Текст книги "Кот и крысы"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Вот ведь смуряк охловатый, – обозвал он сам себя. – Хрусты тебе, смуряку, девать некуда! Платьице тебе понадобилось… Может, и впрямь дорогое?

Он развязал узел и обнаружил в нем испачканные юбки, серую и белую, и при них красный жакетик-карако, отделанный фестонами. Хмыкнул, прикидывая – не отдать ли это сокровище Клаварошу для его зазнобы? Распялил одежду на руках – нет, Клаварошева зазноба тут не поместится. И додумался – понес приобретение Шварцу. У того в чуланчике есть всякая маскарадная одежда, включая монашеские рясы, женский наряд тоже пригодится.

Он спустился в первый подвал, ниже не пошел – никто из архаровцев не любил бывать во втором. Там было Шварцем разведено такое пыточное хозяйство – человека неподготовленного мороз по коже продирал.

С беспредельной аккуратностью были развешены по стенам кнуты и плети, там же имелась дыба, в углу лежала «лиса», представлявшая собой распиленное вдоль пополам двухсаженное бревно с отверстиями для пяти пар ног. Верхнюю часть бревна приподнимали, заправляли туда ноги сидящего на полу преступника, потом вновь опускали, и таким образом он дожидался своей очереди на допрос, попутно наблюдая подробности предыдущего допроса, что зачастую лучше всяких уговоров способствовало решению покаяться.

Кроме того, на видном месте стоял весьма вонючий бочонок с дешевой селедкой крепкого посола. Кормление селедкой, после которого сутки не давали воды, тоже входило в Шварцев арсенал, и немец утверждал, что за дознанием такого рода – большое будущее, ибо человек, чье здоровье не на шутку подорвано допросом, будучи отправлен в каторгу, плохой работник и только даром ест казенный хлеб. Преступник же, чья спина и кости остались целы, хлеб в Сибири будет есть не напрасно.

Федька крикнул, и к нему поднялся Шварц, очень недовольный, что отвлекли от дела.

– Вот, Карл Иванович, в твой чуланчик, – сказал Федька, вручая смотанное в ком платье. – Старичок один подобрал на улице и принес, чаял получить награждение. Отчистить – глядишь, пригодится.

– Пригодится, – преспокойно сказал Шварц, развернув приобретение. – Я всегда полагал тебя наблюдательным полицейским служащим. Я полагаю, ты не отпустил добродетельного старичка?

– А на кой он тебе, Карл Иванович?

– Спросить, где и при каких обстоятельствах найдено сие платье. Коли бы поступить по справедливости, то награждение ему должен выплатить я, потому что это мое платье.

– Твое?

– Оно, бывши выдано для наружного наблюдения, тогда же пропало, насколько я понял, вместе с господином Коробовым…

– Карл Иванович! Точно оно?

– Точно оно. В таковом случае…

Продолжать Шварц не стал – он остался без слушателя.

Федька кинулся наверх, выскочил на Лубянскую площадь, заметался – хорошо, увидел своих, возвращавшихся с добычей. Архаровцы вели воришку, который повадился промышлять по церквам. Долго охотились – и вот повезло, взяли с поличным. За архаровцами шел человек, держась за щеку, и клялся добраться до государыни, чтобы слезно жаловаться на полицейский произвол. Он вовсе не собирался спасать негодяя от рук правосудия, будучи лицом посторонним, и коли негодяй, спасаясь от погони и крепких кулаков, заскочил ему за спину и им на миг загородился, так это еще не повод выбивать зубы.

К Шварцу, дознавать подробности, воришку потащил один человек, держа разом за шиворот и за вывороченную к спине руку, прочие кинулись искать старичка.

Он далеко не ушел – поймали на Никольской.

Со всевозможными любезностями его вернули обратно на Лубянку и усадили в комнате для расспросов свидетелей. Тут же вызвали свободного канцеляриста, и старичок, безмерно гордый, что вот ведь, кому-то для важного дела понадобился, да и сам нечто значительное совершил, рассказал, как утром нашел платье на речном берегу, куда выходит калитка его домишки. Лежало себе и лежало, опрятно сложенное, как если бы кто нарочно снял и оставил.

