Текст книги "Здравствуй, муха (рассказы)"
Автор книги: Дан Маркович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Я стал думать – в чем тут дело, почему доброта – такая редкая вещь. В ней две стороны – внимание и сочувствие. Вниманию можно научить ребенка, если говорить – "смотри – кошке больно, ты ведь знаешь, как это бывает..." Получится внимательная вежливость, хорошая привычка воспитанного человека не делай другому того, чего не хочешь себе. И, может быть, какое-то сочувствие – стоит представить себя в таком положении... Но настоящего сочувствия не будет. С ним рождаются. Оно идет от способности воображать, живо представлять себе чувство другого и при этом испытывать его самому. Зачатки воображения есть у всех, но у некоторых они сильней. Такой человек не просто представляет себе чужую боль, а чувствует ее на себе – это совсем другое... Бывает, что воображение есть, а внимания к окружающему миру мало. Такие люди постоянно замкнуты на своих переживаниях и тоже не могут стать добрыми. Но если они сумеют выразить свою боль и другие чувства каким-то образом – нарисовать или написать об этом, то из них получаются настоящие художники и писатели. Рисунок и слово дают им возможность вырваться из себя, и тогда то, что они думают и делают, становится интересным для других, если, конечно, они глубокие люди. Они по-своему счастливы, но их судьба трагич– на, потому что их видят все, и каждый считает своим, а они остаются сами в себе... И все-таки, добрыми я их не назову, это другое. А девочка эта – добрая...
И ВСЕ-ТАКИ...
Я вышел погулять с собакой и сразу увидел этого человека. Он сидел на скамейке у подъезда. Мороз, а он в плаще, и в кепке, надвинутой на уши. Я видел только небритую щеку и кончик сизого носа. Руками он держался за край скамейки, а сам наклонился вперед, будто что-то разглядывает на снегу. Вещей у него не было, только хозяйственная сеточка, валяется рядом на скамейке, уже припорошенная медленным крупным снегом. Что он здесь делает? – он не живет здесь... Может, ему плохо? Непохоже, и подойти неудобно. Что скажешь? – гражданин, вам помочь?... Иногда так говорят гражданин, если уж совсем никак не назвать. Если бы я был женщиной, то сказал бы – "мужчина..." – теперь так говорят. А как еще скажешь – ведь ясно, что он мне не товарищ. Будь я моложе, сказал бы -"папаша"... А что? мне недавно в подъезде сказали -"отец"...
Ну, какая разница! как назвать! – тут человек медленно замерзает, сам, может быть, не понимая этого. Когда рассказываешь, всегда кто-нибудь усмехается – "пьян твой гражданин". А вот и не пьян, и так тоже бывает. Он сидит и о чем-то думает, вспоминает. Что я ему скажу?... обидится еще... Пойду обратно – обязательно подойду, надо напомнить ему, что на улице минус, а он в плаще.
Как я ни дергал пса – "скорей, скорей", а он скорей не любит, и полчаса наверняка прошло. Идем обратно – на скамейке никого нет. Вот и хорошо. У двери соседка стоит, она всегда все видит, знает.
–Ушел, что ли, этот?..
– Старичок-то?.. Он в пятую к сыну приехал, из деревни. Вышел в магазин – и забыл, куда идти, куда вернуться. Сидел – вспоминал, пока не нашли его.
Ну, разве я мог ему помочь? Ну, спросил бы – кто вы, откуда? А он забыл... Как, должно быть, страшно ему стало. Может обрадовался бы мне, схватил за руку... А что я мог ему сказать...– я не знаю, кто ты... И все-таки, все-таки...
Я?..
В нашем подъезде умер старик. Я его мало знал – коренастый такой, с красноватым лицом. Вежливый очень, всегда приветливо поздоровается... у него сын где-то служит, офицер. Вот и все, что я знаю о нем. Осенью он болел – сердце, к зиме выписали, но лицо потеряло живой цвет, стало бледным, глинистым каким-то, с зеленоватым оттенком. Раньше он здоровался смотрел на меня с интересом, а теперь казалось, что сердится. Но, я думаю, ему просто было не до меня. Он не отрываясь следил за тем, что делается у него внутри, а весь мир уже отдалился. Как говорят,одной ногой уже не здесь, и за ногу эту кто-то цепко держит – и тянет... мало ему ноги – все давай. А старик в ужасе вырывается, но виду старается не подавать, потому что никто не замечает этой борьбы. Вот разве что лицо особое какое-то, как будто кожа умерла на нем...
