Текст книги "Television Romance"

Автор книги: Dai Aneko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

В районе семи вечера Йесон уже подвёз Чхве до дома, и Кёнсун пообещал ему, что всё будет хорошо, сидя на пассажирском сиденье, повёрнутый к нему корпусом. Йесон беспокоился за их группу как мать за родных детей, просто потому, что испытывал те же тёплые чувства ко всему, что было связано с «Романом из телевизора», какие были и у Кёнсуна. Они обнялись, Йесон зарылся носом ему в надплечье, и было щекотно, но Кёнсун ничего не сказал. Потом он провёл рукой по его щеке, и Кёнсун молча вышел из машины, и старший ждал, не трогаясь с места до тех пор, пока Чхве не зашёл в дом.

* * *

На следующий день после урока обществознания – он шёл третьим в списке – Кёнсун выжидал Ханыля около его шкафчика. Была как раз большая перемена, и, если бы не обстоятельства, они преспокойно сидели бы за ланчем на улице, обсуждая предстоящий фестиваль, а, может, какую-нибудь чушь, по типу недавно вышедших видеоигр, в которых Минджун был специалистом с завидным послужным списком, а они всегда слушали его советы о том, на что стоит обратить внимание; все они – в большей или меньшей степени – любили видеоигры. Так что, да. Они могли бы их обсуждать в тот самый момент. Но Кёнсун стоял у чужого шкафчика, кусая от волнения губы и озираясь, потому что его собственный шкафчик был на другом конце коридора, и в этом «дистрикте» Кёнсун обычно не тусовался. Телефон вибрировал в кармане узких джинсов от бесконечных сообщений от Минджуна в общем чате, раздражая его сильнее, но Кёнсун старался не терять самообладание, потому что ему нужно было представиться в качестве настоящего лидера.

Ханыль заставил себя подождать ещё некоторое время, может, минут пять, но этого времени было достаточно, чтобы Кёнсун, взвинченный от постоянных оповещений и дурацких взглядов проходящих мимо школьников, уже собирался уходить, но тут Кван вынырнул из-за угла, лучезарно улыбаясь высокому парню из футбольной команды. Он был таким ярким в своём свитшоте цвета яичного желтка, его сильные ноги облегали узкие спортивные брюки с двумя белыми лампасами по бокам, сияли белизной кеды, шнурки которых обвязывали узкие лодыжки на два раза. Время стало замедленным, как в сериалах, и они постепенно надвигались на Чхве, вместе с этим футболистом в сине-белом бомбере с эмблемой школы, и Кёнсун затаил дыхание. Каждая клеточка его тела застыла, Кёнсун даже перестал ощущать вибрацию мобильника; когда Ханыль, всё ещё так широко улыбаясь, что глаза от паутинок морщин в уголках были едва видны, наконец наткнулся на него, стоящего прямо перед его шкафчиком, он охнул, потому что не заметил его облачённую в чёрное с ног до головы фигуру на фоне светло-серой стены, и вопросительно его оглядел; Ханыль был выше Чхве дюймов на пять. Кёнсун забыл английскую речь, поэтому тупо смотрел на него некоторое время, замечая в ярком дневном свете, льющемся из широких окон коридора, маленькие родинки справа на кончике его носа и под губой.

– Эй, певичка, тебе что-то нужно? – с насмешкой спросил футболист, и Кёнсун даже не посмотрел на него, потому что, если он знал его, это не было гарантией того, что Кёнсун знал его тоже.

Кёнсун проглотил ком в горле и схватил застывшего Ханыля за запястье, и, швырнув какое-то сдавленное «да», потащил парня прямиком в репетиционную сквозь толпы подростков, непонимающе расступающихся перед ними. От переполняющего его волнения Кёнсун даже не чувствовал силы Ханылева сопротивления или хотя бы веса; он поспешно бежал за ним, и сквозь гул собственной крови в ушах Кёнсун в одну секунду услышал его заливистый смех и что-то вроде «что ты делаешь», которое не звучало вопросительно. Ещё несколько ярдов Кёнсун пытался отогнать румянец от щёк, потому что держал незнакомого парня за руку, а она была до приятного тёплой, так что, Кёнсун подумал, было бы неплохо не выглядеть по-идиотски смущённо, как будто ему пятнадцать. Ему было семнадцать. Почти восемнадцать. Разница была буквально в пропасть.

