Текст книги "Сурамская крепость"

Автор книги: Даниел Чонкадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава третья

Будь трупом.

(Закон иезуитов)

– Как вас зовут, молодой человек?

– Дурмишхан.

– Случалось ли вам бывать в долине Арагвы?

– Нет, никогда.

– В таком случае вы не видели, как мне кажется, одного из прекраснейших уголков земли. Там, в этой долине, на самом берегу реки, между селеньями Бордона и Наоза вы увидите деревню Г. Деревушка эта невелика, но благо– даря широко раскинувшимся вокруг нее виноградникам кажется издали большим селом. В этой деревне жил мой отец. На беду мою, он был крепостным. Человек он был работящий, имел две упряжки волов, несколько дойных коров и изрядный виноградник. Отец был самым уважаемым человеком в нашей деревне, и ни один спор между соседями, ни одно важное дело не решалось без совета Залика (так звали моего отца). Ах, какое это было чудесное время! С каким удовольствием садился я на ярмо и беззаботно распевал оровелу! Миновали эти дни, когда я был невинен и совесть моя была чиста. И вот этот самый мальчик, который запевал по приказу пахаря оровелу, на зависть товарищам стал начальником сотни янычар, обладателем больших богатств… Но он запятнал себя кровью христианина. Ах, с какой радостью отдал бы я все, что имею, лишь бы вернуть это прошлое, вернуть время, когда я был мальчишкой-погонщиком и получал за свою работу арбу снопов!

Но недолго длилось это счастье. Однажды отец отправился в поле за снопами. И вот на обратном пути, когда он шел, по обыкновению, впереди нагруженной арбы, на одном из крутых спусков он не смог удержать буйволов. Животные сбили его с ног, и он оказался под колёсами арбы. После его смерти все пошло прахом. Князь прежде всего отобрал у нас виноградник – на том основании, что мы будто бы не можем его обрабатывать, затем забрал одного за другим всех наших волов и, наконец, приказал моей матери поселиться у него в усадьбе в качестве служанки.

Бедная мать! Если б вы видели, как горестно прощалась она с родным очагом! Боже мой, как упрашивала бедняжка господина оставить ее с миром дома, не разрушать семьи! Но князь и слушать не хотел.

«Поплачет, поплачет и перестанет!» – так думают господа. Они не почитают нас за людей, не понимают, что мы тоже способны любить и ненавидеть. Они думают, что у нас нет сердца, что мы лишены всякого разумения.

– Тебя заклинает мать! Да сохранит бог твоих детей! Ради всего святого не трогай нас! – умоляла его мать. – Ну какая же я служанка, я ведь ничего не смыслю в господских порядках. Мои дети, оставаясь у себя дома, тебе послужат. Весь наш урожай мы отдадим тебе, а сами будем хотя бы одной золой питаться, только не разоряй семьи… Бедные мои дети!

И она прижимала нас к своей груди так, словно прощалась, перед тем как опустить нас в могилу.

– Эй, ты!.. Не терплю лишних разговоров! Завтра же будь готова! – приказал князь и тут же расхохотался, заметив какую-то смешную проделку своей гончей собаки.

О, каким ужасным показался мне этот смех рядом с горем моей матери! Я убежден, что дьявол овладел этим человеком! Только дьявол мог смеяться в такую минуту.

Не стану докучать вам подробностями. На другой же день нас посадили на арбу и отвезли к князю. Мы предстали перед госпожой. Она оглядела нас и приказала оставить меня и единственную мою сестру при ней, для личных услуг; мать же мою отправили в пекарню. Так мы жили в продолжение пяти лет. Ты сам был в услужении у господ и легко поймешь, сколько страданий принесла нам эта служба. Но, говорят, человек ко всему может привыкнуть, даже к адским мукам. Так и мы со временем привыкли к этой жизни и были почти довольны ею, – может быть потому, что вначале ожидали еще худшего.

Однажды к нашему господину приехал в гости из Кахетии какой-то священник. Я прислуживал за ужином и заметил, как князь взглядом указал гостю на меня. Священник внимательно меня оглядел и начал о чем-то шептаться с моим господином. Не знаю почему, но в ту минуту, когда гость посмотрел на меня, дрожь пробежала у меня по телу и волосы встали дыбом. Сердце почуяло, что надо мной нависла беда.