Кое-чему Федька уже научился.

– А как земля вокруг, сильно потоптана и разрыта?

– Ничуть не разрыта.

– Драки, выходит, не было?

– А какая драка, коли злодей напал на девку? Она, поди, и пискнуть не успела.

Федька хотел было возразить, но вспомнил Сашино телосложение – самое что ни на есть девичье. Он ведь в такой беде тоже пискнуть не успеет.

Платье лежало на столе. Федька распялил его и стал внимательно изучать. Старичок наблюдал за ним с огромным интересом, отвечая меж тем на вопросы канцеляриста – кто таков и где проживает.

– А живу за новым Успенским храмом, всякий покажет, – очень довольный тем, что всякое слово записывается, рассказывал старичок. – Оттуда идти к Дербеневской набережной, все вправо забирая, и будет тебе примета – забор с красным крестом, что от чумы остался. И там, еще направо поворотя, тут же за домишком нашего пономаря мой будет…

– Какого черта! – вдруг воскликнул Федька. – Тут же все цело!

Он показал старичку шнурование.

Федька имел в виду – если с Саши одежду сдирали силком, то и шнурки, и дырочки для них должны были пострадать. Старичок его понял, но имел свой домысел – начал толковать, что достаточно задрать девке подол, и он сам еще не позабыл, как это делается. Федька слушал сие рассуждение, чувствуя, что сходит с ума, еле сообразил – старичок-то не знает, что платье было на лице мужеска полу!

Выходит, Коробов сам снял с себя юбки. С одной стороны, оно и понятно – сколько же можно в женском платье гулять? С другой – почему оставил казенное имущество на берегу Москвы-реки, сложивши, дабы не помялось? В самом деле, что ли, топиться пошел, как предположил шустрый старичок? И куда после того в одних подштанниках направился? Или кто-то его снабдил мужским нарядом?

Потом, вспомнив поучения Шварца, Федька стал сводить концы с концами по части сроков. Без опытного канцеляриста бы не справился. Получилось, что старичок нашел платье на третий день после того, как карета с амурами увезла Сашу, а принес его тоже с немалым опозданием – дня три собирался навестить кума в Зарядье.

Все сходилось – Саша как раз и отсутствовал шесть дней.

Доложили Архарову. Показали платье.

– Мать честная, Богородица лесная… – пробормотал Архаров. – Ну и запутанное дело… Федя! Завтра с утра займешься. Поедешь, поглядишь, что там хорошего на берегу. Позор – народу на Лубянке прорва, своего же человека чуть ли не неделю сыскать не можем! Бить вас некому!

После такого вразумления оставалось только выскочить из кабинета.

Потому что как раз было, кому бить. Вот уж и кулаки должным образом сжимаются.

Архаров легко освоился в новой должности. Многое в ней ему нравилось, например – отсутствие иного начальства над головой, кроме князя Волконского. Он умел распоряжаться людьми и поддерживать порядок в Рязанском подворье, умел и заставить себя уважать – с посторонними бывал немногословен, да еще и хмурость на лицо напускал.

Но одного он не выносил – вынужденного бездействия.

Ему не довелось служить в армии и он не знал изнуряющих длительных маршей, не знал безнадежной траты времени в ожидании, пока кто-то наверху примет судьбоносное решение и двинет войска хоть в какую-то сторону. Жизнь гвардейского офицера в Санкт-Петербурге была деятельна, то учение, то парады, то в караул, хотя результата деятельности было не предъявить. В полиции же всякий раз можно было видеть определенный результат, но иногда приходилось добывать его, не ведая сна и покоя, иногда же, если сравнивать следствие с водным потоком, словно бы какой-то камень валился с небес прямо в русло, поперек течения, делая запруду, и все усилия не способствовали продвижению вперед. И оставалось ждать не той минуты, когда объединенные усилия многих рук вывернут и выкинут к чертям вышеупомянутый камень, а совсем иного – случая, порой нелепого, как если бы к камню подскочил кузнечик и, брыкнув его задней ногой, отшвырнул на полторы сажени.

