескончаемые сдвиги,

За несгибаемый отряд,

Который в восемьдесят лодок

Сражался против двадцать двух,

Награбив за морями всласть,

Они взглянут на нашу власть.

И те, что их отряд летучий

На берегу сваляют в кучу,

Благое дело сотворят.

Богатств увидим мы несметно,

Когда назад их возвратят.

О, сколько пропадут бесследно!

Когда на эшафот поставят

Воров. Толпа большая гордо

Процессию с лихвой обставит

Инаугурации ленд-лорда.

Пусть каются перед народом

Ещё и те твои мужи,

Что наблюдали мимоходом

За грабежами той войны.

Один наместник изначально

Девилем правил. После он

Всего лишился. Как печально!

И был судьбою осуждён.

Но, если бы он вешал сразу

Непрошеных гостей своих,

Давно бы эту всю заразу

Изгнали из владений их.

От радости забьёшь крылом,

И поприветствуешь ты тех,

Кто недовольства грозный гром

Обрушил на себя за грех.

Оценщики и спекулянты

Владельцы монстра-капитала,

От них компании и банки

Банкротства ждут или обвала.

В руках под сорок тысяч акций.

И, если сильно захотят,

Они без всяких прокламаций

Потопят их или сгноят.

Страны несметное богатство

В расчетных книгах их осядет,

По твердому приказу братства

Цена или растёт, иль тает.

Впусти их на вершину замка

С долгов распискою в руке,

Пускай считают спозаранку

И пишут четко на столбе:

Как быстро цены возрастут,

Когда товар переведётся,

И как по новой упадут,

Когда торговый флот вернётся.

Блюститель древнего закона,

Возвыси голову свою.

И фразу едкую от слова

Отдай парламенту твою.

Спроси их: как бумага стала

Равна по ценности деньгам,

И по процентам вырастала,

И скидки представляла нам;

Когда ирландские долги

Они бы выплатить смогли;

И как им не сжигать мостов;

И не подделывать счетов.

Скажи, что весь английский люд

Желает страстно насладиться,

Когда повинность понесут

Пред ними жирные их лица.

Фемида следующей по кону

Присядет на твою скамью,

Родившись защищать законы,

Она забыла цель свою:

Нельзя преступников прощать,

И беспристрастность нарушать.

Поставь продажного судью

В твою роскошную карету.

Оставив мантию свою,

В триумфе скачет пусть по свету.

И правосудие вершить

Над оргией блудницы первой

Не позволяй тем, кто сидит

В суде в угаре опьяненья.

Они достойны, чтобы встать

За то, что не карали грех,

Перед тобой. Позор держать –

За юридический успех.

С трудом передвигая ноги,

Викарий пьяный за пульпит

Поднимется к тебе с дороги

И книгу Бога исказит.

Там на открывшемся просторе

Перед ликующей толпой

Произнесет: «Memento mori ( помни о смерти ( лат.))»,

И приведет пример простой.

Потом к нему сыны Христовы

В обнимку с похотью придут.

Они сорвали все оковы

И по углам обычно ждут

Когда жена иль чья-то дочка

Случайно мимо пробегут.

И пусть раздастся громкий смех

За совершенный ими грех.

Асгил! Он проповеди ради

Забыл традиции страны,

В расколах посвященной братьи

Он видел сущность темноты.

И был в себе живым примером

Для тех, кто восторгаться мог

Провинциальным лицемером.

Его рукоположил Бог!

Он церкви правила придумал,

По ним мы все должны признать,

Что дураками вечно будем,

Не сможем ничего понять.

Теперь Харон не станет больше

На ниве смерти спину гнуть,

Асгил придумал, что попроще

Нашел он коротчайший путь:

Тщета – и камни, и надгробья;

Тщета – ваш похоронный звон;

Честь для покойника – безмолвье –

Снесите все добро в мой дом.

Так пусть пороки духовенства,

Заменят черный катафалк

Каретой огненной, как средством,

Не опровергнуть этот факт.

На ней взметнутся в поднебесье

И там у Бога уточнят,

Какие правила на месте

Они исполнить поручат.

Несчастный автор обнимает

Твой теплый деревянный стан.

Он здесь за то его сжимает,

Что не поддался на обман,

Тех, кто самих себя не могут

Понять и упускают нить

В своих суждениях о Боге,

Не стоит жизни их учить.

Они разрушат Вавилон,

Чтобы воздвигнуть древний Рим,

Стремятся совершить пролом,

Велик их руководства ритм.