На другой день князь призвал мою мать и велел ей собирать меня и мою сестру в дорогу, чтобы сопровождать священника. – Зачем, сударь?

– Зачем? Да затем, что я продал их.

Это известие я принял так, словно заранее знал обо всем и уже свыкся с мыслью о перемене в моей судьбе. Но самое удивительное было то, что и моя мать не заплакала. Она только слегка пошатнулась и, обхватив мою голову, прижала ее к груди. Руки ее дрожали и были холодны, как лед.

Однако спустя мгновение она уже. валялась в ногах у господина и умоляла его, как может умолять только мать, которую навсегда разлучают с ребенком. Князь приказал слугам вывести ее вон. Мать поднялась и вышла сама, спросив лишь напоследок у господина, когда же должны быть готовы к отъезду ее дети. Князь приказал собрать нас к завтрашнему дню.

Поздно ночью, когда все уже спали, мать встала с постели и тихонько разбудила меня. Она велела мне уйти из дому и точно указала место, где я должен был ее дожидаться. Несколько позже она пришла туда же вместе с моей сестрой.

– Ну, дети, помянем бога – и в путь, – сказала матушка, перекрестила нас и пошла вперед, приказав нам следовать за нею.

Была осенняя ночь, туманная и темная. Мать решила, что в случае погони нас скорее всего будут искать в глухих лесистых местах, и поэтому мы пошли по тбилисской дороге. На рассвете добрались до Гартискарской рощи. Тут мать посадила нас на высокий дуб, покрытый густой листвой, и велела сидеть там молча. Целый день просидели мы на дереве, и только когда стемнело, она помогла нам сойти, и мы продолжали путь. Вскоре мы добрались до города.

Впоследствии я не раз удивлялся: почему князь не преследовал нас и почему моя мать направилась в Тбилиси, а не бежала в Пшавию, где у нее была родня? Однако позднее мы узнали, что князь все-таки пустился за нами в погоню, да еще с гончими. Он искал нас по пшавской дороге. Мать предвидела это – потому-то и повела нас в город.

В Тбилиси в первую неделю нам пришлось очень туго, мы едва не умерли с голоду. Запас пищи, который мы прихватили с собой, на третий день уже пришел к концу. Мы попробовали просить милостыню, но нам мало кто подавал, так как даже ремесло нищего требует известной сноровки; к тому же у нас не было никаких телесных недостатков, которые могли бы разжалобить прохожих.

Но провидение никогда не оставляет человека без помощи. Спустя неделю мать отдала нас в услужение к одному греку, сама же сняла маленькое помещение в Клдис-Убани и стала печь хлеб для продажи. Забыл вам сказать: моя мать выдавала себя за армянку и нам дала армянские имена. Сама она назвалась Мату а, меня стала называть Карапетом, а сестру – Шушаной. Так мы прожили около пяти лет.

Сестра выросла, и мать выдала ее замуж за армянина. Мы ходили в армянскую церковь, но ни я, ни мать ни разу за эти пять лет не были у причастия. Принять причастие в армянской церкви не позволяла совесть, да нас, пожалуй, и не причастили бы, узнав, что мы православные; в грузинской же церкви мы не решались исповедоваться, так как боялись выдать себя. Однажды, перед успеньем, мать объявила мне, что она должна во что бы то ни стало причаститься. Я просил ее не говорить на исповеди священнику, откуда она родом. Мать согласилась, но, не выдержав укоров совести, нарушила обещание и все рассказала священнику. В тот же день какие-то неизвестные люди напали на нас, связали нам руки и погнали перед собой.

Когда нас вели, я заметил, что мать моя подавлена сознанием своей вины; она взглядом молила простить ее. Бедная моя мать!..

Мы предстали перед князем, который подверг нас жестоким истязаниям, а потом приказал запрячь в плуг. Да, да – в плуг, как волов! Однако князь решил, что и этого недостаточно, так как волы тянули плуг медленно и мы не выбивались из сил. На другой день он велел отвести меня вместе с матерью на гумно, где нас заставили волочить молотильную доску, [6]6
  Молотильная доска. – В старину в Грузии молотили при помощи особой толстой доски


[Закрыть] князь стал на нее и принялся погонять. Стоило нам замедлить шаг, чтобы передохнуть, как нас обжигал удар прута… Долго ли может человек бежать таким образом, в особенности если он слаб и изнурен, как моя мать? Она сделала, однако, десять кругов по току и ни разу не застонала. Но когда мы начали одиннадцатый круг, она вдруг зашаталась, упала и уже больше не встала. Бедняжке не дали даже спокойно умереть: когда она упала, князь решил, что она притворяется, и принялся стегать ее прутом, чтобы заставить подняться. Так, под ударами прута, она и испустила дух.

