Текст книги "Остров"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Ужас меня охватил, ужас. Я ведь знал почерк Халфина, его корявые, налезающие друг на друга буквы. На одних коробках было написано "левое", на другой – "правое"... и так на всех, были еще слова, но я уже не читал, потрясенный открытием – ведь это его работа, Сержанта, про левое и правое полушарие. Я сразу в это поверил, и не знал, что делать.

Потом опомнился, начал думать.

С тех пор ненавижу разум, сволочь, все может объяснить и оправдать. Наверное, старье, окаменелости, залежи, неряха, бывает ... ненужные, ненужные препараты... вот ведь, уволился, бросил, исчез... Брак, неудачи, лишние повторы?.. Метод осваивал новый, разрабатывал... да мало ли...

Но ведь чувствовал – все не то...

В конце концов, не мое дело, попросили – помогаю. Сами разберутся, у меня свой путь.

И я продолжал, и до конца очистил остающиеся полки. Щелочь дымилась, ела препараты, сомнения все-таки были у меня, сомнения, но и объяснения выросли, я успокоился, снимал, открывал, брал, бросал, бросал... и так продолжалось еще минут десять, или больше, не могу сказать. Я действовал как машина, как бесчувственная тварь, ничто во мне не шевельнулось, разве что легкая тревога, вдруг что-то важное, как тогда встречу, посмотрю в глаза?..

Что это я?.. Алим знает... отвечает... мне что... последние деньки... потом на работу, знакомиться... еще отпуск – Крым, пусть копейки... никогда не был... воздух особый, говорят, вечный край ... что мне наука... "правая-левая..." никакого отношения... интересно? – ну, интересно – и прощайте...

Я лечить хотел, для этого резал трупы, готовил препараты, красил их, как полагается, все нужно уметь, ведь ехать не в столицу, мало ли что придется... Вся эта история возникла на моем пути случайно. Он мне нравился, Халфин, Сержант, я тоже служил, только после войны, и уважал настоящих солдат. К тому же, книги читал о солдатах, Ремарка, и о докторе Готлибе, микробиологе... восхищался... Сержант был для меня героем Ремарка и Готлибом вперемешку, суровым, неподкупным...

Вошел Алим, посмотрел на дело, и говорит:

– Спасибо, парень, теперь новые ребята будут осваивать науку. Иди.

Я вернулся в общежитие и забыл об этом деле. Не совсем забыл, как теперь происходит, а вытеснил куда-то в уголок. Таких уголков у меня тогда было много, не то, что сейчас, мозг высохший лимон...

7. СНОВА ОСТРОВ.

1.

Кое-что еще помню... Почему то, а не это, одно, а не другое?... Столько хорошего, полезного, веселого ухнуло в яму, просто ухнуло!.. Стараюсь вытащить, неохотно выползают, перестаешь удерживать, отодвинешься – тут же исчезли, и снова прежние картины и моменты, независимо от стараний... странные, ненужные... живут... никаких усилий... плывут перед глазами, плывут... Взгляд случайный... нищий старик... посмотрел... сказал... какое дело?!.. Не забывается.

С этим, неизменным, постоянным, я и выжил, вот мой Остров, убежище и наказание. Я одинок на нем, никому не нужен, никому не понять... Зато все мое.

Так вернулась ко мне первая книга – напоминанием или насмешкой?.. Остров вовсе не там, где я мечтал найти его.

А здесь что?.. – простые навыки, чтобы выжить в толкучке – ни радости, ни воскресного размаха... мелочи и для старых моторов запасные части.

Что же всегда со мной?.

2.

