Текст книги "Чумная экспедиция (Сыск во время чумы)"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ей было все равно, что дворник Степан, оставленный хозяевами особняка для охраны, увидит ее неодетой. Она уже который день не надевала платья, не шнуровалась, а сегодня с утра даже не причесалась. Степан – старик, он и не заметит… хотя в одном мошенник Клаварош прав – и в смерти надобно оставаться красивой… ближе к тому часу Господь пошлет сил привести в порядок волосы…

Но на ней были туфли без задника, на каблучках, и она, занятая возвышенными мыслями, не сообразила, что каблучки довольно громко стучат.

Опомнилась она, когда ей навстречу выбежал Клаварош, уже без мешка.

– Ты куда собралась, моя курочка?

– Хочу вернуть вам ваше имущество, господин Клаварош. Пустите, иначе я все уроню.

Но он не пускал Терезу, он загородил собой дверь, ведущую на кухню и к помещениям для слуг.

– Возвращайся к себе, дурочка. Тебе здесь не место.

– Нет, заберите, я не желаю!…

– Ты просто глупая девчонка, – сказал Клаварош. – Ты вбила себе в голову, что должна последовать за Мариэттой. А как знать – может, сестра твоя жива? Многие из тех, кого забирают в чумные бараки, остаются живы и более не заражаются чумой. А ты забиваешь себе голову глупостями!

– Вы не смеете так со мной говорить! Я столь несчастна, что… что…

– Ты не первая и не последняя, кто спал с господским сыном, – кратко определил ее беду Клаварош. – Благодари Бога, что обошлось без последствий. Будь тут твоя мать – она бы за такие проказы надавала тебе оплеух…

– Не смейте так со мной говорить, господин Клаварош! Я давно совершеннолетняя и сама собой распоряжаюсь! – крикнула Тереза.

– Знаю, ты родилась в один год с моей Луизой, тебе тоже двадцать два, – отвечал Клаварош. – Твои родители думали, что все дети уже в доме, а тут ты и появилась. Боялись, что госпожа Виллье не разродится, это в сорок шесть лет, весь квартал перемывал ей косточки. Я до сих пор уверен, что твой отец тут ни при чем. Ему ведь уже было под шестьдесят…

– Грязная свинья!

Клаварош только вздохнул и оперся лопатками о косяк, расположив тело вольготно, даже изысканно, и всем видом показывая – на кухню Тереза попадет только через его труп.

Он своего добился, недаром служил гувернером и имел дело с детьми от семи до семнадцати. Смертельно обиженная Тереза повернулась и пошла прочь, продолжая придерживать край пудромантеля. Лежащие в нем припасы поехали обратно в гостиную.

Клаварош дожидался, пока стихнет быстрая каблучковая дробь, и лицо у него при этом было совсем невеселое.

Потом он вернулся в помещение, которое вернее всего было бы назвать людскими сенями – оттуда можно было попасть и в людские, и на кухню, и к кладовым. Там было пусто, и Клаварош вошел в одну из людских.

– Что, ушла? – спросил стоящий на одном колене худощавый мужик в одной рубахе, и та – расстегнута до пупа, в штанах с галуном по шву, надо полагать – от лакейской ливреи, и босой.

– Ушла, – сказал Клаварош по-русски.

– Молодец, Ваня. Отойди, мешаешь.

Клаварош и сам не больно желал глядеть на занятие босого мужика.

Перед ним лежал на полу мужчина, без рубахи и с приспущенными портками. Низкий коренастый парень, сидя на пятках, зажал промеж колен его голову и придерживал руки, другой сидел на его ногах, а босой мужик крепко бил плетью по голой спине – и остановился, лишь когда Клаварош, услышав каблучки Терезы, дал знак и выскочил, чтобы удержать ее.

Во рту у наказуемого был кляп из скомканной холстины.

Мужик ударил его раз, и другой, и третий…

Кроме тех, кто держал на полу страдальца, никто на него внимания не обращал. Двое спали на полатях у печи, виднелись из-под одеял одни босые пятки, еще двое занимались делом – тот, кто помоложе, сидел на табурете с гребнем; тот же, кто постарше, устроился у его ног на полу, уложив голову ему на колени, и шла безмолвная охота на вшей.

