Текст книги "Остров"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Не так все плохо, если спокойно относиться к жизни, в ней можно найти интересные моменты, и я нахожу. Например, встречаются еще нормальные люди среди населяющих мой треугольник жизни, площадку между тремя домами. Но главное, здесь трава, деревья, листья – я с ними заодно, со своими братьями по жизни; они, как я, против разума. Жизнь глубже разума, в ней все связано, а разум только разделяет, укладывает по полочкам, как здесь любят говорить, и это неприятно мне. Звери лучше, спокойней живут. Разум дает силу, но лишает радости. Впрочем, и я о радости мало знаю, после того дня все было испорчено.

Однажды... нет, дважды в жизни, я рассказал свою историю женщинам, случайным, ведь такое только случайным можно рассказать, и ночью, когда темно и больше ничто не связывает, даже страсть прошла. И обе сказали, как сговорившись:

–Ты ненормальный, всю жизнь так страдать... Что ты мог изменить?.. Не понимал, вот и выполнил.

Изменить не мог, а отказаться – мог. И не могу сказать, что ничего не понимал. Просто не думал. Считал – их дела...

И не знал, конечно, что все так серьезно.

4. ОКНА и ДВЕРИ.

1.

Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать, где я живу. Надо спрашивать так, чтобы не заметили незнание. Допытываться, кто я, не решаюсь – убедился, они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется... там я многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным, словно на плотную завесу натыкаешься... Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет. И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий – спокоен и не боишься жить. Второе счастье – чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится. Этому счастью есть заменитель – спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же... и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных, обиженных судьбой.

А теперь я забываю почти все, что знал, топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд... То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.

Про каждого они знают, что сказать, люди в моем треугольнике, а про меня – ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю, окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела. Кто забыл, вызывает сильное подозрение.

2.

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.

Я наблюдаю за людьми, и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное...

Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.

Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе – один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться – "всем известное старье ..." Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.

Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

3.

Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания. Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.

Сначала я смотрю на окна. Первое дело – окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят – время, я говорю – ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят – "время..." и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка – широкая улыбка и ожидание аплодисментов... Они говорят про себя "мы разумные...", надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.

Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью – "Человек, выживший из ума... "

Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать... сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной – животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.

Потом мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать.

4.

Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я не пропадал, и откуда б не возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня – всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая неприятность. Хотел сказать несчастье, но это преувеличение, именно неприятность – искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается – оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней. Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор, дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна. Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.

Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.

5.

Очень важная вещь – свет в окне...

Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, – "без этих основ нет жизни и развития..." Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один – выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.

Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода, я имею в виду ветер.

6.

В прошлый раз весело получилось и легко. Когда я выпал, то есть, вернулся туда, где тело, слякоть, старость...

Повторяю потому, что многие путают, куда он падает – туда? сюда?..

В прошлое, к себе я ухожу незаметно, тихо, исчезаю, растворяюсь, словно в жарком дне, в слепящем свете... а оттуда, обратно, в осень, старость, мерзость – падаю, выпадаю... теперь ясно?..

Так вот, в прошлый раз, когда я выпал, вернулся под давлением обстоятельств, нажимом грубой силы, реальность и есть грубая сила, не так ли?.. представьте, получилось весело и легко, под деревом валялся старик, лохматый, в одной брючине, вторая рядом лежала. Я его сразу вспомнил, он живет в левом доме на первом этаже, у него кошка рыжая Нюрка и жена дворничиха. Он тут же сказал мне, очень убедительно:

– Слушай... я тебя знаю... ты живешь в красном доме... – и этаж сказал, но, хоть убей, не помню. А потом говорит:

– А где я живу, хоть убей...

При словах обо мне, он кивнул в сторону одного дома, что страшно важно!.. Без его кивка я бы долго разбирался. Старик мне помог, такие люди, как он, живые, легко меня понимают, а я их.

Я встал, как он сидит, понял, где какая сторона, и отвечаю ему с большой радостью:

– Ты живешь в левой башне, на первом, как войдешь, направо и прямо, упрешься в дверь. Там дворничиха Настя, твоя жена.

Про кошку не сказал, достаточно ему. И сам удивился, откуда помню. Но тогда я недолго отсутствовал, да и старик мне давно знаком. Кивнул ему, и понемногу стал выруливать направо, не спеша, гуляючи, чтобы не выдать свое прошлое незнание. Сначала вошел в подъезд, там никого, ознакомился с расположением квартир по первому этажу, и легко вычислил, где моя дверь. Но домой не пошел, отправился вокруг дома, чтобы исключить ошибку. Быстро разобрался, это не трудно, если знаешь этаж, особенно вечером, ошибки быть не может. Не помню где, но быстро нашел.

