Текст книги "Монолог о пути"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

С другой стороны, я видел, как люди рядом бросались на каждую свежую идею, прилеплялись к ней, находили свои доказательства или спорили, и радовались, что участвуют в "крупном деле". Мне это глубоко претило. Я хотел своего "угла" – темы, идеи. Но у меня не было возможности... а, может, и способностей оградить свой участок и возделывать его.

Не слишком ли много я требую от аспиранта? Хоть бы как-то начать работу!.. Может быть, но главное, что такое стремление – отгородиться – у меня всегда было. Потом я видел, что это удается очень немногим и на короткое время – вырваться вперед, что-то застолбить... особенно в быстроразвивающихся областях. Некоторые, способные и тщеславные люди поступали по-иному: создавали свою теорию из "воздуха" – главное, чтобы своя. Это со временем приводило ко всякого рода хитроумным уловкам или даже фальсификации результатов. Разоблачениями в наше время мало кто занимается – времени жаль, и эти "лжеидеи" умирают вместе с авторами.

Я был воспитан Мартинсоном в духе уважения к факту, и первое, что должен был знать – ошибка опыта! Я гордился, что профессионал, и уважал свою честность.

Однако я впадал в другую крайность. Я верил только фактам, которые с великими трудами получал, на их основе строил предположения, экспериментально проверял... и всегда бывал ошеломлен, когда молекулы вели себя предсказуемым образом. Подспудно, в глубине у меня жило недоверие к тому, что путем логических переходов можно придти к истине. Тем более я не верил в возможность что-то значительное в мире угадать. Конечно, я прекрасно знал про интуицию, догадки и прорывы... но все эти разговоры вызывали во мне смутное раздражение. Скажи мне об этом, не поверил бы, ведь я редко отдавал себе отчет в своих чувствах. Странное дело – интуитивно я не доверял интуиции. Несколько раз в жизни я, непонятным мне образом, приходил к неплохим мыслям... а потом годами проверял их, строя тесную цепочку фактов, двигаясь от одного к другому... от печки, да по стеночке...

6

В чем было дело? Ведь впоследствии мне стало совершенно ясно, что именно нерациональное, интуитивное начало было для меня главным. Но, занимаясь наукой, я с величайшим недоверием относился к интуиции, стремился доказать точно то, что было очевидно мне. Поверив в закон, логику, факты, сосредоточившись на них, я с тревогой и раздражением обнаружил, что наука, в которую я верю, противоречива. Она опирается на факты, стоит на законах, а движется и развивается средствами, противоречащими ее сути. Не разумными шагами, а скачками, догадками и разгадками – средствами, которые вовсе из иной области!

Другими словами, мне трудно было примириться с тем, что существуют две науки. Во-первых, это законы природы, составляющие ее содержание; они прекрасно обходятся без нашего вмешательства, есть мы или нас нет, им все равно. И, во-вторых, есть такое занятие, дело, профессия у людей – эти законы познавать. Люди занимаются наукой по своим правилам – так, как устроены. Иногда они могут о чем-то догадаться, что поделаешь...

Это просто и естественно... если без сопротивления принять, что есть ты, а есть мир, который от тебя не зависит. Это его законы ты постигаешь. Вот здесь я и споткнулся, плохо понимая, в чем дело. Меня не интересовала наука, как свод законов, то есть, устройство мира, не зависящего от меня. Я видел науку только как собственное дело, как неотделимую часть себя, и занимался своего рода внутренней игрой в истину – с самим собой. И потому ощущал противоречие: занимаюсь вроде бы делами логики и разума, а продвигаюсь к истине путем непонятных скачков и догадок. Сплав логики и интуиции не получался. Есть закон? – и постигай его "законным путем" – от факта к факту! Приняв "свод правил" науки, я хотел действовать "честно", а мне предлагали какой-то криминальный вариант!

Я, конечно, утрирую, но иначе трудно понять. Приняв весь стиль науки, как свой, при моей крайней узости внимания, я пришел к странным выводам. Я был интуитивен насквозь, но при этом старался запретить себе интуицию. Поскольку я выбрал строгость, то должен был выдерживать ее до конца. Иначе я не понимал, что делаю, где нахожусь.

