Текст книги "Белый карлик"
Автор книги: Дан Маркович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.
– Смотри, смотри... – Гриша говорит.
И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только принеси то, купи это... Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь – он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая... Зато пряники все больше ему, у нас справедливость.
И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.
Смотрю – и вижу, Давид за решеткой стоит.
***
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной... Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще... как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы – скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю... женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного...
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел... Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал – и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой – я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня.
Глава восьмая
***
Начался суд, дело долгое, говорят редко, показывают еще реже. Но я помню об этом каждый день. И тут доломали телевизор. В другое время я бы кинулся чинить, ящик примитивный, еще лампы в нем, а сейчас медлю, и даже рад простою.
Как всегда, если не видишь – легче, как говорится, с глаз долой...
Тем временем недалеко от нас развернулась большая стройка, парк срубили, овраги засыпали, надумали строить стадион. Зрелищ выше головы, так еще добавим! Зато нам обоим на этой стройке нашлось место, дежурим по очереди, не допускаем расхищения материалов. Сутки через трое, очень устраивает, и я пишу.
Понемногу лагерь наш описал, как мы приехали туда, потом Давид появился ...
Про мостки не забудь, с мостков все началось. Два взрослых бездельника поманили, мы и согласились. Доски прогнили, некоторые сваи шатались, и мы чинили. Зато лодку дадут!.. Как мы могли не согласиться, лодка с веслами, и озеро – километра полтора шириной!..
***
Телека нет, живем теперь без зрелищ, на хлеб не жалуемся, и хуже случалось. Но мне не по себе. Как бывало, посредине улицы крадешься, весь напряжен и налево нацелен от кончиков пальцев до мушки, а товарищ направо высматривает, и ничего хорошего не ждем. Самое хорошее, если цел останешься. И напряжение все растет, растет...
Не хочется, а вспоминается. Бессоница началась, засыпаю как убитый, а в три вскакиваю, ни в одном глазу. Подхожу к окну – беспросветная чернота. В тишине и темноте какая-то беда назревает, приближается, а все спят, не знают, дела и заботы до завтра отложили... А мне это не по силам, непонятно – есть вещи, которые не отложить.
И некуда деться от картин перед глазами.
***
Однажды Гриша пришел и говорит:
– Знаешь, мне надоело здесь. И ты совсем закис, хотя и пишешь. Все-таки лето назревает за окном. Давай поживем в другом месте. Махнем куда-нибудь на месячишко, мне отпуск дали. И тебе дадут, я спрашивал, согласны. У тебя дом есть, может, туда? Заодно посмотрим, как там живется, далеко от Москвы.
Вижу, он меня хочет отвлечь, и правильно делает.
И я отпуск взял, за два дня собрались, долги отдали, заперли квартиру и поехали.
***
Дом большой, фундамент каменный, высокий, внутри мусор до потолка, кладбище досок и прогнившей мебели. Заглянули – и обратно, работы на полгода... Зато лесенка с улицы ведет наверх, в деревянную надстройку, и там отличное жилье, две большие комнаты, полы, правда, кое-где прогнили, но главное, крыша над нами целая. Одна комната окнами на север, вторая на юг. В южной фонарь – ступенька вниз, комнатка маленькая, свое окно... Я с детства помню такой фонарь, в соседнем доме, двухэтажном, деревянном. Мальчик из нашего класса жил, я ходил к нему, фонарь – это да! У него там своя территория, занавеску задернет, отделится от всех и сидит, смотрит в окно. За стеклом поле, за ним лес, над лесом закат, полнеба в тяжелых красках, красное с черным, сильные тона.
Сидим, молчим... А завтра снова школа, но это – завтра...
Было. А теперь осваиваем свой дом.
***
Мне понравилось здесь, и Грише тоже. Участок большой, зарос высоким бурьяном, и хорошо!.. терпеть не могу подстриженную травку. И соседние дома давно пустуют. Дикое запустенье, конечно, но мне по душе пришлось.
В углу участка туалет, рядом сарайчик. В нем свет, и тоже можно жить. Без тепла, но если буржуйку пристроить...
Оглядели всю эту роскошь, одинокую тишину, хоромы дырявые, но огромные, пустующую землю...