Сегодня старика нет, и где его правая сторона мне трудно вспомнить, справа или слева... Недаром говорят, знание относительно, все придется начинать с начала.

Тогда я легко устроился, а сейчас не знаю, как получится. Нормальных людей не вижу, и место, хотя и похожее, но не совсем то... непонятно, куда вернулся... Нет, конечно, туда же, по-другому не бывает, но кое-что меняется, и с каждым разом возвращаться трудней. Некоторые люди понимают, откуда дует и куда, они говорят, что умеют жить. Я только вижу, многое меняется. Так уж устроено, хотя это не по мне. Я хочу видеть то, что незыблемо, стоит как было, и жить среди таких вещей. Иногда удается, но потом зато сложно, когда обратно выпадаешь.

Теперь немного о себе. Пару слов для любопытных, и к делу, иначе где ночевать?.. На этот раз никаких соображений, смотрю на два дома, третий не в счет, он желтый... Оба красных кажутся одинаковыми, а я должен вспомнить, наконец, где живу.

Значит, о себе...

То, что помню всегда.

То, что помню всегда и есть мой Остров.

А все остальное пусть тонет, черт с ним.

5. ДОМ, или ЧТО ОСТАНЕТСЯ.

1.

Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили единогласно, что Роберт звучит красиво. Но я называю себя Робин. Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени – не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях, облазил свои сокровища. И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло. Как в тире – пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг – задвигалось все, заскрежетало, оказалось попал. И я попался, та точка была во мне с рождения. От отца.

– Кем ты хочешь быть сынок?

Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости... или печальное достояние?.. обладание недоказуемыми истинами...

Так вот, отец...

2.

Он лежал в огромной темной комнате, а может, мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова "помню", ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь... Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей... шелковистой... они держались за надежную ткань, и поглаживали ее, по рукам пробегала дрожь, или рябь, и снова пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из под него вырывали почву, и он боялся, что не устоит... Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью...

А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной... дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть...

– Так что для тебя важно, сын?

– Я хочу жить на необитаемом Острове.

Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.

– Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю... Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие... Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься... лучше, чем я. Надо пытаться...

У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.

– Хочу жить на необитаемом остро...

– Кем ты хочешь стать, быть?

– Жить на необитаемом... Я не хочу быть, я – есть... Я не хочу... Никем.

– Юношеские бредни, – сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. – Я зажгу свет.

Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати... если от меня, то слева... и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.

Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более... они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия... но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

6. КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?..

1.

Ну, вот, я снова освободился, воспользовавшись кратковременным перерывом, сначала мусорка, потом сантехники... мой треугольник перегружен фигурами, топчущими траву.

Одно занятие осталось, Халфина уволили, он исчез в тот же день, и дома не было, но это никого не удивило, у него всегда было множество мест, где его встречали женщины, молодые и разные, хотя он не был ни красив, ни богат, ни красноречив... Что-то было в нем, однако, такое, что чувствовали именно женщины. В свои тридцать семь лет он был мальчик молодой, хотя видел и кровь и смерть. Есть такие люди, живут вроде среди нас, но на деле только в себе и в себе, движутся по своим законам и траекториям-путям... и раньше или позже их сминает человеческая масса, обозленная их постоянным отсутствием... или равнодушная к ним, все равно.

Значит, говорили, исчез, занятие провел Алим, как всегда, понятно и красиво, но никаких отступлений и бесед на общие темы жизни и смерти.

После занятия все спешат на выход, а он меня окликает – "помоги подготовить материалы новым студентам". Он выбрал меня как самого рослого, надо снимать коробки с полок, он сказал.

Мы перешли в другое помещение, где занимались в самом начале. В углу дверь, за ней я никогда не был и другие студенты тоже. Алим достал ключ и отпер замок, за дверью оказалась небольшая комната с единственным окном, смотревшим на лес за рекой, у стены полка до потолка, перед окном стол... в углу раковина, вытяжной шкаф. Алим заткнул раковину, взял с полки банку с едкой щелочью, высыпал грамм сто, залил сверху водой до половины раковины, вода тут же разогрелась, дым пошел, едкий запах щекотал ноздри.

– Ничего, – он сказал, – сейчас включим тягу.

Загудела, засвистела вытяжка, засуетились смерчики пыли и мелкого мусора.

– Ну, бардак... Начинай с верхних полок, там самая рухлядь, – он говорит.

2.

Я вытянулся, доставал с верхних полок всякую ерунду, сломанная лампа там была, потом старые тетради, бумажки, миллион сломанных ручек, огрызки карандашей, бутылочки из-под туши, отдельно крышки от них, мелкие гвоздики, скрепки... и все это он велел бросать в большую урну рядом со столом, предметы побольше ставить в угол, потом уборщица вынесет, он говорит.

