Текст книги "История полковника Джека"

Автор книги: Даниэль Дефо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Вот что было у меня на уме, когда мы прибыли в Виргинию, а потому на вопрос капитана, как я намерен себя вести и есть ли у меня что предложить ему, иными словами, не собираюсь ли я вручить ему мой чек, который ему страсть как хотелось иметь, я холодно ответил, что в данной ситуации от чека мне мало толку, потому как никто не сможет получить по нему деньги, и предложить ему я могу лишь одно: пусть он отвезет меня и Капитана Джека назад в Англию, доставит в Лондон, и тогда я возьму по этому чеку деньги и выплачу ему по двадцать фунтов за каждого из нас. Но он не намерен был этого делать. «Что касается вашего братца, – сказал он, – я бы не посадил его на борт моего судна даже за двойную плату! Такого отъявленного негодяя и наглеца, – добавил он, – можно только в кандалах возить».

На этом мы с нашим капитаном, или киднеппером, называйте его, как хотите, расстались. Нас передали в руки купцов, как и было условлено, которые могли распоряжаться нами, как им заблагорассудится, и через несколько дней нас разлучили.

Чтобы коротко закончить историю Капитана Джека, сообщу, что этому отъявленному мошеннику сильно повезло, он попал к очень доброму и покладистому хозяину, чьими деловыми интересами и доверием он беззастенчиво злоупотреблял, и, воспользовавшись случаем, бежал на парусном боте, который его хозяин препоручил ему и другим невольникам, чтобы отвезти запас провизии на его плантацию, вниз по реке. Они удрали вместе с ботом и провизией и плыли на север до самой излучины Залива (как они его называют), а потом по реке Саскуэханна, там лодку они бросили и пошли пешком через лес, пока не достигли Пенсильвании[60]60
  Пенсильвания – территория в северо-восточной части Северной Америки. Получила название по имени Уильяма Пенна (1644—1718), которому в 1681 г. ее пожаловал Карл II, так как Англия была должна его отцу крупную сумму. У. Пенн значительно расширил территорию, скупая землю у индейцев. В 1712 г. он весьма выгодно продал Пенсильванию английской короне. Пенсильвания одной из первых приняла участие в Войне за независимость (1775—1783) и затем вошла в состав США.


[Закрыть], откуда им удалось пробраться в Новую Англию[61]61
  Новая Англия – территория на северо-востоке Северной Америки, на которой после создания США находилось шесть штатов.


[Закрыть], а оттуда уже домой. На родине он снова связался со старой компанией и занялся прежним ремеслом, в конце концов, спустя примерно двадцать лет, его схватили и повесили за месяц или около того до моего прибытия в Лондон.

Моя участь была тяжелей поначалу, зато потом, к концу, оказалась легче. На аукционе, как они называют торг, я достался богатому плантатору по имени Смит, а со мною и третий наш англичанин, с которым мы вместе бежали и к которому Джек привел меня, когда мы направлялись в Данбар.

Отныне мы стали друзьями по несчастью, нас обоих должны были отвезти вверх по речушке, или ручью, впадающему в Потомак, примерно за восемь миль от этой большой реки. Отсюда нас отправили на плантацию, где вместе еще с пятьюдесятью невольниками, в том числе неграми и прочими, нас отдали в распоряжение надсмотрщика, распорядителя, или, как еще говорят, управляющего плантацией, который постарался внушить нам, что нам предстоит грубая, тяжелая работа, поскольку именно для того плантатор и купил нас, а не ради наших прекрасных глаз. Я заметил ему весьма смиренно, что, уж коли по воле нашей злой судьбы мы оказались в столь плачевном положении, нам ничего другого и не остается ждать, мы только хотим, чтобы нам объяснили, в чем будет состоять наша работа, и дали бы время привыкнуть к ней, ибо к тяжелой работе мы не приучены. И еще я добавил, что, если бы ему стало известно, каким предательским путем нас заманили сюда, быть может, тогда он бы понял суть дела и, по крайней мере, не отказал бы нам в нашей скромной просьбе. Я говорил так взволнованно, что возбудил его любопытство, и он осведомился о подробностях нашей истории, которые я ему щедро изложил, несколько приукрасив в свою пользу.