Сейчас в ловле шулеров как раз наступило такое бездействие, и Архаров тихо злился. Да еще секретарь Сашка…

Архаров ждал гонцов из Санкт-Петербурга с ответом из Главной полиции. И даже не представлял, каков мог бы быть на вид этот ответ. Он понимал, что и дорога длинна, и не сразу, возможно, ему сыщут требуемый предмет, но ожидание его истомило, руки чесались чего-нибудь натворить.

Зная его смурное состояние, подчиненные все куда-то попрятались, и лишь Шварц безбоязненно к нему заглядывал – немец настолько был уверен, что ему ничто не угрожает, что и впрямь оказывался в опасных положениях крайне редко.

До того дошло, что и Левушка притих, присмирел – Архарову пришлось посылать за ним, чтобы дать ему поручение: съездить на Ильинку и купить чего-либо дамского, не слишком дорогого, но и не грошового, и без баловства – одни пламперы в особняке на Пречистенке уже имеются, зубной порошок также приобретен. Левушка умчался и вскоре был назад с парными браслетами – золотыми, французской работы.

Архаров осведомился о цене и счел, что Дунька вполне достойна пятидесятирублевого подарка. После чего поехал на Пречистенку переодеваться – денек выдался нескладный, так хотелось хотя бы завершить его полезным образом, и Архаров собрался к князю Волконскому. Левушка увязался было следом, но Архаров растолковал положение дел: он хотел вместе с Волконским попасть в гости к Дуньке, покровитель которой молодежи не жаловал, и с тем покровителем поладить.

Архаровцы вскоре после Дунькиного лихого набега на Пречистенку разведали и доложили, что оный Гаврила Павлович Захаров – человек в годах, в отставке, прежде служил в немалых чинах, женат, имеет внуков, но смолоду был превеликим шалуном. И теперь московским сальцем не оброс, лишь покрылся морщинами, как печеное яблоко, и был поджар и проворен на зависть иному раскормленному недорослю. Кроме того, он действительно привечал ровесников – и особливо рад бывал, когда к нему наезжал князь Волконский. На то у Архарова и был главный расчет.

– Стало быть, в доме, где Захаров поселил Дуньку и сам живмя живет, мы и поставим на шулеров ловушку, – говорил он Левушке, сидя перед зеркалом в пудромантеле, пока Никодимка заново налаживал ему букли.

– Только одна закавыка – туда теперь старички ездят каждый со своей мартоной, – сказал Левушка. – А ты явишься один – оно как-то сомнительно. Впору Марфу с собой брать!

– С кем? – переспросил Архаров, успевший забыть Дунькину болтовню.

Никодимка, уже уносивший прочь свое цирюльное хозяйство, даже задержался в дверях из любопытства.

– С мартоной. С сожительницей, то есть. Ты бы, Николаша, хоть одну модную книжку прочитал! То бы и знал, как их теперь называют.

– И в какой книжке про сожительниц пишут?

– Господина Чулкова сочинение, «Пригожая повариха». Не бойся, это на русском писано, но лучше всякого французского романа. Там девку Мартоной зовут, мы и переняли. Все лучше, чем матерно поминать.

Архаров хмыкнул. Получалось, что Левушка обвинил его в употреблении матерных слов. Но вот как раз это он делал довольно редко – в тех случаях, когда бывал выведен из терпения, иногда для шутки, а также в обществе женщины, с которой условился об амурных услугах.

Он подумал, что надо бы достойно ответить на обвинение, – и не стал отвечать. Заместо того кликнул Никодимку.

Тот примчался, всей своей сладкой образиной изъявляя: чего прикажете?

Архаров вдруг представил, что с тем же выражением дармоед приступался к Марфе в ее розовом гнездышке, и моментально понял сводню. Он сам бы тоже, натешившись, скоро прозрел и выпроводил наскучившее приобретение.

– Никодимка, завтра пошлешь в книжную лавку за «Пригожей поварихой», – велел Архаров. – Отдашь Устину. Скажешь – по вечерам будет мне читать.

– Устину? – переспросил Левушка. – Архаров, побойся Бога!

И расхохотался.