Сыны борьбы, молясь, крушат

Всего, чего достигнет взгляд.

Так пусть же пред тобой стоят,

Пока вопроса не решат:

Каким путем они смогли

В диссентерах разжечь огонь,

Но к несогласию пришли,

Когда дела коснулись войн.

[Пусть ряд священников займут

Твою церковную скамью.

Те, кто терпимость признают

Пока читают речь свою.

Пример ты покажи им всем

Покорности и послушанья,

Они его возьмут, затем

Души исправят состоянье.]

Потом юристов приведут,

И до пришествия Христа

Пускай они побудут тут:

Расплата слишком тяжела.

Не раз они пролили кровь

Своим орудием острейшим,

По средствам едких, грязных слов,

Святое вдруг явится грешным.

Вы – слуги верные порока,

Вас словно дьявол сам учил;

Он в этой части явно дока,

Раз мастеров таких взрастил.

Ничто не свяжет ваши руки,

С покорством служит вам закон:

Один претерпевает муки,

Второй давно уже прощен,

Хотя то зло, что совершили,

Равно по смыслу и по силе.

Сменилась вдруг в глазах картина:

Мы видим новое лицо,

Не называем его имя,

Известно всем оно давно.

Напрасно он боролся словом,

И красноречием блистал.

Не примерился с тем законом,

Который страшно презирал.

И лишь сейчас его шаги

Кристальны стали и верны,

С тех пор как занял пост судьи,

Их ожидали долго мы.

Позор пускай разделит с ним

Ловел, пока он тих и смирн.

И чашу горького стыда

Он должен выпить всю до дна.

О, если бы герои эти

Имели личный пьедестал

На стертом, высохшем паркете

Твоей арены ты бы стал

Одним из лучших воплощений

Сатиры хлесткой за века,

Но дети власти превращений

Не встретятся с тобой пока.

Поэзию свободы в страхе

Они запрут, иначе та

Расскажет городу о плахе,

Куда привесть их всех пора.

Так пусть имеют уваженье

К твоим заоблачным мирам,

А ты рисуй в воображенье,

Как встретишь их однажды там.

Предатель королевской власти.

Пустое дело для него –

Готовить клятвы. В своей страсти

Нарушит слово не одно.

Он, угождая раболепно

Жене любимой, продал честь.

Пусть как мошенник без сомнений

Стоит перед тобою здесь.

Как церкви похотливый пастор

От воздержания далек,

Так он, присяги верный мастер,

Себя сдержать никак не мог.

Кто раз неверен был обету,

Не сдержит боле своих слов,

И разнесет по белу свету,

Что он не клялся – видит Бог!

По совести, его пора

Не ставить с срамом у столпа,

А придушить однажды ночью.

Ты, презирающий порок,

Проклятье наложи на тех,

Трем королям кто клялся в срок,

И предал разом вместе всех.

Нельзя измену им простить.

Вот те, кто на просторе службы

Нещадно грабят государство,

Открой объятья твоей дружбы

И спрячь их подлое коварство.

Не доверяй тем миллионам,

Которые к тебе снесут,

Они перед своим уходом

В два раза больше заберут.

Отстроив славные дворцы,

Где рощи, гроты и сады,

Они в пороке утопают:

Там незаконная любовь,

Гордыня, пьянство, смех и кровь,

Триумф порока и разврата –

И деньги англичан – оплата.

Так пусть скорее на стене

Проявятся судьбы слова,

Они обращены к тебе

То – MENE, TEKEL, FAROS ( мене, текел, фарос – исчисленно, подсчитано, взвешенно ( евр.)).

Открой свой трон и покажи:

Там на вершине восседают,

Кого мы знать в лицо должны

Кто преступленья совершает.

Они проблемы государства

Решают после дел своих.

На службе кроме просто чванства

Нет больше ничего у них.

Назло двойную платят цену.

Как все похоже на измену!

Пестрящий карнавал спешит,

Сменить испачканную сцену,

Когда он сбросит свой прикид,

Народ увидит на ступенях –

Сафо, которой благоверный

В Фурбуло новые шелка

Приобретал еженедельно,

Срывая силы кошелька.

Так пусть стоит в своих нарядах

Перед тобой она одна,

И не стыдится тысяч взглядов:

Душа ведь все равно пуста.

К тебе Урания в карете

С шестеркой самых верных слуг

Примчится утром, на рассвете,

Уставшая от всех потуг

Достигнуть города почтенья.