История эта, как я и рассчитывал, растрогала его, однако он заявил нам, что потрудиться на хозяина нам все равно придется, что он надеется, мы будем выполнять работу, как положено, о чем он уже говорил нам, и что он не может освободить нас от нее, каковы бы ни были на то причины. Итак, нас отправили на работу и в самом деле тяжелую; нам вообще худо пришлось и с жильем, и с едой, и с работой. Последнее было для меня совершенно непривычно, а скудость пищи я переносил довольно легко.

В этот период моей жизни у меня было достаточно времени, чтобы оглянуться назад и оценить все, что я успел сделать, хотя мне и нелегко было судить беспристрастно, да и совесть моя помалкивала, все же мне не давала покоя мысль о том, что несчастье произошло со мной по велению некоей указующей силы как наказание за грехи юных лет, причем мысль эта нашла подтверждение еще в одном. Мой хозяин, чьим невольником я стал, был человеком состоятельным и пользующимся известностью в своей стране, у него было очень много слуг как негров, так и англичан, всего, я полагаю, что-то около двухсот; среди такого большого числа людей каждый год кто-то дряхлел и терял способность работать, у других кончался срок – и они уходили, кто-то умирал, так или иначе общее количество их снижалось бы, если бы ряды их не пополнялись новичками, что и вынуждало его ежегодно покупать все новых невольников.

Как раз во время моего пребывания там из Лондона пришло судно с невольниками, среди них находилось семнадцать ссыльных преступников, некоторые с выжженным на руке клеймом, другие без клейма. Восьмерых из них мой хозяин купил на весь срок, помеченный в документе на высылку – кого, соответственно, на долгие годы, кого на несколько лет.

Хозяин наш занимал в этих краях видное положение, он был мировым судьей, однако на плантацию, где я работал, редко наведывался. Когда же новая партия невольников высадилась на берег и была доставлена на нашу плантацию, его милость тоже приехал, чтобы, так сказать, торжественно принять их и составить себе о них впечатление. Их всех привели к нему, и прежних невольников тоже, среди них был и я в качестве стражника, чтобы поглядеть за ними и, после того как он осмотрит их, отвести на работу. Невольники были доставлены под присмотром матросов с судна, с ними прибыл и второй помощник капитана, он-то и передал их нашему господину вместе с бумагой на высылку, о которой уже шла речь.

Прочитав бумагу, его милость стал выкликать одну за другой их фамилии и повторять каждому приговор, давая им понять, что ему известно, за какие преступления их сослали. Он очень серьезно разговаривал с каждым в отдельности, чтобы они осознали, какую милость им оказали, избавив от виселицы, которая положена им по закону за их преступления, такие тяжкие, что сначала их приговорили не к ссылке, а к повешению, а также, что только в ответ на их прошение и смиренную просьбу о помиловании им была пожалована ссылка.

Следом за тем он объяснил им, что они должны видеть в жизни, которую им предстоит начать, как бы второе рождение, что ежели они намерены проявить усердие и рассудительность, то по конституции этой страны они могут рассчитывать (по окончании срока, к которому их приговорили) на поддержку в приобретении собственной плантации; лично он сам, коли будет жив-здоров и убедится, что они отслужили свой срок верой и правдой, поможет своим бывшим невольникам в их жизненном устройстве – таково его всегдашнее правило, – согласно их заслугам и поведению. У них будет случай познакомиться кое с кем из местных плантаторов, которые ныне благоденствуют, а когда-то были его невольниками и находились точно в таком же положении, как они сейчас, и прибыли сюда из того же места, то есть из Ньюгетской тюрьмы, некоторые с тем же клеймом на руке, а теперь они почтенные люди и пользуются всеобщим уважением.