Трудно... Отдельные слова, жесты людей, с которыми столкнулся непреднамеренно, случайно... Какие-то звуки, шорохи, запахи... Вкус во рту... Ночь, несколько слов... Прикосновения, они надежней зрения... Острая жалость, стыд, боль... Сочувствие, необязательное, непонятное... Несколько живых вещей: та береза, тот забор, те листья, тот мох у дороги. Взгляд собаки, кота... Все это рядом, охотно всплывает, само проявляется – перед глазами, в ушах, в руках, пальцах, во рту, в животе... не пытается убеждать, отстаивать себя, ни с чем не спорит, ничто не отталкивает приходит и занимает свое место. Остальное тут же скукоживается, отступает.

И если сначала можно было удержаться и здесь и там, то однажды все изменилось. Я исчез, поплыл к своим местам, где зарыта тайна, загадка, незримо, неуловимо, в самом воздухе, в деталях... там мой истинный облик, образ, начало ошибок и успехов... можно ли было предвидеть, избежать?.. В сущности, там все, все уже было!.. и без грязи, мусора, лишних слов и тягостных пробелов, разбавляющих жизнь, оттого она свалка, красота и грязь всмятку... неизбежность, из которой время от времени исчезаю... И обязательно падаю обратно.

Отец, передавший мне это по наследству, страдал сильней меня, слишком сурова была действительность, он лишь иногда мог позволить себе скрыться. Мне удается чаще, пусть с небольшим риском, но ничего серьезного, кроме царапин и ушибов, по возвращении не нахожу.

Может, все-таки мир и люди меняются к лучшему, не так жестоки к тем, кто пренебрегает ими?..

Или просто повезло, в любом механизме встречаются трещины и щели.

3.

Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе, на поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне...

– Опять не понял... – старик на кровати начал терять терпение. – То, что я там был... история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель... Не в этом дело!..

Тогда я думал, он бредит... а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь!.. Всю жизнь стыдился, как порока... а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало... не исправить, не верю в возможность, нет, – только заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, ниже, глубже... – вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска... И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.

Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст... Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась... короткий хрипящий... сломанная ветка, нож... будто я знал всегда...

4.

От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – "настоящего", они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не "освещение", а часть жизни... богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха...

И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу...

– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо... Это важно – помнить, его уже никто не помнит... Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове... необитаемом... рыбачил, козы... на Острове, да... а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать... При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством... и страха, они больше дети природы... Вот говорят – "разум, разум...", но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы...

Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай... Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание... Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит...

Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я... продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте...

5.

Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, и вдруг с утра бодрый, свежий, сидит среди подушек, ест кашу...

Вот она, память, одно предательство!.. Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык... он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.

– Так что же все-таки остается?..

Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже... Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью... там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.

И я все чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его "нигде, ничто не останется..."

Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились... заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей... цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила...

– Останутся – листья, вот!

Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:

– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.

6.

И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента... нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были... но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда... И я, как он, уйду в траву, в листья, они умирают и живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь неистребимы они.

Вот и я буду жить – в траве, в листьях, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.

..............................

Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол. Отец умер, я забыл его, учился, и натолкнулся на этих двух людей, Алима и Халфина.

Никто не предложил мне выбор, меня использовали в непростительном деле.

Нет, выбор был, я довольно рано понял все, и должен был отказаться.

Он бы сам все уничтожил, Алим. И Халфин погиб бы точно также.

Да, я не мог этому помешать. Но и помогать не должен был.

И все равно, умер Алим, а Халфин – остался. Это так, пока есть хоть один человек, который знает.

Я – есть.

8. СМЕРТЬ ХАЛФИНА, МОЯ ЖИЗНЬ.

1.

Через несколько дней я зашел на кафедру, у меня была там знакомая лаборантка. Пришел попрощаться, на следующий день уезжал.

Никаких предчувствий, я был уверен, что Халфин уехал, исчез, бросил ненужные стекляшки... Может, начнет заново или оставит эту бредовую идею, никто в нее не верил.

Пришел – и попался, навсегда пропал.