Не раз она хотела трон

Лишить ее же уваженья,

И одержать победу в том,

Что называют красотою,

Среди прелестниц городских.

Позволь же ей своей душою

Считать, что победила их.

За нею следом Диадора

Появится перед тобой,

Кто возжелал ее позора

Довольны будут меж собой.

Имеет вряд ли здесь значенье

Неясное происхожденье

Ее корней. О куртизанка,

Неистинная англичанка!

Блудницы приезжали в город

И из других далеких стран.

Так пусть ты предоставишь повод

Им всем отведать этот срам.

[Пусть ( Флеттимици) Flettumacy на коне

Освободить спешит блудницу.

Он будет в чувственной волне

Разглядывать народа лица.

Когда на сцене Диадора

Покажет представленье им,

От возгласов безумных хора

Он убежит назад к своим.

И разозлится на нее

За то, что глупости полна,

Но скроет вечное свое

Пустое место для ума.]

Бывают странные дела:

Пороку предаются вместе

В одной семье муж и жена.

Пускай присядут в твое кресло.

Посмешищем известный К*

Уж точно станет для народа,

И будет до тех пор, пока

Не объяснит загадку рода:

Как половины две семьи

Такой разврат изобрели:

Порочных связей полон дом.

Давно жена об этом знает.

На стороне гуляет он,

Ее лишь кони забавляют.

III.

Какую выдумать еще сатиру,

Чтобы обличье города сменить?

Какую нужно правовую силу,

Чтоб перестали мы грехи водить?

Короткий самый путь для исправленья –

Порокам отнестись к тебе с почтением,

И выставить к столбу глупцов и плутов.

А для других дорога будет новой

Без вычурных друзей и без измен,

Без тех, кто, прикрываясь клятвой твердой,

Не пожелает лучших перемен.

Без оскорбленных авторов, стоящих

На лестнице к позорному столбу,

И без юристов, речь произносящих,

Которые ведут судьбу ко дну.

Закона первое призванье было –

Причину преступления узнать,

А наказание туда входило,

Чтоб будущее зло предотвращать.

Но изменилось все, и справедливость

К нам повернулась явно не лицом.

Святую честность, так уж получилось,

Невыносимо оскорбил закон.

Однако всем ясна твоя задача –

Наказывать порок. Никак иначе.

Твое искусство благородно было:

Уничижать порок. Но времена

Сменились, и оно вдруг натворило

Ужасные, позорные дела.

Преступники юристов нанимают,

Чтоб избежать позорного столба,

Законами порок свой прикрывают

И справедливость душат без стыда.

Какой же прок от твоего террора?

Зачем он душит совесть горожан?

Тебя боятся как боятся вора,

Но продолжают совершать свой срам.

Лицо от твоего позора спрятать

Спешат любым возможным из путей,

Однако сердце за тобою пачкать

Одна из популярнейших идей.

Порок души не страшно показать.

Ты словно бес из пустоты приходишь,

Вдали пугаешь больше, чем вблизи,

Химерское понятие находишь,

Чтоб пристыдить по правилам игры.

Оно – не велико для преступленья,

Огромно – для кристальной чистоты,

О мученик, терпящий оскорбленья,

Держись! В своих поступках прав был ты!

Так поднимись же, пугало закона:

Пора твое молчание прервать.

Кто там стоит у твоего амвона?

Хотим его историю мы знать.

Ты им скажи: он предан был позору

За то, что удержаться не посмел

От правды, что предстала молча взору,

И в изречениях был слишком смел.

Вознес он добродетель до небес,

И с радостью несет тяжелый крест.

Ты им скажи, что там стоит он в славе

Но худшее пророчит впереди.

Он не изменится, и жить в канаве

Не будет. Господи, его спаси!

Раскрыл в сатире едкой автор сущность

Сынов страны, чья жизнь была грешна,

Нарисовал их зло, порок и глупость,

И песнь его к расплате привела.

Но здесь он не получит избавленья

За их творимые повсюду преступленья.

1703 г.

Призыв к Чести и Справедливости Даниэля Дефо, даже и к его злейшим врагам. Содержит правдивый отчет его участию в общественных делах.