На третьей полке сверху, и на четвертой, пятой и шестой, до пола, толпились картонные коробки, как из-под обуви, кое-где даже в два ряда.

– Старые препараты. Вытаскивай из коробок и бросай в раковину, щелочь растворит, а лаборантка утром промоет, высушит и будут основы для других работ.

Обычное дело, мы сами так за собой убирали, только удивило количество стекол, в каждой коробке около сотни, между ними бумажки с записями.

– Записи бросай в урну, я потом вынесу, – он сказал, и вышел.

На каждой полке десять– двенадцать коробок, полок шесть, значит... тысячи стекол, вот это да...

Я уже очистил три полки, раковина забита стеклышками, раствор поднялся, вот-вот через край... Вошел Алим, понял, что в раковину не поместится, открыл пошире вытяжной шкаф, в нем огромный сосуд типа аквариума, насыпал в него кучу щелочи, налил воды и велел дальше складывать туда. Я еще подумал, вдруг сосуд не выдержит, треснет... Он поймал налету, говорит – "стекло химическое, скачки температуры ему нипочем". То есть, ничто нам не помешает, он сказал. Взял урну с бумажками, ушел, через минуту принес пустую и снова вышел.

3.

Что-то меня настораживало в этом деле. Я думаю, размах работы поразил, уж очень много было стекла... Осталось полторы полки, я решил сделать перерыв, осмотреться, что за помещение, и вообще... что-то меня смущало...

И, стоя рядом со столом, я, наконец, повнимательней огляделся.

Место Халфина, вот где я оказался. Его кусок пространства, можно сказать, вселенной, а я вперся своими сапогами. Он здесь работал и, похоже, нередко ночевал на рабочем месте. В дальнем углу старый диванчик, на нем рыжее выцветшее одеяло, вместо подушки плотно свернутая куртка, я видел, он в ней как-то возвращался из колхоза... сапоги, на плече лопата... лицо... Кто-то из девок сказал тогда – "нездешнее лицо", и еще "он как Блок Александр, такие глаза..." Иногда дуры попадают в сердцевину. Он шел и нес свое лицо через серый дождик, нес на высоте...

Рядом с топчанчиком стул, на нем большая темно-коричневая кружка из толстого фаянса, в ней остатки чая, рыжего от крепости, выпавшего в осадок. Говорили, он заваривает полпачки на кружку, так оно и было. О нем много знали, городок маленький, студенты, преподаватели, а он здесь давно. О себе говорить не любил, но за годы, конечно, накопилось, и тем, кому интересно, ничего не стоило узнать. Девушки старались, а мы узнавали от них.

Он воевал, последние два года, в этих местах ранили, в Прибалтике, остался после лечения, учился в Университете, начал работать здесь, на кафедре. До войны семья его, родители, жили в городишке под Курском, и все погибли, все, он и не вернулся туда.

Я был наблюдательным, "у тебя глаз хороший", он как-то сказал мне, а потом, едва улыбнувшись, добавил – "внимательности маловато..." Вот и я говорю, замечал, а не видел, к своим выводам пришел через годы, когда стал думать о том, что заметил. О Халфине много думал. Он был странный, конечно, человек. Думаю, изначально домашний, очень привязанный к родным, к семье. И не сумел пережить их гибель, один остался. Как ребенок, которого ударили по ногам, иногда перестает расти, так и он, только в другом, внутреннем смысле, остановился – не стал взрослым человеком. У него не было никаких жизненных целей, простых задач, обычно возникающих при взрослении: добиться успеха, окружить себя семьей, построить дом, наладить жизнь, чтобы полегче, веселей стало... Я не говорю – деньги, какие тогда деньги!.. но просто ничто его не привлекало – ни еда, ни одежда, ни еще что-то... Когда-то дали общежитие, студенту, он до сих пор и жил там, среди неустроенности, ночного веселья... правда, в своей угловой комнатке, но похожей на щель, четыре метра... кухня общая, в конце огромного коридора... Никогда не жаловался, не требовал, ему было все равно. Пил, но не больше других, и Алим пил, и вся кафедра, спирта – море. Женщины? Тоже странно, к нему словно липли, он не возражал, но никакого азарта, пыла, даже оживления, тем более, напора... одни уходили, приходили другие... он как бы плыл, опустив руки, плыл...

Он был неряшлив и расхлябан в жизни, ходил по комнате как по лесу, словно не понимая разницы... иногда казалось, сейчас плюнет на пол, или отойдет в угол, расстегнет штаны... Что поделаешь, так казалось. Алимов морщился – "свинарник развел...", но терпел, потому что знал: пять занятий подряд – зови Халфина, картошку собирать в дождь – опять Халфин... А вот за работой... другой совсем. Обычные его движения медленные, рассеянные, а здесь – быстро, изящно, точно, не выпуская папиросы изо рта...