– «Пригожая повариха», – повторил Никодимка. – А для чего ж Устину? Я ее сразу Потапу на поварню снесу.

Левушка повалился на кресло, взбрыкнул длинными ногами, целясь в потолок, и уже не то что хохотал – ржал до слез. Едва с кресла не слетел.

– Умничаешь больно, – сказал камердинеру Архаров.

– Так ему ж надобно. Ему Меркурий Иванович почитает, как хотя бы то же бламанже стряпать… – начал было Никодимка, но тут, перекрывая Левушкин смех, захохотал и Архаров.

– Ступай, ступай, уморишь! – закричал Левушка и замахал на камердинера руками. Тот понял, что дело неладно, и выскочил за дверь.

Левушка сам снял с друга пудромантель и помог надеть парадный красный кафтан с толстенным золотым шитьем, насчет коего у них вышел спор: прошибет его пистолетная пуля с десяти шагов или же отлетит, как от хорошей кирасы.

Архаров был убежден, что при его чине золотое шитье должно быть соответствующим – в палец толщины и с большими завитками. Это юный вертопрах, вроде Левушки, может скакать в легком кафтанишке, отделанном лишь перламутровыми пуговичками, а обер-полицмейстер обязан являть собой солидность. Во всем! И тощим быть ему также не полагается.

Князь Волконский был несколько удивлен интересом Архарова к амурному гнездышку господина Захарова, но перечить не стал – в самом деле, где-то же должен обер-полицмейстер хоть изредка играть в карты с партнерами своего круга. И за молодого щеголя его Захаров не примет – Архаров выглядит несколько старше своих лет, держится достойно. Надо полагать, общества он не испортит.

Архаров решил сразу не говорить князю про будущую ловушку – а действовать по обстоятельствам. Кто его, это гнездышко, знает – может, оно таково, что ловушку в нем и не наладить? Мало, к примеру, народу привлекает, да и гости – убогие старцы, которых на крупную игру не раскачаешь?

Общество в Дунькином новом доме подобралось небольшое, но веселое. Девицы – кто успел побывать в актерках, кто и по сей день играл на театре, их немолодые покровители, приближенные к покровителям лица – всего в тот вечер гостей набралось не более дюжины. На карточных столиках, а их было два, лежало золото, и порядочно золота – вопреки указу государыни Елизаветы Петровны от 17 июня 1761 года.

Архаров отметил, что Дунька завела все необходимое для светско карточной игры – не только ломберный столик велела в углу поставить, но также приобрела толкие мелки и изящные щеточки для стирания записей на зеленом сукне, костяные фишки, заменявшие в расчетах деньги, фарфоровые лотки для фишек, красивые шватулки для карт. Карты она велела покупать французские и немецкие, пренебрегая теми, что изготовлял в Санкт-Петербурге на Итальянской улице, позади католической церкви, карточный фабрикант Рамбоа. Все колоды были клейменые – почему Архаров и догадался о их происхождении. Если на русской колоде червонный туз был мечен печатью, изображавшей сирену, то на заграничной – крючком рыболовной уды под радугой, что можно было воспринимать как весьма откровенную аллегорию.

Игроки произвели на Архарова хорошее впечатление – никакой особой злости он на лицах не прочитал, а только веселье от приятного времяпрепровождения, опять же – персоны чиновные, а на Москве слово такой отставной персоны имеет большой вес. Тогда он попросил князя намекнуть хозяину дома, что обер-полицмейстер посетил его неспроста.

Архаров уже давно был знаком с господином Захаровым, их, наверно, год назад представили друг другу, и большого удивления его визит не вызвал. Легкое недоумение, пожалуй, и при том – вполне чистосердечную любезность. Опять же, его князь Волконский в своем экипаже привез. А князь – фигура почтенная, кого попало с собой таскать не станет, да и собственная должность Архарова достойна уважения. Все это вместе взятое перевесило его относительную молодость, и тревоги в сердце хозяина не возникло.