– Отвяжите, ребята, заодно и мальчонку. Видите – остался без напарника, – сказал князь, указывая на меня.

Меня освободили. К вечеру я слег и всю ночь метался в жару. Мне чудилось, что меня заживо бросили в преисподнюю. Ночью я потерял сознание и дальше уже ничего не помню. Оказалось, что я заболел черной горячкой. Не знаю, каким чудом, но все же спустя три недели я пришел в себя. Какая-то невежественная женщина, ничего не смыслившая ни в жизни, ни в смерти, ни в болезнях и ухаживавшая за мною все это время, сообщила мне, что я не один лежал в горячке; кроме меня, были в доме и другие больные, трое уже умерли. Среди умерших был и первенец князя.

Прошло три года. Князь помирился со мной, – думается мне, потому, что смотрел на меня, как на полезную в доме вещь. Трудно поверить, но он хотел еще найти во мне верного слугу и даже не сомневался в моей преданности. Ха-ха-ха! Ждать преданности от человека, мать которого умерла под воловьим ярмом!.. Удивительные, право, люди, эти господа!

Мне исполнилось двадцать три года. Среди служанок княгини была одна девушка, по имени Нато. Стройная, ростом чуть ниже среднего, с длинными каштановыми волосами, белым, как снег, лицом, с полными губами и жемчужными зубами, она была настоящая красавица. Но всего прекраснее были ее глаза. Не знаю, как описать их. Помнишь ли ты, как глядела на тебя мать, когда ты возвращался к ней после долгой разлуки?

– Я не помню матери, – ответил Дурмишхан.

– О, прости, я забыл об этом!.. Именно так глядели на меня глаза Нато. Они были небесно-голубые и так же полны тайны, как небо. Взгляд этих глаз ласкал тебя и просил ласки, словно говорил: «Ах, какой ты хороший!» Когда Нато глядела на меня, я просил бога, чтобы она подольше не опускала глаз, но бедняжка Нато была не из тех девушек, которые беззастенчиво глазеют на всякого.

Я убежден, что только по ошибке природы она родилась служанкой, а наша княгиня – госпожой.

Однажды я и Нато оказались вместе в комнате госпожи. Княгиня была не в духе. Она велела Нато что-то принести. Девушка кинулась исполнять приказание, но не могла сразу найти требуемую вещь.

– Ах ты негодница, ах бесстыжая тварь! – набросилась княгиня на служанку, когда та вернулась. – Небось мигом отыскала бы, будь это что-нибудь съестное! И зачем я позволяю вам изводить себя? Ты меня скоро в чахотку вгонишь. Вот продам я тебя, бесстыжую! Нет сил больше терпеть!

– Госпожа, простите меня, ради бога. Не могла сразу найти, клянусь жизнью нашего господина.

– Поглядите на эту бесстыдницу! Соврет и тут же клянется жизнью князя!

– Нет, бог мне свидетель, нет… – и слезы помешали Нато договорить.

Я больше не в силах был видеть все это и выбежал из комнаты. Спустя некоторое время вышла во двор и Нато.

– Очень донимает тебя княгиня, Нато? – спросил я сочувственно.

– Иной раз, кажется, руки бы на себя наложила, – ответила она и снова заплакала.

– Не плачь, моя Нато, успокойся. Бог милостив. Что бы тебе ни понадобилось, обращайся ко мне: я сделаю для тебя все, что смогу. С сегодняшнего дня ты сестра мне, а я твой брат. Ведь я такой же сирота бесприютный, как ты.

С какой благодарностью взглянула на меня Нато!

– Брат! – проговорила она, схватила меня за руку, поцеловала и, залившись румянцем, убежала в дом.

Сердце у меня в груди забилось, но не так, как от сестринского поцелуя. Ведь в том возрасте, в каком были я и Нато, дружба между юношей и девушкой, не родными по крови, кончается обычно супружеством, если, конечно, ничто этому не помешает.