Поднялся, входная дверь приоткрыта, вошел и двинулся по длинному коридору, заглядывая в двери справа и слева. Никого. Это меня удивило, в разгаре день, всегда суета, аспирантики готовятся к занятиям, кто-то вылетает из дверей, кто-то кричит... Тихо. Но какое-то шевеление, ропот в глубине уловил, и двинулся туда. Звуки привели меня в ту самую комнату, где мы поработали с Алимом, у двери скопились люди, стояли и молчали, изредка переговаривались шепотом. Низкорослый все народ, я подошел и через всех заглянул внутрь.

Там были два типа в штатском, но с военной выправкой, и человек без всякой выправки, те двое наблюдали, третий работал. Быстро и умело он искал и снимал отпечатки пальцев, брал пинцетом некоторые вещи со стола и складывал в целлофановые пакетики.

Банальней трудно сказать, но то, что я увидел на столе, впечаталось в память навсегда. Аккуратно постелена фильтровальная бумага, широкий лист, края свисают со стола. На листе большая ступка, пестик валяется рядом, и тут же лежит огромный шприц, наверное для лошадей, с толстой иглой, настолько толстой, что я таких и не видел раньше. Вся бумага и пол вокруг стола забрызганы мелкими красными и фиолетовыми крапинками, в ступке на дне небольшой темный осадок и розовая водичка сверху, грамм двадцать, не больше. Рядом со ступкой кусок марли, сложенной в несколько слоев, она испачкана розовым... и несколько больших кусков ваты, коричнево-красных, местами черных, и я не сразу понял, что это не вата, какая вата, зачем ему вата!.. это огромные сгустки, ошметки крови, во что он превратил свою кровь, трудно понять.

Здесь же стояла моя знакомая, она тихо плакала и сморкалась, и понемногу, шепотом рассказала мне историю. Потом я кое-что еще услышал от других, разговаривал с сестрой и уборщицей в приемном покое, и картина сложилась у меня довольно полная, хотя, конечно, главного я не узнал – об отчаянии и боли того, кто совершил такое, это останется загадкой, также как его страстное желание умереть.

Но мне было достаточно, я получил с лихвой, на всю жизнь.

2.

Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел. Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, это вид пустых полок доконал его. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или выброситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему?.. Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?.. Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.

Он решил сам получить яд, сулему из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке... Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю... Он сработал с большим запасом – на полк солдат, на курс студентов... и неумело, нерасчетливо, слишком много воды... Хотя как-то страшновато говорить об умении. Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял. Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести все, чтобы не спасли!.. Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог.. Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом, утром его нашла уборщица, он еще дышал.

Потом я видел приемный покой, в нем все было забрызгано кровью, даже оконные стекла... пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках, сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся – не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.

3.

Я вышел из приемного покоя, он в том же здании, где кафедра, только через дворик. В коридоре рядом с приемной небольшая комнатка, препараторская, в ней готовились некоторые препараты, чтобы прямо на месте, ближе к операционной, к приемной, и к моргу, домик за углом.

Я двинулся к выходу, в этот момент впереди меня оказался человек, он вышел из препараторской и тоже к двери на двор. Он шел медленно, словно с трудом различая свет. Это был Алим. Он услышал шаги и обернулся. Лицо его было серым, глаза белые, я понял, что он страшно, смертельно пьян. В этом комнате у них всегда был небольшой запасец спирта, для препаратов и ночных бдений, примерно литр или полтора, и, надо думать, он выпил все, что было. Все-таки он узнал меня, глаза перестали блуждать и остановились на моем лице. Я не знал, что ему сказать, он начал сам.

– Ты не виноват, солдат.

Он и раньше меня так называл, он все сознавал и помнил, все.

– Ты не виноват. Он ненормальный... Психопат... Дурацкие стекляшки... Бредовая идея, бредовая, вредная... Разные полушария – ха! Три раза защищал – не защитил!..

Остановился, видимо до него дошло, что все не то, не то!..

– Не могу тебя видеть, уезжай!.. Ничего не было. С похмелья он, каждый скажет. А я вынесу. Мне приказали, я роту положил, а кому было нужно! Теперь еще один... Но я выдержу... Ну, идиот, ну, мудак...