– А что, давай попробуем здесь пожить.
И поселились наверху в двух комнатах. С печью долго возились, пришлось мастера тащить из центра. Пили с ним, конечно, о чем я потом горько сожалел, но куда денешься. Зато он копейки какие-то попросил, и ушел довольный, отлично поговорили.
Рассказывать долго, но впервые за много лет, что решили, то и сделали. Такое удивительное событие произошло. Электричество имелось, газовую плиту купили, с баллоном. Подержанный Рекорд приобрели, не возить же... Кабель не нужен, вышка недалеко, и комнатной антенны вполне хватает.
***
Городишко оказался приятным, тихим, и главное – все по-старому в нем!.. Ни людей новых, ни бешеных идей – жизнь течет медленно, лениво, ходят по улицам огромные петухи, черные с золотом и белые, дерутся между собой... Все знакомое, свое – старые дома, заборы, везде мусор, ямы на дорогах... Люди, не торгуясь, по дешевке продают хорошие продукты, хотят побыстрей избавиться, домой уйти.
Мы ожили с Гришей, есть еще, оказывается, нормальная жизнь. Сидишь в своей занюханной столице, и кажется, что пуп земли! Нет, нас так быстро не свернешь, не испортишь новомодными притязаниями...
Город на берегу Волги, и я впервые увидел эту реку – вода струится, плотная она, тяжелая... километры воды перемещаются тихо и грозно. И земля вдоль берегов плывет, медленно, неуклонно, а куда – не знаем. И это движение мне по нраву.
Мы ленивы, живем себе наверху, а внизу – потом, потом разберемся... Только бы лишнего не суетиться. И наверху немало дел, обои, например, пол кое-где, но это я говорил... Койки, стулья старые, даже круглый стол – все нашлось, в жилом районе подобрали, на помойке среди мусора. Нельзя сказать, чтобы совсем по-старому здесь жили – мебель тяжелую и прочную выбрасывают, покупают новомодную, закопченные прессованные стружки. Тряпки кое-какие пришлось купить, например, скатерть на стол. Гриша с ума сойдет без скатерти, погибнет от тоски.
Но тут, к счастью, деньги начали истощаться, а ведь надо что-то и есть... И оба рады, надоело чинить да покупать, давай поживем спокойно. Ну, давай...
Прошел месяц, за ним второй идет, за вторым третий... Я нашел себе одинокий уголок в чулане, провел туда свет, сижу и пишу в каморке два на полтора, зато окна не отвлекают. От телека держусь подальше. А в теплые дни ухожу к сарайчику у забора, там под навесом тоже отличное место оказалось.
– С работы нас, пожалуй, выгнали, – говорю Грише.
– Пожалуй, – Гриша вздыхает, – а как же...
Но он это равнодушно, переворачивая на сковороде картошку. Мы местной увлеклись, желтоватый сорт, очень хороша. Пару огурчиков прикупим, разной травы ... получается неплохо. Деньги тянем, как можем. Потом мои жильцы подкинули, за полгода еще, так что о делах не думаем.
Лето началось, еще лучше стало.
Наш район, несколько забытых улиц, три десятка домов, они на окраине. Город понемногу рос, рос в другую сторону, вдоль воды, и удалился от нас. Раньше здесь жили старики, кто умер, кто к детям переехал, некоторые, в старые времена еще, получили квартиры в новых домах, поближе к центру, так что вокруг нас образовалась пустота. Летом местность немного оживляется, заколоченные домишки отворяют окна... голоса, дети плачут и смеются... К осени обычно все смолкает. Два раза в день проезжает междугородний автобус на столицу, если настроение у шофера, он подбросит, но мы обычно пешочком, в магазин. Дорога течет мимо разрытых полей, гигантская стройка обещает разразиться, но каждый год не хватает сил, и здесь живут бродячие собаки и коты, из тех домов, которые снесены. Так всегда у нас, сначала яростно и вдохновенно разрушаем, а потом мертвый котлован...
Минут через сорок появляются огни, перед тобой современный город, пусть небольшой. В центре пятиэтажки из красного кирпича. Очень мило все и спокойно.