Среди вновь прибывших невольников он выбрал юношу не более семнадцати или восемнадцати лет от роду, в бумагах которого говорилось, что, несмотря на свой юный возраст, он уже закоренелый преступник, которого не раз судили, однако он получал отсрочки и помилование и продолжал оставаться неисправимым карманником; преступление, за которое его теперь отправили в ссылку, заключалось в том, что он украл у купца из кармана бумажник, или бювар, где хранились векселя на крупную сумму, по некоторым из этих векселей ему удалось впоследствии получить деньги, однако, отправившись однажды с одним из этих векселей на Ломбард-стрит к ювелиру за деньгами, он был задержан, поскольку о пропаже векселей было заявлено, и за это тяжкое уголовное преступление его приговорили к смерти; так как он слыл неисправимым преступником, приговор был бы непременно приведен в исполнение, если бы сам купец, которого он просил и умолял, не добился, чтобы его сослали при условии, что он вернет все остальные векселя, что он, разумеется, и сделал.

Наш хозяин долго беседовал с этим юношей, он сказал, что просто поражен – такой молодой, а уже так долго занимается воровством, что справедливо заслужил название закоренелого преступника, ибо, несмотря на порку, которой он подвергался два, а то и три раза, и тюремное заключение, выпавшее на его долю тоже не единожды, а несколько раз, и клеймо на руке, он все равно не исправился, ничто ему не помогло. Он прочел юноше страстную проповедь, сказал, что господь бог не только уберег его от виселицы, но оказывает сейчас новое благодеяние, убрав с его пути все соблазны и давая ему возможность зажить честной жизнью, о которой, быть может, он прежде и не ведал; пусть какое-то время ему придется поработать в поте лица, однако он должен смотреть на это, только как на период ученичества – на обучение честности, которая поможет ему обрести себя и начать затем достойную жизнь.

И еще он добавил, что пока он остается невольником, ему не будет случая заниматься мошенничеством, но и потом на свободе у него даже искушения не должно возникнуть вернуться к этому. Так, после долгих еще наставлений и добрых советов ему и остальным всех невольников наконец отпустили.

Меня до глубины души растрогали речи нашего господина – и понятно почему, ведь они были адресованы молодому мошеннику, вору от рождения, подобно мне обученному лишь одному – как обчищать чужие карманы, и мне казалось, все, что мой господин говорил, было обращено ко мне, иногда у меня даже мелькала мысль, что воистину мой господин необыкновенный человек, если так точно знает про все, что я успел натворить в жизни.

Каково же было мое удивление, когда, отпустив всех остальных невольников и, указав на меня, господин сказал своему управляющему: «Приведите ко мне вон того молодого человека!»

Я работал здесь уже целый год, причем так усердно, что управляющий, он же главный надсмотрщик, хвалил мое поведение даже чрезмерно, а может, и вправду был им доволен, и все же я перепугался до смерти, услышав, что меня громко вызывают, потому что так обычно вызывали только тех, кто провинился и кого ждал кнут или другое какое наказание.

Я вошел к нему, чувствуя себя настоящим преступником и, наверное, так и выглядел, словно меня застали на месте преступления и призвали к ответу пред лицо правосудия. Итак, я вошел, то есть меня привели к нему, во внутреннюю часть дома, в его гостиную; с прочими он беседовал обычно в большой приемной, где он восседал, словно господин судья или вице-король на троне.

Так вот, повторяю, когда я вошел к нему, он приказал своему управляющему покинуть нас; я остановился в дверях, как был, совершенно голый до пояса, с непокрытой головой, в руках мотыга (то есть прямо с работы), он велел мне положить мотыгу и подойти поближе; он показался мне не таким устрашающе-суровым, как раньше, а может, мне просто иной представлялась его внешность, чем было на самом деле, ибо мы часто судим о вещах не по их истинным достоинствам, но по первому впечатлению.

– Скажи-ка, молодой человек, сколько тебе лет? – спросил мой господин, и разговор наш начался.

Джек. Право, не знаю, сэр.