Этот немногословный народ и повадками-то не смахивал на барскую дворню, а уж ремеслом – и подавно. Орудия того ремесла были составлены в углу – два карабина дулами вверх, драгунские палаши – возможно, отнятые в схватке у полицейских драгун. Там же висели на стенке кистени и большой кавалерийский пистолет.

– Разгорячился больно, Яков Григорьевич, – сказал, подходя, крепкий старик в голубом бархатном шлафроке, тоже, как и наряд Клавароша, с барского плеча. – Три десятка, довольно бы…

– Отстань, дядя Степан, дурака учить надобно, чуть всех не погубил… Кто ему велел сюда бечь?!. Отойди, ожгу!

Клаварош отвернулся.

– Хоть ты и клевый маз, а без соображения. Самим же потом лечить придется! – возвысил голос дядя Степан.

– Молчи, хрен стоптанный! Навел бы этот недоумок на твой хаз трущей, сам бы ты сейчас под плетьми полеживал!

Клаварош за восемь лет жизни в России достаточно усвоил русскую речь, но многих слов этого сердитого мужика еще не понимал.

С тем, что дурака учить надобно, он согласился.

Не далее, как полчаса назад, пока все отдыхали после ночной вылазки, этот недоумок запустил руку в дуван.

Это слова Клаварош столь часто слыхал от своих новых товарищей, что даже смысл уточнил окончательно. Дуван – та куча добра, которая досталась неправедным путем всей честной компании, но подлежит дележке.

Так вот, дуван мог заключать в себе предметы крупные, предметы ценные, а также мелочь, которую считали и раскладывали не сразу. Недоумок набрал мелочи и отправился торговать с лотка в расчете, что найдутся дураки, способные в чумное время покупать неведомо что и неведомо у кого. За ним погнались, он еле успел улизнуть, а погнался человек не простой – вооруженный шпагой. То есть, нарвался недоумок на дворянчика.

Все из дворян, кто мог, убрались из чумного города в подмосковные. Остались служивые. Этот был не в мундире, как полагалось бы, и сие внушало опасения – не лазутчик ли.

Об орловской экспедиции уже знали. Знали также, что мародеров будут стрелять без суда и следствия.

И даже ловкая выдумка вожака, Якова Григорьевича, позволявшая до сих пор заниматься мародерским ремеслом безнаказанно, могла теперь быть раскрыта – хотя бы потому, что в Москву вошли не просто армейские части, вошла гвардия, туда же набирают дворян, даже рядовые – и те дворяне, и потому все они будут и заодно, и – неподкупны.

Недоумок пытался врать, но его успели увидеть в окошко – и как вбегал во двор, еще имея на плече связку сапог, и как потом влетел долговязый недоросль.

Недоросль не поленился войти в дом, но, видать, напоролся там на полоумную девку – ничем иным, кроме повреждения рассудка, Яков Григорьевич и его молодцы не могли объяснить каждодневной и длительной игры на клавикордах. Клаварош же знал правду, но молчал. Кабы рассказал – самого бы приняли за полоумного.

Сегодня от Терезы была несомненная польза.

Устав махать плетью, Яков Григорьевич поднялся с колена.

– Слушай-ка, дядя Степан, – сказал он старику. – Снимай ты это барское лопотье, облачайся в ливрею, ступай ко входу, садись с ружьем в больших сенях. Ну как ховрячишка сюда трущей приведет? А тут ты их и встренешь во всем благолепии – ховрячье-де мое убралось, меня оставили хаз стеречь. Ваня!

Клаварош молча подошел.

Яков Григорьевич похлопал по плечу.

– Ты у нас орел, Ваня. Ступай в большие сени с дядей Степаном. Коли что – будешь с хрущами по-французски белендрясы разводить. Ховряцких детей-де учитель, случайно в Москве остался, помогаешь дом сторожить. Как сговаривались…

Клаварош кивнул. Его французская речь в Москве уже не раз выручала – собеседнику сразу делалось ясно, что человек перед ним не простой и уж во всяком случае не из простонародья.

