Текст книги "Культурный слой (СИ)"

Автор книги: Дана Арнаутова

Соавторы: Юханан Магрибский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Еще одно утро в Москве

Утра Джереми не заметил. Оно, разумеется, наступило, когда ему и было положено, однако для Джереми этот день начался после обеда с дикой головной боли и звонка редактора. Звонков было много, но вечером Джереми сообразил отключить телефон. Это было последнее, что он сделал осмысленно, когда уровень водки в литровой сувенирной бутылке понизился примерно наполовину, а его, наконец-то, немного отпустило.

Пил Джереми крайне редко, а на работе так и вообще – никогда. На фуршетах для прессы обычно проводил вечер с нетронутым бокалом шампанского, а еще лучше – со стаканом содовой, в известной степени щеголяя трезвостью. Коллегам с обаятельной улыбкой пояснял, что смотреть, слушать, общаться и анализировать предпочитает на свежую голову. Сам же знал, что пить нельзя. Никогда, нисколько, ни под каким предлогом. Виски и ром, текилу и джин Джереми научился отличать по запаху и виду раньше, чем научился выговаривать большинство букв. Он свинчивал крышки и сыпал в горлышко соль, боясь вылить пойло в унитаз, но всё равно влетало, и он прятался в чулане, забившись в угол под старое пальто. И всё зря. Сначала умер отец, которого Джереми помнил уже совсем плохо, а после мать тронулась умом и попала в больницу, оставив его в заботливо-бесстрастных руках попечительниц из государственных органов. Сверстники пили пиво, называя его слабаком и слюнтяем, потом переходили на что покрепче. Джереми ненавидел тупых ослов и усердно, с остервенением, читал, в каждой книге находя спасение от бездны. Годам к четырнадцати он уже не выпускал из рук старенькую читалку, пожертвованную когда-то в приют, небольшой экранчик которой позволял ему следить за статьями толстых журналов и ведущих газет. Само собой, он начал писать. Сначала коряво и водянисто, но уже скоро его сочинения, проектные работы и доклады стали оцениваться все выше, а каникулы он вместо заправки проводил курьером в редакции, ловя каждое слово окружавших его богов.

Потом был колледж. Коэффициент интеллекта Джереми превысил уровень, установленный правительством для одаренных детей, и он попал в квоту на стипендию. На пиво и сигареты стипендии не хватало, но на еду и шмотки из магазина подержанных вещей – вполне. И он продолжал карабкаться, благословляя своё трудолюбие и проклиная свои жидкие мозги, из которых едва-едва можно было выжать две-три капли концентрата мыслей, которые он изрядно разбавлял водой слов и относил статьи в редакцию. Отдаваясь работе, как любимой девушке, выкладываясь целиком, сделав здоровый образ жизни своим кредо, гордясь им, как другие гордятся умением пить не пьянея. И никогда не позволял себе лишнего, а лишним считалось почти все. Кроме Элен, разумеется.

После разговора с Навкиным Джереми всю дорогу до отеля просидел, бессмысленно таращась в окно. Гудела пустая голова, и внутри невыносимо жгло, так что перехватывало дыхание. Отпустив водителя, он зашел в магазин возле отеля, молча ткнул в стеклянную башенку с часами и какую-то нарезку, поднялся в номер, не раздеваясь налил первую рюмку. Водка оказалась безвкусной, жгучей и противно воняла больницей, напоминая об Элен, вместо того чтобы помочь забыть. Но спускаться за другим спиртным уже не было сил, как и разговаривать со службой доставки. Он поспешно влил в себя еще пару порций, раскрыл нарезку, смутно понимая, что надо чем-то закусывать, но так и не смог прикоснуться к мясу, подернутому белёсой тонкой пленочкой жира. После пятой или шестой рюмки раскаленный комок в груди начал таять, Джереми снял куртку и даже достал телефон, чтобы позвонить Элен, но сначала решил выпить еще чуть-чуть, тем более, что все оказалось не так уж страшно. И да будут благословенны то ли инстинкты, то ли последние остатки соображения, благодаря которым он отключил сотовый перед тем, как вырубиться окончательно.

Телефон звонил долго, так что он успел проснуться, отдышаться от привидевшегося кошмара и сообразить, что адрес отеля знают только в родной редакции. Тяжело перекатился по постели, заметив, что не снял ботинки, поднял раритетную пластмассовую трубку. Ликующий голос редактора штопором ввинчивался в мозг, вспышками отдавался под зажмуренными веками, Джереми с трудом выхватил знакомую фамилию, употребленную в каком-то странном, режущем слух сочетании.