Затолкав все ещё смеющегося парня в кабинет, Кёнсун захлопнул дверь за ними и закрыл её на замок; внутри уже ждали Минджун, Йесон и Соно, сидя на стульях за пюпитрами оркестра. Они выглядели почти каменными изваяниями, подсвеченными мягкими лучами солнца, проникающими сквозь полузакрытые жалюзи, не шевеля ни одной мышцей лица, когда Кёнсун обернулся к ним, пытаясь выровнять учащённое сердцебиение и сбившееся от бега дыхание.

В воздухе витал запах лака, видимо, совсем недавно была репетиция оркестра; в самой аудитории обычно хранились кубки и инструменты в плотных черных чехлах, расставленные у дальней от окна стены, а ещё нотные книжки, пюпитры и другой инвентарь; посреди кабинета, повёрнутое к нескольким рядам из стульев, стояло фортепиано, которое обычно использовали для распевок хора. «Роман из телевизора» никогда в жизни не использовали это помещение для репетиций, потому что оно было пропитано таким духом, который был чужд для их музыки – правильным, прилежным, классическим. Коричневые стены, обшитые деревянными панелями со звукоизоляцией, такого же цвета паркет и даже фортепиано. В общем, совсем не то, что их гараж.

Ханыль перестал смеяться. В большом помещении, каждая молекула воздуха которого была пропитана музыкой, его смех мелодично отражался от стен те самые несколько секунд до того, как он перестал. Он робко оглядел класс, где теперь находились только они впятером, и никого из них четверых Ханыль не знал и даже вряд ли помнил, что Кёнсун уже дважды ходил с ним на английский. Чхве вдруг подумал, должно быть, он напуган, потому что его улыбка сменилась полным непониманием и глаза расширились, и он стал похож на оленёнка Бэмби в своём апельсиновом свитшоте.

– Что происходит? – спросил он; Кёнсун слышал, что голос его не дрожал, и это так противоречило его внешности в тот момент.

– Ну здравствуй, Кван Ханыль, – сухо, словно подражая манере какого-то киношного героя, сказал Минджун.

– Мы знакомы?

– Пока нет, – Минджун встал с места и медленно обогнул невысокий пюпитр, приближаясь к блондину; его голос был низким и с нотками надменности, и так он разговаривал только когда был либо пьян, либо в вызывающем мурашки по всему телу предвкушении. – Но совсем скоро ты узнаешь…

– Хватит, – оборвал Кёнсун. Минджун закатил глаза, вскидывая руки. – Ты сядь на место, – Минджун сел, – а ты, – Кёнсун обошёл Ханыля, чтобы встретиться с ним глазами, – сядь вот сюда.

Чхве легонько толкнул его в преподавательское кресло посередине, чтобы он оказался лицом к остальным, и отошёл подальше, чтобы тот видел их как единое целое, как группу, потому что Кёнсуну было это важно. Ханыль должен был видеть, что они уже состоявшийся коллектив, и, возможно, это толкнуло бы его на мысли о том, чтобы сразу отказаться.

– Меня зовут Кёнсун, – представился Чхве. – Я лидер этой инди-группы под названием «Роман из телевизора».

– О, – лицо Ханыля вытянулось в искренней заинтересованности. – Мне говорили, что здесь есть такая, но я не думал, что она будет меня похищать.

– Нам нужно поговорить, – продолжил Кёнсун спокойно. – Мистер Д. сказал, что ты обязан попасть в нашу группу, но мы – как видишь – уже в полном составе.

– Угу, – он кивнул. – Я сказал ему, что было бы неплохо заниматься музыкой и дальше, но только не в оркестре или хоре, я такое не люблю. И что, он заставил вас?

– Там… Другие обстоятельства, но, в общем, да, – вклинился Минджун. Он прочистил горло, когда Кёнсун взглянул на него, и продолжил. – Короче, он сказал, что ты обязан выступить с нами в составе группы на осеннем фестивале, но не то чтобы мы в тебе нуждались.

– Я понимаю, – Ханыль активно закивал.

Он не выглядел, как какой-то дурак, Кёнсун подумал, возможно, всё будет гораздо проще, и он вправду просто откажется сам, раз он так хорошо все понимал.