– Коли пожелают хаз обшарить – ты им свою дуру приведи. Она хотя и башкой скорбная, однако все при ней, клевая карюка. Дурой займутся, дальше шарить не станут. Понял, Ваня?

– Как не понять, – отвечал Клаварош.

– От тебя от одного, Ваня, больше проку, чем от всей этой шайки, – сказал Яков Григорьевич. И его слова Клаварошу не понравились. Когда вожак вдруг говорит такие льстивые слова, это значит, что среди подчиненных разлад и плетется некая паутина взаимодействий…

Рассуждая разумно – а Клаварош любил рассуждать разумно, – следовало убираться отсюда вместе с Терезой. Но, во-первых, Клаварош не имел понятия, какими силами можно отсюда выманить Терезу, твердо решившую умереть за клавикордами в доме, где она была так счастлива и несчастна. Во-вторых – он не видел иного способа прокормиться самому и прокормить непутевую дочку своей крестной матери, кроме как при помощи мародеров.

Те его знакомцы, которые завелись за годы московской жизни, принадлежали к почтенным семьям и вместе с ними убрались, когда началось повальное бегство от чумы. А Жан-Луи Клаварош как раз накануне лишился места за шашни с горничной. Место, впрочем, не больно ему нравилось – Клаварош нанялся в гувернеры не потому, что чувствовал к воспитанию детей истинное признание, а просто больше податься было некуда.

Восемь лет назад он прибыл в Россию с намерением пойти в услужение, желательно по конской части – он любил не столько детей, сколько лошадей. Но оказалось, что здесь господа имеют крепостных кучеров и даже берейторов. Соотечественники научили проситься в гувернеры.

– Российская государыня любит французов, и прежняя их любила, – объяснили ему. – Потому все дворяне желают учить своих отпрысков французскому. Даже не проверяют, умеет ли учитель читать и писать. И как им проверить, коли сами на своем родном языке разбирают только молитвы в молитвенниках?

Клаварошу нашли место, потом – другое, и он совсем было смирился с гувернерской участью. Но природная склонность к амурным забавам не давала ему покоя. Он был по-своему честен – никому не давал обещания жениться. Но и его подружки были не лыком шиты – умели выбрать время, чтобы броситься в ноги господам…

Лишившись места, Клаварош не растерялся. Он и дома, в Лионе, и в Париже, где ему тоже довелось послужить, умел сводить знакомство с людьми, которые состояли в сложных отношениях с правосудием. Сильно развитое чувство меры позволяло ему пользоваться преимуществами такой дружбы и вовремя уклоняться от налагаемых ею обязательств. Так он, сойдясь с клевым мазом Яковом Григорьевичем, услужил ему, приведя его в запертый и охраняемый дядей Степаном особняк графов Ховриных. Место было безопасное – коли самим не наводить на него нежелательных гостей.

Клаварош уже стоял в дверях, когда Яков Григорьевич догнал его и вышел с ним вместе.

– Что-то ты маловато бряйки принес, Ваня. Мишка говорит, у нас крупы на исходе, сумаря нет, не печь же его самим. Впору скоро щаву на хазу дергать да без соли жевать.

– Торговцы для себя придерживают, – поняв смысл, отвечал Клаварош. – Говорят, господин Орлов тех, кто на торговле наживается, будет строго наказывать. Они прекращают торговать…

– Плохо. Да еще по Москве эти охловатые рыщут, фабричные… Купчишки, смураки, не столь графа, сколь фабричных боятся – не явились бы громить. Надо бы нам брайкой запастись, Ваня. Да и затаиться, пока не станет ясно, что к чему. Ты у кого давеча сумарь и крупы брал?

– У косого Арсеньича, – отвечал Клаварош. – Когда Овчинка помер, все к нему перешли.

– Он от себя торговлю ведет, или от хозяина?

– От хозяина, – подумав, сказал Клаварош.

– Вот его-то и надобно пощипать. У него в погребах, поди, не только гречка, а и окорока сыщутся. И много иного… Вот тебе, брат Ваня, хрустик…

Яков Григорьевич протянул ему лоснящийся замшевый кошелек с остатками вышивки. Клаварош открыл его и достал большой серебряный рублевик.