Не стану утомлять вас описанием моей любовной лихорадки, да, признаться, сейчас всего и не вспомню.

Прошло немало времени с тех пор, как мы полюбили друг друга, и вот однажды, выбрав удобную минуту, я попросил князя, чтобы он разрешил мне жениться.

– Что ты мелешь, парень? Жениться?.. Чего еще захотел!

– Прошу вас, господин!

– Кого же ты выбрал себе в невесты?

– Служанку княгини, господин.

– Служанку княгини?

– Так точно.

– Так точно… – передразнил меня князь. – Да разве на свете нет других девок, кроме моих служанок?

– Что делать, господин, она мне пришлась по сердцу.

– Что? Пришлась по сердцу? Скажите пожалуйста! Нашелся тоже княжеский сын! А больше тебе ничего не пришлось по сердцу, сделай милость, признайся?

– Господин мой…

– Ступай вон. Не бывать этому! Я не отпущу дворовую девку, да и тебе не позволю жениться! Ты мне здесь нужен.

Смел ли я ему перечить? Врагу не пожелаю испытать то, что я пережил, выходя из комнаты князя. Нато дожидалась во дворе. Увидев меня, она сразу же все поняла и принялась плакать прежде, чем я успел сказать ей хоть слово.

И вот этот мой разговор с князем, который должен был принести мне счастье, оказался источником всех моих бед. Дело в том, что князь, который прежде не обращал внимания на Нато, старавшуюся, впрочем, его избегать, после моей просьбы стал поглядывать на нее и, как видно, она ему понравилась.

Однажды я сидел и размышлял о том, как бы уладить мое дело с женитьбой. Вдруг прибегает Нато и бросается мне на шею.

– Нодар, ради бога помоги! Не знаю, как мне быть! Князь как-то странно глядит на меня… Мне страшно. Я, кажется, ему приглянулась. Что делать, скажи?

Кровь бросилась мне в голову от ее слов.

– Избегай его, старайся не попадаться на глаза, сказал я.

– Я и сама понимаю. Скорей умру, чем покорюсь ему! Ну, а потом? Как быть дальше?

– Там увидим. Бог наставит.

Князь в тот же день еще раз подстерег Нато. Та, конечно, не отвечала на его заигрывания.

Прошло недели три, и князь, казалось, забыл о Нато.

Но вот однажды он вызвал меня, велел отнести письмо к одному из его городских приятелей и доставить ответ. Я отправился в город. В этом письме князь, оказывается, писал, чтобы меня не отпускали домой несколько недель. Когда прошло достаточно времени, мне прочли письмо господина и велели возвратиться в деревню. Я тотчас же догадался, с какой целью все это было проделано. На краю нашего села мне попалась навстречу одна старуха.

– Матушка, – спросил я ее, – не знаешь ли ты, как поживает наша Нато?

– Эх, сынок, и не спрашивай!

– Что случилось? Говори, мать, не томи!

– А случилось то, что князь начал к ней приставать. Когда Нато отказалась подчиниться по доброй воле, наш князь, будь он проклят, хотел силой и угрозами добиться своего. Бедная девушка сначала терпела, но, наконец, не выдержала и кинулась в реку. Вот тут же, повыше деревни Наозы, и нашли бедняжку.

Не дослушав ее, я, вне себя от ярости, ворвался к князю.

– В чем дело? Что с тобой? – вскричал тот. – Рожа у тебя перекошена, как у дьявола.

– Где Нато?

– А черт ее знает! Верно, все это твои проделки, собачий сын!

Я бросился на него с кинжалом.

– Что ты делаешь, негодяй?! Помогите, убивают! – закричал князь.

Это были его последние слова. Он захрипел. На крик князя прибежала госпожа. Пораженная ужасом, она взвизгнула и бросилась обратно в свою комнату. Услышав ее голос, я вспомнил, что есть еще кому мстить, и кинулся за нею. Вбежав в ее комнату, я увидел, что она обнимает сына, закрывая его своим телом.

– Нодар, убей меня, но пощади моего Гиго, он невинен перед тобой! – взмолилась княгиня.

– Не убивай меня, я тебе ничего не сделал! – повторил мальчик.