Но Кёнсун рано обрадовался, потому что Ханыль усмехнулся и как-то оценивающе осмотрел их.

– Но даже если так, я хочу попробовать. Может, мой голос именно то, чего не хватало вашей группе?

– Ты даже никогда нас не слышал, – сказал Кёнсун, отчаянно хватаясь за ниточки рассудительности в его голове. – Ты даже ничего о нас не знаешь.

– Как и вы обо мне, – заявил он и встал со стула. – Вы здесь репетируете?

– Нет.

– Тогда приведите меня на свою репетицию.

– Нет, – отрезал Чхве. Его голос дрогнул, потому что на самом деле Кёнсун не должен был быть таким категоричным, и его трезвая, лишённая ярой ревности часть рассудка старалась подавить в нём зачатки бешенства.

– Тогда как же вы будете разбираться с директором?

Кёнсун поджал губы, а Ханыль по-недоброму улыбнулся.

– Я просто хочу послушать, посмотреть. Ничего такого. Возможно, мне правда не зайдёт, и тогда мы просто договоримся, я не буду придурком и помогу вам, – он медленно двинулся в сторону выхода, его пальцы коснулись ручки двери, аккуратно открывая замок. – Ну, а если мне понравится, то и вам понравится, обещаю.

И он вышел из аудитории, оставляя их в звенящей напряжением тишине. Кёнсун стоял с открытым ртом с тех самых пор, как Ханыль начал ставить условия, и не закрыл его до тех пор, пока через некоторое время Минджун не подскочил со стула, выругиваясь, а Йесон не заскулил где-то слева. К репетиционной начали сходиться школьники, и им пришлось покинуть её, и они разошлись по кабинетам, точно так же, как днём ранее, не сказав ни единого слова.

Этот Ханыль был не прост. Нужно было увидеть его в действии, чтобы поверить; для всех остальных он был милым парнем, похожим на лунного кролика, добродушным и общительным, но Кёнсун после того разговора видел в нём эти зачатки демонической силы, лисьей хитрости и крысьей расчётливости; Кёнсун буквально видел ауру вокруг него – тёмную, устрашающую. Он оказался гораздо хуже, чем они могли себе представить, потому что он знал, какая сила теперь была в его руках – совсем немного, но он был осведомлён. И самым страшным для Кёнсуна на тот момент было просто представить, как же Кван мог ею распорядиться.

После пятого урока они, голодные из-за пропущенного ланча и уставшие, поплелись к пикапу Йесона; Ханыль нагнал их на полпути на парковке, и тогда Кёнсун подумал, что нужно ставить машину гораздо ближе ко входу, чтобы можно было быстро слинять. Но Йесон ставил её всегда в одно и то же место, между машиной его приятеля с двенадцатого класса и стоянкой для велосипедистов, потому что там было безопасно для его «ласточки». Так вот, Ханыль нагнал их и сел им на хвост на своём родстере цвета электрик с опущенной крышей, и они выехали, даже ничего друг другу не сказав, включив какую-то дрянную музыку на магнитоле; Йесон выключил её на одном из светофоров. В машине было ещё более угрюмо и угнетающе, чем было прошлым вечером, и воздух внутри был свинцовым. Кёнсун немного дрожал из-за нервов, а его кресло тряслось из-за коленки разъярённого, но молчаливого Минджуна; Соно дремал, вжавшись в стекло и слушая музыку в наушниках. Йесон взволновано вёл машину, как и всегда.

Они подъехали к дому Минджуна, находившемуся в тридцати минутах езды от школы, и Ханыль, припарковавшись у обочины и выпрыгнув из машины, спросил:

– Вы кого-то ещё забираете?

– Нет, – ответили они хором; Минджун поспешно ринулся к дому, едва колёса пикапа коснулись заезда на платформу.