– Смурак-то наш стянул у кого-то, вот за ним и погнались. Кошелек выбрось где-нибудь у Варварских ворот, а с деньгами ступай к тому Арсеньичу, возьми у него хоть сумаря корку, да пусть бы проболтался насчет хозяина…

– Мне это трудно, – сказал Клаварош. – Я по-русски не так знатно разумею.

– Разумеешь, разумеешь! – Яков Григорьевич хлопнул его по плечу. – Моих посылать – время тратить, они – шуры, разговорам не обучены. Вот в морду лоху дать – это умеют.

* * *

Архаров к потусторонним сущностям и гостям с того света относился весьма критически. Левушка же, чем далее – тем более проникался мыслью, что музыкантша уже не принадлежала к бренному миру. И даже порывался забежать в ближайший храм, чтобы поставить свечку за упокой ее пока что безымянной души.

Разбираться пришлось доктору Воробьеву.

Матвей, которого еще не определили к постоянному месту в чумных бараках, неохотно выслушал приятелей в парке Головинского дворца, в одной из уцелевших беседок. У него еще торчали из карманов выданные для изучения рукописные тетрадки и печатные инструкции по борьбе с моровым поветрием.

Зная, что Архаров с Левушкой болтались в городе и наверняка хватались руками за всякую дрянь, он усадил их визави, соблюдая пристойное расстояние, потому что хоть чума, как теперь принято думать, и не распространяется миазмами, насыщающими дыхание больного, а все как-то надежнее…

Да и сам он тоже, возможно, представлял для них опасность.

– Стало быть, среди бела дня привидение встретил? – уточнил Матвей.

– Как есть неземное видение! – отрапортовал Левушка. Даже с восторгом отрапотровал – не всякий такой чести удостоится…

– Ежели это у него зараза так проявляется, то давай лечи, – сказал Архаров. – Что у зачумленных бред бывает, я уже слыхивал.

– Бывает, но не сразу. Они к тому часу уже без сил в горячке валяются. Прозрачное, говоришь? – спросил Матвей. – Выходцы с того света бывают плотные и прозрачные. Было ли сквозь него что видно?

– Было, – подумав, сообщил Левушка. – Мебели и клавикорды.

Что любопытно – не соврал. Образ Терезы, застрявший в его голове и являвшийся внутреннему взору при расспросах, и впрямь делался все прозрачнее. Опять же, музыка, которую он пытался вспомнить во всех подробностях, мешала сему зрительному образу нарастить хоть чуточку плоти.

– И неудивительно. Столько народу по Москве мрет, кто-то же должен в бесплотные духи перейти, – здраво рассудил Матвей. – По семьсот, по восемьсот душ в день мрет. Говорят, в августе более тысячи померло.

– Матвей Ильич, а что, дух непременно должен быть в белом? – спросил Левушка и невольно потянулся к доктору.

– Сидеть, дурак! – прикрикнул Матвей. – Я из барака, его сиятельство сопровождал. Тоже вроде тебя, Левка, все на рожон прет, ну и нам приходится. Еще не ведомо, не стану ли к утру восемьсот первым.

– А уксус? – ехидно спросил Архаров.

– Что уксус! От меня этим уксусом за версту уж разит, да у чумы, сдается мне, нос заложен.

– Вот чего нам в этой чумовой Москве недоставало, так привидений… – проворчал Архаров. – Все прочее имеется в достатке. А ведь… погодите, погодите, братцы! Привидением-то сделаться куда как удобно! К зачумленному и мортус, не перекрестясь, подойдет, и любая отчаянная душа, которая на добро польстится. А от призрака-то всякий шарахнется! Вон Тучков удирал – до сих пор отдышаться не может.

– Не удирал я, я… – Левушка пытался описать свой уход из особняка так, чтобы и правдиво, и без ущерба для офицерской чести, но таких слов в русском языке, очевидно, еще не было, и он вспомнил иностранные: – Я рапидно ретировался.

– Сиречь удрал, – перевел Архаров обратно на русский эти приспособленные к родному наречию французские словеса. – Будет тебе корчить из себя петиметра, тут не Петербург!

– А я и не корчу!

Левушка перенимал манеру вставлять французские слова в русскую речь только когда обретался в петербуржских гостиных – так там его иначе бы и за своего не признали.