И действительно, дальше все пошло быстро, старик исчез – увезли однажды утром и не вернулся. Этот последний отрезок жизни незаметен для окружающих, если не родственники и друзья: пути разошлись, умирающего уже нет с нами... а потом мы видим неподвижное холодное тело, и нам говорят вот, все кончилось... Мы смотрим – а, так это тот старик, который исчез... он возвращается к нам в таком виде?... еще немного – и он совсем перестанет напоминать о себе... Жаль, конечно, но ведь я мало его знал, да и ушел он от нас давно, это видно было по лицу – бледному, с отсутствующими глазами. Теперь его хоронили.
Гроб вынесли из широких дверей морга и поставили на две больничные табуретки, белые. Гроб темно-серый, крышку сняли и я увидел старика. Он лежал в черном костюме, спокойный и важный, и глаза, наконец, успокоились закрылись, а цвет лица тот же – глинистый. Последнее время глаза нарушали гармонию лица – выглядывали как бы из дырок в маске – живые, и может из-за глаз мертвое лицо казалось маской, а теперь это было просто мертвое лицо... Собралось примерно два десятка людей и стала оформляться процессия. Вперед вышел высокий человек с русыми волосами, падающими на лоб. Он нес большой крест из некрашеного дерева. За ним один человек нес крышку гроба. Его голова и плечи исчезли под крышкой, и он шел, покачиваясь под тяжестью, как слепой – он видел только ноги несшего крест и по ним знал, куда ему идти. За этими двумя четверо несли гроб, старик медленно плыл в воздухе – его уход завершился. Сначала боль, страх и отталкивание, потом усталость и равнодушие – и сон... Гроб удалялся, люди, составляющие процессию, постепенно исчезали, осталось несколько человек, они погрузили гроб на машину, и дорога опустела. Я шел домой и думал – как незаметно это происходит... Невозможно примириться. Ведь разве завтра не ты, не ты, не ты?..
НАСТАНЕТ ДЕНЬ.
В этом уютном чистеньком музее собрано все, что живет и растет на скупой северной земле. Чучела небольших животных и птиц, сухие листья и стебли, ягоды и цветы...тут же рядом карты и фотографии местности. Здесь все мертвое, потому что это музей, а не зоопарк или ботанический сад. Только на лестнице в стену вмурованы стеклянные сосуды. В них живые разноцветные рыбы. Рыбы везде дома, была бы только вода. Они подплывают к прозрачной стенке и, выпучив глаза, рассматривают меня. А я прохожу мимо них – и тут же забываю.
Но что это?... За толстым стеклом, в цинковой ванночке, в мутноватой луже лежит маленький, но серьезный, даже суровый крокодильчик, сантиметров тридцать длиной. Он настоящий: вспухает и опадает кожа под нижней челюстью – он дышит, значит живет. Как он оказался здесь, в музее мертвых экспонатов, не считая бездумных рыб, один – в грязной посудине, замурованный в стену, выставленный на обозрение всем проходящим?... Разве он может здесь жить? Наверное, люди ждут, когда он умрет, чтобы сделать из него удобное для хранения чучело, и тогда, успокоенный и нестрашный никогда не вырастет – он займет свое место на витрине, как чужеземный гость, рядом с другими мертвыми... Даже такой маленький – он страшен, его не возьмешь на руки, как ящерицу... он смотрит круглым белесым глазом – и молчит, цепкими лапками ухватился за край ванны, наполовину в воде... Он спокоен и безопасен?... Как вы ошибаетесь...
Настанет день... С жалобным звоном лопнет стекло и из квадратного окна в стене, ломая штукатурку и выворачивая кирпичи, вылезет огромная зубастая пасть, а за ней и все десятиметровое тело, покрытое грозными роговыми пластинами, в желтой ржавчине и слизи. Разевая пасть, с ревом он ринется вниз по лестнице, ломая хвостом перила и сметая с пути посетителей...
Чем это кончится – трудно сказать. Может, он доберется до реки и плюхнется в спокойную прохладную воду... а может одолеют его набежавшие со всех сторон двуногие твари... Может быть и так... но настанет день...
МОНГОЛЬСКИЙ ДЬЯВОЛ.