Господин. А как тебя зовут?

Джек. Все называют меня здесь Полковником[62]62
  Здесь меня не называли Полковником Джеком, как в Лондоне, а просто Полковником и другого имени моего не знали.


[Закрыть], но, с вашего позволения, зовут меня Джек, ваша милость.

Господин. Ну а как твое настоящее имя?

Джек. Джек.

Господин. Нет, как тебя окрестили, Полковник? И как твоя фамилия?

Джек. Честно говоря, сэр, если быть откровенным, я мало что знаю о себе, а то и вовсе ничего, даже своего настоящего имени. Так меня звали все, сколько я помню себя, а какое имя дали мне при крещении, и как моя фамилия, и вообще крестили ли меня, этого я сказать не могу.

Господин. Что ж, по крайней мере, честный ответ. Расскажи теперь, как ты попал сюда, за что тебя превратили в невольника?

Джек. Если бы только у вашей милости хватило терпения выслушать меня до конца! Уверен, более горестной и исполненной несправедливости истории вам не доводилось слышать.

Господин. Рассказывай, пусть она длинная, рассказывай всю до конца, я готов слушать хоть целый час!

Его просьба придала мне смелости, и я начал с того, как стал солдатом, как меня уговорили в Данбаре бежать, словом, в подробностях рассказал ему всё, о чем говорилось выше, до самого нашего появления на этом берегу, а также о моем чеке и разговоре с капитаном уже после нашего прибытия. Во время моего рассказа он не раз воздевал вверх руки, желая выразить свое возмущение тем, как со мной обошлись в Ньюкасле, и поинтересовался фамилией капитана судна, потому как, несмотря на все сладкие речи, тот был явным мошенником. Я сказал его имя и название судна, господин записал их в свою записную книжку, и разговор продолжался.

Господин. А теперь ответь мне, пожалуйста, так же честно еще на один вопрос. Что тебя так задело, когда я беседовал с тем юношей, с карманным воришкой?

Джек. Хотите верьте, хотите нет, ваша честь, но меня растрогало, как милостиво вы разговаривали с несчастным рабом.

Господин. И это все? Только отвечай честно!

Джек. Не совсем. У меня зародилась тайная мысль, что коли вы так добры были к этому несчастному, может, вы и мне посочувствуете и окажете содействие, если тем или иным путем вам станет известна моя история.

Господин. Так, так, а не напомнил ли тебе этот случай твою собственную историю, и по этой причине ты так и разволновался? Ведь я заметил слезы на твоих глазах, потому и велел привести тебя сюда, чтобы поговорить.

Джек. Поистине, сэр, я и сам был испорченным, праздным мальчишкой, никому на свете не нужным. Но тот юноша – вор, его приговорили к виселице, а я ни разу в жизни не представал перед судом.

Господин. Что ж, я не собираюсь выспрашивать у тебя лишнее. Поскольку к суду тебя не привлекали и ты не ссыльный преступник, мне больше нечего выяснять о тебе. С тобой обошлись скверно, это ясно; может, именно поэтому ты так разволновался?

Джек. Да, конечно, ваша честь. (Мы называли его ваша честь или ваша милость).

Господин. Ну, что же, теперь мне известна твоя история. Чем же я могу помочь тебе? Ты упоминал о чеке на девяносто четыре фунта, из которых собирался дать капитану сорок фунтов за ваше освобождение, он еще у тебя, этот чек?

Джек. Да, сэр, он здесь. (Я вытащил чек из-за пояса, где ухитрился прятать его, завернув в бумагу и пришпилив булавками, отчего бумага почти все уже истрепалась; достав чек, я вручил его господину, и он стал читать.)

Господин. Этот господин, который выдал тебе чек, ныне здравствует?

Джек. Да, сэр, он был жив-здоров, когда я уезжал из Лондона, по числу на чеке вы можете судить, когда это было, а уехал я как раз на другой день.

Господин. Не удивительно, что, когда вы причалили к берегу, капитан судна захотел получить от тебя этот чек.