– Надо было мне за ним следом бежать, я бы уж разобрался, что к чему. И девку ту за косы бы выволок… – сердито сказал Архаров.

– Да нет же! – возмутился Левушка. – Она точно была… покойница! Не может живой человек сидеть в неглиже в гостиной, когда кругом моровое поветрие, и играть Моцарта!

– А покойник может?! Матвей, там дело нечисто.

– И мне сдается, что нечисто, – согласился Матвей. – Опять же, среди бела дня неприкаянные души не бродят, они все более по ночам. И руки у них бесплотные, не могут на клавиши жать. Конечно, может статься, что музыка тебе примерещилась, равно как и французская ругань в устах мортуса…

– Ещк и тот мортус! Дурак ты, Тучков! Тебе башку заморочили! – напустился на сослуживца Архаров. – Эта девка у них там нарочно сидит – привидение изображать! Для таких обалдуев, как ты! Притон там, слышишь, Матвей?

Левушка уставился на приятеля – Архаров редко впадал в такое возбуждение.

– Так, может, мортус вовсе в иное место лез?! – завопил он. – Мало ли, что он там поблизости околачивался?

– А чей притон-то? И какая тебе в нем польза? – резонно спросил Матвей.

Архаров задумался. Насчет пользы он и сам не знал, а прочее выстроилось в голове довольно скоро.

– Мародеров, – уверенно сказал Архаров. – В пустой дом, где нечистая сила шалит, даже мортусы не сунутся. Девка, стало быть, живая и состоит в шайке… Понял, вертопрах? Живая. Может, еще и набелилась для пущего ужаса.

– Слава Богу, коли так! – воскликнул Левушка. – Николаша, ты даже вообразить не можешь, какая она красавица!

Сейчас ему именно так и казалось, хотя при встрече он отнюдь не был очарован француженкой, а лишь музыкой, и сам это понимал.

– Вот только красавиц нам теперь и недоставало, – с неудовольствием отвечал Архаров. – Все прочее имеем в избытке…

* * *

Степенный мужчина, которому Архаров отдал первый рублевик, пройдя Варваркой, свернул в Ипатьевский, и там, тут же за храмом Вознесения Господня, вошел в калитку.

Он оказался во дворе, который и теперь, в разгар чумного поветрия, был прибран и показывал достаток хозяина. Даже костры, что давали густой черный дым у калитки и у крыльца, казались благообразны.

Дворник, следивший за ними, в пояс поклонился хозяину. Тот кивнул.

В самом доме, в сенях, навстречу выскочила девка, кинулась разувать, обтирать башмаки уксусной тряпкой.

Она глядела на него снизу вверх испуганными глазами, не решаясь задать вопрос: как оно там, за воротами? А он не имело ни малейшего желания пускаться в рассуждения с комнатной девкой.

Отдав ей кафтан, который она тут же потащила на кухню, где вовсю дымилась курильница, и оставшись в подпоясанной рубахе, мужчина поднялся по лестнице в третье жилье и вошел в светлицу.

Там, сидя за столом (обязательный штоф с миской скромной закуски были, казалось, не тронуты) ждал его, головой в столешницу, придремавший человек в черном кафтане.

Мужчина хотел было тряхнуть его за плечо, да воздержался – чума отучила лишний раз прикладывать руки к чему бы то ни было. А одежда – та вообще считалась опасной. Рассказывали страшные истории – что село Пушкино вымерло оттого, что дурак мастеровой принес туда купленный для жены кокошник – а тот оказался снят с умершей от чумы бабы. И что таким же образом вымер город Козелец от зачумленного кафтана…

– Ивашка! Просыпайся, – довольно громко позвал он.

Мужчина повернул голову.

На вид ему было под сорок, лицо – круглое, сытое, что по чумному времели было несколько странно – впроголодь питались почти все.

– Ты, Харитон Павлович?

– Я. Плохие новости, Ивашка. Дьячок тот, Устин, не нам одним потребен, его и кое-кто иной ищет.