Но я был глух к их мольбам. Опьяненный видом крови, я заколол сына на глазах у матери, а затем прикончил и ее. Потом выбежал во двор, вскочил на коня и ускакал. К вечеру меня настигла погоня. Но никто из гнавшихся за мною не попытался задержать или убить меня. Напротив, они же и посоветовали мне бежать в Ахалцихе. Я послушался совета и на третий день был уже там. В Ахалцихе я немедля явился к муфтию и выразил желание принять веру пророка. На другой день я торжественно отрекся от Христа и принял магометанство. Местные турецкие вельможи осыпали меня подарками. Они посоветовали мне отправиться в Стамбул и записаться в янычары. Я поехал туда и сделался янычаром. Должен тебе сказать, что жизнь моя внешне сложилась прекрасно. Но что творилось в моей душе – об этом знал только бог.

Убийца невинного ребенка, вероотступник!. Совесть не давала мне покоя и доныне терзает меня. На пиру или в бою – где бы я ни был – перед моими глазами всегда стоит окровавленный мальчик и укоризненно говорит мне: «Что я тебе сделал, зачем ты меня убил?»

Сколько раз я искал смерти в сражении! Сколько раз очертя голову бросался в гущу боя, стремясь расстаться с постылой жизнью! Но пуля врага не настигала меня. Вместо того чтобы найти смерть, я приобрел славу бесстрашного бойца и скоро сделался сотником.

Совесть по прежнему терзала меня. В надежде забыться, я занялся торговлей и изрядно разбогател. Все же и это не избавило меня от угрызений совести.

– Боже, простятся ли мне когда-нибудь мои прегрешения? – сказал Осман-ага тихо, задумался и потом сам ответил: —Тайный голос говорит мне, что нет.

– Бог милостив, – сказал Дурмишхан. – Я слыхал, что всякое прегрешение будет прощено, если раскаяться от всего сердца.

– Нет, не может быть мне прощенья, – в раздумье проговорил Осман-ага. – Не дождаться мне его.

– Не отчаивайся, милосердие божье безгранично, – повторил Дурмишхан.

– Эх, довольно!.. Прости, если я тебе наскучил, – с грустной улыбкой сказал Осман-ага и приказал своим слугам готовить коней.

– Ты поедешь с нами? – спросил он Дурмишхан Дорогой поговорим о твоем будущем.

– Я готов за вами следовать.

Через несколько минут они сели на коней и отправились в путь… Вот и все. «Горе я оставил там, радость принес сюда» [7]7
  «Горе я оставил там, радость принес сюда» – обычное грузинское присловье, заканчивающее сказку.


[Закрыть]…

– О, не тебе бы рассказывать эту историю, – сказали друзья Алекси, когда он кончил.

– А кому же?

– Князю-либералу!

Князем-либералом мы называли Л. Д., потому что он был ярым сторонником освобождения крестьян и первым узнавал все, что касалось отмены крепостного права.

– Пусть он рассказывает завтра.

– Итак, завтра князь-либерал! Приготовься, князь; только, сделай милость, обойдись без высокопарных фраз.

– Вы мне так надоели, что я ни слова не скажу о крепостном праве, – ответил князь-либерал.

Глава четвертая

– Кум, решайся, говорю тебе, нечего раздумывать!

– Гм, гм… Эй, жена, поверни-ка шашлык, видишь – совсем обгорел.

– Да ты не увиливай, а отвечай мне!

– О чем ты, друг?

– Решайся, говорю: выдавай замуж мою крестницу!

– Да я готов, если кто-нибудь посватается.

– Вот я к тебе и пришел сватом.

– Нет, дорогой мой, за него я дочь не отдам.

– Да почему?

– А потому что, во-первых… Эх, да мало ли почему! Есть причины.

– А все же какие? Или парень, по-твоему, не годится?

– Нет, парень хорош, но… – Да брось ты эти свои «но»!

– Но ведь он без роду без племени.

При этих словах гость поморщился, словно на что-то накололся.

– Ну так что ж, пусть безродный! Разве парень от этого хуже? Всего два года, как он при мне, а уже сотню червонцев нажил. Чем не молодец?

– Хорош, хорош… Но ты ведь знаешь, дочь у меня одна… Вот я и хочу найти ей подходящего жениха.

– А кто, по-твоему, ей подходит?

– Да кого бог пошлет! Хочу отдать за дворянина, хотя бы и захудалого.