Как-то я пытался справиться с руками, в одной пинцет, в другой пипетка... третьей не хватало!.. Он молча наблюдал, потом говорит:

– Ч-что ты вцепился... Д-держи легче. П-плечо опусти. Кисть поверни... В-в-от так.

Н-не борись.

Н-никогда. Н-не борись ни с кк-ем.

И слегка улыбнулся, не глядя на меня, – в воздух, в угол.

...........................

Еще осенью, в начале года, центрифугу привезли, несгораемый ящик, метр на полтора, и в высоту метр, ни ручек, ни колес, родной чугун... Радость безмерная, таких было две на факультет. Привезли и уехали, а ведь пятый этаж, а она как два рояля...

– Аспиранты – к детям, – Алим говорит, – учебный процесс не разрешаю прерывать.

Дети это студенты, аспирантов у Алима куча, и вот они испарились, а мы впряглись, поволокли. Я почему-то всегда попадался. "помоги..." – и как дурак бегу... Впереди "трое гнедых", как Алим распорядился, хотя гнедой один, Филя-лаборант, могучий парень, слегка недоразвитый, молчаливый, по бокам от него мы с Халфиным, он шатен, я белесый, сам не заметил, когда начал седеть... с боков случайные люди, шофер да вахтер, привлеченные ректификатом, а сзади сам Алим да Ефим Гольдберг, тоже лаборант, бывший физик, средних лет диссидент-отказник, секретный до гробовой доски. Алим подобрал, "в лаборанты сгодится, но к детям приказали не подпускать...".

Мы с Халфиным одного роста оказались, и немного похожи, оба худощавые и остроносые. Кое-как дотащили, потом праздник, спирт рекой, атмосфера единения, обман, конечно, иллюзия, но приятно. А я в тот день, перед стипендией, не позавтракал, гулкие стали голоса, лица отдаляются, пространство выросло, а кожа на лице бесчувственная, чужая... Халфин посмотрел на меня и говорит:

– П-пройдемся. Н-надоели они мне. Все.

В конце коридора окно и выход на балкончик, висит над деревьями, дальше спуск к реке, за ней в серой дымке поля... Мы в хорошем месте жили, и жизнь, при всей ущербности, была устойчива, спокойна...

– Сложи руки на груди, – он говорит. Я удивился, но сложил. Он внимательно посмотрел на меня – "ты левша", – говорит. Опять я удивился, он не мог это знать, меня с пеленок переучивали, и успешно, я прицеливался, как полагается, и ел правой, и все такое...

–И еще, переплети пальцы... вот так... – и показал.

Почему нет, пожалуйста... Я думал, он меня отвлекает, чтобы я вовсе не поплыл, иногда помогает, сосредоточишься не чем-то важном, тем временем спирт испаряется, и понемногу трезвеешь. А он посмотрел на пальцы, нахмурился, ничего не сказал. Мы постояли, мир казался морем, легкая зыбь по кронам, по дороге, реке, полям, словно нарисовано на бумаге все, или тонком холсте...

Наверное, и ему так казалось, потому что он повернулся ко мне, и говорит:

– Ты не думал, что это у нас внутри, все-все... Такое хитрое пространство, особая геометрия, что ли, и ты, как сгусток мира, его нервное окончание... Ну, такой пузырь, островок... остров, а на самом деле часть?..

Слишком серьезно для двух пьяных людей. А для меня и вообще...

Мы постояли и вернулись. Вспомнилось почему-то...

.......................................

И еще. Смотрел, смотрел, как я над микроскопом кручусь, и говорит:

– Левый глаз береги, он тебе еще пригодится...

Через двадцать лет вспомнил его, когда очки примерял...

...............................

Как-то он принимал зачет. Этих зачетов была куча, по всем тканям, каждую неделю какой-нибудь опрос, Алим шутить не любил. Халфин скучал, зевал, смотрел в окно, и девки наши этим бессовестно пользовались. Он послушал меня, махнул рукой, достаточно, говорит. Сидит, молчит, и я сижу...

– Слушай, ты хочешь быть врачом, почему?

Я пожал плечами, интересная работа, говорю. И все-таки помогаешь... иногда.

Он говорит, да, это можно понять. А потом спрашивает?

– А себе можно помочь, себе, как ты думаешь?..

Что за вопрос, я так и не понял, но ответа он, точно, не ждал. Помолчал, говорит, пригласи следующего... или следующую, кто у вас там еще?..

................................................

Какие-то мелочи вспоминаются, и правильно, в сущности я его не знал, и разговоров-то было два-три, разве что на общие темы, перед всей группой, так что никакого личного знакомства, можно сказать...

А в его комнату... Алим привел, говорит, прибери мусор, и вот я здесь.

4.

Осмотрев комнату, я стал читать надписи на пустых коробках, громоздившихся на столе.