– Как это? Уже?…

Человек в черном кафтане чуть не вскочил. На его лице изобразилась готовность бежать куда попало – и тут же осознание безнадежности: бежать-то и некуда…

– А так – ко Всехсвятской церкви приходили двое, расспрашивали, да на меня их Бог навел, – сказал Харитон Павлович. – Видно, Господь пока за нас, Ваня.

– А ты?

– А я не дурак – сказал, что Устина чума прибрала. Старуха мне одна чуть карты не спутала, я ее знаю, чертову перечницу…

– Век за тебя Бога молить буду! – пылко пообещал сорокалетний Ваня.

– Погоди, Ивашка, дослушай до конца. Те двое – не простые люди, а, сдается мне, офицеры. Граф Орлов приволок с собой из Петербурга четыре гвардейские бригады – так не из тех ли?

– А ты почем знаешь?

Разговор так захватил мужчин, что они не расслышали легкого дверного скрипа. А там, за образовавшейся щелкой, непременно примостилось чье-то незримое ухо.

– Выговор не московский, хотя без мундиров, а при шпагах… И целый рубль мне отвалили – вроде как на помин Устиновой души. Вот он, рублевик-то, – мужчина выложил завернутую в тряпицу монету на стол. – Коли хочешь, бери. Так что пора нам Устина из его норы выкуривать. Как бы кто иной их к нему прямиком не привел.

– Рука у меня не поднимется…

– На митрополита поднялась? Начал – так продолжай. Устин блаженненький, он поголосит-поголосит, да тебя и выдаст. Скажет – Ивана Дмитриева, господа хорошие, вяжите! Его грех!

– Да будет тебя меня пугать, и так тошно…

– Уж не рад, что со мной связался? Гляди, Ивашка, я ведь не святой, долготерпения у меня не густо… – пригрозил благообразный мужчина. – Ссориться нам теперь не с руки. Я тебе по гроб дней моих благодарен – да и ты будь благодарен. А Устин нам поперек дороги стоит. Из-за него, дурака, тебе прямая дорога на виселицу, а еще до виселицы плетей получишь досыта. Что, не прав я? Вот то-то… Рублевик прибери. И чтобы на помин души употребил. Понял?

– Так выйти ж придется…

– Потом, опосля того…

Девка, что незримо присутствовала при разговоре, настолько бесшумно, насколько это возможно босиком, отступила на лестницу и спустилась во второе жилье. Там ее ждали – и тут же впустили в спальню.

Она подошла к постели, где лежала хозяйка и, поклонившись, встала у изголовья на коленки.

– Что, грозен? – спросила хозяйка.

– Потише вроде стал, матушка Анна Андреевна.

– А тот, в светлице?

– Так в светлице и сидит, и ест там, и пьет, матушка Анна Андреевна.

– Меня не поминал?

– Не поминал, матушка Анна Андреевна, даже ни словечком.

– Ахти мне… За что меня только Бог наказал? Али я неправа? Али я из тех, кто для Богородицы поскупился?…

Девка промолчала. Не столь Бог, сколь законный супруг наказал Анну Андреевну Кучумову, которая, потеряв соображение от всенародного всплеска веры, отнесла и пожертвовала на всемирную свечу всю свою укладку с драгоценностями, а камушки там были – великой цены, в те камушка состояние вложено, их продать – не одну деревню с крестьянами, поди, купить можно…

И ладно бы пошло все это и впрямь на всемирную свечу!

После великого буйства у Варварских ворот, где народ чудом не стоптал Анну Андреевну, ее комнатную девку Дашку и взятого с собой на всякий случай пожилого дворника Архипа, пропало все – и восторженный, с молитвой принимающий пожертвования Митенька, и помогавший ему дьячок, и сам почти уже полный сундучок…

Еле приволоклась купчиха домой – и сдуру, плача навзрыд, все рассказала своему Харитону Павловичу. Ей бы промолчать, он и ввек бы не собрался спросить, как там поживают перстеньки, жемчужные ожерелья, серьги, запястья и новомодная брошь в виде банта, усеянного мелкими алмазами, в укладке. А она от расстройства всех чувств возьми да и брякни! Харитон Павлович Кучумов, разумеется, человек просвещенных взглядов и даже в театр супругу водить изволил, на трагедию господина Сумарокова «Хорев», однако тут возмутился даже до такого помутнения рассудка, что бедная Анна Андреевна под мужниной плеткой и громко крикнуть боялась…

Потом начались в доме дела диковинные.