В сумерках, на высоком крыльце аптеки кто-то тронул мое плечо. "А ваша собачка не укусит?" Невысокий мужчина лет сорока, лицо скуластое, волосы ежиком. "Можно с вами посоветоваться?" Мы отошли от двери.
– Мой сосед, Вольдемар, аптекарь – он здесь работает,теперь он мой враг. У меня собачка маленькая есть, во-от,– он опустил руку к коленям,она его цапнула как-то, ну чуть-чуть... а он, черт, поехал в Монголию, специально, и привез оттуда невиданного пса, монгольское чудо. В этой псине два центнера, холка -во! – он поднял руку к груди,– ... а лапы!... пасть!... Бог ты мой... во сне не увидишь. Вторую такую космонавт Леонов имеет, больше никто. У нас участки рядом, картошка и прочее, сами знаете, и его пес моего, конечно, подрал, не до смерти, но очень крепко. А что еще будет... Теперь я думаю – какого пса мне нужно добыть, чтобы он Вольдемарова дьявола победил, что вы посоветуете?..
Я подумал:
– Может кавказская овчарка подойдет, они очень сильны.
Он пренебрежительно махнул рукой :
– Нет, кавказская не потянет против этой монгольской бестии.
– Ну, дог, сенбернар...
Он задумался – печально покачал головой:
– Нет, куда им... Вот если б я волка воспитал... Волки, говорят, смертельную жилу знают, чуют – никакой пес против них не устоит, да где же его взять, волка-то?..
Мы помолчали.
– Может, он уймется?.. – я имел в виду злопамятного аптекаря.
– Нет... Вольдемар человек задумчивый, что задумает, то свершит, даром что интеллигент. Пропал теперь я...
Мне стало жаль его, неужели нет никакого выхода?
– Видно и вы не можете мне помочь...– он вздохнул. Мне сделалось неловко.
– Тогда вот что, – он приблизил свое лицо к моему, глаза его загадочно мерцали,– дайте мне, пожалуйста, восемьдесят копеек...
Ну, конечно... – я дал, хоть как-то смогу его утешить. Он поблагодарил – и исчез в темноте.
А я шел домой по темному осеннему парку и представлял себе Вольдемара, ядовитого аптекаря, тонкого, со змеиной головкой и подвижными пиявками-губами... и его таинственного пса...– со львиной гривой... ноги бревна!... пасть – о-о-о! – и с полуприкрытыми узкими монгольскими глазами.
СОБАЧЬЯ ПРОГУЛКА.
Иногда ко мне заходит сосед – бери, говорит, свою собаку Баскервилей пройдемся. Знает, что гулять я не люблю, а с собакой ходить надо. За домом поле, спускаю собаку с поводка. Моросит мелкий дождик – погодка собачья... Сосед гуляет каждый день, а вечером бегает рысцой, спасается от второго инфаркта. У меня еще первого не было, и я в принципе против этой рысцы трясет как в дрянном автобусе. Он говорит – здорово, а по-моему все болячки растрясает, ничего хорошего. Мы идем по сырой траве, на ней кое-где белесоватый налет – заморозки по ночам.
– Нет, ты обязательно начни бегать, втянешься – поймешь, как это хорошо.
Он оптимист. Был крупный инженер когда-то, потом сняли, посадили, жена ушла к другому.. Но выпустили – компенсацию выплатили, пенсию дали... квартиру даже вернули... Идем, кругом природа замерла, только дождик шуршит, да иногда опускается на землю хрупкий лист. Собака встречается с другими собаками, возникают конфликты, но я не вмешиваюсь. Нет ничего хуже неразрешенных конфликтов. Сосед кивает – "неразрешенные – это уй-юй-юй..." Дорожка ведет к реке.
–Дальше не пойду, скользко, да и холод собачий.
– Ну, ты совершенно гулять не умеешь.
– Пусть гуляет собака – ей нужно.
Мы идем обратно. Сосед молчит, следит за дыханием, пульс считает. Собака отстает – кусты считает, отмечает, чужие метки переименовывает... Сосед останавливается, приседает пару раз, делает глубокие вдохи – выдохи.
–Нет, ты обязательно пробегись со мной.
Он меня злит – зачем?..
Он молчит, потом неуверенно предлагает:
– Ну, жить будешь дольше...
– А зачем мне дольше?
Он молчит, потом признается:
– Умирать страшно...