Я полагаю, что наступило время, когда и глас умеренности может быть услышан. Дотоле споры были столь шумны, а человеческие предрассудки и страсти столь неодолимы, что бесполезно было бы и мне, и всякому иному пускаться в спор или пытаться разъяснять свои поступки. Единственно по сей причине средь бесконечных поношений и упреков, безосновательных проклятий и неслыханных угроз, терпя величайшие обиды и несправедливости, я хранил молчание, тогда как лица, имеющие меньше доказательств своей невиновности, нежели я, взывают к окружающим и тщатся оправдаться.

Я слышу громкие призывы покарать виновных, но мало кто заботится о том, чтоб оправдать невинных. Я уповаю, люди, склонные судить нелицеприятно и сохранившие достаточно христианских чувств, имеют веру или хотя бы надежду, что мыслящее существо не может уронить себя настолько, чтобы действовать, не сообразуясь с той или иной причиной, и захотят, чтобы я не только встал на свою защиту, но и представил им самые убедительные доводы, какие позволяет дело; тогда, услышав несправедливые упреки, они могли бы заступиться за меня. Что же касается людей пристрастных и намеренных такими и оставаться, дабы не изменить понятию о справедливости, как ее толкуют нынешние партии, то возражаю я не им – пусть говорят, что им заблагорассудится, я возражаю против них самих. Их действия не согласуются ни с правдой, ни с рассудком, ни с верой, они противны и тому, как следует вести себя христианам, и тому, что нам предписывает благопристойность, и посему не подобает с ними спорить – их нужно либо разоблачать, либо вычеркнуть из памяти. А против тех ударов, какие могут для меня отсюда воспоследовать, я знаю средство, имя коему – презрение и равнодушие к клевете, ибо она не стоит моего внимания. Я также не стал бы тратить время и удостаивать ее ответа, если бы не имел на то особые причины, которых коснусь в своем месте.

Ежели бы меня спросили, зачем я так поспешно выпускаю в свет это опровержение, я бы привел следующие причины, хотя есть много и других немаловажных.

1. Я нахожу, что слишком долго прожил в положении Fabula Vulgi ( притчи во языцех), вынося бремя всеобщей клеветы, и, если я не представлю беспристрастным людям подлинный и честный рассказ о своих действиях, дабы они судили о сем предмете сами в ту пору, когда я не смогу уже держать ответ за свои действия, я не исполню свой долг ни перед истиной, ни перед своей семьей, ни перед самим собою.

2. Приметы бренности и немощь, доставленная мне скорбями и тяготами жизни, указывают мне, что малая, ничтожно малая полоска суши отделяет меня от океана вечности, куда мне вскоре предстоит последнее отплытие, и я хочу по чести рассчитаться с этим миром, прежде чем покину его, чтоб ни чужие действия, ни моя худая слава не помешали моим наследникам, душеприказчикам, распорядителям и правопреемникам мирно владеть отцовским наследием.

3. Я опасаюсь также, что тот не слишком яркий свет веротерпимости и умеренности, который ныне изливается на нас, будет сиять недолго – мне бы хотелось ошибиться, Бог свидетель, – и люди, неспособные воспользоваться дарованными Господом благами умеренности даже под властью лучшего в мире государя, доведут дело до крайностей и своим безудержным рвением вновь разожгут былую злобу и вражду, которые, как уповали мудрейшие и лучшие мужи, утихли навсегда с благословенным воцарением Его Величества.

Я издавна придерживался мнения, которому не изменил и ныне, что лишь умеренность способна даровать мир и спокойствие нашему отечеству; позволю себе утверждать – если Его Величество простит мне это дерзновение,– что даже королю нужно с умеренностью пользоваться властью, дабы изведать радости правления, и, доведись Его Величеству – вопреки его известной склонности – опираться на неумеренных советников, это бы, несомненно омрачило названные радости, даже при том условии, что не сказалось бы на незыблемости его положения. Ибо ни для какого справедливого государя не может быть ни счастья, ни безопасности, ни удовольствия, как я полагаю, в том, чтобы повелевать народом, разделившимся, распавшимся на фанатичные, враждующие партии. Так опытный моряк с великим мужеством одолевает бурю и смело устремляется в бушующее море, однако радость странствия он обретает не в опасности, а в свежем, чистом ветре и в тихих водах, и тем, кто думает иначе, следует вспомнить следующее речение:

Qui amat periculum periibat in illo ( Кто любит опасность, погибнет от неё).