Злость, страх, омерзение смешались во мне, в какую он меня затащил грязь!.. О Халфине я не думал, только потом, а сперва испугался, ошеломлен подробностями, не знаю даже, как назвать... Все-таки, человек Острова, с детства во мне сидело, обходить углы, "ни пользы ни вреда", первое дело "не вреди" и так далее... А тут попался!.. В результате жизнь сошла с колеи. От такой встряски что-то сдвинулось во мне, другая траектория получилась. К лучшему, к худшему, не об этом речь...

Это теперь слова, а тогда никаких, и сильное желание ударить!..

В этот момент его лицо исказилось и застыло, и я увидел, что он плачет, говорит ерунду, а плачет по-настоящему, тяжело, тихо. Я обошел его, вышел из помещения на яркий воздух и ушел, и больше никогда не встречал его.

Никто и не узнал, даже не спросил про эти стеклышки, повздыхали, посудачили, добрый парень, неудачник, доконал себя, пить надо меньше... потом забыли. Алим со временем стал знаменит, академик и прочее, и все-таки еще раз я столкнулся с ним, правда, он меня видеть не мог, а я его – на экране, случайно, но, как в жизни удивительно случается, в трудный момент, который и меня опять ударил, и его.

4.

Около тридцати лет прошло, я ушел со скорой, подрабатывал в поликлинике, жил тогда с одной женщиной, врачом... вечер, я в комнате читаю, она в кухне смотрит телевизор, и вдруг зовет меня, интересная передача, представляешь, открыли, полушария мозга разные, одно для разума, другое для чувств!..

У меня внутри упало, кинулся на кухню, и успел. Какой-то парень, веселый иностранец, графики, схемы... за столом несколько человек, один из них Алим – огромный, распухший, вывороченные веки, губы, едва узнал его, но это был он. Наклонившись, приложив ладонь к уху, он слушал, слушал, слушал...

И пропало все, но я уже понял.

Через несколько месяцев, узнал из газет, он умер. Он был, конечно, тяжело болен, но хочется думать, событие это доконало его. Не имело значения, прав был Халфин или не прав, гений он или не гений... Но Алим так не думал, сначала уверен был, надо очистить место от дурака и неудачника, потом, наверное, считал, ужасное недоразумение произошло, наложение обстоятельств... но все равно мудак, и работа никудышная, бред и ерунда!.. И вдруг оказывается, не бред и не ерунда, а нобелевская премия, так что не просто случай, а двойное убийство получилось.

Но, скорей всего, мои выдумки, людям привычно совершать ошибки, и ужасные, чаще они от этого черствеют, чем раскаиваются.

А мне добавилось горечи. Справедливость, если просыпается, то всегда опаздывает, всегда.

5.

А тогда...

Я уехал, работал, сначала мало что изменилось. Нет, я был потрясен, но себя не особенно винил, откуда мне знать, попросили – сделал... Не я, так другой. Он бы все равно умер, и так далее.

Есть вещи, которые трудно вынести, хотя сперва кажется, переболел благополучно. Внутренние повреждения, незаметные и самые опасные, и со мной что-то произошло – мне стало неинтересно с самим собой, а раньше было радостно, интересно. Я предвкушал жизнь, а теперь по утрам плелся жить, как на скучный урок. Пропало настроение для жизни, закапали сумрачные дни. До этого мечтал о клинике, размышлять над историями болезней, больничная по ночам тишина, редкие всхлипы и стоны, работа для сестры... а главное мыслить, вникать, искать причины... Попробовал, и не смог – тоскливо, долго, непонятно, от чего результат... Заметался, потерял цель, а я не мог без цели, не такой человек.