– Больно, что ли?..
– Нет, просто страшно... и неприятно – жалеть будут, головами качать...
Я соглашаюсь – "пожалуй, ты прав, но ради этого трястись каждый вечер?..
Он пожимает плечами – "ну, смотри..."
Я беру собаку на поводок. Прогулка окончена.
НЕГОДЯЙ.
Мужчина с девочкой гуляли в зоопарке. Я их давно заметил у клетки с тигром, а теперь они решили посидеть на скамейке. Я тоже сидел здесь и смотрел на уток, которые ухитрялись, не двигая ни головой, ни крыльями, скользить по воде, как маленькие кораблики с моторчиком – быстро и неутомимо. Я не умею ни плавать, ни летать, а они умеют... Девочка спрашивает – "почему они не летают?" Ей лет пять, она в красной шапочке и теплом комбинезоне. Отцу около сорока, он в берете и старой куртке, видно, что за одеждой не следит.
– Смотри, какие у них красивые перышки – красные.
– Не красные, а малиновые.
Она права, этот цвет малиновый. Утки кружатся на одном месте, часто окунают головы, смотрят под воду.
–Зачем они?..
–Там, наверное, есть еда.
Мне уже пора домой, но здесь тихо и особая какая-то жизнь. Скрываешься?.. Что поделаешь – скрываюсь. Смотрю на уток, как они плавают. Я не стал бы плавать, сразу бы улетел.
– Так почему они не летают? – Девочка тоже хочет знать.
– Здесь корма много – зачем им лететь. И куда?..
Может он и прав, а может им крылья подрезают, я слышал. Но ей не обязательно это знать... Утки нырять перестали, поплыли большими кругами, скользят между листьев, которые то и дело пригоняет ветер. Скрываюсь... Но уже пора, лететь не можешь – живи как все...
Девочка спрашивает:
– Папа, ты негодяй?..
Она долго думала, когда смотрела на уток – спросить или промолчать...
– Кто тебе сказал?..
Она задумчиво смотрит на носок ботинка, покачивает ногой.
Мужчина вздохнул:
–Ну, пойдем...
– А ты купишь мне Чебурашку?..
– Куплю, куплю. А где это продают?..
– У всех девочек есть.
Они встали и пошли к выходу. Я еще посидел немного.Утки уплыли на другой берег, вылезли из воды и важно переговаривались. Может быть, негодяй – просто негодный к чему-то человек?.. Негодный к тому, чтобы летать, например. Негодник... Тогда мы все негодяи. Хватит, пора, пора за дело... негодяй...
МОЖЕТ ДИКИЙ?..
Я открыл дверь и выпустил кота. Он задрал хвост и поспешил вниз. Пусть погуляет, пока еще солнышко.Осенью он приходит мокрый и взъерошенный, хрипло вопит на лестнице – совсем другая погода. А сейчас ему хорошо... Сверху спускался старик, который живет на пятом.
–Твой кот?..
Я не люблю этот вопрос, какой же он мой – мы живем в одной квартире, ну друзья или приятели... как я могу присвоить чужую жизнь?.. Кот ушел, а старик остановился и рассказал мне, как он ездил на прошлой неделе на ту сторону реки, там он ставит палатку и ловит рыбу. Пенсия у него деревенская, не проживешь, и рыба сильно помогает. Так вот, там, оказывается, живут коты, их целая колония. За рекой поле, овраги, дальше лес на много километров, что же там делать котам?..
– А кто-то завез, видно избавиться хотел, одного, другого... вот они и размножились. Пришли, сели вокруг меня – смотрят на рыбу, облизываются. Я им всю мелочь отдал.
Старик видел котов десять или двенадцать, но думает, что их гораздо больше. Самый главный у них большой рыжий кот, пушистый и свирепый. Летом они, конечно, не голодают – мышей полно, а вот как зимой им выжить?..
Старик усмехается:
– Зимой они по льду к нам переходят – и живут среди нас, как будто домашние, а на деле самые что ни на есть дикие коты. А как снег начинает таять, уходят по льдинам обратно, на свой берег.
На том берегу заброшенная деревня, называется Республика. Когда-то свезли вместе дома, решили жить коммуной, но в первый же голодный год коммуны не стало, и остались развалившиеся хаты. В них и живут коты. А что?... совсем не плохо.