Тут гость снова поморщился, словно в сердце у него что-то оборвалось.

– Что за беда, если будет не дворянин!

– Эх, кум! Дворянин – это совсем другое дело. Как бы ни был он беден, найдется все же у него хоть один слуга да одна дворовая девка. Вот и не нужно его жене самой воду таскать да тесто месить.

– А разве жене моего молодца придется самой хлеб печь? Разве он не может обзавестись слугами?

– Отчего же, только слугам ему платить придется, а у дворянина собственная дворня.

– Коли так, завтра же куплю ему крепостных.

– Ну и покупай! Бог в помощь!

– Тогда отдашь дочь?

– Не знаю. Да ведь он же безродный, кум, безродный! Я сам не без роду без племени, есть у меня и друзья и родня, и враги. Хочется мне похвастаться перед ними зятем и его родней.

– Пустое, кум! Такую свадьбу справлю, что любой княжеский сын позавидует.

– Какой же от этого прок?

– А такой, что ты на первых же порах пустишь пыль в глаза своим врагам. Потом Дурмишхан снова примется за торговлю, станет загребать золото, а с деньгами, сам знаешь, – всего можно добиться!

– Однако деньги не сделают его родовитым.

– Верно! Ну, а если самые родовитые станут ему завидовать да заискивать перед ним, лишь бы он ссудил их деньгами?

– Ох, заладил свое! Перестань, ради бога!

– А разве я не прав?

– Может быть, и прав, но для того, чтобы это сбылось, Дурмишхану понадобится много сотен червонцев.

– Найдутся у него.

– Откуда?

– От трудов своих, он парень дельный! И еще кое-откуда, об этом позволь уж мне знать! Я отдам ему половину своего состояния.

– Чего ради?

– Это мое дело. Я ведь говорил тебе, что хочу примириться с богом. Может, удастся вымолить себе прощение.

– Ох, ты опять за свое… Когда перестанешь бредить этим?

– Когда умру.

– Ради бога, оставь эти разговоры!

– А все же какой ты мне дашь ответ?

– После, после. Сначала поужинаем. Эй, кто там? Накрывайте на стол!

– Это «после» я уже целый год от тебя слышу.

– Что ж делать, дорогой кум, никак не могу решиться… Не могу, да и только!

Так беседовали между собою в рождественскую ночь в Сурами двое пожилых мужчин, сидя у камина в горнице. Один из собеседников был, как вы уже, наверное, догадались, наш знакомец Осман-ага, который, приглядевшись к Дурмишхану, сделал его своим приказчиком; второй же был сурамский крестьянин, по имени… Но на что нам его имя?

Сели ужинать. Первым уселся за стол наш безыменный хозяин дома, затем его супруга и дочь и, наконец, Осман-ага.

– Ну как, крестница, хочешь выйти замуж?

– Полно, крестный, перестаньте, – стыдливо потупилась девушка.

– Брось притворяться! Ведь тебе приятно, даже когда я об этом заговариваю!

– Перестаньте, не то сейчас уйду, – сказала девушка, хлопнув себя рукой по колену.[8]8
  …хлопнув себя рукой по колену – привычный жест, выражающий стыд или удивление.


[Закрыть]

– А если бы ты знала, какого я тебе жениха добыл!

– Провалиться ему! Не надо мне мужа.

– Почему?

– Потому что не надо.

– А все-таки? – Не собираешься же ты постричься в монахини?

– Нет.

– Так почему же не хочешь замуж?

– Не хочу. Я останусь с матерью.

– Так и состаришься дома? – Да.

– Ну, не надо так, крестница, все ты сердишься, – улыбаясь, сказал Осман-ага.

– Не говорите мне такого – и не буду сердиться.

– О, знаю тебя, знаю: если отец захочет выдать тебя замуж, ты, конечно, откажешься. Ну, а если я найду тебе жениха, неужели не пойдешь за него?

– Нет!

– Что ж ты все нет да нет!.. Дурмишхан, поди сюда! – крикнул Осман-ага, повернувшись к двери.

Дурмишхан вошел.

– Ну-ка, живо поцелуй мою крестницу и передай ей обручальное кольцо со своей руки, – шепнул ему на ухо Осман-ага.