Они вылезли из машины и устало ждали, пока Йесон припаркуется на платформе, а затем – пока откроет гараж, и все это время Ханыль осматривал ровные домики улицы, где жил Минджун с семьёй, одинаковые двухэтажные с молочной облицовкой и гранатового цвета крышей. Этому району уже было лет десять, но он сохранился так, будто бы был построен и выставлен на продажу только полгода назад. Район тот был тихим и благополучным, практически в каждом доме жила семья с детьми, так что там обычно было довольно тихо, и репетициям никто не мешал; машину Йесон ставил так, чтобы через открытые настежь ворота гаража их не было видно. Они, правда, никак не решали этим проблему со звукоизоляцией, но за четыре года остальные жильцы улицы к ним привыкли, зная, что они не какие-нибудь там панки, что они не закатывают пьяные вечеринки от заката до рассвета – это они обычно делали на квартире у Соно, – да и вообще, что они довольно безобидные. Тем более, они соблюдали закон о тишине[1]1
  Закон, регулирующий время и объём допустимого шума в жилых помещениях.


[Закрыть].

Они зашли в гараж, и Соно уселся на софу в глубине помещения, а Йесон достал из холодильника три банки газировки и дал по одной ему и Кёнсуну. Ханыль заинтересованно разглядывал плакаты и стеллажи, пока они справлялись с обезвоживанием; Йесон уселся в своё любимое кресло-мешок, и Кёнсун рухнул на него, потому что его собственное кресло было слишком близко расположено к любопытному блондину, листающему журналы о музыке, напечатанные в конце прошлого века; Йесон обнял его за талию, уткнулся подбородком в изгиб Кёнсуновой шеи и обеспокоенно следил за Ханом – Кёнсун чувствовал, как шевелится вслед за движениями парня голова старшего.

– Так это – ваша репетиционная, – констатировал Ханыль. – Вы что, правда репетируете в гараже?

– Да, – подал голос Йесон рядом с ухом Кёнсуна.

– Вау, какое ретро. Не думал, что в наше время такое ещё практикуют.

– Мы – инди-группа, – сказал Йесон.

Часть «инди» в слове «инди-группа» всегда имела огромное значение для Йесона, потому что эта часть была от слова «независимость», а слово «независимость» он даже набил себе предплечье, – так много для него было смысла в нём. Поэтому он неустанно повторял «инди-группа», когда ему только выпадала возможность.

– Я вижу, – усмехнулся Ханыль, изучая стопки пластинок. – И что же вы исполняете?

Он закончил осмотр и плюхнулся в бархатное кресло, и Кёнсун был готов воспламениться, потому что даже Минджун в своём же гараже не позволял себе такого нахальства.

В воздухе тускло освещённого гаража летали пылинки; Кёнсун смотрел в лицо Ханыля, который закинул ногу на ногу в расслабленном жесте, и видел в нём интерес, но смешанный с чем-то чуждым для их репетиционной. Он как будто своим вопросом проверял их, будто аттестовал, но для их музыки никогда не нужны были аттестации; они играли не для оценок, а для души, однако Кёнсун всё равно почувствовал смущение, как будто если он издаст хоть звук, Ханыль может его засмеять.

– В основном – каверы, – выдавил Чхве, садясь ровнее на коленках у Йесона. – Но своё тоже пишем.

– Выступаете?

– На школьных фестивалях, на городских мероприятиях иногда тоже. Концерты проводили пару раз, – ответил Йесон, поглаживая Кёнсуна по спине, чтобы он перестал напрягаться.

Ханыль закивал, почёсывая шею и переваривая эту небольшую информацию, и он выглядел как какой-то продюсер или что-то вроде того, потому что таким серьёзным было его лицо, будто он принимал решение, позволять им отправляться в мировое турне или же они слишком плохи для этого.

У Кёнсуна в ушах стучало сердце; он встал и снял джинсовку и, кинув её на напольную вешалку, стоящую рядом с выходом из гаража, решил немного размять шею, стараясь расслабить мышцы, напряжённые от нервов. Его раздражала эта атмосфера, в которую погрузилась его любимая репетиционная; в ней всегда было так приятно находиться, но только не в тот день, потому что в тот день в ней было столько странной, чужеродной энергетики, что Кёнсун почти не узнавал воздух, наполняющий гараж. Запах древесины смешивался со сладковатым запахом одеколона Ханыля, таким же чуждым, как его задница на Кёнсуновом бархатном кресле. И, если бы не Ханыль, они бы уже минут десять как принялись репетировать, но Кёнсун знал, что Минджун пытается справиться с агрессией – у него с ней правда были проблемы, – а остальные чувствуют себя недостаточно уютно, чтобы приняться за дело. В прочем, как и он сам.