С тех пор я часто думаю о тех котах. Как они там? – живут республикой, сами по себе – и не тужат. На своего смотрю – не оттуда ли?... а он виду не подает.
–Ты там был?..
Он молчит, в глазах искры. Может дикий? А что, вполне может быть.
ПЕРЕТЕРПЛЮ.
Один бы я сюда не попал – надо было проявить настырность, и у нее она была. Палатка освободилась только что, дощатый пол, две железные кровати, выглянешь – озеро поблескивает, другой берег далеко-далеко... Август, правда, и ночи холодные, но у меня два одеяла, а под кроватью бутылка хорошего ликера – перетерплю. Лес сосновый и еловый, мох и ржавые иголки, впадины и канавки – следы окопов, заросшие, еле заметные, а по краям маслята... Хорошо бы оказаться здесь лет пять тому назад, когда не было этой, а была другая... Впрочем, сам виноват... Лежу на кровати, читаю детектив, время от времени протягиваю руку – бутылка на месте... делаю один-два глотка – тепло, хорошо... Она бесится – видите ли, надо собирать грибы, она выяснила уже, где их можно варить. Можно наварить целое ведро... А, черт, пусть делает, что хочет. Беру верную бутылку – еще много, а завтра что-нибудь придумаю... "Ни работать, ни отдыхать не умеешь..." Как трудно сказать – отстань, уйди... уже сделано столько ошибок... Запутался вконец... Инспектор тем временем напал на след. Обедать?... потом, потом... Впрочем, нет, потом будет хуже, кончится детектив, опустеет бутылка... Столовая на берегу, лестница ведет к озеру, разбитые ступени, желтые листья... старый помещичий дом... Надо что-то решать... А кормят здесь неплохо... Теперь в палатку, на кроватку, пару глотков и за дело инспектор не дремлет... Слава Богу, она нашла подругу и ушла в лес. Можно лечь на спину, подумать, и никто не будет заглядывать в лицо. В голове пусто, кажется, все – ничего больше не напишешь, откуда взять?.. И удрать некуда. А ведь здесь хорошо, вот если бы не она... Сам виноват. Ликер прекрасный – "Старый Таллинн". Но осталось немного. Похоже, что инспектор на правильном пути... Уже темнеет, долго же они гуляют... А вдруг уехала?.. села на автобус?.. Бутылка пуста... Нет, вот они идут. Грибов много... варить, варить... Впрок, на долгую зиму. Готовится. Как я сюда попал? Сам бы ни за что не додумался. Рядом, говорят, магазин. Перетерплю, перетерплю...
ЗРЯ БОЯЛСЯ.
Однажды мне предложили – "хочешь пойти к одному человеку?.. у него собираются интересные люди..."
Еще бы не пойти. Я знал его песни, и любил их. Голос у него мягкий, иногда язвительный, но чаще грустный.
– Конечно, хочу.
– Только учти – у него иногда переписывают. Милиция в подъезде паспорт давай.
–И что?..
– Чаще ничего, говорят – расходитесь, поздно, соседи жалуются на шум.
– А реже?..
– Могут быть неприятности – вызовут, будут уговаривать не ходить к нему, ваша жизнь молодая, мол, и многообещающая.
Я, конечно, не отказался, но настроение упало. Зачем меня переписывать, я песни иду слушать, и ничего больше. Петь, кажется, еще не запрещено?.. И поет он хорошо, а что в лагере был... так ведь его реабилитировали.
– Ну, идем?..
– Идем.
И пошли. Но неспокойно мне. Разве есть закон, запрещающий слушать?.. Вроде нет такого закона... И зачем мой паспорт проверять, как будто я делаю что-то нехорошее... Из каждого окна его песни несутся, милиция ходит, делает вид, что не слышит... сама слушает. А ходить к нему нельзя...
Едем на трамвае, вокруг смеются, все спокойно, а я силы собираю. Зачем я согласился, слушал бы записи, мало их, что ли?.. Но теперь повернуть невозможно – идем. Вот переулок, здесь он живет. Входим в подъезд – нет никого... Идем по лестнице... первая площадка... вторая – и здесь никого. И у двери никого.
Зря боялся.
БЕДОНОСЕЦ.