Дурмишхан подскочил к девушке, поцеловал ее и передал кольцо. Она вскрикнула и выбежала из комнаты.

– Ах, боже мой! Что вы натворили? – сказала мать, скрывая улыбку, и поднесла палец к губам.

Отец сердито взглянул на гостя. В глазах у Османа стояли слезы. Несчастный вспомнил, что и он мог быть так же счастлив со своей Нато…

– Что это ты, приятель? Осрамил меня, а теперь плачешь? Небось совестно стало?

– Нет, кум, не о том мои слезы. Позови мою крестницу. Поздравляю с зятем!.. Подойди, Дурмишхан, сядь с нами. Сейчас выйдет твоя невеста…

– Вы, я вижу, не шутите, – сказал отец улыбаясь.

– Какие тут шутки! Попробуй-ка теперь не отдать нам свою дочь! Клянусь богом, осрамлю тебя на всю деревню…

– Что же, жена, в самом деле ничего не поделаешь… Ступай приведи невесту.

– Разве можно так сразу? Говорила тебе – повременим немного.

– Доброе дело незачем откладывать, – сказал Осман-ага.

Немного погодя привели девушку и посадили рядом с Дурмишханом.

– Эх, не хотелось мне торопиться, но раз уж так вышло, ничего не поделаешь… Да благословит вас бог, дети мои, и пусть мне доведется порадоваться вашему счастью, – сказал молодым отец невесты.

– Подойдите поцелуйте ему руку, – надоумил их Осман-ага.

Обрученные встали и поцеловали руку сперва у хозяина дома, а потом у Османа.

– Будьте счастливы, дети… – начал Осман-ага, но тут из глаз у него брызнули слезы, и он умолк.

На следующий день не было в окрестностях Сурами деревни, где бы все от мала до велика не обсуждали эту новость. А спустя еще некоторое время со всей округи повалил народ на свадьбу Дурмишхана.

И вот стоит Дурмишхан в церкви перед аналоем и дает обет быть до гробовой доски любящим и верным супругом. Но действительно ли он любил свою нареченную? Нет, он не любил ни ту, с которой пошел под венец, ни Гулисварди, ни Османа, который так много для него сделал и заслуживал самой горячей его любви. Дурмишхан любил только богатство и почести и принес им в жертву все свои лучшие чувства. Что для него любовь, когда скоро сбудутся его мечты: он будет богатым, почитаемым и независимым человеком! Какой ценой достанутся ему все эти блага – над этим он не задумывался. И вот мужчина продает себя за деньги, как какая-нибудь уличная девка. Бедный Осман-ага! Он подарил Дурмишхану половину своего состояния – в надежде, что тот после его смерти хоть раз помянет своего покровителя, поставит богу свечу во искупление его грехов и уронит слезу над его могилой. Несчастный Осман-ага! Как жестоко ошибся он в своих ожиданиях!

Спустя два месяца после свадьбы Осман-ага взял с собой Дурмишхана в Стамбул, чтобы вручить ему обещанную половину своего состояния. Другую половину Осман-ага пожертвовал церкви и, с благословения патриарха, открыто объявил себя христианином. Легко себе представить, каким преследованиям подвергся он со стороны мусульман. Турецкие муллы прибегли ко всевозможным ухищрениям, чтобы снова обратить его в свою веру, но, увидев, что усилия их напрасны, пришли в ярость, подвергли его мучительным пыткам и, наконец, когда и это не привело к цели, четвертовали. Дурмишхан же все то время, пока истязали Османа, ничего не предпринял, чтобы помочь ему, а после страшной казни купца не потрудился даже исхлопотать у правителей Стамбула разрешение похоронить его. Останки бедного Османа-аги так и валялись на улице, пока горожане, чтобы избавиться от смрада, не догадались бросить их в море.

Да и было ли у Дурмишхана время, чтобы по-бабьи причитать над покойником или бегать по церквам и служить панихиды за упокой его души? В то самое мгновенье, когда останки Османа-аги погрузились в волны Босфора, Дурмишхан стоял на берегу в ожидании корабля, который должен был прийти из Крыма с грузом каракулевых шкурок, заказанных еще Османом-агой, – он подарил эти шкурки Дурмишхану. Теперь Дурмишхан стоял и раздумывал, как выручить побольше денег: продать ли все на месте, или отвезти товар в Грузию?