– Хочу послушать, – сказал Ханыль; Кёнсун, до этого разглядывавший пустую улицу, плавящуюся от жаркого солнца, обернулся, и тот сидел в пол-оборота, смотрел прямо на брюнета. Кёнсун сглотнул. – Покажите, что вы умеете.

– Нужно дождаться Минджуна.

– Хорошо, – он кивнул, и Кёнсун подумал, что он слишком часто кивает. – Расскажите мне тогда немного о вашей группе. Кем вы вдохновляетесь?

– Нет, дружок, расскажи-ка о себе ты, – вдруг ответил Соно, вставая с пошарпанного дивана и приближаясь к барабанной установке. Кёнсун с Йесоном переглянулись. – Мы хрен знает вообще, кто ты такой. Я вот даже без понятия, как тебя зовут. Сколько тебе лет? Ты вообще хоть что-то в музыке смыслишь?

Чхве прикусил губу, потому что хотелось рассмеяться, ведь Соно так редко подобным образом разговаривал; ему было всегда трудно развязать язык. Но, находясь в их святая святых и глядя на то, как самодовольный новичок пачкает подошвой закинутой на коленку ноги Кёнсуново драгоценное кресло, и слушая, как он разговаривает, Соно, видимо, просто не сдержался. Чхве хотелось обнять его, но он не сдвинулся с места, наблюдая за картиной с порога гаража.

– Ха, – Ханыль ухмыльнулся и встал с кресла, шаркая по полу, приближаясь к Соно. – Меня зовут Кван Ханыль, я ученик одиннадцатого класса, мне восемнадцать лет. Неделю назад я приехал из Токио, где находился полгода на стажировке в компании отца и учился по обмену. Я занимался вокалом и в Токио, и до этого в Лос-Анджелесе, где прожил прекрасные семнадцать лет. И да, я знаю немного о музыке.

Он приблизился к Соно, глядя чёрными глазами на его маленькую фигуру на табуретке за барабанной установкой, и стукнул пару раз по хай-хету[2]2
  Хай-хет – двойная тарелка, установленная на одном стержне. Часто основной ритм ведётся именно с помощью хета.


[Закрыть], и звук разбил тишину на мелкие кусочки, заставляя содрогнуться ушные перепонки. Соно был непоколебим, на его лице не шевельнулась ни одна мышца; Кёнсун подался вперёд и, приблизившись к ним, убрал руку парня от установки, чтобы он больше ничего не трогал. Ханыль вопросительно взглянул на брюнета, и Кёнсун смирил его строгостью в глазах.

И они смотрели друг на друга, глаза в глаза, ещё некоторое время, может, минуты две, а может, пару столетий; Кёнсун напряжённо всматривался в его лицо с острыми линиями, пытаясь не сгореть от изучающего взгляда больших карих глаз, сосредоточенно рассматривающих его лицо, его волосы, а потом – снова лицо, будто он пытался запомнить каждую частичку его внешности, чтобы потом составить фоторобот или ещё чего; Кёнсун видел капельки испарины на приоткрытом от разделённой пополам длинной чёлки высоком лбу, и его медовая кожа контрастировала теплотой оттенка с высветленными волосами. Его розовые губы медленно изогнулись в странной лёгкой ухмылке. Кёнсуновы пальцы продолжали сжимать его запястье, прямо как тогда, когда они бежали по коридорам, но в этот раз Кёнсун делал это неумышленно – он вообще об этом забыл.

– Что за хрень? – вдруг послышался голос Минджуна за Ханылевой спиной.

Кёнсун поспешно убрал руку и прочистил горло; пару секунд взгляд Ханыля всё ещё был прикован к нему, Кёнсун чувствовал это, но сам на него больше не смотрел, борясь с подскочившим в одно мгновение уровнем адреналина в крови. Минджун подошёл ближе и с характерным лязгом с силой поставил на столик тарелку с сэндвичами с курицей. Он мог бы своим напором прожечь дыру в полу или в лице Ханыля одним своим взглядом, но этого не происходило, так что он просто пошёл к своей гитаре и перекинул её широкий узорчатый ремень через плечо, подключая тут же усилитель.