И мы решили пока остаться. Раскопали огород, он и был здесь, но зарос могучими корнями, пришлось постараться. Я съездил в столицу, сдал Гришину квартиру на полгода, получил деньги вперед, полное у нас установилось счастье.
***
Покой нам только снится. Середина лета, прекрасная жара, а меня снова схватило и дернуло в сторону прошлых лет. Я говорил, купили старенький Рекорд, он показывает, когда в настроении, а если заклинит, стукнешь по кумполу, испытанный в электронике прием, – и снова гудит, фурычит изо всех сил.
Так вот, идет процесс, идет... Стараюсь не смотреть, потому что больно, и показывают, простите, по-блядски, – издеваются, злорадствуют... Мимоходом гляну и тут же отвернусь, уйду в огород. Гриша докладывает, главный эпизод не доказали, не было его в том городе, который брали штурмом, прикрывались местными жителями. Он все по лесам, по горам, это да. Воевал умело, людей своих берег, исчезал неуловимо...
Не хочу даже говорить, никакого выхода, никакого, кроме как мириться, руки протянуть, забыть потери и обиды, они ведь с обеих сторон, а дальше пусть живут как хотят, Россия и без них велика.
И вот, так случилось, однажды поймали меня эти лица...
Грянул ливень, идти некуда, дождь сплошной завесой, грохочет по старой жести, молнии гремят и сверкают в тучах, плотный обстрел... а я сижу за столом, слышу и смотрю. Вырвать вилку из розетки мужества не хватило. Экран серый, безликий, к тому же гроза, разряды пробегают, тени какие-то... И там творится что-то страшное, озверелые лица, или очумелые от горя, ненависти... того и гляди, снесут домик, где происходило, это даже не город, большая станица, что ли...
– Надо поехать, – говорю, и сам удивился, как точно сказано.
Взять и поехать, а там посмотрим. Чувствую, замешан я в этой истории, он мне не чужой человек. Никого у него нет, видно. Ничего там не сделаешь, но и здесь сидеть стало невозможно.
– Чего тебе там... подумай! – Гриша говорит. – Не улучшить, не помочь. Он так завяз... Будь ты даже всемогущий... пойми, он пропал.
А я не хочу понимать, все и так понятно, но, оказывается, недостаточно – понимать.
– Сам пропадешь... в конце концов, опасно, куда ты хочешь пролезть, сообрази...
Подумай, да сообрази... Не о чем тут думать.
И я поехал.
***
Долго добирался, почти ничего не видел по сторонам, нетерпение было велико. Когда, наконец, добрался, застал последний день, оглашение приговора. Мог и на него опоздать, но подвернулся шофер из наших, молча сделал крюк километров в пятьдесят. Сразу же выяснили, кто есть кто, и не разговаривали почти. Эти темы лучше не трогать, кто там был, тот знает.
Прибыл, нашел, вижу – толпа, молча стоят перед закрытыми дверями. Лопнуло терпение у суда, выгнали всех посторонних. Когда ехал, все же тайно надеялся – найду с кем поговорить, рассказать...
Не с кем говорить, двери закрыты, и все наверняка уже решилось.
Часы текут, толпа молчит и не расходится.
Окна зашторены, ни звука, ни движения, и так до пяти часов. На пороге два автоматчика, они трижды сменялись.
Наконец, движение... Выводят его. Пятнадцать лет дали. Общее возмущение, крики – мало, мало!..
– Давид, Давид!...
Это я, своим хриплым голосом.
Он не слышит.
Я снова кричу, при этом гляжу в пространство, машу рукой, словно кого-то зову по ту сторону машины.
Страшно. Если поймут, что знаю его, разорвут на части.
Наконец, вижу – вроде услышал, дернулся...
Но его уже к машине подвели.
Отвезли в тюрьму, на краю поселка. Оттуда увезут куда-то на Урал или в Мордовию, где лагеря. Их подальше увозят от своей земли, так всегда было.