– Что Навкин? – переспросил он хрипло, мечтая о стакане ледяной содовой, душе и таблетке от головной боли.

– Навкин в коме! – жизнерадостно проорал редактор. – Джереми, ты меня совсем не слушаешь? Ты что, всю ночь пил и гулял с московскими девушками?

Он отвратительно весело заржал над собственной шуткой. Разумеется, аскет Джереми – пьет? Шутка дня, ага…

Джереми сполз с кровати, одной рукой держа трубку возле уха, а второй пытаясь нащупать в тумбочке аптечку. Там должны быть таблетки, определенно должны быть… А Навкин может сдохнуть, и чем быстрее – тем лучше… Что?!

– Когда? – прокаркал он в трубку. – Черт побери, потише, Кит, умоляю. Голова раскалывается. Что с Навкиным?

– Сегодня ночью, – снизил уровень громкости Кит, умница, лучший редактор, который когда-либо был у Джереми, идеальный журналист, сволочь редкостная, готовая и собственную мать продать за сенсацию. Разумеется, только в мертвый сезон.

– Джереми, если ты не в порядке, приходи в себя и давай за работу. Вечером, после разговора с тобой, старику стало плохо. Колись, Джереми, что ты ему такое наговорил? В общем, врачи рекомендовали немедленный перенос. Сердце там, сам понимаешь… Но что-то у них пошло не так, и на выходе получился не новенький академик в теле какого-то неудачника, а сам неудачник и тело Навкина в коме. Мозговая активность по нулям. Джереми, ты слушаешь? Это сенсация, парень! Первый провальный перенос с того времени, как процесс был заявлен отработанным и безопасным. И кто! Один из отцов переноса. Эй, малыш, ты там не заснул? Я звонил тебе на сотовый, какого чёрта ты отключил телефон? В Москве нет аптек? Что с твоим вчерашним интервью? Утренние газеты сходят с ума, но у нас эксклюзив, если ты сейчас оторвешь задницу от дивана и скинешь текст в редакцию…

«В этом весь Кит, – мрачно подумал Джереми. – Сам работает до одурения и считает, что смерть – это просто повод для эксклюзива. Проклятье, что пошло не так? Что могло пойти не так с самим Навкиным? А если бы это была Элен?»

Имя обожгло чувством вины. Господи, она же с ума сходит, девочка моя, какая ты свинья, Джереми. Пьяная свинья! И Кит теперь не отцепится, пока материал не будет в редакции, его тоже можно понять – и в самом деле, это эксклюзив – последнее интервью Навкина за… Его переносили ночью, так что за несколько часов до смерти, получается. То есть, комы, конечно. Пока только комы.

– Кит, – вклинился он в монолог редактора. – Мне нужны утренние газеты с информацией о случившемся. Нет времени искать самому. Посади кого-нибудь из стажеров, пусть скинут мне все на почту. А я сейчас же займусь текстом. На какой объем считать?

– Сколько угодно! – проорали в трубку. – Джереми, детка, это будет на первой полосе, и я сдвину что угодно. Никаких интервью никому, все только для нас! И готовься делать цикл статей о Навкине и переносе. Пока тема свежая, мы сделаем серию. Копни его прошлое, Джереми. Чем больше вони – тем лучше. Я сегодня же иду к главному, и если все выйдет как надо, получится материал года!

– Серию? Кит, я не могу! Мне…надо домой, ты же знаешь. Кит, это исключено! Пришли Томми или Кэйт, я передам им все материалы…

– Даже не думай, – в жизнерадостном голосе весельчака и балагура неожиданно прорезались ледяные нотки. – Это твой материал, Джереми. Ты мне еще спасибо потом скажешь. Малыш, я все понимаю, но твоя девочка подождет пару недель. Можешь сделать материал раньше, тогда я постараюсь выбить из главного отпуск. Но упускать такой шанс глупо, этого я тебе не позволю. Ну давай, детка, съешь таблеток – и за работу. Сейчас наши юные энтузиасты завалят тебя сплетнями, но ты же сам там был, так что разберешься. Жду материал! Ча-а-ао…

В трубке послышались гудки. Джереми сел на кровать, сжимая пальцами ноющие виски. Неудачный перенос. Статистически менее вероятно, чем падение самолёта. И, главное, – это была не Элен. Господи милосердный, она же, наверное, ему звонила!