У нас есть кот, и с ним всегда что-нибудь неприятное случается. То ударят, то поцарапают, то лишай подхватит, то лапу расшибет. Вечно побитый, истерзанный ходит, огорчает нас каждый день. Кругом коты как коты, ну, подерутся разик, а наш какой-то особенный. Так и живем без радости от зверя, в постоянной тревоге находимся – что он сегодня придумает, как собой распорядится... Вы скажете – ну, что за тема, кот, неинтересно нам. А вы подумайте, чуть дальше кошачьего хвоста взгляните – и вам откроются большие просторы для мысли. Вот, например – это жизнь его так прижимает, подкладывает коту свинью на каждом шагу или в нем особое свойство есть, которое его из беды в беду толкает. Жизнь у него бедоносная, или сам бедоносец он, особый подвид кота разумного, зла себе не желающего?.. Если особый, то непонятно, как он еще себя не уничтожил, не исчез с лица земли... Почему эволюция при всей суровости допускает такое издевательство над своим течением?..
Смотрю на него – парень как парень, уши на месте, хвост как хвост... Конечно, побитого, если хромает, сразу заметят – добьют... и если плохо выглядит, шерсть вылезла – не простят. Даже плакать красиво надо, чтобы помогли, а как же... Взяли домой, полечили, откормили, шерсть лоснится... Выпустили – через два дня пришел – зуб выбит, полгубы оторвано. Стал малость кривоват, хорошо, что сверху не видно, за эту губу ему бы добавили... Снова полечили, отпустили – спрыгнул с балкона, исчез. Теперь вот жду – придет – не придет... что с ним в очередной раз приключится?.. Может, думаю, потому кругом все целы, что он беды на себя привлекает? Или смельчак такой – сам беду ищет, гвоздь кулаком забьет, а потом тем же способом выбивает... Или, если ударят, не бежит, от страха осторожность теряет?... есть и такие...
Одним словом – не простой кот. Древние греки сказали бы – судьба, а сам он ни при чем. Они верили, а мы не знаем, а если не знаем, то совсем теряемся, просто ничего сказать не можем... Может бедоносец, может судьба... Кругом коты бегают – все целы. Как в этом разобраться – голова кругом идет. А вы говорите – кот... А если свою жизнь взять?..
НЕ ГРУСТИ, СЕРГЕЙ.
У меня в туалете поселился паук. Не какой-нибудь черный каракурт, и не светлый с длинными ногами, луговой, а обычный, домашний, небольшой такой, крепенький, серого цвета. Я его назвал Сергей, потому что серый, и мы теперь с ним дружим. Я вхожу – ну, как, Сергей? – он молчит, но вижу, что меня заметил. Он угол один загородил паутиной и ждет. Но ждать-то нечего, он здесь новичок и не знает, что мух у меня нет. Сидел несколько дней и исчез. Я думал – отчаялся, ушел к соседям, а он, оказывается, сплел вторую паутину, в другом углу, и снова сидит, ждет. Мне жаль его стало, ну, что за жизнь – паука даже накормить не могу. И вспомнил про тараканов. Правда, они у меня тоже не живут, потому что нет еды. Я дома не держу, поел в городе и хватит. Нечего грязь и сырость разводить. Поспал, ушел – вот и весь дом. А теперь с этим зверем возись. Но жаль его, ничего не поделаешь, сидит себе и сидит. И вот я вспомнил про тараканов. Они у меня не живут, но по ночам пить ходят. У меня кран сломан, второй год вода течет. И они по ночам целыми семьями приходят на водопой. Я часто их вижу, потому что плохо сплю. Проснусь и лежу, смотрю в потолок. Когда-то я жил не один. Здесь даже весело было. Но это давно было... а теперь вот новая проблема навалилась как паука прокормить. Иду в ванну тайком – и вижу – тараканчики резвятся. Беру одного, осторожно, чтобы не придавить, ведь нужен-то живой – и несу в туалет. И бросаю с размаху в паутину. Первый раз не рассчитал – таракан как утюг головой паутину прорвал, слабую паучью холстинку разметал – прыг на пол и бежать. Я не стал его догонять – имеет право на счастье, иду снова, наученный опытом, ловить новую еду. Тараканы тем временем, то ли предупрежденные тем, счастливчиком, то ли еще как, но осознали опасность заметались. Но все-таки догнал, схватил – и несу... выбрал поменьше, послабей... Несу и думаю. Что я здесь делаю но ночам, чем занимаюсь... Ты интеллигентный человек? Если интеллигентный, то объясни, пожалуйста, почему ты паука жалеешь, а тараканов – нет?..