А вот Дунька, которую здесь звали исключительно Фаншетой, даже несколько растерялась. Они никак не ожидала, что обер-полицмейстер нанесет ей такой визит, и прямо не ведала, что и подумать. Особливо когда ловила на себе его взгляд – обычный архаровский взгляд исподлобья. Да еще прищур… Дунька знала, что прищур у Архарова природный, однако на сей раз в нем был некий смысл, и она подала ему знак – открытым веером дотронулась до левого уха. Сие означало: чего ты на меня таращишься, за нами следят!

Архаров веерной азбуки не знал и сигналом пренебрег.

Тогда Дуньку охватило волнение – ну как он сюда за ней приплелся? То-то было бы похождение на зависть товаркам! Коли бы сам обер-полицмейстер вздумал ее у сожителя отбить!

Дунька была натура добрая и широкая – любви особой ни к кому не испытывая, дарила свою ласку весело и от всей души. Покровитель был старше ее, пожалуй, втрое, но, единожды оказавшись с перепугу в его объятиях, она более не придавала возрасту и лицу особого значения. Архаров же, как ни странно, вызвал в ней некоторое смятение – она догадалась, что этот человек мало кого впускает в свое одиночество, и уж, во всяком случае, бабьему сословию дороги в его сердце нет, до такой степени нет, что он от раза до раза успевает позабыть, как амурные дела делаются. А тем не менее силой его Господь не обидел, и сила эта выплескивается буйно, обильно, пронзительно…

И коли бы он, взяв ее к себе, всегда был таков, как в вечер ее набега, то, пожалуй, они бы неплохо приспособились друг к другу.

Дунька, убедившись, что ее сожитель занят с картежниками, послала Архарову призывный взгляд и тут же, подхватив юбки, исчезла, успев стремительно обернуться. Более отчетливого приглашения и вообразить было невозможно. Архаров убедился, что на него не обращают внимания, и пошел следом.

Дунька заскочила под лестницу и его туда поманила. Место темноватое, однако сюда никто непрошенным и незамеченным не сунется, выдадут скрипящие ступеньки.

Они оказались совсем рядом – Архаров в новом увесистом кафтане, золотное шитье которого на груди вполне могло заменить кирасу, и Дунька в беспредельно открытом платье из голубой, густо затканной серебром ткани. И неизменные банты на груди и на рукавах бодро топорщились вырезными кончиками, и плиссированный газ в три слоя торчал прямо от локтей, так что руки вырастали словно бы из сердцевины цветка.

Высоко поднятые и ненапудренные волосы венчала шляпка не шляпка, а нечто сложное, с маленькими воланами из лент, кружевами и целой клумбой крошечных искусственных цветков. Острым мысиком оно опускалось вниз и завершалось цветком из золота и камушков. Архаров подивился тонкой работе и совершеннейшей бесполезности этого убора.

– Ты, сударь, для чего пожаловал? – в упор спросила взволнованная Дунька.

Она рано пошла в ремесло, у нее не было первых поцелуев с ровесником под лестницей, и вот теперь оно и дало о себе знать…

Архаров полез к себе в карман, шагнул к Дуньке и нашел ее руку.

– Держи, Дуня, подарок, – и вжал ей в ладонь оба браслета.

Дунька посмотрела на подарок и удивленно спросила:

– Это, сударь, за какие же заслуги?

Архаров не то чтобы смутился – а почему-то никакого приличного слова на ум не взошло, одно лишь неприличное.

Очевидно, она догадалась.

И очень ей не понравилось его лицо в тот миг, когда он вручал браслеты. Было в том лице нечто безнадежное, обреченность непонятная, даже тоска – коли Дуньке не померещилось. А, статочно, и не померещилось. А острой бритвочкой наяву резануло.

– Забирай свои браслеты, сударь, другой подаришь, – решительно заявила Дунька и положила их на торчащий край ступеньки.

– Нельзя же так. Это тебе, сама знаешь за что…

– Не возьму.

– Дуня, тут ты неправа, нельзя же без подарка… – Архаров попытался разумно и приличными словами объяснить, что женская услуга требует вознаграждения, как и всякая иная, но Дунька встала на дыбы. И такой вопрос задала, на какой ответа не существует в природе:

– А с чего ты, сударик, решил, будто девушка не может с тобой лечь без всякого подарка? Просто так? Не чтоб из тебя браслеты выманить, а – так?