Сотовый радостно откликнулся на движение пальцев и выдал десятка два пропущенных вызовов. Джереми быстро, почти не успевая читать, пролистывал, отмечая знакомые номера. Тони из «Санди» – три вызова. Люси из «Утренних новостей» – два вызова, кто-то еще… Совсем незнакомые номера… Плевать, он все равно не собирается ни с кем делиться… Звонка от Элен не было. Ей стало хуже? Он откинул крышку ноутбука, ткнул в кнопку, и, слушая тихий шелест пробуждающейся машины, стянул, наконец-то, ботинки. На мгновение показалось, что даже голова стала болеть меньше. Так, теперь таблетку цитрадола – и за работу. Но сначала Элен. Что же так долго? Если ей хуже – придется все бросить и мчаться домой. Кит пришлет кого-нибудь еще, и плевать, что будет потом. Никакой материал года не стоит Элен. И вся его карьера не стоит!

Почта была пуста. Обычный мусор, несколько писем от тех же, кто звонил – Джереми даже открывать их не стал – и ничего от Элен. Он протянул руку к сотовому, взял его осторожно, как опасного мелкого зверька. Улыбающееся лицо Элен напротив имени. Гудки. Долгие гудки. Видела ли она газеты? Или, может, ей кто-то позвонил? Гудки, гудки, гудки…

– Да, милый, – послышался приглушенный, будто стертый расстоянием голос. – Нет, я спала. Так хочется спать… А ты, милый? Да… Нет. Газеты? Не видела. Я перестала читать газеты, от них голова болит. И от телефона. То есть… от телевизора. Джереми, когда ты приедешь? Неделя? Ммм… Ты что-то… разрыл?

«Раскопал, – мысленно поправил ее Джереми. – Ты всегда говорила «раскопал», подцепила у Кита. Но слова уходят. Прости».

– Да, почти, – отозвался он вслух. – Отдыхай, Элли. Я скоро приеду. И еще позвоню тебе попозже…

Потом он целых две минуты – непозволительная роскошь в его положении! – сидел на кровати, сжимая телефон и уставившись в одну точку. Пискнул ноутбук: на почту начала сыпаться информация от армии стажеров Кита. Вздрогнув, Джереми придвинул его поближе, лихорадочно прикидывая план статьи. Пусть так! Он возьмется за эту работу и сделает ее как можно быстрее. В биографии Навкина масса белых пятен. Кит получит свою серию. А Джереми – достаточно грязи, чтобы заставить комитет задуматься о кандидатуре для следующего объекта переноса. Ван Страабонен упоминал об идее создать специальную квоту награждения для математиков? Вот пусть и начнут с Элен! Только этим можно оправдать то, что он торчит в Москве, когда нужен ей там.

К чёрту диктофон, Джереми помнил весь разговор наизусть. Но все-таки нажал клавишу, и рядом раздался отчетливый, глуховатый голос Навкина. На мгновение показалось, что пахнет крепким чаем.

I

Помню, я пытался угадать, как это будет. Что почувствую? Мерещились холод, мурашки и онемение разом всего тела, как бывает, когда отсидишь ногу. Думал, буду мыслить чужими мыслями и с удивлением натыкаться на них там, где привык находить свои. Думал, чем чёрт не шутит, заговорю на английском. Нет. Не так.

Запах. Повсюду, повсеместно, сводил с ума, заставлял тонко скулить от бессилия. Омерзительный, навязчивый, такой сильный, что не давал думать. Кислый запах больного пота, протухшей рыбы, мочи и тёплой гречки. Хуже всех был именно этот, последний, домашний – он доводил до изнеможения, путал мысли и преследовал даже во сне. Только на третьи сутки я понял главное – от него невозможно избавиться. Неважно, сколько раз обтирают огромное, раздутое тело мылом и уксусом, пускают воздух в комнату и меняют бельё. Запах неистребим. Потому что его не существует. Он только кажется, существует лишь в мозгу, как след своего прежнего хозяина. Не знаю, что он означает. Может, застоявшуюся кровь и не выведенные шлаки, густо в ней растворённые. Может, простая ошибка восприятия – Герман Игоревич предупреждал, что подобные мелочи возможны. Легко себе представить: вот моя, Витальки, карта восприятия запахов – на клетке a1 там, скажем, запах молока, а рядом, на клетке b1, запах влажной пыли, а вот карта этого жирдяя – на a1 у него пыль, а на b1 та самая тёплая гречка. От одной мысли начинает мутить. Никогда больше не смогу есть кашу. Наверное.