Стою в передней в темноте, по голым ногам холодный ветер дует – и думаю. Почему так жизнь повернулась? Тараканом быть не хотел, а для паука навыков не хватило?.. Ничего, теперь у меня есть свой паук. Тараканов не жаль, их много, а Сергей один. Пусть он хищник, но вызывает симпатию. Он один, и я – один. Он сам по себе живет. Может ему тоже скучно... или тоскливо по ночам... или по дням, кто его знает... Несу таракана и потихоньку опускаю в сети.
Удачно! Паук встрепенулся, мигом очутился рядом с таракашкой и очень изящно, одной мохнатой лапкой его обвязал, чтобы не вывалился на пол... знаете, таким движением – "давай, тебя перевяжу...", как артист Филиппов в старом-престаром фильме – "...летят по небу бомбовозы, а я израненный лежу, ко мне подходит санитарка, звать Тамарка, давай, тебя перевяжу..." – и делает вот точно такой небрежный и изящный жест... Ну, думаю, имя твое Сергей, а фамилия теперь будет Филиппов. Сергей Филиппов – совсем неплохо.
Тем временем Филиппов таракана обвязал и отправился в угол. Не хочет при мне есть, тонкая натура. Он прав, ничего красивого в этом нет, особенно, если зубы износились. Но в столовой люди друг на друга не смотрят, почти как в общественной уборной. Я-то привык, но Сергея понять могу. Говорят, живут целые народы, которые стесняются есть на людях, религия не позволяет, не знаю... Я ушел, а утром смотрю – в сетях болтается еле заметная тараканья тень. И Сережа снова сидит в углу, ждет...
Теперь я каждый день, как приду домой, сразу в туалет – "привет, Филиппов!". Он на месте, сам, конечно, ничего не поймал, но это не беда. Подождем до ночи, тараканы пойдут на водопой, и все будет, Сергей, все будет... Скоро пенсия, и мы с Сергеем дома такую еду разведем – пальчики оближешь. Будут к нам мухи прилетать – и оставаться. Что такое тараканы...очень жесткая еда, а муха... о-о-о, муха... Ничего, Сергей, все впереди!..
ПОВЕЛ УСАМИ.
Больше всего мы спорим о том, чего не видим, не знаем – о Боге, истории и свободе. Наконец, устанем, угомонимся – и к карте. Она у нас вместо клеенки на кухонном столе. Очень удобно – ешь и глазеешь на разные страны. За едой они хорошо запоминаются, так и впитываешь глазами. Есть еще одно место, где карты изучать интересно, но о нем неприлично говорить. Мой сосед там все стены Африкой обклеил. Спросишь – где он?.. – жена отвечает в Африке, путешествует... А мы странствуем за столом. Когда-то Монтень говорил, правда, давно это было – если, мол, какая-нибудь самая захудалая страна не пустит меня в свои пределы... да что не пустит, пусть только объявит о таком решении – я так оскорблюсь, что всю жизнь помнить буду... Видно карт у него не было подходящих, а теперь они на каждом углу путешествуй. Сижу, рядом Океания, так уж надоела, что проси меня на коленях – поезжа-а-й... – не поеду! Успел Австралию разлюбить, с Новой Зеландией – выглядят неопрятно. Жена говорит – "варенье аккуратней ешь..." – а у самой на Мадагаскаре дырка, километров триста в диаметре. Говорит, не знаю, как получилась, спрашивала у кота – не признается... Вот как-то сидим, везде побывали, устали, валюты не осталось – пора домой. А неохота, чувствую, что не догулял. Вот бы, думаю, как-нибудь в размерах уменьшиться, чтобы границ не признавая, всю землю исследовать, ногами исходить...
Не успел подумать, как стал уменьшаться, уменьшаться... вижу – лечу, вернее, падаю с большой высоты и на меня надвигается земля, как будто я из космоса выпал. На морской берег шлепнулся, желтый, плоский и твердый, но не ушибся, даже не испугался, будто обычное дело свершил. Вскочил, побежал вглубь страны, и, странное дело, изо всех сил бегу, лапки мелькают, а все почти на месте... Скользко... Впереди бархан, кое-как вскарабкался, смотрю – черная дыра... Нагнулся – глубоко... внизу прохладно, темно, приятно... Мадагаскар! На задние лапки поднялся – всю землю разом увидел. Плоская она! гладкий плоский мир – лежит, не шевелится. Докитовый период. Земля на китах живей была – колыхалась. Куда теперь?.. По скользким странам-морям бегать?.. Подумал, повел усами – и спрыгнул в дырку...