Джек. И я бы отдал его ему, если бы он отвез нас с братом назад в Англию, как я и предлагал!

Господин. Да-а, но он кое-что предвидел! Он прекрасно знал, что, раз у тебя есть там друзья, они могут призвать его к ответу за все его дела. Удивляюсь только, как это он не отнял у тебя чек еще там, в море, обманом или силой?

Джек. Честно говоря, он даже не пытался.

Господин. Что же, молодой человек, решено, я постараюсь тебе помочь в этом деле. Даю слово, если деньги будут выплачены и ты их все получишь, я научу тебя, как действовать, и ты преуспеешь даже больше своего господина, если будешь соблюдать честность и старание.

Джек. Надеюсь, сэр, мое поведение у вас на службе является тому зароком.

Господин. Но ты, наверное, мечтаешь о возвращении в Англию?

Джек. Нет, что вы, сэр, если бы я мог здесь зарабатывать честно свой хлеб, я бы вовсе и не помышлял об Англии, но, чем там прокормиться, я не знаю, коли знал бы, никогда бы не записался в солдаты.

Господин. Хорошо, но я должен задать тебе еще несколько вопросов, ибо, сам посуди, не странно ли записываться в солдаты, когда у тебя в кармане девяносто четыре фунта?

Джек. Я все расскажу вашей чести, если пожелаете, так же подробно, как рассказывал доселе, только это займет много времени.

Господин. Тогда в другой раз. А теперь ближе к делу: хочешь, я напишу кой-кому в Лондон, попрошу зайти к господину, который выдал тебе чек, но не за тем, чтобы взять у него деньги, а только чтобы спросить, имеется ли у него на руках такая сумма и выдаст ли он ее по твоему указанию, если ты пришлешь чек или его дубликат (то есть копию, пояснил он, и хорошо сделал, так как я понятия не имел, что такое дубликат).

Джек. Да я с удовольствием отдам вам и сам чек, сэр, вам я могу его доверить, не то что капитану.

Господин. Нет, не надо, молодой человек, я не возьму его у тебя.

Джек. Прошу вас, ваша честь, согласитесь сберечь его для меня, не то, если я его потеряю, я пропал.

Господин. Я сохраню его, Джек, раз ты просишь, но ты получишь от меня расписку, написанную моею рукой и подтверждающую, что я получил твой чек и верну его по первому твоему требованию, тогда это будет так же надежно, как сам чек, а иначе я не возьму его у тебя.

И вот я вручил моему господину чек, а он выдал мне расписку, и, как покажут дальнейшие события, он оказался надежным хранителем моих сбережений. После беседы он отпустил меня, и я вернулся к работе, однако спустя два часа на плантацию прискакал управляющий, или надсмотрщик, подъехал к тому месту, где я работал, вынул из кармана бутылку и, подозвав меня к себе, предложил глотнуть рому, я из приличия лишь пригубил его, тогда он снова мне протягивает бутылку и на редкость вежливо, совсем не так, как обычно, просит выпить еще.

Это придало мне смелости и весьма приободрило, однако мне оставалось еще неясным, что происходит и последует ли за этим некоторое облегчение моей участи.

День или два спустя, когда мы направлялись утром на плантацию, надсмотрщик опять подозвал меня к себе, дал выпить и протянул большой ломоть хлеба, при этом он сказал, чтобы около часу я кончил работать и пришел к нему в контору, так как ему надобно со мной поговорить.

Я пришел к нему в своем обычном виде – несчастный полуголый раб.

– Входите, молодой человек! – сказал он. – И давайте сюда вашу мотыгу.

Я отдал ему мотыгу, тогда он и говорит:

– Вот так, больше вам не придется работать на плантации.

Я выказал удивление и даже испуг.

– В чем я провинился, сэр? – спросил я. – Куда же меня теперь отошлют?

– Никуда, – ответил он, страшно довольный, – не пугайтесь, все это вам на благо, никто не собирается вас обижать, просто мне приказали сделать из вас надсмотрщика, так что отныне вы больше не невольник.