На моем отношении к науке сказалось, конечно, отношение к жизни в целом. Я видел, что наука сильна и строга, она высший продукт окружающего нас мира, в целом враждебного и хаотичного – и вытаскивает из хаоса нить закономерности, которая пусть запутана, но непрерывна. Как я могу УГАДАТЬ закономерность в этом болоте, если не идти от факта к факту, если не стоять хотя бы одной ногой на твердой почве?.. Гораздо позже очень похожие по сути сомнения я испытал в живописи – при столкновениях с "натурой". Она просто не должна была существовать одновременно с моим ощущением! Но здесь трудность оказалась преодолимой: не хочешь видеть натуру – не смотри, или возьми, что нужно для начального толчка, и отвернись, занимайся себе на здоровье согласованием пятен... В науке же отвернуться было некуда, выдумывать мне не позволяла честность, догадкам я не доверял, воровато хватал, если попадались, и проверял, проверял, проверял... Почва подо мной понемногу расползалась. Но это я теперь вижу, а тогда... Слабые сомнения. Иногда.

Я бы не назвал это просто глупостью. Это крайняя жесткость и узость позиции. Не из-за узости ума, а из-за искусственного сдерживания, ограниченной сферы внимания. Только так я мог жить – ограничивая себя со всех сторон. По-другому – страшно, неуютно, словно в темной комнате в детстве.

Сегодня вокруг меня пространство, в котором мне легче, естественней находиться. Я теперь не так скован и узок, не так жесток к себе – стал мягче, добрей, терпимей отношусь к Случаю, сжился с ним. И внутри себя мне стало легче жить, свободней двигаться... Что же касается реальности... По-прежнему ничего хорошего не жду от звонков, писем, гостей, власти, газет и всего прочего. Я насторожен и напряжен, чтобы защищаться. И все чаще вспоминаю детские годы, когда все давалось мне с напряжением, страхом, через преодоление болезни. Я возвращаюсь туда же, откуда когда-то вырвался. И это наполняет меня горечью и ожесточением... а иногда мне уже все равно.

7

Все разлетелось бы гораздо раньше, чем случилось... если бы моим представлениям о том, как "надо" жить и работать, полностью соответствовал бы способ действий – то, как я в действительности работал и жил. Выстроенная мной система взглядов – "как надо" – совершенно не учитывала мои сильные и слабые стороны и вообще особенности моей личности. Она была идеальной – и надуманной. По счастью, планы оставались планами, а жизнь шла не так жестко и прямолинейно. Я постоянно уступал себе, если чего-то сильно хотел, и никогда не жалел об этом. Я мог казнить себя за минуту промедления перед опытом, за несмелое поведение с начальством, за то, что до сих пор не понял, что такое энтропия... но почему-то даже не вспоминал о часах, проведенных с девушкой, о кинофильме, который смотрел второй раз, о том, что непомерно нажрался и напился на прошлой неделе и два дня потом пропало для работы... Так что я корил себя весьма избирательно и во многом себе потакал. Справедливости ради скажу, что свои конкретные планы, пусть с опозданиями, я выполнял. Речь идет не столько о них, сколько о моих пожеланиях самому себе – каким я должен быть, или стать. Почти каждый вечер, перед сном, я думал, что, вот, еще не такой... Меня беспокоили моя слабость, мягкость, лень, отступления от задуманного... Ничего, ничего, вот завтра... и я крепко засыпал. Завтра, завтра...

Я не был смел или очень стоек – просто панически боялся ощущения бессилия, слабости, и особенно того, что ты во власти чужих сил. Это у меня с детства. Потому я никогда не признавал поражений, тут же вскакивал, быстро утешался планами на будущее, моментально забывал про свою горечь, унижение... снова отчаянно барахтался, не успев переварить ошибки, понять, как делать "по-умному"... Отчаянно барахтался.

У меня было мало здравого смысла и практической сметки. Работа руками давалась мне трудно – я делал простые вещи слишком сложными способами. И редко замечал это, не обращал внимания на цену, которую платил: с детства привык, что хорошее дается трудно. А если и замечал иногда, то, наоборот, высокая плата успокаивала меня, большие усилия только подчеркивали высоту задачи.

Я уехал из Тарту с большими изъянами в образовании – недоучка-медик, недоучка-химик, мало что смыслящий в физико-химии, я уж не говорю о квантовой химии, теоретической механике и прочих основах. Время от времени я хватался за образование, но вынужден был отступить: два дела сразу, и без полной отдачи! Я был "отравлен" экспериментом – отказаться от нового, что ждет тебя каждый день, я не мог.