– Дуня…

– Я двадцать лет как Дуня! Вот мне двадцать, тебе – тридцать два, я знаю, Марфа сказывала. Так я тебя вдвое умнее. Ты вот не знаешь, что можно прийти к кавалеру просто так, просто так, а я, вишь, знаю!

– Что значит просто так? – насупившись, спросил он. Она почувствовала каменную стенку, прошибить которую невозможно, и все же не утерпела, ринулась в бой.

– Потому, что захотелось прийти!

– Нет, это ты потому, что я вас тогда на фуре в госпиталь отправил… я же понял… Возьми браслеты, Дуня. По-хорошему.

– Не то ты понял! – Дунька устремилась к нему и ухватила за плечи, даже встряхнула. – Ну с чего ты, сударь, решил, будто с тобой можно только за деньги?!

– Не деньги же, браслеты… – пробормотал Архаров, чувствуя, что Дунька просто не желает его понимать. Были же неписаные правила отношений между мужчиной и женщиной, он их просто соблюдал, весьма удобные правила, вот разве что стоимость браслетов его смущала – может, по теперешним Дунькиным понятиям следовало бы сделать подарок подороже?

– А ну, сударик, погляди мне в глаза! – вдруг потребовала она.

Сроду Архаров не глядел в глаза женщине, с которой имел амурно-денежные отношения. А вот пришлось. И взгляд вышел тоскливый и очень недолгий.

– А Марфа-то права, – произнесла Дунька. – Крепко тебя та французенка подцепила.

– Какая еще француженка?

– Та, которой ты деньги на обзаведение дал. У нее модная лавка на Ильинке.

Архаров стряхнул с себя Дунькины руки, сунул браслеты в карман и попытался было гордо и безгласно уйти. Но она не дала.

– Вот почему тебе нужно, чтобы за деньги!.. Хитрый, сударь! Для нее себя бережешь? Ну так и напрасно! У нее другой есть!

Отродясь никто Архарову сцен ревности не устраивал, и он решительно не знал, как себя теперь вести.

Да и не полагалось Дуньке скандалить, имя ее тому не способствовало, поскольку означало «благоволение». Очевидно, благоволение могло заводить женщин чересчур далеко, там, где всякая вещь от избытка чувств обращается в свою противоположность.

Обер-полицмейстер спасся бегством.

Он думать не желал ни о каких «других». Он знать не желал, что там, на Ильинке, творится в действительности! И еще – он сам себя испугался, ведь, коли Дунька продолжала бы развивать сию пикатную тему, он мог, вполне мог бы, не удержавшись, закатить ей порядочную оплеуху.

Ну, стало быть, и сбежал. Поднялся по лестнице так быстро, как только мог. Лишь ступеньки жалобно заскрипели, оценивая тяжесть его тела.

Господин Захаров меж тем был подготовлен Волконским к важному разговору. Узнав, что в его доме намечено устроить ловушку для шулеров, он, как и предполагал князь, развеселился.

– Мое амурное гнездышко – к вашим услугам, господин Архаров, со всем своим содержимым! – воскликнул он, полагая, что полицейская затея сможет его немало развлечь. И, к счастью, не имел такой способности читать по лицам, какую обер-полицмейстер тщетно пытался воспитать у подчиненных. Иначе уловил бы, что его собеседник на мгновение окаменел.

* * *

Наконец с утра пораньше заявилась Марфа.

Никодимка, докладывая о ней, имел огорченный вид – похоже, пытался вернуть себе ее благосклонность, да потерпел афронт.

– Тащи сюда, – распорядился Архаров.

– Точно ли сюда к вашим милостям? – ушам не поверил Никодимка.

Поскольку Марфа завела себе привычку являться в гости ни свет ни заря, то Архаров узнал о ее визите, лежа в постели. И решил – не будет особой беды, коли он примет сводню в спальне. Конечно, накинув шлафрок и подпоясавшись. И ничего особенного – многие вельможи этак поступают.

– И кофе тут же готовь! – не отвечая на глупый вопрос, приказал Архаров.