Все хорошее и плохое случайно, другое дело, зацепишься за случай или нет. Попросили заменить врача на скорой, согласился... и не ушел. Уцепился двумя руками... безоговорочно спасать, спасать... Ту историю?.. Не забыл, конечно, но месяцами не вспоминал, и так тридцать промелькнуло лет. Безотказно, уже старше всех, злой с недосыпу, всклокоченный постоянно, днем и ночью, туда, сюда... Помогал, спасал, кого мог, спасал... Может, надеялся, встречу такого, и спасу?.. Вряд ли, не помню... к тому же наивно. Впрочем, лучшие дела от наивности, когда веришь, что дело стоит жизни, как Халфин верил. А этих молодых старичков, мудрых и циничных, я столько видел... что с ними сталось?..

Предвижу, скажут, что это вы всю жизнь – пунктиром, словно и не было... Что поделаешь, она и стала пунктиром, после того дня. Нет, много всякого, отчего же... но по сравнению с той историей мелочи и суета, я так чувствовал всегда, а что еще слушать, кроме своего чувства?.. А до этого, до? – спросят любопытные, – и здесь умалчиваешь!.. А что вам до того, армия – как у всех, уже писали... вылупились из культа?.. – все мы из него, мне скучно рассуждать о рабстве и свободе, от этого трепа голова болит... Важно не то, что помнишь и знаешь, поговорить все мастера – главное, чем живешь, а в этом всегда особенная странность: оказывается, разговоры разговорами, правила правилами, а жизнь сама по себе, из нее только и видно, кем ты вылупился в конце концов. Беседы, споры, кухни-спальни общие... а потом каждый идет доживать свое, и в этом главное – в одинокости любого существа, кота или цветка, или человека... О чем же говорить еще, если не об этой неразрешимой одинокости?..

Но вернемся... Ездил, спасал, для жизни пространства не осталось, словно бегу по узкому коридору... Потом?.. Как-то на вызове, сердечный массаж, один, и молодому не под силу... Бег кончился, странная картина здоровенный парень на полу, а рядом валяется длинный тощий старикан с раздрызганной бородкой... Молодого через час откачали, а я утром очнулся. Силам конец, ушел в поликлинику хирургом, то, сё, швы, порезы – мелочи, две штуки придумал, не такие, как Халфин, но полезные, практические вещи... Потом туман, туман, стал забывать, забывать... до вчерашнего дня дополз туман... Сначала обрадовался, пусть та история поблекнет!.. Не тут-то было!.. Все, что угодно, а не это. Не получилось.

Наконец, действительно, один, как в юношеских бреднях... стал возвращаться, возвращаться – к отцу, к нашим разговорам, к своему Острову... Но и там все то же, то же... дорожка, овраг, анатомичка, Халфин в полутьме, рассказывает нам, какая странная вещь наука... И, все-таки, единственное место, куда все время тянет, возвращаюсь, карабкаюсь по тем дням, жду какой-то ясности, полноты... что, вот, откроется мне сразу вся картина, весь смысл...

Так получилось, всю жизнь спасал, спасал... очнулся почти впотьмах... на закате, если красиво, любите красиво?.. и вижу – вот что надо спасать!..

Хотя уже не спасти.

Нет, все-таки есть, есть еще смысл – хотя бы сказать... о вещах, лицах, зверях, которых уже никто, кроме тебя не знает.

Сержант, Андрей, никто за тебя не скажет. Так не должно быть.

9. ОПЯТЬ СЕГОДНЯ...

1.

Вернем историю к событиям дня, уплыл мой Остров, и я в общем треугольнике стою... Приполз к текущему моменту, сторонник порядка, мелькания туда-сюда кого угодно сведут с ума, лишат терпения, так что и в сумасшествии знай меру!.. Напомню последние события – толчок, пробел, мир дернулся, но устоял, свет во вселенной мигнул и выправился, порядок восстановлен. Только что, словно в бреду, бежал, скользил, смеялся, сзади друзья, ботиночки постанывали, но терпели... и кончилось – слышу чужой голос, вижу другие глаза, и сам стал другим.