***
Тюрьма не тюрьма – место заключения, двухэтажное здание с решетками на окнах, бывшая школа, говорят. С одной стороны отделена от поселка высокой стеной, а с тыла так себе стеночка, при желании вскарабкаться ничего не стоит. Правда, попадаешь во внешний дворик, туда выходит администрация, а заключенные гуляют с другой стороны. Но отсюда выезжают машины, и везти Давида тоже должны отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил. Вечером съел шашлык на улице и двинулся куда-нибудь переночевать, чтобы не мозолить глаза. Улица выходит в поле, заросшее пожухшей травой, оно плавно поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины они в густом колючем кустарнике, и я решил там заночевать. Конец августа, днями еще тепло, а ночи прохладные. Но у меня был толстый свитер, и я надеялся перетерпеть. Скроюсь в расселине где-нибудь, чтобы поуже и безветренная сторона...
То самое время года, когда мы с ним плыли за яблоками... Не так уж и далеко отсюда, километров триста, думаю. Для наших просторов вовсе не расстояние. Там степь была, а здесь предгорье, но воздух узнаю, запах полыни, еще что-то, сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех пор в большом северном городе. И звуки... здесь природа не молчит, ночью даже многословней и смелей, чем днями.
Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..
Смешной момент вспомнился, из "Двенадцати стульев" – отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.
Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.
Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.
***
Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся – лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость... Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...
Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:
– Что ты ищешь здесь.
– Ничего, хочу уйти.
– Сначала иди сюда.
Длинный навес, скамья и стол, все это перед окнами.
– Садись.
Я сел , он напротив, лицо в тени, на меня же падал свет из окна, там появлялись и исчезали детские лица, по крайней мере пять лиц смотрели на меня. Потом появилась женщина, прогнала их и задернула наглухо штору.
– Дай руки.
Я дал. Он осмотрел ладони, понюхал пальцы. Мылом они не пахли, это уж точно, но и пороха на них не было.
– Рубашку расстегни...
Я понял, он ищет след от приклада. Не найдет.
– Ты бродяга. Зачем пришел?.. Скажи, я не выдам.
– Надо увидеть одного... после суда.
Неясный возглас и молчание. Похоже, он понял.
– И что дальше?
– Ничего. Увидеть надо.
– Ты его знаешь?
– Друг детства... много лет не видел.
– А-а, детство. Я знаю, о ком ты... Не боишься?..
– Я ничего не сделал. Приехал издалека.
– Я вижу. Ты для этого приехал?..
– Да.
Он помолчал.
– Подожди.
Встал и вошел в дом. Там он был минут десять, вышел с узлом, бросил его передо мной.
– В твоей одежде нельзя. Вот это одень. Другого у нас нет.
Там были очень длинные и широкие штаны, но целые, и очень короткая курточка, наподобие школьной формы для мальчиков. Я разделся до трусов, торопливо переоделся. При этом он отвернулся, его деликатность поразила меня.
– Тряпки свои оставь у меня. Я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Вижу, ты не стрелял. И друга не бросил, значит человек. А теперь уходи, больше помочь не могу, у меня шесть детей, понимаешь?
***
Утром, как только чуть рассвело, я был у тюрьмы. Вскарабкался по дереву, что рядом, перебрался на стену, наверху узко, но удержаться можно. Внутри дворика, но уже у ворот стоял микроавтобус, минут через двадцать из дверей появилось несколько человек. Вывели Давида. Он хромал, руки скованы за спиной.
Я поднялся на ноги и закричал:
– Давид, Давидка...
Замахал руками, привлекая внимание. Наверное, я был не в себе, ни о чем не думал и не боялся. Как теперь понимаю, вид у меня был не ахти – брюки я закатал, но когда карабкался по дереву, они тут же размотались. Курточка впереди не сходится, грудь голая, рукава еле локти прикрывают... Приплясываю, машу руками... Еще разные движения приходилось делать, всем телом, брюки-то необъятные и без ремня, сползают беспощадно!..
Чаплин позавидовал бы, но мне было не до смеха.
А он не смотрит на меня.
Эх, что делать, кажется, все напрасно!
И я запел своим потерянным страшным голосом.
– Расцветали яблони и гру-уши...
Услышал и ужаснулся, ворон закаркал... Набрался духу, и еще:
– Поплыли туманы над рекой...
Я пел, при этом дергался, приплясывал как дурак... и плакал, слезы сами падали.
И тут мой голос прервался. Упал до шепота, и я понял, что теперь уж все, все бесполезно, он ничего не вспомнил, не понял или знать не хочет.