Я с недоумением смотрел на людей, которые отлично уживались со своим невежеством, да еще и ухитрялись что-то неплохое делать, стоя на скользкой льдине, с глубиной под ногами. Я хотел дойти до дна, построить такую вот "насыпь" и тогда чувствовать себя уверенно. Я постоянно чувствовал, что работаю на границе своих возможностей. Это ежедневно подгоняло меня учиться, расширять свои знания... и по этой же причине мои результаты не были так глубоки, как я хотел.

Эта дилемма мучила меня всегда, и в искусстве тоже. Я постоянно стремлюсь туда, где мало что умею, вместо того, чтобы делать то, что хорошо получается. Поиски равновесия между этими двумя стремлениями требуют ежедневных усилий.

Тогда, в 63-ем, я поступил бы разумно, если бы, глядя в будущее, отказался от аспирантуры у физика-теоретика, специалиста по статистической физике полимеров. Взвесил бы свой "багаж", способности, особенности характера, и остался бы в медицинской химии. Там бы я мог, если б захотел и не потерял интерес, постепенно смещаться в сторону молекул, не теряя при этом связи с физиологией и медициной.

Пустые размышления. Во-первых, ради какого-то непонятного мне "дальнего плана" – я такие штуки никогда не понимал – должен был бы отказаться от поездки в Ленинград, остаться в глуши, к тому же без Мартинсона?! Остаться в медицине, когда вся биология встала на дыбы физики идут! Начинается новая эра, а как же я? Нет, без меня им не обойтись! И я помчался в Ленинград, даже не зная, чем буду заниматься, прочитав до этого одну обзорную статью своего будущего шефа, которая называлась "физика и биология". Я мало что вынес из нее, кроме общих возбуждающих слов. Меня понесло в самое "пекло", в область, где я ничего не понимал. В ней мало кто понимал, но мне от этого не было легче.

8

Наконец, третье важное событие, или решение того периода – я женился на своей однокласснице.

Я приехал в Ленинград, потеряв все, что имел. И обнаружил, что здесь лишний. Из-за чиновничьих недоразумений мне не давали общежития, и я жил у своей престарелой родственницы. Она кормила меня за мою стипендию, но требовала, чтобы я приходил на обед вовремя. Для меня это было невиданным чудом и большой бедой: смотреть на часы в библиотеке или лаборатории я не умел. Ночью я долго лежал без сна рядом с храпящей старухой. Она поставила мне в углу раскладушку, антикварную вещь – высокую. тонкую, собиравшуюся хитрым образом из планок темного старого дерева, между планками натягивалась материя еще царских, я думаю, времен. В этом сооружении не было, по-моему, ни одной металлической детали, она колыхалась и скрипела. Я лежал как в люльке и вспоминал общежитие, Люду, Мартинсона, кафедру, где у меня был свой уютный уголок, свои ящики, в них хранились мои сокровища. Все это давно выброшено... Теперь я ждал. Вот мое главное занятие – ждать, ждать, когда, наконец, соберу все необходимое для работы.

Мне было тоскливо, скучно, я был в растерянности. У меня не было знакомых, кроме нескольких родственников, к которым я ходить не любил. Они бросались меня кормить, зная мое печальное положение, я же стеснялся этого. Мне присылали из Тарту 59 рублей, и то с опозданиями. Но все это меня не задевало бы, знай я, к чему приложить свои силы! Я усердно читал, вникал в свою задачу и с тревогой следил за тем, как мировая наука лихим галопом удаляется от меня. А я даже не начал!

Моя будущая жена приезжала несколько раз в Ленинград из Таллинна, по делам своей работы, лимонадного завода. Мы относились к друг другу с симпатией, но она меня не привлекала. У нас было о чем поговорить – общие воспоминания, знакомые... мы хорошо знали друг друга со школы. Так все и началось – от тоски, неуверенности в будущем, от безделья, скуки и, что важно, от обычного в моем возрасте необузданного желания. Я был неосторожен и был вынужден жениться. Ребенок не получился, но брак почему-то остался.