Откуда-то взялся в доме человек, был помещен в третьем жилье, в неотапливаемой светлице, велено его кормить-поить да ни о чем не расспрашивать. Сам же супруг, невзирая на моровое поветрие, повадился куда-то из дому убегать. И в спальню носу не кажет, как ежели б померла законная сожительница. А слугам настрого наказал: коли у кого язык во рту не помещается, так он сам тот язык поплотнее болтуну в рот уложит или же вовсе от него навеки освободит. А о чем болтать не велено – не все и уразумели с перепугу.

Поняли только, что звать того детину Ивашкой. А лица не разглядели – лицо свое он очень старательно прятал. Даже когда в сумерках спускался вниз по известной нужде – тоже платком и рукой прикрывался. Мало было чумы – еще и это горе…

* * *

Денежный вопрос был решен утром.

Граф Орлов в богатом кафтане, при всех орденах, и сенатор Волков шли к карете, возле которой уже выстроились всадники в мундирах. На сей раз графа сопровождали семеновцы.

– Ваше сиятельство, дозвольте обратиться, – сказал, подходя и не слишком почтительно кланяясь, Архаров.

– Чего тебе, Архаров?

– Денег.

– На что? – чуть замедлив шаг, спросил Орлов.

– На розыск. Не из жалования же своего вести. И так потратился.

– И то верно, – граф, ничуть не смущаясь грубоватым тоном офицера, повернулся к адьютанту. – Вася, выдай ему сколько там у тебя есть.

Адьютант и Архаров отстали.

Уже в карете недовольный такой простотой Волков обратился к графу:

– А не больно ли много сей преображенец себе позволяет?

Орлов усмехнулся.

– Он, я тебе страшную тайну открою, еще и поболее себе однажды позволил. В молодые годы я с братцами колобродил по кабакам, по бильярдным, искал себе похождений с мордобоем. Ну вот он меня однажды и успокоил. Водой отливали. А я люблю, когда противник лихой. Кулак у него, господин сенатор, даже не дубовый, а чугунный.

– Из сего еще не следует, что он способен в одиночку розыск произвести. С полицейскими драгунами у него уже контры получились. В одной упряжке с ним искать душегубов не пожелают.

– А, это хорошо! Стало быть, никто у него в ногах путаться не станет! – беззаботно отвечал граф.

Волков хмыкнул – он не считал преображенца, пусть даже в чине капитан-поручика, способным выполнить блажное распоряжение графа Орлова. И предвкушал, как будет в Санкт-Петербурге рассказывать в гостиных эту амузантную историю – то-то дамы повеселятся!

Истинный повод для веселья же будет – неспособность красавца Орлова справиться с поручением государыни. Волков подозревал, что самого его для того вместе с графом и отрядили в Москву, чтобы запоминать все графские глупости. Многие, да, многие будут благодарны сенатору Волкову, когда он обнародует московские похождения Орлова и тем углубит трещину, образовавшуюся в его с государыней сожительстве. Ведь коли место при государыне освободится – его может занять не повеса, коему и полк-то поручать опасно, а человек дальновидный, старого рода, настоящий вельможа…

Вот только смущал несколько сенатора генерал-поручик Еропкин. Еропкин оказал себя во время бунта героем – и его мнение могло в глазах государыни и света значить более, чем волковское. А Еропкину Орлов чем-то полюбился, хотя при первой встрече они и схватились спорить. Да и сам Еропкин Орлову…

Не мог этот вертопрах додуматься до таких мудрых распоряжений своей дурной башкой!

Вот и сейчас едет на Остоженку к Еропкину – не за советами ли?