Дабы достичь благословенного покоя, в котором, по моему суждению, заключено спасение Британии, мы все должны исходить из него в своих действиях, и тот, кто сможет указать нам целительное средство к достижению сего, заслужит имя врачевателя отечества. Да будет мне позволено заметить, что возобладание одной из партий не принесет стране покоя! Но равновесие должно его нам дать. Иные выступают в пользу первого, с великим пылом призывая к карам, кровавой мести и расплате за все, что довелось им испытать. Если, не ведая, какого они духа, они считают, что следует держаться этого пути, пусть попытаются, я же уверен, что им не миновать погибели, которую я ожидаю для них с сего часа, ибо она уже при дверях.

Долгие годы я заявлял себя врагом любой поспешности в государственных делах и много раз пытался показать, что безудержное рвение бывало пагубно даже для тех, кто слушал его голос. Но это, разумеется, не означало, что и стране оно всегда только вредило, – так, неосмотрительность короля Якова II, о чем я многократно заявлял печатно, была спасением для всех нас, а если бы он соблюдал умеренность и осторожность, мы бы погибли – Faelix quem faciunt ( Счастлив, не прилагая усилий (лат.)).

Однако в ту пору, когда я призывал к умеренности, вы были чересчур воспламенены, чтобы внимать какому-либо увещанию, услышите ли вы меня сейчас, не знаю и посему повторяю: я опасаюсь, что нынешнее перемирие партий продержится недолго.

Вот почему я полагаю, что мне пора поведать о себе и о своих прошлых действиях, и намерен со всею ясностью и краткостью, какие мне доступны, рассказать историю тех нескольких многострадальных лет, когда по своему ли почину или по воле иных лиц я состоял на государственной службе.

Деловые неудачи удержали меня от дальнейших занятий торговлей; помнится, году в 1694-м купцы, с которыми я вел переписку за границей, и несколько иных у нас в отечестве предложили мне превосходное место торгового посредника в Кадиксе – в Испании. Но Провидение, избрав меня орудием иного дела, внушило мне тайное отвращение к разлуке с Англией, вследствие чего я отклонил наивыгоднейшие предложения, требовавшие моего отъезда, и свело с влиятельными лицами страны с тем, чтобы я советовал правительству пути и средства по отысканию денег на нужды начавшейся тогда войны. Вскорости – в ту пору я был за семьдесят миль от Лондона – я получил без всяких просьб со своей стороны предложение быть учетчиком по сбору оконного налога, каковым я и состоял, пока мои наниматели оставались в своей должности.

Как раз в то время вышел из печати прескверный, мерзостный памфлет, написанный плохими виршами и принадлежавший перу некоего мистера Татчина, поименовавшего сие творение « Иноземцы», где автор, занятия и положение которого мне не были тогда известны, ополчался на особу короля, а после и на всю голландскую народность. Осыпав его Величество обвинениями в тягчайших преступлениях, от коих содрогнулся бы и худший недруг государя, памфлетист завершал все сказанное гнуснейшей кличкой «иноземец».

Сие сочинение исполнило меня неистового гнева и побудило написать в ответ одну безделицу, которая была встречена всеобщим одобрением, гораздо большим, нежели я ожидал – я имею в виду «Чистокровного англичанина». Как благодаря сему творению Его Величеству стало известно мое имя, как я был ему представлен, взят на службу и после не по заслугам награжден– все это не имеет касательства до моего нынешнего дела, и если я об этом и говорю, то потому лишь, что никогда не упускаю случая выразить величайшее почтение, какое испытываю к блаженной памяти славнейшему и лучшему из королей, который удостоил меня чести и привилегии именовать себя не только государем, но и господином и был ко мне незабываемо добр и оскорбление памяти которого я никогда не допускал, если при том присутствовал, как не намерен допускать и впредь. Будь он жив, он не позволил бы, чтоб совершились все те несправедливости, какие мне довелось узнать.

Но, покарав нас за грехи, Господь призвал его к себе. Ради самих виновных я бы желал забыть, сколь неблагодарность, которую он испытал в стране, обязанной ему своим спасением и окончательным освобождением, по воле Провидения приблизила его кончину. И если я тут вспоминаю о прошедшем, то только чтобы побудить виновных иначе отнестись к тому, кто наделен такой же добротой и великодушием и кто нам ныне дан в монархи Господом и конституцией, в противном случае защитник праведных властителей воздаст неблагодарному народу по заслугам за обиды государей и ввергнет его в раздоры и беспорядки, к которым он влечется сам по своему безумию.