Минджун играл на басу, и бас был создан для Минджуна, а Минджун был создан для баса, и сочетание их на выступлениях заводило толпу сильнее, чем вся их группа в целом, будь они без Минджуна и его баса. Минджун всегда перевоплощался, становился самым настоящим профессионалом на публике, его движения всегда были страстными и оттого – потрясающими, и игра на гитаре была такой, что Кёнсун бы с удовольствием рассказывал об этом своим детям и внукам, называя Минджуна олицетворением духа бас-гитаристов.

Шатен взял из стеклянной вазы медиатор и засунул его в зубы, сосредоточенно проверяя строй гитары, и, лишь его пальцы коснулись струн, вдоль позвоночника Чхве пробежалась стайка мурашек. Кёнсун сглотнул нервно. Тот из-под опущенных ресниц взглянул на них и провёл пальцами по струнам, и обдающий жаром звук разлетелся по помещению. Ханыль сложил руки на груди и отошёл немного в сторону.

– Хочешь посмотреть на нас в действии? – сказал Кёнсун, воодушевлённый энергетикой Минджуна. – Что ж, попридержи тогда свои штаны.

Йесон вскочил с кресла и, подхватив со стойки свой голубой «телекастер»[3]3
  Телекастер – модель электрогитары «Fender» с простым дизайном, будто из цельной древесины.


[Закрыть], тоже взял медиатор из вазы. Обычно Кёнсун играл на ритме, потому что во время пения ему нужно было сосредотачиваться на ровности голоса, а с недавних пор взялся и за клавиши, но в тот раз от всё ещё удушающего его волнения Кёнсун боялся, что будут трястись пальцы. Так что он взял свою старенькую «Женевьеву» (это было её имя, и она, в отличие от Йесоновой гитары, была модели «статокастер» – самой типичной для электронных гитар, потому что на другую у него пока не набралось денег, ведь Кёнсун копил на грёбаный «гибсон лес пол»[4]4
  Гибсон лес пол – модель электрогитары, задавшая одно из направлений в движении гитарной промышленности. Он легко узнаваем по своей форме, ассоциирующейся с женской талией, характерным звукоснимателям и корпусу, собранному из дорогого красного дерева. Эта гитара многими признается самой универсальной. Стоимость варьируется от 1200 до 2500 тысяч долларов.


[Закрыть]), воткнул её провод и микрофоны – у всех были микрофоны – в усилитель и встал у своей высокой стойки, оглядываясь на остальных. Соно расправил плечи и взялся за белые длинные палочки; его угрюмое бледное лицо с бордовым оттенком тинта на узких губах встретилось с его взглядом, и он кивнул, показывая, что готов. Йесон убрал чёлку с лица пятернёй и нахмурил брови, цепляясь длинными пальцами за тонкий гитарный гриф.

Кёнсун выдохнул и повернулся лицом к Ханылю, который, лишь палочки Соно ударили по натянутому пластику большого барабана и тарелке хай-хета, задавая ритм песни, немного дёрнулся, убирая руки с груди, и его запястья просто повисли в воздухе на уровне боковых швов, а заворожённое лицо приоткрыло рот. Кёнсун подумал, что, возможно, он ни разу не видел живого выступления музыкальных групп.

Чхве подхватил ритм, и по помещению поплыла музыка с ровным базовым тактом игры барабанов и вскоре – красивыми переплетениями нот соло-гитары; Минджун аккуратно добавил свою партию, скользя по грифу пальцами и прикрыв глаза. Кёнсун дождался окончания вступления, будто оно длилось несколько часов, отпустил гитару из рук и взялся за микрофон, прижимаясь к нему губами, и с его уст слетели первые строчки песни «Kiss» прекрасных Pale Waves, потому что её они усердно репетировали ещё в августе, но она бы не подошла для фестиваля, потому что второй голос им казался там лишним, так что у них пока что не было возможности выгулять её. А ещё ему нравилась партия соло-гитары в ней с нотками тёплого ретро, так что она была идеальной. Идеальнее была бы только сама «Television Romance», но для её исполнения им нужны были бы клавиши.