Допустим, разбить Москву на санитарные участки додумались Шафонский с Самойловичем. На то они и доктора. Открыть новые больницы, перевозить больных подальше от Москвы, в Николо-Угрешский монастырь – тоже, очевидно, их затея. Но укреплять заставы единственно для того, чтобы обеспечить фабричных средствами к существованию и тем прекратить бунт окончательно – до этого граф сам бы не додумался. Но Еропкин по складу ума добровольно предпочтет остаться в тени. И как же теперь быть?…

Офицеры-преображенцы тоже собирались в дорогу – объехать монастыри, при которых были устроены лечебницы и бараки, убедиться, что поставленные там караулы благополучны и нападений не случилось. Ехать следовало большой партией, чтобы Москва видела да на ус мотала. Москва притихла – вот именно, что притихла. И с равным успехом могла понемногу прийти в себя, обраумиться, или же преподнести новый подарочек.

К Архарову, который вместе с Левушкой считал выданные графом деньги, подошли уже готовые к выезду Бредихин и Медведев.

– Слушай, Архаров, такое дело, – обратился Бредихин, причем глаза у него были подозрительно веселые. – Нас бляди сыскали.

– Ого! – тут и у Архарова глаза сделались веселые. – Ну, наконец-то! Я думал, они еще вчера до нас доберутся.

– Так к семеновцам сводни уж прибегали.

– Погоди, Бредихин, – Архаров даже рукой остановил сослуживца. – А заразу подцепить не боишься?

– Так сводня-то знакомая, Марфа Ивановна. Я всякий раз, в Москву наезжая, первым делом – к ней, – отрекомендовал Бредихин. – И она-то, прибежавши, как раз про меня и спрашивала. Я с ней говорил – она объяснила, что с августа как собрала к себе девок, так они со двора – ни ногой, там и кормятся. И сама баба умная – знает, как оберегаться. Гости-то к ней хаживали такие, что было от кого ума нахвататься, да ты сам увидишь, она похвастается.

Медведев засмеялся – видать, уже наслушался сводниного хвастовства.

– Я к чем клоню? – продолжал Бредихин. – Мы тут с Артамоном собираемся вечером вылазку сделать, так не окажешь ли честь соучастием?

– Коли ты за нее ручаешься – как не оказать! – и тут Архаров вспомнил, что рядом стоит и все слушает Левушка. Он повернулся к приятелю и внимательно оглядел его с ног до головы.

Он вовсе не собирался беречь Левушкину нравственность. Просто положение было не совсем обычное – отправляясь к девкам, пусть даже к сводне, за которую ручался Бредихин, в чумном городе, преображенцы сильно рисковали. Так Медведев – повеса опытный, много чего испытал, и Бредихин – тоже не безмозглый недоросль, за свои решения сам отвечает, а вот подпоручик Лев Тучков даже не понимает, куда рвется его душа – ишь, как вытаращился…

Опять же, что означает имя «Марфа»? Оно означает… означает, будь оно неладно… Как на грех, смысл имени вылетел из головы!

– Архаров, не мудри! – прикрикнул Бредихин. – Дитя неопытное, как раз подарочек получит… Мы-то соображаем, как французскую хворь высмотреть, а дитя покамест нет. Пускай дома посидит.

– Так, стало быть, за французскую хворь она не ответчица? – уточнил Архаров.

– Да долго ли вы меня в младенцах держать будете! – возопил Левушка. – Как в конном строю против подлой черни – так уже большой! А как к девкам – так дитя!

Медведев расхохотался.

– Время, господа, – предупредил он. – Нам выезжать.

– Так доктора еще не собрались, – возразил Бредихин. – Пьют они ночью, что ли, я уж и не знаю, а нас не зовут…

– На Матвееву рожу глянуть – так они не то что ночью, но и утром, и днем, и вечером пьют, – заметил Медведев. – Турнет его граф из экспедиции.

– Матвей в Москве, можно сказать, трезв, как стеклышко, – возразил Архаров. – Это у него рожа все еще петербуржская. А что, Бредихин, далеко ли девки живут?

– Сводня божится, что рысцой за четверть часа добежим. Обещает ужин, выпить… ну?…

Бредихин глядел на Архарова с превеликой надеждой.

Подозрительность капитан-поручика была ему хорошо известна. Архаров чуял опасность, может, кожей, может, чем иным, и если бы он сейчас вдруг отказался идти к девкам, то и Бредихин бы, вздыхая и поминая чуму всякими сложносочиненными словами, лишил себя удовольствия.

Молчание затянулось.

– Архаров, ты мне более не друг! – в отчаянии выпалил Левушка.