А слезы у меня от напряжения, петь больно, связки будто кипятком...
Нет, не только связки... у меня в груди больно сделалось, и тяжело насовсем кончилась моя песня. И многое еще кончилось, те счастливые дни теперь далеко-далеко, в сплошной глухоте...
А то, что с нами потом стало, с обоими, совсем некрасивая безрадостная история.
Он даже не обернулся, хотя только глухой мог этого не услышать, только глухой!..
***
Рано утром, в серьезном месте фигура на стене, с таким непривычным выступлением, что это?..
Выглядело дико, странно... Настолько странно, что конвоиры с полминуты, наверное, молча смотрели на меня. Один не выдержал и хохотнул, но тут же осекся.
Высокий лейтенант негромко сказал:
– Отставить смешочки! Старков, приведи этого клоуна ко мне в комендатуру. Транспортировку отставить до выяснения. Выполняйте.
Я тут же сполз со стены и решил бежать, но основательно запутался в штанах. Не успел, с обеих сторон из-за углов бежали солдаты. Надавали по шее, кстати не очень рьяно, долго и тщательно обыскивали, потом потащили. Тут же поняли, что не сопротивляюсь, перестали держать – "идем..."
Ну, идем...
Шли минут десять. Я останавливался, подтягивал штаны, закатывал штанины, солдаты молча ждали.
Низкий домик красного кирпича, окна в решетках. Ввели, лейтенант уже был там, сидел против света, у окна.
– Садись.
Я сел на стул у двери. Солдаты вышли.
– С перепою что ли?.. Ну, и голос у тебя... Кто такой, документы мне.
Подошел отдал ему свои бумаги.
– Садись поближе, чтоб я видел лицо.
Я сел на табуретку у стола. Он по-прежнему сидит у окна, посматривает то на улицу, то на меня. Бумаги не трогал, положил на подоконник.
– Что нужно было, хулиган, что ли? Или наркоман?..
– Этот, пленный... Он Давид, знакомый, мы в пионерском лагере...
Он прервал:
Ты не дури, какой еще лагерь, пионеров давно нет. Сколько тебе лет, с ума сошел?
Это было... двадцать четыре года...
Он присвистнул.
Во, даешь. Ты не псих ли часом? Как ты его назвал, Давид?.. Он Исмаил, террорист. Пить надо меньше. Что делаешь здесь?
– Отдыхаю.
Вот и отдыхай, не лезь не в свои дела. Тебя еще не хватало.
Взял документы, стал смотреть. У меня был паспорт и медицинская справка из военкомата, я всегда ее с собой носил.
Он просмотрел паспорт, поднял брови, увидев московскую прописку. И совсем уж удивился, когда увидел справку.
– Да ты же афганец раненый, почему молчал?..
– Вы не спрашивали.
– Брось выкать, и я там был. Слушай, забудь эту историю. Контуженный, что ли?..
– Он Давид, он меня спас...
– Спятил. Какой Давид! Повторяю – Исмаил, бандит знаменитый, мы его захватили. Не сочиняй.
Он не хочет меня понимать, продолжает:
– Суд был, вина доказана. Пятнадцать лет дали. Иди, друг, отсюда, и чтобы не видел больше!
Я понял, надо удирать, иначе плохо. Взял у него документы, пошел к двери.
А он мне вслед:
– Телогрейку с вешалки возьми, старую. Теперь уж завтра... в шесть в аэропорт повезут. Можешь постоять за водокачкой, у последнего дома, там мы его передадим. Но себя не выдавай. Чтобы убедился, ошибся ты!.. Бред какой-то, ты не можешь его знать.
Глава девятая
***
Вот еще, ошибся, как же...
Начальник и физрук, два бугая, ни черта делать не хотели, пьянствовали по вечерам, обжирались за счет ребят... Кто починит мостки, чтобы мыться?.. Дадим покататься разик на лодке, только недалеко... Озерко почти круглое, лежит в степи, лагерь у воды. На той стороне сады, до них километра полтора примерно. Мы там не были, а хотелось. Давидка вызвался чинить, и я с ним, двух достаточно, говорят. И мы в довольно прохладной воде, то по колено, то по пояс, забивали сваи, потом крепили на них доски... Все это заняло у нас неделю, нам позволяли по утрам, до обеда, а другие играли в разные игры. Зато потом дали лодку. Вытащили из сарая, а она дырявая оказалась. Один старик помог, дал пакли, показал, как смолить... Еще неделя ушла, и до конца срока неделя. Наконец, мы собрались. Сели на весла...