– Я знаю, что хочу тебя этим вечером, – на этой строчке Кёнсун поднял полуприкрытые глаза на Ханыля, и тот сглотнул, но Кёнсун этого за громкой музыкой не слышал. – Почему большинство ночей ты хочешь проводить в моей голове? – и его пальцы вцепились в гитару, лад за ладом заскользили по струнам во время аккордов, а кусок пластика в правой руке завибрировал от боя. – Ты – зыбкая мечта, твоя любовь чиста, – Кёнсун улыбнулся и взмахнул волосами, потому что тело отдавалось музыке всё больше, и сердцебиение ловило такт и сливалось с ним. Хотелось двигаться, скакать; песня была такой замечательной для того, чтобы погружаться в неё полностью. Так что Кёнсун подчинился.

Оранжевое закатное солнце осветило фигуру Ханыля со спины, и в помещении стало немного темнее, и песня будто стала интимнее; на строчке «думаю, мы разные» Кёнсун вскинул подбородок, всё ещё буравя персиковое лицо стоящего в паре ярдов от него парня, и после припева, на бридже, Кёнсун застыл, вцепившись разгорячёнными пальцами в микрофон, глядя ему прямо в душу, потому что Кёнсун хотел вызвать в нём те же самые эмоции, какие дарила ему эта песня, эта музыка. «Крепко поцелуй меня, словно я разбиваю твоё сердце».

По дороге, полускрытой от них пикапом, проехалась машина, Ханыль вздрогнул в тишине, и они взорвались проигрышем; Кёнсун оттолкнул стойку, ухмыляясь, закрывая глаза и снова приходясь по струнам боем, скача на месте и загибаясь, тряся головой и короткими чёрными волосами, чувствуя эйфорию, растекающуюся по телу вместе с кровью, переполняя его счастьем, которое Кёнсун испытывал только во время выступлений. Ему нравилось то, как они звучали и выглядели, с чуть влажными от пота на лице волосами и приоткрытыми во время игры ртами. И ему нравилось, как Ханыль смотрел на них; в его взгляде блестело восхищение.

Последние аккорды и удары по барабанам, и Кёнсун с прикрытыми глазами ещё раз полоснул медиатором по нагретым струнам и опустил голову, пытаясь успокоить бешеное сердцебиение; его одышка звучала из колонок. Пару секунд они стояли в выжидающей тишине. Парни не торопились начать разговаривать, а Кёнсун боялся поднять глаза на Ханыля, потому что минутой ранее пытался сожрать его взглядом, поглощённый песней. И вдруг – так внезапно, что Кёнсун вздрогнул – тот захлопал, и когда Чхве посмотрел на него, он улыбался.

– Вау, – выдохнул он. – Это было классно. Правда.

Ему стало легче. Сзади справа послышалась самоуверенная усмешка Минджуна.

– Какого года эта песня? Звучит так в стиле ретро.

– Две тысячи восемнадцатого, – сказал Кёнсун, снимая с себя гитару и ставя её на место.

– О, – он поджал губы. – Всё равно круто.

– Ну так что? – подал голос Минджун. – Послушал-посмотрел? Свалишь?

Ханыль ухмыльнулся, разминая плечи, будто он собрался драться, и Кёнсун настороженно отошёл к Минджуну, чтобы взять его под предплечье и заставить быть спокойнее. Острый на язык Минджун уступал мускулистому парню в телосложении; если бы вышло так, что Ханыль задумал бы вырубить басиста, у него получилось бы это с первого раза. Минджун даже бровью не повёл.

– Послушал, посмотрел, – спокойно сказал Ханыль. – В вас, определённо, что-то есть. Все эти плакаты, пластинки, лампы с жижей, – он обвёл руками их репетиционную. – Вы сами. Вы выглядите как пародия на «корпорацию тайна». У вас есть пёс?

– Будет, если ты присоединишься к группе, – не выдержал Минджун и дёрнулся, но Кёнсун встал прямо перед ним, глядя ему в глаза, чтобы он перестал. Его челюсть напряглась; за Кёнсуновой спиной послышалась усмешка.

– Слушай, наша группа гораздо важнее всего этого дерьма типа исключения и всё такое, – Йесон поставил гитару на пьедестал и, сложив руки на груди, подошёл ближе, вставая перед ними с Минджуном; он был только чуть-чуть выше Кёнсуна, может, дюйма на полтора, и Ханыль выглядел рядом с ним таким же гигантом, каким он казался рядом со брюнетом. – Так что мы можем сейчас просто послать тебя, если ты продолжишь вести себя как конченный придурок.