Марфа вошла без всякого стеснения, и Архаров вспомнил афоризм, который услышал от кого-то из сослуживцев: дар быть всюду, как дома, присущ королям, девкам и ворам.

Судя по Демке Костемарову, так оно и было – Демка легко осваивался в любом помещении. А теперь вот и Марфа подтвердила афоризм – уселась возле постели, да еще стул по полу возила, чтобы получилось поближе. Вот разве что с королями Архаров дела пока не имел – их только на Пречистенке недоставало…

– Ну, слушай донесение, – сказала Марфа. – Четверо женихов – это ты мне, сударь мой, соврал. Пятеро их было. Голятовский уж на другой женат. Репьев по-настоящему и не сватался, так, начал, да бросил это дело. Бухвостову не до невест – он, подлец, оказался женат, недавно это открылось. Фомин… тут я, прости, не докопалась, он петербургский, здесь наездами бывает, но сватался дважды.

– Я докопался, – буркнул Архаров. – А кто же пятый?

– Пятый – человек не простой, князь. Горелов-копыто!

– Мать честная, Богородица лесная… – пробормотал ошарашенный Архаров.

– Но этот не сватался и отказа не получал, а старая дура (Марфа почему-то княжну иначе не называла) сама к нему ластилась и делала авансы!

– Очень странно. Мне она сказала, что доктора запретили девице замуж выходить, чтобы от супружеского волнения ее болезнь не усилилась.

– Супружеское волнение, чтоб ты, сударь, знал, все болезни лечит! А запрет этот старой дуре нужен, чтобы девку свою до поры придержать.

– Стало быть, всем четверым так и было заявлено?

– А чего ж для всякого отдельное вранье придумывать? Так и запутаться недолго. Всем – одно, и на том стоять крепко! – убежденно сказала Марфа.

Архаров безмолвно согласился.

– Но почему Горелов-копыто, каков с него прок? – спросил он. – Не богач, при дворе не блистает…

– А вот тут, сударь мой, прелюбопытное дельце… – Марфа прищурилась и тихонько засмеялась. – Кофею велишь сварить? Тогда – расскажу!

– Никодимка! – заорал Архаров.

И тут же началась вся кофейная суета.

– Многие глупости рассказывают об этой Варваре. И что княжна ее в девичестве родила, и что покойной государыни дочь от Разумовского, и что даже нынешней государыни дочь неведомо от кого, и что покойного царя Петра дочь – вот и до такого додумались… Правду знает только старая дура, потому что на девку свою откуда-то пенсион получает.

– А что за пенсион и как ты про него догадалась?

– Не я – добрые люди подметили. Шестуновы всегда жили небогато. Род знатнейший, да в кармане – блоха на аркане и вошь на веревочке. А как эта Варвара у княжны завелась, так и роскоши всякие – с ней вместе.

Варвару-то она иногда вывозит, так на девке всякий раз то брошь неслыханной цены, то серьги, как у царицы. Чьи-то подарочки.

– Про отца добрые люди ничего не говорили?

– На Лопухиных грешат, кто-то из них. Ты подумай, фамилия Варвары – Пухова, а незаконным как раз такие клочки от фамилий достаются.

– Тогда была бы Пухина.

– Ну, про это ты спрашивай того, кто крестил, а я только сплетни передаю. Лопухины или кто иные – неважно, а важно другое – о ней заботятся и хотят ее в свое общество ввести. Для того старой дуре и князь – хоть какой, а князь, и девка за ним вмиг становится княгиней. А потом, когда ее княгиней Гореловой в Петербург привезут, ко двору представят, никто уже особо докапываться не станет, откуда она взялась. Из Москвы – и ладно! Станут, конечно, да только княжеский титул все прикроет.

– Ты полагаешь, Марфа, родители девицы этот брак затеяли? – Архаров призадумался. – А чем же им Петр Фомин был плох? Хорошего рода, гвардеец, и его жена не на последнем месте бы в столице оказалась…

– А не князь!

– Выходит, очень хотят дочку при дворе видеть?