В этой истории я плыл по течению. Главным для меня все время оставалось то, что должно произойти в лаборатории. Поэтому я не видел никакой трагедии в том, что случилось, и легко сохранил неогорченное лицо. Я даже слегка порадовался новизне своего положения и простоте, с которой решались мои интимные проблемы. Мне было в сущности все равно, с кем жить. Я недавно пережил любовь, и разрыв. Но я не могу сказать, что вспоминал о Люде. Словно это все осталось за непроницаемой стеной, в другой жизни. Так уж я устроен. Я переживаю очень остро, бурно, сильно – и не могу вынести длительного переживания: что-то во мне "отключается", я забываю. Пережитое чувство как бы растворяется во мне, перестает существовать, но все изменяет – я становлюсь другим.

Мое отношение к жене было добрым, приятельским. К тому же я помнил, что поступил порядочно. Она осталась в Таллинне, и так мы жили все три года аспирантуры – наездами. Она делала попытки перебраться ко мне, но это было сложно: в город никого не прописывали, а к аспиранту в общежитие и подавно. Кто-то, как всегда, мог, но мы не обладали ни деньгами, ни разворотливостью. А я... вздыхал с облегчением каждый раз, когда ее очередная попытка проваливалась. Что будет через три года?.. Я не способен был всерьез думать об этом, никогда не был способен. В глубине я, конечно, надеялся, что это не навсегда и как-нибудь "рассосется"... как вдруг исчезает осадок, оставленный на ночь: придешь – и прозрачный раствор.... Я почти ко всему относился, как к временному – не мог представить, что вот так будет всегда, и ничего нового! Какая-то щелка всегда оставалась. Не мысль даже, а ощущение, что впереди обязательно что-то возникнет, какой-то неслыханный простор, и я вырвусь...

Я понял, что сделал что-то серьезное, когда из этой "возни" возник ребенок, болела жена, болела дочь... Все страдали. И я "искупал" свою вину много лет, поддерживая видимость нормальных отношений. Каким же мог быть мой брак при этом! Он был, именно таким, какого я заслуживал – убогим, кривобоким.

При всем этом я был способен к нормальным отношениям, ценил их в других, в книгах... Я получил довольно романтическое воспитание, мои родители искренно любили друг друга. После смерти отца личная жизнь матери, в ее 42 года, кончилась, она полностью посвятила себя нам. Я знал, что такое любовь, нежность – глубокие печальные чувства – все это у меня было в Тарту и оказалось начисто отрезано с отъездом. Два месяца, пока я сидел в больнице и отбояривался от армии, были страшными – все рвалось, а впереди неизвестность. Но потом я уехал и даже не вспоминал, и только через много лет встретил Люду, но ничего уже не вышло, ничего. Писать об этом нет необходимости. Из прошлого я ушел, наглухо захлопнув дверь, а будущее... Посмотрим, посмотрим... вот мое любимое словечко, об этом знал Саша, но его уже нет.

Таким был этот, Ленинградский, период моей жизни. Я человек периодов. Рядом с моими отчаянными усилиями места для личного просто не оставалось. Вернее, эти усилия и были моей личной жизнью, так я чувствовал тогда.

9

Я не выносил напора, наглости, убеждения силой, особенно, если чувствовал за собой вину – сдавался тут же. Я всегда думал о своей вине, о долге, о том, что обязан... Сочетание отцовской податливости и материнского воспитания – сам за все отвечай. Я знал, что был слаб, сошелся без чувства, оказался неосторожен, чего же ты хочешь?.. В быту я всегда уступал: меня легко было "прервать" одним властным словом – "значит, так..." , меня можно было переставлять по дому как мебель. Я никогда и не жил дома, домашнего уюта просто не понимал, в студенческом общежитии с недоумением смотрел на домашние тапочки своих товарищей по комнате. Они варили себе картошку!.. Я прибегал, валился, утром убегал... Но вернемся к Ленинграду.

Теперь у меня была женщина, какая-никакая, не все ли равно. Раз в месяц я ездил к ней, а потом и не вспоминал. Как выяснилось позже, я все эти три года мог бы обходиться без женщин, так пошла работа. Я засыпал на ходу, сидя в трамвае, просыпался на последней остановке от холода, долго шел ночью по лесистому пригороду к общежитию... Иногда я просыпался, смотрел кругом, и видел, как тихо, чудно... чувствовал, что все еще впереди... посмотрим, посмотрим... и снова дремал, спотыкаясь о корни чахлых сосен.