Нужно бы рассказать шефу, он поймёт. Герман Игоревич умница и очень внимателен, этого не отнять. Впрочем, не стоит. Он и без того понял: первое, о чём я попросил тогда – открыть окно, пустить воздух. И вымыть полы. И выпить коньяку. Смешно, но дали – сладкий, душистый и густой как масло коньяк. В столовой ложке.

Шеф сам подносил ложку ко рту и вливал в непослушные губы, приговаривая своим мягким картавящим, курлыкающим голосом.

– В следующий раз, друг мой, выпьем за успешное завершение нашего эксперимента!

Знал бы я, чем обернётся! Помню, в детстве, в деревне, я как-то нашёл коровий рог. Бог его знает, как корова без него осталась, может, бодалась слишком да сорвала, как ноготь с пальца. А может, ещё как, но об этом думать не хочу. Так вот, красивый был рог: большой, крепкий, изогнутый, постучишь – отзывается сухим костяным звуком. Но вонял он страшно. Крепче всякой нашатырки (вчера прочитал случайно, что по-английски «нюхательная соль» будет «дух оленьего рога», вот и вспомнил всю эту историю). Запах был настолько невыносим, что я решил во что бы то ни стало от него избавиться. Рог-то было жалко. Хороший был рог – хоть труби в него, созывая охотников, хоть вино пей на пиру с дружиной. И сделал глупость. Прыснул в него, прямо внутрь, освежителем воздуха. Из баллончика. Густо так, не пожалев.

Вот после этого рог пришлось забросить далеко-далеко, не помню куда, да так он и потерялся. Потому что запах удесятерился, получив в придачу сладкие жасминовые нотки. Старая его вонь стала вспоминаться как вполне недурной запашок… Вот именно такое чувство – что в рог прыснули духами – я пережил, когда победно вернулся в своё тело. В своё, родное, Виталькино, с шрамом на лодыжке от падения с велосипеда, с близорукими глазами, с послушными мышцами. Я плакать хотел. А может, и плакал, я даже не могу точно сказать, настолько сшиб меня этот запах, настолько обидно стало, мерзко. Это что же, толстяк тут навонял? Или всегда так было, но я не замечал, пока с другим не сравнил? Вот это страшнее всего. А вдруг я урод, выродок, душевнобольной, но не знаю об этом, потому что тело-то легко сравнить с телом других, мозги тоже ничего, можно: взять вот задачки олимпиадные – а ну, кто быстрее? Или стихи на память. Я десятка три знаю. Но это мозги. А души как сравнить? Хорошо, не души, моральный облик, личность – как? Может, моя воняет настолько, что вернуться в неё – сущий ад? Впрочем, притерпелся уже. Не замечаю.

Но скорее всего, карта запахов сбивается. Надо бы всё же сказать шефу.

II

И всё же решился собраться с мыслями и писать заметки об эксперименте шефа и моём в нём участии. Редкий опыт, пока и вовсе – единичный. Слышал, что проект могут прикрыть конвенцией ООН, значит, я могу остаться одним из десятка (самое большее), кому довелось побывать в чужом теле. Уже писал про запах, который меня ошеломил и совершенно сбил с толку – это ощущение теперь стало забываться, вспомнил о нём случайно. Пишу, пока не забылось остальное.

И туда, и обратно сознание переносили во время медикаментозного сна, так что не помню ничего. Уснул Виталькой – проснулся жирдяем. Шеф говорил, сон необходим, чтобы не травмировать сознание и не мешать работе подсознательных адаптационных механизмов. То есть, подсознание по каким-то своим собственным соображениям понимает, за какие ниточки нужно дёргать в чужом мозгу, чтобы сгибать руки или пускать в кровь гормоны. У него это занимает довольно много времени, потому сон выходит дольше обычного. После переноса я проспал девятнадцать с половиной часов и проснулся от отвратительного запаха. Сначала подумал, что на меня сверху навалили гору подушек – дышать было тяжело, тело не слушалось, я судорожно пытался выбраться, еле уняли. Оказалось, что подушек никаких нет, что теперь я настолько толст, что не могу не то что встать, а даже перевернуться с боку на бок, лёжа на кровати. Пальцы слушались хорошо, но поднять руку над головой было уже тяжело, ноги почти не двигались, и, как ни поворачивай голову, всегда перед глазами огромный живот.