– Выходит, и сами таковы. Разумеешь? И тогда лишь смогут ей каким-то хитрым способом передать то, что назначено в приданое. Помяни мое слово – окажется, что она на Москве – богатейшая невеста… А как старая дура тайно к Горелову-копыту на извозчике ездила, я тебе рассказать могу!

– Когда?!

– Не так уж и давно!

Марфа торжествовала. Жизнь ее всякий раз, как Архаров давал поручение, хоть на время лишалась скуки, и добывать нужные ему сведения ей безумно нравилось, особенно когда сведения его удивляли.

– Что, коли девица у князя? – спросил Архаров. – Сама она этому и способствовала… но для чего тогда Волконскому на пропажу жаловалась?..

– А может, князюшка жениться раздумал. Подержал у себя девку – да и раздумал, – неуверенно сказала Марфа. – Хотя не верится мне что-то…

И ее лицо вдруг помрачнело.

– Да и мне. Однако ж надо бы проверить…

Как проверить – Архаров понятия не имел. После Левушкиного поединка с князем обращаться к нему за содействием было бы нелепо, а вызнавать что-то через слуг – попросту опасно, такого дознателя могли и прибить.

Тут нужно было что-то изобрести…

– Гляди, сударь, не пришлось бы беглую девку на том свете искать, – вдруг предупредила Марфа. – Вон старая княжна шум подымает, без чувств валится, а сама ведь не больно-то и ищет пропажу.

– Ну-ка, говори! – приказал Архаров. – Что еще проведала?

– Ничего не проведала, а только не первый год на свете живу. Коли в дому блудный грех заводится, хозяева его порой так истребляют – кровь ручьями льется. Знаешь ли, как вышло, что мой Иван Иванович незабвенный к московской полиции прибился?

Очевидно, она и впрямь тосковала по Каину – иначе не потчевала бы всякий раз Архарова байками о его похождениях.

– Ты мне про девку говори, про твоего Ивана Иваныча – иным разом, – попытался было призвать сводню к порядку Архаров, но не тут-то было.

– А вот расскажу про Ивана Иваныча – поймешь и про девку. Он у меня смолоду у купца служил, потом сбежал, да и денег с собой унес немало. Жил весело, то гульба, то воровской промысел, но однажды купец его выследил, повязал и на двор к себе доставил. Ну, как быть? А наши купцы, сударь, за высокими заборами много чего творят, а дворня молчит. Иван Иванович был тогда совсем еще молод, двадцать три годочка исполнилось. Помирать в такие годы – неохота, а его на цепь посадили, голодом морить вздумали, ясное дело – забьют. И как-то приехали к купцу служилые люди. Ванюшку дворовая девка предупредила, он и заори: «Слово и дело государево»! Его и поволокли в Тайную канцелярию. А там ему уж было что сказать. Еще пока он у купца служил, повадился к купеческой дочке по ночам гость приходить. Она собак прикормила, сторожам денег давала, сама его принимала. Выследили, поймали, а он, сударь, из гвардейцев! Ну, как быть? Венцом он греха не прикроет, отпускать подобру-поздорову купец не пожелал. Забили насмерть – да и в старый колодец вниз головой. Вот про это Иван Иваныч и рассказал на допросе. Проверили – точно, в колодце давний труп. За что Ванюшка мой и получил денежную награду. Я к чему клоню – там, на Воздвиженке, у княжны заброшенных колодцев нет ли?

Архаров ничего не ответил. Поведение княжны Шестуновой и его самого порядком смущало.

На словах княжна только одного и желала – чтобы воспитанница сыскалась. На деле же…

Тут Архаров громко ахнул.

Было ли хоть единое доказательство тому, что Варвара Пухова вообще покинула пределы шестуновского дома? Она исчезла из своей комнаты – это все, что он знал доподлинно. Пропал лакей Павлушка, который мог ее тайно выпустить – но трудно ли княжне отправить его хотя бы в свою подмосковную с наказом сидеть тихо? Не появлялся и волосочес – а трудно ли отказать от дома приблудному французу? Московская барыня могла бы, коли ей бы на ум взбрело, выгнать французишку из дому в тычки, натравливая на него при сем своих мосек. И вся родня бы ее в этом бурно поддержала.