Я не понимал свою жену, что ей нужно было, как она могла жить со мной, почему жила... Особой любви ко мне она не испытывала, просто был муж, семья, и это было правильней, чем без всего. Ей казалось, что она знает меня. Она пренебрежительно относилась к моим "пробиркам". Я же до сих пор не могу понять, что люди находят в "практике" – в каких-то житейских делах, в производстве... Нужно? Это никогда не было для меня аргументом. Я никогда не знал, нужно то, что я делаю или не нужно, и это не смущало меня. И теперь не знаю, и меня удивляет, когда какие-то люди говорят, что мои картинки и рассказы им нужны. Что скрывать, мне это приятно, но непонятно.

Я бился за великие дела, а все остальное казалось мне своего рода "гарниром", переходным мостиком, разбавляющим раствором. Без вершин жизнь была бы черной дырой, из которой кое-как вылез и, после некоторого барахтанья, набирая скорость, катишься обратно... Жена говорила мне про хозяйственные дела, про счастье отдыха и комфорта, семейные радости, а я думал – зачем все это, если у меня не ладится опыт?..

И теперь я чувствую также, только не берусь никого осуждать, потому что своей жизнью не слишком умело распорядился. И мало, что понял в ней. Мое непонимание разного рода "мелочей" не исчезло, оно слилось с главным, огромным непониманием.

10

В тот период жизни во мне преобладала страсть к знанию, к ясности. Я не могу назвать это другим словом – именно страсть! Но что греха таить, было и простое цеплянье за жизнь – я чувствовал, что мне не на кого надеяться, и я должен выкарабкаться туда, где светло, безопасно, где можно без страха заниматься тем, чем хочешь. Ведь в сущности медицину мне пришлось преодолевать, перескакивать через нее, и никто мне не делал уступок и поблажек, наоборот, я вызывал у многих неодобрение и даже злость. И я не хотел, чтобы дальше было также, мне никогда не нравилось попадать "под огонь". Я хотел делать то, что нравится, и в то же время вести себя "как все" – никому не мешать, не досаждать своим поведением. Я был слабей матери, "разбавлен" отцом, и противодействие "всему миру" дорого мне стоило. У меня всегда был страх перед громким голосом, бравадой, бахвальством своим умом, успехами, необычным видом... Я добросовестно избегал всей этой чепухи, чтобы не попадаться... и все равно, конечно, попадался, потому что по существу никогда не уступал, и при этом не обладал ни гибкостью, ни дипломатическими способностями. Я был слишком увлечен своими игрушками, чтобы лавировать.

Со временем я понял, что затея безнадежна – никого все равно не проведешь, люди сразу чувствуют, что ты странен. Но нужно хотя бы стараться, не доводить дело до жесткого противостояния: поменьше говорить о себе и не общаться с чуждыми тебе людьми. Мне эти правила помогли... но во всем городе осталось два-три дома, куда мне приятно иногда зайти. Меня это мало беспокоит, но результат очевиден, за все приходится платить.

Иногда я думаю, что в каком-то "нормально-житейском" смысле был нежизнеспособным. Я ни с чем в сущности считаться не хотел, кроме своих страстей и увлечений. Нет, считался, но терпел, сжав зубы терпел. Я всегда знал свои долги, платил их исправно, но примириться со своей постоянной "задолженностью" никогда не мог, только и думал, как вырваться. Наконец, вырвался... и попал в другую жизнь, в которой свои трудности, страхи, препятствия, и тоже не могу назвать себя свободным. Но теперь во всем должен винить только себя, и это хорошо.

11

Я страстно хотел переделать себя, усовершенствовать, кем-то стать – и в то же время никогда не видел себя со стороны. В сущности я ничего не улучшал и не переделывал – для этого нужно знать себя. Я назначал себе цели – стать таким-то и таким-то... Наверное, если бы я поставил себе целью стать певцом, то не подумал бы испытать свой слух, и голос – я просто начал бы петь. Я не преувеличиваю, в сущности так я начал писать картинки. Я почти никогда не осуждал себя, ведь для этого тоже нужно хотя бы чуть-чуть понимать себя. Ошибки, неудачи на пути к цели казались мне естественными препятствиями, о которые я споткнулся. Я морщился, почесывал места ушибов... и продолжал стоять на своем.

Я не могу сказать, что был негармоничен, потому что действовал на редкость последовательно и упорно, но и гармоничной натурой не могу себя назвать. Во мне существовали противоречивые черты, но я подавлял в себе все, что не соответствовало моему главному желанию. И насилие над собой воспринимал с радостью, ограничивать себя ради цели любил, считал нормальным и делал это с удовольствием. Тогда я уважал себя! Я был гармоничен, как любой диктатор в своем правлении, пока оно успешно.