Смириться со своим новым положением оказалось легко. Герман Игоревич показывал мне видео с Лисовским и готовил к переносу. Я представлял, что за работу мне предстоит проделать. Неожиданностью оказался только запах, но это, в сущности, мелочь. Работать я начал на второй день. Мы всё заранее обговорили с шефом и Валерием Николаевичем (долговязый, носатый, улыбчивый врач-реабилитолог со странной манерой превращать все слова в уменьшительно-ласкательные: хлопаем в ладошечки, делаем приседаньица, встаём на носочечки, – что особенно странно, если учесть его низкий, чуть гнусящий голос). Выработали систему упражнений, примерный график занятий с чередованием упражнений на разные группы мышц и с днями отдыха, когда организм восстанавливается. Так что я знал с самого начала, что через полгода Лисовский будет весить около 230 (с точностью до 25) килограммов, а к концу года вес приблизится к нормальным 90–95. От меня не требовалось совершать подвиг, просто делать то, что я хорошо умею – тренироваться.

Естественно, сначала мышцы не слушались вовсе, и я хватал ртом воздух, задыхаясь, после того, как десятка два раз крепко хлопну в ладоши перед грудью. Потом ещё пять раз над головой (для занятий тело сажали, подпирая подушками). Потом пять минут отдыха и повтор. На следующий день руки не шевелились вовсе, мышцы болели давно забытой, острой болью – чувствовались и грудь, и плечи, словом – всё как нужно.

Тяжелее всего было по ночам. Первую и вторую ночь я проспал как убитый, но потом целый месяц едва ли спал больше нескольких часов подряд – боялся задохнуться. Наёмный работник, каким бы тяжёлым ни был труд, вечером возвращается домой. Из тела же не уйти никуда: ни отдыха, ни отпуска. Ночью тело задыхалось, ныли отлёжанные бока, чесалась задница и спина. Приходили непрошеные мысли.

Самой навязчивой и глубоко укоренившейся была одна: страх, что я никогда не выберусь из этого тела. Навсегда останусь заключённым в тюрьме духа. Причин этому я успел придумать множество – бессонные ночи, как выяснилось, располагают к длинным, слабо связанным, навязчивым рассуждениям. Мне думалось, что сломается перегонный аппарат (его так в шутку называет шеф), что безвольный жирдяй Лисовский загубит моё тело и возвращаться будет некуда. Что запретят любые переносы, и легально вернуться назад будет нельзя. Много вариантов. Но главное – я навсегда прикован к этому телу.

Это было страшно. А потому днём я работал, утроив усилия. Если это тело вдруг окажется моим, то оно должно быть пригодным для жилья. И всё получалось. Ровно по графику, который улыбчивый Валерий Николаевич распечатал на громадном плакате и повесил на стенку передо мной (моя постель была в НИКовской палате: два окна, стены и пол серого пластика, сизые, с зелёными и красными разводами шторы – видимо, чтобы разбавить серые тона). И тогда меня всё больше стала занимать одна мысль: почему я могу следовать этому графику, а жирдяй не может? У нас одно тело, одни возможности. Он точно так же мог часами бить в ладоши, чтобы через две недели уже поднимать килограммовые гантели и вращать корпусом до боли в косых мышцах пресса. Ничего сложного, просто много труда. Это ведь не симфонию сочинить, не стихи написать, не открыть новый закон в физике – нет того необъяснимого скачка, который не могут повторить роботы. Нет, тут всё просто: сказал тебе Валер Николаич, что бьём в ладошеньки, значит, бьём и не скулим. Я спрашивал, это тело (пишу «это тело» потому что так о нём и думал. Оказалось, что проще отстраниться, отказаться называть его «я», тогда пропадает отвращение и стыд. Не представляю, как иначе пережить то, что три человека дважды в день вытирают тебе зад и меняют пелёнки, потому что ни в какую утку сходить не получается.) Так вот, я спрашивал, это тело весило больше трехсот килограммов уже десяток лет. То есть, десять лет жизни обитающий в нём поляк тратил ни на что, впустую. Вместо того чтобы всего за год под наблюдением врачей привести себя в порядок. Прогноз на восстановление отличный, вплоть до ста процентов.

Так почему я могу, а он нет?