– Увы! – вздохнул я. – Я – и надсмотрщик? Да разве я подхожу для этого? У меня и платья-то нет, ни белья, ничего решительно, во что бы я мог одеться.

– Ну, ну, – сказал он, – о вас есть кому позаботиться, хотя вы этого не подозреваете, пойдемте со мной.

И он отвел меня в огромную кладовую, вернее, это была цепь кладовых, одна за другой, и, вызвав кладовщика, сказал ему:

– Помогите этому человеку одеться, выдайте ему все необходимое, согласно пункту пятому, счет пришлите мне, так приказал наш господин, расходы запишите на Западную плантацию.

Вероятно, это была та плантация, куда меня направляли.

Кладовщик повел меня внутрь склада, где висело несколько мужских костюмов, соответствовавших выданному предписанию, простые, но для готового платья вполне приличные, из настоящего тонкого черного сукна, которое у нас в Англии идет по одиннадцати шиллингов за ярд; к костюму он прибавил три хорошие сорочки, две пары обуви, чулки и перчатки, шляпу, шесть шейных платков, короче говоря – все, что мне было необходимо. Потом тщательно все проверил, размер и прочее, и, впуская меня в отдельную маленькую комнату, сказал:

– А теперь входите сюда рабом, а выходите джентльменом!

С этими словами он внес туда всю одежду и, закрывая дверь, посоветовал поскорее переодеться, что я охотно и выполнил. Признаюсь, с этого момента я поверил, что судьба моя изменится к лучшему.

Вскоре пришел надсмотрщик, он похвалил мое новое платье и предложил ехать с ним. Меня отвезли на новую плантацию, которая оказалась больше той, где я до этого работал, тут полагалось всего три надсмотрщика, или управляющих, один для дома, а два, чтобы присматривать за работниками. Одного из этих двоих перевели на другую плантацию, и меня назначили на его место, то есть управляющим плантацией; в мои обязанности входило присматривать за неграми и следить, чтобы они не лодырничали и не зря бы ели свой хлеб, другими словами, мне надлежало быть над ними старшим и руководить ими.

Такой успех вскружил мне голову, нет слов, чтобы выразить радость, какую я тогда испытал. Однако тут же следом обнаружилось обстоятельство, которое так глубоко задело меня и так возмутило все мое существо, что я чуть было не потерял свое место, а вместе с ним и расположение нашего господина, который проявил ко мне такую доброту. Дело было вот в чем: приступив к обязанностям, я получил верховую лошадь и кнут, вроде того, какой мы называем в Англии охотничьим хлыстом; на лошади надо было объезжать плантацию и наблюдать, как работают невольники и негры: плантация раскинулась так широко, что пешим ее было не обойти, во всяком случае, трудно было обходить ее так часто и так быстро, как требовалось; а кнут был выдан мне, чтобы учить уму-разуму рабов и невольников, то есть стегать их, если они проявят нерадение или строптивость, словом, совершат какой-либо проступок. Когда мне сказали про это, кровь ударила мне в голову и сердце заколотилось от бешенства: как это я, еще только вчера такой же невольник и раб, как они, живший, как они, под страхом того же кнута, подниму вдруг на них руку, чтобы покарать их с жестокостью, какая заставляла меня трепетать еще накануне. Нет, на такое я пойти не мог! Негры это почувствовали, мой авторитет сразу упал в их глазах, и все дела пришли в полное расстройство.

В ответ на мое сочувствие они проявили такую неблагодарность, что даже рассердили меня и, признаюсь, заставили невольно ожесточиться, и я наказал двоих негров, полагая, что выполнил свою миссию со всею жестокостью, но после порки – причем каждый удар, что я наносил им, больно ранил мою собственную душу, и я чуть не лишился чувств, выполняя эту работу, – оба негодяя еще надсмеялись надо мной, а один из них даже имел наглость заявить у меня за спиной, что, если бы пороть довелось ему, он бы показал мне, как секут негров.