Мог ли я найти такую жизнь, в которой разные мои стороны существовали бы, не подавляя друг друга, не вытесняя, хотя бы на время?.. Не знаю. В каждый из периодов я считал, совершенно искренно, что теперь живу правильно, а раньше... Прошлое я осуждать не мог тоже – я его забывал. Оно настолько переставало меня интересовать, что и осуждать-то было нечего: другая жизнь!

12

Мое отчаянное желание уехать из Тарту в Ленинград можно рассматривать и как вынужденное. Пять лет тому назад я оттолкнулся от медицины, но все еще боялся, что борьба за существование вынудит меня вернуться к специальности, которая– таки значилась в моем дипломе – "врач-лаборант". И ведь такое случилось с Колей. Он сделал несколько слишком смелых шагов, и чем это кончилось?.. Я часто поступал довольно решительно, даже опрометчиво, но до своего предела, а дальше – ни-ни! Меня удерживал нерассуждающий страх. Так было с переходом на химический факультет: и думать не смей! Так было еще несколько раз. Страх неустойчивости, инстинктивный, почти подсознательный. Я говорил уже – чувствую, что теряю равновесие.

Значит, от медицины я сбежал в биохимию. Потом сбежал от армии и из Тарту сбежал в Ленинград?.. Нет, чересчур просто. Смерть Мартинсона сделала дальнейшую учебу в Тарту бессмысленной. Личной жизни у меня не стало. И науку я хотел другую, уже понял, что мы на задворках. Так что я не совсем сбежал, я ухватился за единственную возможность, которая казалась светом в окошке. Вот именно – свет впереди, так я воспринимал свою единственную возможность. У меня просто не было другой, равноценной этой, не из чего было и выбирать. У меня так часто получалось, что выбора просто нет. Или мне так казалось?. То ли я сам припирал себя к стенке, энергично отталкивая другие возможности, то ли путь, действительно, был всегда один?..

13

Я немного опасался ехать в Россию, где никогда не был раньше. Ведь я не просто сел на поезд и за одну ночь приехал в другой город. Я переехал в новую для меня страну.

Что мне дал этот переезд? Изменился масштаб моих представлений обо всем на свете. Я узнал значительно более крупных, интересных людей. Эстония страна с малоинтересной культурой, сравнительно молодой и еще неразвитой, склонной к подражанию. Россия велика и открыта, этому способствует русский характер и весь стиль жизни. Здесь есть, чему поучиться. Вспоминаю, как старший брат говорил мне про эстонцев – " у них есть, чему поучиться", противопоставляя их русским. Учиться можно у всех, но ... Что было бы со мной в Эстонии – не знаю. Может, я навсегда бы завяз в провинциальной науке, как один из моих приятелей, или стал бы администратором, как другой? Мне ясно только, что в России все во мне происходило быстрей и активней, чем было бы в Прибалтике.

Я с такой силой и быстротой "вовлекся" в науку... что вылетел из нее, как пробка, через двадцать лет. В Эстонии я бы не успел добраться ни до своих картин, ни до книг. Скорей всего, их просто не было бы. Но можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением взялся за науку, даже не подумав, подходит ли она мне... что потребовалось двадцать лет блужданий, прежде чем я что-то понял. Но, может, мне нужен был именно такой путь "созревания"? Или неважно, где я "гулял" бы эти двадцать лет, постепенно созревая для своего следующего поворота?

14

Что изменилось во мне после Ленинграда? Я теперь чувствовал себя ученым. Я с большой силой и настойчивостью вовлек себя в это дело, поверил в него, полюбил – конечно! и заставил поверить в себя других. Я гордился своей работой, хотя и знал, что она не лучшее мировое достижение. Одно не мешало другому: я верил, что это только начало. Я сумел все это сделать сам! Только я знал, как это мне далось.

Поездки на мясокомбинат за "сырьем". Мороз, вечер, еду обратно в ледяном трамвае, ведро с печенью со мной. Целый день унизительных хождений, просьб, блужданий по "инстанциям"... Я счастлив, что холодно, и печень доедет целехонькая, и не думаю о своих руках и ногах. Я не ел с утра, и должен, приехав, тут же начать выделение фермента, а это значит – ночь в Институте. Ничто меня не останавливало, ни закрытые двери, ни постоянное напряжение.

Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...