– Все прыгаешь, допрыгаешься, старик...

Старуха, трое на скамейке, старый пес, листья, осень, мой треугольник... причаливаю, здравствуйте вам...

2.

Раньше думал – океан, песок, пальмы, вечное тепло, тишина, а оказалось холодней и проще. Он, оказывается, всегда со мной, мой Остров. Рядом, стоит только совершить скачок. Правда, добрая половина жизни в один момент проваливается к чертовой матери, в никуда. Половина, рожки да ножки... Ну, и черт с ней, наверное, пустая. И все же, странно, как объяснить пропажу вот началось, корь и свинка, отец и мать... прыжки и ужимки, любопытство, самолюбие, восторги, нелепое размахивание руками, мелкие симпатии, страстишки, улыбки, обещания, стремление за горизонт... ведь что-то там копошилось, вдали, не так ли?.. Потом одно, только одно действие совершилось, кратковременное и без особого внимания, и все по-другому, исключительно по-иному повернулось, засуетилось, задергалось... а потом затормозило, утихомирилось, уравновесилось, закончилось – сейчас, здесь, навсегда...

В результате возникли новые вопросы, так сказать, местного значения, например, кто я, что со мной произошло, где теперь живу, это важно для грубого процесса, простого выживания, каждый должен иметь ячейку, коморку, кусок пола, кровать или часть кровати, или место в подвале, иначе долго не продержишься... Хотя, что такое "долго", когда ничто не долго.

3.

Старых не любят, раньше душили или топили, или оставляли умирать одних, и теперь оставляют, а если не оставляют, они сами остаются, нет другого пути, приходит момент – пора, а дальше ни топота, ни скольжения, ни смеха за спиной. Рождается особое понимание того, что раньше – намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией... любим ведь поболтать о том, о сём... А дальше одному, самому... Нет, и раньше было, иногда, ледяным сквознячком, но втайне, глубоко, а кругом громко, толпа, смеются, по плечу хлопают... и забываешь... А теперь – тихое, холодное, тяжелым комом из живота, будто всегда там жило, только дремало... – и уже нет спорщиков, попутчиков, провожатых, сопровождающих, врагов и друзей, одному и одному.

Одному так одному.

4.

– Робэрт, Робэрт... – они зовут меня Робэртом.

Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них. Здесь мое место, среди трех домов, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса с сорванной кожей – слежавшейся серой с желтизной земли... И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, неприметные, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, "наши потомки", а дальше с трех сторон дорога, с четвертой земля круто обрывается, нависает над оврагом.

Cтою, прислонившись к дереву, еще светло, солнце за негустыми облаками, то и дело выглядывает, выглядывает, детская игра... Тепло, я одет как надо, главное, шарф на мне – вокруг горла и прикрывает грудь, и ботинки в порядке, тупорылые, еще прочные, правда, почти без шнурков, так себе, обрывки. Видно, важная черта характера – ходить без шнурков.

Нет, не так, не я из времени выпал, оно из меня выпало, природа не допускает пустот, их создают люди. Все-все на месте, никаких чудес, к тому же не мороз еще, редкая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, и солнце на месте, фланирует по небу, делая вид, что ничего не происходит, его лучи крадутся и осторожно ощупывают кожу, будто я не совсем обычное существо.

Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров – второй, такой же, или почти такой, но не красного кирпича, а желтого, а третий – снова красный, немного подальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется... не помню, но вот короткие стороны катеты, они зажимают меня, катеты, с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.

О траве я уже говорил, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, несколько существ с пронзительными без повода выкриками... Рядом поваленное дерево, чтобы сидеть, но я не подхожу, оно затаилось, и против меня, я хорошо его понимаю: три его главных ветви, три аргумента, три обрубка, грозными стволами нацелились на меня... оно не простит, никогда, ни за что, хотя я не при чем, но из той же породы... А скамеек почему-то нет.