***
Вообще-то нам разрешили после обеда, но ждать надоело, и мы удрали рано утром, когда еще все спят. Сели рядом на скамейку, каждому весло, и погребли. Я старался изо всех сил, хотел доказать, что не слабей его. Лодка пошла рывками, носом то вправо, то влево... Он бросил весло и говорит:
– Главное, чтобы лодка ровно шла. Давай дружно грести, а кто сильней неважно. Силу для врагов береги.
Каких еще врагов... Но я перестал выпендриваться, и лодка пошла куда быстрей, ровно, плавно, хотя сидела глубоко. Я старался смотреть вдаль, а не за борт, слишком близка вода...
***
Я знал, здесь сильно охраняются сады, опасно. А он говорит, ничего, пусть поделятся. Здесь и мои яблочки есть.
– Как так?
– У деда был сад большой.
– Где?
– Где, где... Дома. Меня еще не было тогда. Он часто рассказывал. Потом он умер, я в детский дом попал. Он говорил, вырастешь, сад верни себе.
– Так это был другой сад, не здесь...
– Конечно, не здесь, на Кавказе, где же еще... Ты будь на шухере, я скоро.
Мы тихо причалили. У самой воды начинается трава, метров через десять глухой забор, за ним висят яблоки. Очень много, и далеко ходить не надо.
– Нет, – он говорит, – надо обследовать, может, дальше они лучше, чем у забора. Я пошел.
Подтянулся, вскарабкался, перевалился туда, исчез. Там трава слегка зашуршала, и тихо. Я жду.
Я немного боялся за него. Надо бы вместе пойти... Но воровать не любил, даже яблоки. Народ здесь хозяйственный, злой, если поймают, отнимут все, да еще побить могут. Хорошо, собак не слышно.
Тихо было. Легкий туман, в котором мы плыли, рассеялся, вода блестела, по ней морщины бегут. Солнце давно встало, но пряталось за деревьями сада, где-то в глубине готовилось на дневную высоту. Ветерок еще свежий, приятно гуляет по груди и животу... Я смотрел назад, за водой слабая полоска, темная черта, там лагерь наш. А мы здесь, на свободе, на воле... Август в начале неторопливый, время палящей жары позади, красивое и тихое время. А нам скоро уезжать, еще восемь дней осталось. Ничего хорошего у меня не было впереди, но и плохого не ожидал. Скоро школа, свои ребята, темные скучные вечера... Знаете, как живет рабочий поселок в самой отъявленной глуши?.. Одна школа, и средней-то не назовешь, выпускной класс – двенадцать ребят, физик алкоголик, химик инвалид войны, жуткий старикан... математичка старая дева... Два магазина, продуктовый и хозяйственный... до ближайшего городка десять километров, а там, что, лучше?.. – тоска и там, тоска... По вечерам идти некуда. И все же, лучше, чем в детском доме, описывать не буду, давно известный факт.
***
Прозевал его возвращение!.. Шорох, еще, и показалась на высоте веснущатая треугольная рожа. Глаз один серый, спокойный, а второй цыганский, разбойный глазище, так и сверкает... Он без рубашки, яблоки в ней, куча яблок в свертке, связаны рукава. Ловко спрыгнул вниз, и к лодке, тащит сверток, осторожно опустил на дно, сам прыгнул, мы закачались.
– Никто и не шелохнулся, там двое, спят... – Он засмеялся. – Яблочки наши, смотри!..
Развязал рукава, рассыпал яблоки по дну. Они, действительно, крупней чем у забора оказались, красные и желтые, большие, два сорта, а как называются, не знаю.
–Ты погреби немного сам, – он говорит, – а я посижу, посмотрю на воду.
– Две недели смотрели...
– Это не то было.
Я с удовольствием взял оба весла, они тяжелые, темного дерева... Доплыли до середины, он говорит – останови, съедим по яблочку...