Иду за деньгами – их нет, нет, нет... Реактивов нет, нет, нет... Ничего нет, людей нет, советчиков уйма и все ничего не понимают! Наука уходит, а я трясу своими лохмотьями далеко позади! И так все три года. Конечно, любил то, что получилось, гордился, оправдывал как только мог, прощал все слабости, видел только сильные стороны, достижения... как всегда это у меня, во всех делах. Я все знал о своей работе – и прощал. Какое-то время, конечно. Это как любовь к своему ребенку. Конечно, я догадывался, что не проявил большой глубины, не сумел ничего крупного придумать. Но не это самое печальное, как я сейчас понимаю. Я так и не понял, что могу сам в науке! Ни тогда, ни после – все эти двадцать с лишним лет! А потом это потеряло актуальность – пропал интерес. Но досада осталась. Как тот столбик в детстве, через который побоялся перепрыгнуть.

Это теперь я знаю, а тогда?.. Смутное недовольство и острая злоба на мелкие ежедневные препятствия. Никаких, конечно, обобщений. А кивать на обстоятельства я никогда не любил.

Я продвинулся дальше в область, в которой чувствовал себя напряженно. Усовершенствовать свои знания было сложно, при том темпе работы, который я задал себе. Как я ни уверял себя, что "закапывание" в основы мало поможет, спокойней мне не становилось. Моя "фундаментальность" спорила с моим любопытством, стремлением крутиться вокруг своих "молекулок" целыми днями.

Итак, я стал ученым, утвердился в своей страсти к науке, чувствовал себя победителем. Благодаря Ленинграду и М.В., увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. И сделал большую глупость, женившись.

15

Бывает, проживешь где-то неделю и уже считаешь это место своим. В Ленинграде я остался чужим. Этот холодный ровный, продуваемый всеми ветрами город я не любил. После уютного маленького городка он был для меня страшен и нелюдим. Я часто по воскресным дням бродил по улицам, смотрел на лица, на дома... И не понимал, как здесь можно жить, да еще и любить – эту ледяную грязную воду, парадность улиц и убожество, черноту дворов, огромные коммуналки, разбитые ступени, грохочущие трамваи с широкими, как ворота, дверями...

Я не видел ничего больше, потому что только работал, а в остальное время восстанавливал силы. Может, не так примитивно все было, но я ничего не помню о своих ленинградских знакомых – их почти не было. Я жил как во сне, без воздуха, тепла, общения. Меня угнетали библиотеки, своей огромностью, холодом, сложностью каталогов... Я выписывал книги, множество журналов и все должен был прочитать. Я читал много, но больше просматривал, плохо понимая. С детства привычка: если не понимаю, то вместо того, чтобы остановиться, разобраться или вовсе отложить, какой-то бес тянет меня дальше, и я выуживаю крохи из многих страниц, голова пухнет, трачу время... Потом я обнаружил, что, как во всем плохом, в этом есть капля хорошего: многократно читая одно и то же, постепенно выуживая одну деталь за другой, я многое запомнил и понял. Этот метод противоположен вдумчивому закапыванию в справочники и словари и, наверное, хуже его, как и многое, что я придумал для себя. Мне нужна была хотя бы иллюзия продвижения, и хотелось увидеть свое дело целиком, сразу, пусть поверхностно. Если я не вижу все дело сразу, то не вижу ничего.

Я нашел учителя? В каком-то ограниченном смысле – да. Но это не был тот идеал ученого и человека, каким казался мне Мартинсон. Наверное, я стал старше, больше видел и уже никому так не доверял. М.В. не был для меня ни идеалом, ни даже образцом для подражания. И в моем деле ничего не понимал. Но он был светлой личностью и скрашивал мою довольно суровую жизнь. Благодаря ему я увидел, что можно наукой заниматься совсем не так, как пытаюсь я. Я не раз говорил ему о своих пробелах в образовании. Он задумывался, потом смеялся – "знаете, сколько лет я все собираюсь постичь..." и называл какую-нибудь новую область. И это не особенно угнетало его, он писал поверхностные статьи о связи физики и биологии, потом огромные тома, сплошная эклектика. Другой человек. Но вспоминаю его с благодарностью: если бы не он, сидел бы я в своем Тарту и был бы там "нашим крупным ученым". А скорей всего, они бы меня заклевали, и я читал бы лекции, лысый, старый, со своей толстой первой женой. Что за глупости лезут в голову!