Чувствую – лечу, вернее, падаю в темноте, а внизу слабый свет пробивается, растет, приближается – и вдруг влетаю, врываюсь в светлое теплое помещение, шлепаюсь на стул – и опять цел, жив и здоров. Перед стулом стол, на столе карта, на ней остров Мадагаскар с дыркой, километров триста в диаметре. Свет горит, жена за столом, чайник на плите кипит... Кто-то за дверью шуршит, скребется. Жене, как всегда, лень – "иди, взгляни..." Крошки с усов смахнул – пошел. В коридоре сосед, на полу возится, под ковриком ключ свой ищет.
– Ты откуда?..
– Из Африки... – говорит и усами шевелит. Спинка у него в известке, лапки в пыли...
ТАРАКАНИЙ БОГ.
Я взял тетрадь, из нее выпал таракан. Довольно крупный, мясистый, звучно шлепнулся на стол – и побежал. Я смахнул его на пол. Он упал с огромной высоты на спину, но ничуть не пострадал – отчаянно болтал ножками и шевелил длинными усами. Сейчас перевернется и убежит... Он раскачивал узкую лодочку своего тела, чтобы встать на ноги – мудрость миллионов лет выживания спасала его. Я смотрел на него, как небольшая гора смотрит на человека – с досадой – существо, слишком близко подбежавшее к ней. Сейчас он думает о том, как удрать. Он не понимает, что от меня не уйти. Пусть не бегает по столам, по любимым моим тетрадям. Он думает, что перевернется – и дело сделано. Он только предполагает, а я – располагаю. Чем я не тараканий бог? Я наперед знаю, что с ним будет. Я накажу его за дерзость... Смотрю, как он барахтается – сейчас встанет... Все-таки, неприятное существо. Зато у него есть все, чтобы выжить – он быстр, силен, бегает, прыгает – почти летает. Не хватает только панциря, как у черепахи. Представляешь панцирь... Я его ногой, а он смеется – вдавливается в подошву, как шляпка гвоздя, выступающего из пола, – освобождается и убегает. Да, панцирь ему не даден... И ум у него точный и быстрый, но недалекий. Он предполагает, а я располагаю.
Я сижу за столом, повернувшись к таракану. Пожалуй, я поступлю как бог – дам ему поверить в шанс. Переворачиваю его. Он бежит через комнату в дальний угол. Чудак, я же его догоню. Не спеша встаю – и вижу – совсем рядом с ним щель в линолеуме. Таракан вбегает в щель, как в большие ворота, и теперь бежит себе где-то в темноте по известным ему ходам... А я, назначивший себя его богом, непризнанный им – остаюсь, беспомощный, один в огромном пустом и гулком пространстве.
ЗДРАВСТВУЙ, МУХА...
Мне рассказали эту историю, сам бы я ее никогда не придумал. А если бы и придумал, то не осмелился написать. В сущности очень простой случай. Пожилая женщина, старая и больная, привязалась к мухе. Она одна жила, старушка, никто к ней не заходил, и вот как– то раз залетела к ней муха. Залетела и осталась. Была осень, я думаю, потому что скоро ударили холода... Как мы любим это выражение – холода! да к тому же ударили... Ладно, наступили, свалились внезапно, как снег на голову... Ну, опять... но снег, действительно, выпал сразу, в одну ночь, и утром проблема – нужно срочно заделывать окно, зима ударила, свалилась на старушку и рвется в комнату через ветхое окно. Женщина кое-как окно закрыла, заклеила, поминая неприятными словами ЖЭК... Нет, не так – она просто вздохнула из-за больших щелей и притока свежего воздуха в комнату. И аккуратно щели заклеила, не заметив муху, которая от внезапного мороза лежала, одурев, на подоконнике. Если бы она, женщина, муху увидела, то, конечно, выпустила бы на волю. Нет, она просто взяла бы муху и выкинула в окно... или веником – на совок – и в мусорное ведро. А муха, будучи в плохом состоянии, ничего не заметила, а может специально сделала вид, чтобы в доме остаться... Итак, мороз, снег, ветер, старая женщина хлопочет у окна – это зима.