А потом... Я уже говорил про весь наш разговор. Он поплясал, раскачал лодку над глубиной. А я спел ему Катюшу. Дошел до сизого орла, и пропал голос. Но он не смеялся. Нас слегка покачивало. Со всех сторон вода и вода, километр воды. И вниз, метров двадцать, не меньше... Мы съели по три яблока, остальные обратно завернули, чтобы не увидели в лагере. Потом, у себя на чердаке поделились, конечно, с группой со всей.
***
На следующий день нас вызвали. Оказывается, кто-то видел двоих и лодку у того берега.
Сначала с Давидом был разговор, долго держали. Наконец, он вышел, подмигнул мне, и я вошел. Оба начальника качали головами, животами, возмущались непомерно:
– Вот и дали свободу... Яблоко от яблони...
А меня почти не ругали, все о нем, да о нем, будто я там не был!.. Поговорили про дурное влияние и отпустили. Потом уж я понял, он всю вину на себя взял, мол, уговорил дурачка...
А его отчислили, отправляйся домой. Я удивился, подумаешь, десятка два яблок, за что его так?
–Ты не думай, – говорю, – я никому ничего... Что они к тебе прицепились?..
Он усмехнулся.
– Я и не думаю. Ты нормальный парень, Заец. А со мной всегда особый разговор.
На следующее утро пришел автобус с продуктами, с ним и отправили Давидку на вокзал. Он сунул мне широкую ладонь, и сказал, глядя в сторону, чуть усмехнувшись:
– А яблоки ничего были, да?.. Ну, будь...
Потом я часто вспоминал то утро, такое оно было тихое, чистое, и лодку, как она ровно у нас шла... и воду – глубокая, спокойная...
Вернулся в свой поселок, все по-старому, тягомотина, будто и не было этих особых трех недель.
Глава десятая
***
Я не поверил, что в шесть, вдруг обмануть решил! Почти не спал, около пяти прокрался в темноте, засел в кустах у водокачки, напротив последний дом. Часа два ждал, уже время, давно пора!.. В одном дворе колодец заскрипел, в другом собака залаяла, всякое движение началось, сельское неторопливое житье.
Я понял – лейтенант меня обманул, чтобы под ногами не мешался!
Пошел, потом побежал к тюрьме.
А там они уже снаружи, машина у ворот, кучка людей, собрались отчаливать. Давид, похоже, в микроавтобусе, потрепанная Латвия... Они в другую сторону направились, не на самолет. Может, поездом повезут?..
Мотор заворчал, дрогнули колеса. Тут что-то произошло внутри, торопливое движение, борьба... И он из машины вываливается, руки за спиной. С трудом поднялся, побежал в мою сторону. Я стоял за деревом, смотрел, как он приближается. Когда руки за спиной, бежать тяжело. Лица почти не видно, голова опущена. Он медленно бежал, почти шел.
И я подумал еще, какая безумная затея... сейчас догонят, запросто догонят... А они стоят у машины, смотрят... не спеша автоматы сняли с плеч... Ленивыми шагами вышли на середину дороги, окликнули вполголоса несколько раз, "стой, стой..." Он в это время мимо меня пробегал, но я ничего сказать не мог. Стою за деревом, ноги скованы. Он трудно дышал, громко, хрипло, и шаги тяжелые, неровные...
Пробежал, и дальше, по середине дороги. До конца улицы, до поля, метров сто оставалось.
И тут они начали стрелять.
Удары по спине. Я видел, рубашка задергалась на нем. Спина сразу потемнела, он запнулся... толчками, толчками, будто пинали в спину... пробежал еще несколько метров и упал лицом в пыль.
Я уже не мог прятаться, выскочил из-за дерева, и к нему. Я был гораздо ближе, и подбежал, конечно, первым. Они и не спешили, приближались словно прогуливаясь. Увидели меня, переглянулись, ускорили шаги.
Он лежит вниз лицом, вся спина темная. Я перевернул его, знаю, не больно уже, это конец. Он еще дышит, увидел меня. Улыбка пробежала – и очень странно говорит, губы не двигаются, голос из груди:
– А, Заец... Слышал...
Я взял его кисть, горячую, тяжелую. Он двигает губами... Выдавил, наконец:
– Яб-локи...