И все-таки я не в силах был исполнять свои обязанности столь варварски, как, оказалось, было необходимо, и этот мой недостаток стал сказываться на делах моего господина, так что я начал склоняться к мысли, что жестокость, о которой так много толкуют и какая царит в Виргинии, на Барбадосе и в других колониях, а именно – наказание кнутом негров-невольников, является вовсе не проявлением тирании или бесчеловечности англичан, как принято считать, – англичане по натуре своей не склонны к жестокости, им она не свойственна, – но вызвана скотским поведением и упрямством самих негров, с которыми добром да милостью не сладишь, им нужны железный прут и розга, как говорит Священное писание; с ними иначе и нельзя обходиться, а не то, имей они только оружие, достойное неистовой свирепости их натуры, они восстанут и перебьют всех своих хозяев, что им будет нетрудно сделать, учитывая, как их много.

И в то же время я сделал наблюдение, что бешеный темперамент негров усмиряли не так, как надо, не умея найти с ними правильную линию, чтобы они почувствовали разницу между поощрением и наказанием; для меня было очевидно, что даже самые трудные характеры можно склонить к покорности без помощи кнута или, во всяком случае, без слишком частых наказаний.

Наш господин был гуманный человек, и порою, движимый мягкосердечием, он отменял наказания излишне суровые, однако необходимость наказаний он понимал и в конце концов вынужден был предоставлять своим верным слугам право действовать по собственному разумению, хотя все-таки частенько просил их быть помилосерднее и всегда учитывать, с кем имеешь дело: не все же негры одинаково переносят пытки и, кроме того, не все одинаково упрямы.

Но нашлись-таки угодники, которые нашептали ему, что я пренебрегаю своими обязанностями, что невольники вышли у меня из повиновения, и по этой причине на плантации царит беспорядок, и дела находятся в полном расстройстве.

Это было тяжкое обвинение для молодого надсмотрщика, и его честь в сопровождении всех своих подчиненных сам приехал разобраться во всем, чтобы вникнуть в суть вопроса и выслушать обе стороны, однако он обошелся со мной справедливо и, прежде чем выносить приговор, решил дать мне полностью оправдаться, и не только при свидетелях, но и с глазу на глаз. С последним свиданием мне на редкость повезло, – точно как в тот раз, он предложил мне говорить откровенно, и, получив эту возможность говорить откровенно, я мог все ему объяснить и защитить себя.

Я понятия не имел, что мною недовольны, пока не услышал про это из его собственных уст, не знал я и о его приезде, пока не увидел его на нашей плантации. Он посмотрел, как у него работают, оглядел несколько участков с новыми посадками; объехав всю плантацию и убедившись, что все в полном порядке – работы ведутся, как положено, невольники и негры исправно трудятся, – увидев все это своими глазами, он поскакал к дому.

Заметив его на тропинке, я тут же подбежал к нему, выразил свое почтение, а также поблагодарил смиренно за великодушие, проявленное ко мне, за то, что он помог мне выйти из ничтожества, в каком я пребывал ранее, доверил мне такую работу. Ему как будто было приятно это слышать, хотя поначалу говорил он немного; я сопровождал его, пока он осматривал плантацию, давал попутные объяснения, отвечал на все его вопросы и возражения, и при этом в такой манере, какой он от меня, судя по всему, не ожидал. Как он признался впоследствии, ему все тогда очень понравилось.