«Сперва поторгую здесь, – решил он, поразмыслив, – а потом поеду в Грузию».

И вот Дурмишхан остался в Стамбуле, где провел восемь месяцев и так увлекся торговлей, что ни разу за все это время не вспомнил о своей жене и не подал ей вести о себе.

Через восемь месяцев Дурмишхан возвратился из Стамбула домой. Он привез с собой целый караван с дорогими щелками и парчой. Жена за это время успела родить ему прелестного мальчика. Бедная женщина думала, что Дурмишхан на радостях обнимет и крепко поцелует мать своего ребенка, но Дурмишхан только посмотрел на сына, улыбнулся и спросил жену:

– Не крестили еще?

– Нет. Наш Гогия хочет быть крестным отцом, – ответила жена.

– Знать не знаю никакого Гогия! Скажи ему, что я приглашу в крестные к моему сыну только князя.

– На что тебе сдался князь? Гогия – свой человек, тебе от него больше проку.

– Ничего ты не смыслишь! Знай свое место и в мои дела не вмешивайся.

– А я все-таки скажу: не получится у нас дружбы с князьями!

– Почем ты знаешь? Чего стоит хотя бы то, что такой вельможа назовет тебя при случае кумой, а его жена выделит тебя среди других женщин и скажет приветливое слово! Потом, когда твой сын подрастет, – как знать, может быть, князь позаботится о нем… Эх, ничего ты не смыслишь!

И Дурмишхан задумался о том, как он будет растить своего сына. Вот представляется ему, что юноша верхом на добром коне сопровождает своего крестного. Посреди площади возвышается большой камень, на нем стоит серебряный кубок. Мчится какой-то князь, прицеливается из ружья, стреляет… Мимо! За ним скачет другой. Ого! И этот промахнулся. Пришла очередь князя, Дурмишханова кума. Он помчался на своем коне, выстрелил и тоже не попал в цель. Наконец, поскакал Дурмишханов сын. Он ловко вскидывает ружье, стреляет – и кубок падает. Все любопытствуют: «Кто этот удалец?» Сам царь обратил на него внимание, спрашивает, кто его родные. И вот государю докладывают, что это сын Дурмишхана Цамаладзе. Как счастлив будет тогда Дурмишхан! Или вот его сын, еще юношей, постригся в монахи. Как ангельски прекрасно его лицо! Как проникновенно он читает молитвы! Затаив дыхание, слушают его молящиеся; порою слышатся вздохи и всхлипывания старух. Крестный отец юноши при встрече с католикосом расхваливает своего крестника. Католикос примечает юношу, приближает его к себе, делает его игум-ном, архимандритом, наконец епископом. И вот сын Дурмишхана, епископ, садится на коня; над ним развевается знамя, он ведет церковное войско на помощь царю. Все спрашивают: «Кто этот молодой епископ?» – «Это сын купца Дурмишхана…» О, как счастлив будет тогда Дурмишхан! Почем знать, может быть сын его станет даже католикосом. И тогда Дурмишхан уже не будет кланяться ни одному князю!

На следующий день не было пекарни в Сурами, где не пекли бы простых и сдобных хлебов к крестинам, которые справлял Дурмишхан. И действительно, говорят, крестины были на редкость пышные. Дурмишхан велел приготовить все яства, какие только ему доводилось пробовать в Грузии или в Турции; на расстоянии целого дня ходьбы от Сурами не было деревни, жителей которой он не пригласил бы всех от мала до велика. Мальчика крестил князь Кайхосро Абашидзе, [9]9
  Кайхосро Абашидзе – известный феодал конца XVIII– начала XIX столетия. Владения его простирались от Сурами до входа в Боржомское ущелье.


[Закрыть] который в то время оказался в Сурами. Он подарил своему крестнику целую семью крепостных. Дурмишхан в ответ послал князю прекрасную арабскую лошадь, нагруженную дорогими тканями.

В это самое время и было написано письмо, которое прочла бедняжка Гулисварди.

Ах да, Гулисварди… О ней-то мы и позабыли! Сейчас вернемся к ней. Оставим на время маленького Зураба (так окрестили сына Дурмишхана), пусть подрастет немного. Мы еще встретимся с ним, когда он станет прекрасным юношей, гордостью отца, надеждой матери и предметом воздыханий многих красивых женщин.