И я не могу не посоветовать всем виновным, справедливо выражающим сегодня радость по поводу воцарения нашего нынешнего государя, оглянуться на прошлое и вспомнить, кто первый, указав им путь к Ганноверской династии, склонил оставить в стороне папистскую родню из герцогов Савойских и Орлеанских, признать неоспоримое право парламента вводить ограничения в порядок передачи трона и утвердить прославленное положение Акта о престолонаследии, гласящее, что благо протестантского королевства не допускает возведения на трон государя-католика. Пусть не сочтут за труд припомнить, кто первый обратил их мысли к потомкам-протестантам из Ганноверского дома, и если на нашем троне восседает ныне протестант, то вслед за самим Господом мы тем обязаны королю Вильгельму. Нет надобности вспоминать во всех подробностях, как он исполнил это дело, как собственной персоной побывал в курфюршестве Ганноверском при дворе в Целле, как, возвратившись в Англию, не оставлял это своим особым попечением и, претворяя в жизнь задуманное, сам объявил народу славное имя Ганноверов и побудил парламент принять необходимое постановление, чем так надежно преградил дорогу Претенденту, что самые злокозненные планы якобитов не могли свершиться. Акт о престолонаследии, последовавшие вслед за тем другие парламентские акты, а также Уния с Шотландией, скрепившая сие решение навечно, доставили большое удовлетворение всем, кто знал и понимал случившееся, и освободили от страха перед Претендентом всех опасавшихся его прихода и резко против него настроенных. Свою уверенность, неоднократно мною выраженную, что якобиты никогда не смогут посадить на трон своего идола, я черпал из Акта о престолонаследии, что покажу в дальнейшем, и это мое убеждение было подтверждено бесчисленными последствиями сего Акта, которые я изложу далее.

Я отвлекаюсь от предмета изложения, но из простого чувства справедливости не могу не воздать должное славной памяти короля Вильгельма, и если мы считаем благом правление нашего нынешнего государя, то нам со всею неизбежностью за это следует благодарить почившего государя, трудам которого мы столь обязаны сегодня. С не меньшей легкостью

Его Величество способен был направить наши помыслы в иную сторону, к иным ответвлениям королевского дома, давно претендовавшим на престол. Какой король не согласился бы ради такой короны наставить своего потомка в духе протестантской веры? Но государь, который пекся о грядущем благе своих подданных и видел далеко вперед, насколько это в силах человеческих, монарх, который понимал, что Англией не может править не ведающий жизни юноша и протестантское исповедание негоже укреплять тому, кто перешел в него по политическим соображениям, король, который знал, что тот, кто испытал французское влияние и обучился тонкостям французской политической игры, не есть достойный страж британских прав и вольностей, этот король направил взор на ту династию, владеющую ныне нашим троном, которая претендовала на него не только по праву кровного родства, но прежде всего и главным образом потому, что, принадлежа к самым ревностным поборникам протестантской веры, была способна противостоять папизму и числила среди своих потомков множество достойных и многообещающих наследников, которые сумели бы принять корону и выдержать бремя правления народом, не пользующимся славой самых смирных подданных. Не стану говорить, делает ли честь все происшедшее проницательности короля Вильгельма, ибо сие не панегирик, а лишь заслуженная дань блаженной памяти моего господина и короля, из уст которого я часто имел счастье слышать слова великого удовлетворения тем, что ему удалось столь успешно завершить труды во исполнение Акта о престолонаследии; найдя достойного преемника, он говорил, что и во всей Европе нет другого государя – я привожу его слова так, как они были сказаны,– столь же достойного короны Англии, как курфюрст Ганноверский. И можно утверждать, не прибегая к лести, что, если упования Его Величества исполнятся лишь отчасти, винить нам должно будет лишь самих себя – мы бы могли доставить королю гораздо больше радостей правления, Бог свидетель, чем он узнал при жизни. Когда по смерти короля наследницей провозгласили королеву, горячие головы как одной, так и другой партии, почтя, что власть теперь у них в руках и что все прочие зависят от них, стали пускаться на немыслимые крайности и позволять себе такие действия, что, как всегда бывает с неумеренными, кончили раздорами и потеряли почву под ногами.

Хотя Ее Величество желала покровительствовать партии высокоцерковников, погибель остальных, не состоявших у нее на службе, отнюдь не входила в ее намерения, и вскоре, напуганная необузданностью этой партии, она отвернулась от них и приклонила слух к умеренным советам тех, кто лучше понимал, в чем состоит добро страны и королевы.