На этой плантации, как я уже говорил, был еще один управляющий, не то чтобы старший надо мной, но занимавшийся делом более важным: он должен был наблюдать, как упаковывают табак и отвозят его на борт судна или в какое другое место, куда укажет наш господин, а также получать английские товары с главного склада, находившегося на другой плантации, ближайшей к водным путям, да еще вести все счета. Этот управляющий был по натуре человеком честным и прямым, он не говорил, как некоторые, что я пренебрегаю интересами хозяина и прочее, однако хозяин расспросил его обо всем, и весьма пристрастно. Интересно, что, объезжая плантацию, хозяин случайно попал туда, где обычно наказывали провинившихся невольников, и увидел там двух негров со связанными, согласно вынесенному им приговору, за спиной руками. Когда господин подъехал к ним, оба упали на колени и знаками стали молить его о прощении. «Ах, зачем это, – сказал он, обращаясь ко мне, – зачем вы повели меня этой дорогой? Не люблю я этих зрелищ, ну что я теперь должен делать? Помиловать их? А что они такого натворили, скажите?» Я объяснил ему, за какие проступки их отправили сюда. Один из них стащил бутылку рома, напился и в пьяном виде творил всякие безобразия, пытался даже киркой проломить голову белому невольнику, к счастью, тот увернулся от удара, сбил пьяного негра с ног, схватил его и доставил на это место, где он и провел ночь, за что я назначил ему в тот же день порку, а в следующие три по две порки на день.

– Как вы могли проявить такую жестокость? – спросил его честь. – Вы же убьете беднягу. И, кроме пролития крови, за которое понесете ответ, вы еще лишите меня такого силача негра, стоившего мне не меньше тридцати, а то и сорока фунтов, да к тому же навлечете дурную славу на мои плантации. Или, того хуже, кто-нибудь из этих негров, чтобы отомстить, еще, не ровен час, пристукнет меня, когда подвернется случай.

– Ах, сэр, – сказал я, – эту братию надо держать в страхе, иначе с ними не справишься, уверяю вас! А в донесениях к вам еще говорится, что для невольников я скорее шут, чем палач, ибо никогда не воздавал им по заслугам, а потому я принял решение, хотя мне самому это претит, больше не допускать, чтобы из-за моей неуместной снисходительности страдали ваши интересы, вот почему, если бы его засекли до смерти…

– Стойте! – воскликнул он. – В моих владениях я не потерплю подобной жестокости ни под каким видом! Вспомните, молодой человек, вы же сами были невольником, поступайте так, как сочли бы справедливым, будь вы на их месте, имейте хоть каплю сострадания, прошу вас. Пусть лучше я буду расплачиваться за вашу мягкость.

О таком обороте дела я мог только мечтать, более того, поскольку разговор наш происходил на людях, то есть при обоих неграх и белых невольниках, а также тех двоих, что предъявили мне обвинение, все слышали, что он сказал. «Ну и собака этот надсмотрщик! – шепнул один из белых невольников у меня за спиной. – Он бы насмерть запорол беднягу Буйвола (так прозвали негра, приговоренного к наказанию, за его большую круглую голову), не случись нашему хозяину заехать сегодня сюда».

Однако я настаивал на своем, твердя, что этот человек совершил явное преступление, и снисходительность в подобном случае очень опасна, учитывая упрямство и порочность негров, и указал, не очень решительно, на необходимость проучить их. Но господин сказал:

– Нет, нет, в другой раз, и не в такой форме.

Больше возражать я не стал.

Проступок второго негра по сравнению с этим был пустяковым, и господин отправился дальше, продолжая беседовать со мной, я следовал за ним, и так мы доехали до дому, где, отдохнув немного, он снова вызвал меня к себе. Моих обвинителей он даже близко к себе не подпустил, пока не выслушал мою защиту, и так начал он со мною разговор.

Господин. Послушайте, молодой человек, мне надо с вами поговорить! С тех самых пор, как я сделал вас управляющим на этой плантации, на вас жалуются. А я-то полагал, что признательность заставит вас быть усердным и преданным мне.

Джек. Очень сожалею, сэр, что на меня жалуются, ибо благодарность, которую я питаю к вашей милости (и в которой открыто признаюсь), заставляет меня блюсти ваши интересы самым неукоснительным образом. Конечно, я мог дать промашку, но, уверяю вас, никогда не пренебрегал своими обязанностями умышленно.

Господин. Посмотрим, обвинять вас, не выслушав до конца, я не буду. Для того я и позвал вас сюда, чтобы поговорить с вами.