Ханыль, приподняв подбородок в самоуверенном жесте, смотрел на Йесона сверху вниз, но плечи старшего были такими напряжёнными, что, не видя его лица, Кёнсун понимал, что тот не поддастся на эти попытки Ханыля его запугать. Йесона вообще было сложно запугать, да, он часто волновался, но это никогда не был пустой и бессмысленный страх.

– Хорошо, – выдохнул Ханыль. – Ладно. В следующий раз я покажу вам, на что способен. У меня сегодня ещё тренировка, так что извините, – он наклонился чуть в сторону, чтобы посмотреть на Кёнсуна и Минджуна. – А ты, – он смотрел Чхве в глаза, – просто вау.

И он подмигнул Кёнсуну, подхватывая свой рюкзак со старого кресла, и ушёл из гаража, оставляя их – его – в дичайшем недоумении. Шлейф его парфюма последовал за ним, и через несколько минут уже не было физических следов его присутствия в музыкальном логове; только Ханылев уверенный громкий голос отскакивал то и дело от серых стен гаража, повторялся в голове Кёнсуна раз за разом, как неисправная пластинка. Кёнсун смотрел на пустую улицу в узком проходе между гаражом и пикапом и ничего не говорил, ни о чём не думал и не шевелился, временами сглатывая вязкую слюну.

– Он конченный, – подвёл итог Минджун. Соно, в совсем чуждой для него манере, кивал, попивая холодную воду из бутылки. – Хрен с горы. Кто он такой?

И Минджун до самого позднего вечера ругался, покрывая Ханыля благими матами; Йесон кусал губы, обдумывая их план действий и занимаясь заполнением анкеты для фестиваля, потому что это нужно было сделать уже в кратчайшие сроки, но он никак не мог сосредоточиться, в конце концов оставив её на столе с незаполненной графой «количество участников». Соно пытался выучить новый ритмический рисунок. Кёнсун сидел на пороге гаража и со стеклянными глазами вглядывался в асфальт под ногами. Сердце даже спустя пару часов не прекращало колотиться в висках.

Минджун плюхнулся рядом с ним на пол, когда время перевалило за девять, и солнце спряталось за горизонтом из миниатюрных коттеджей, а на улице сгустились сумерки; зажглись лампочки высоких фонарных столбов, расставленных по периметру. Внутри гаража Йесон включил неяркий свет. Минджун накинул на Чхве свою лёгкую куртку, потому что вечером всегда сильно холодало, и от дневного зноя ничего не оставалось, будто его никогда не существовало; Кёнсун криво улыбнулся ему и продолжил сверлить взглядом дырки в фундаменте дома через дорогу.

– Я мог бы дать ему по его смазливой роже, – сказал вдруг парень, и Кёнсун перевёл пустой взгляд на него, потому что знал, что он не мог бы. – А ты меня остановил. Зачем? Он тебе понравился?

Кёнсун фыркнул.

– А ты бываешь тупее, чем обычно, – ответил парень, и тот толкнул его в плечо.

– Нам нельзя его трогать, – присоединился к беседе Соно, садясь справа от Кёнсуна на пол и вытягивая недлинные худые ноги. – Он сказал, что у его отца есть компания. Если есть компания, значит, есть и власть. – Парни похлопали ресницами, глядя на него. Соно закатил глаза. – Боже. Вы такие тупые. Думаю, именно из-за этой власти Мистер Д. так о нём печётся. Я думаю, его отец теперь член попечительского совета и будет инвестировать в школьную казну, если, конечно, он уже не сделал это.

– Богатенький сынок, – протянул Минджун и, поставив руки за своей спиной, упёрся ими об пол и чуть наклонился назад, всматриваясь в вечернее небо. Звёзд ещё не было видно, так что, Кёнсун думал, он просто размышлял. – Чертила.

Соно поправил на голове маленькую бордовую бини и достал из кармана своего объёмного чёрного блейзера пачку дорогих сигарет с кнопкой, которые с завидным бесстыдством своровал у матери, и протиснул одну из них меж губ. Парень нахмурился, поджёг сигарету и глубоко затянулся, после чего выпустил белую глыбу дыма из носа и закрыл глаза. В их группе, кроме Соно, никто больше не курил – по крайней мере с таким постоянством, – и он считал это одной из своих фишек, а ещё курение помогало ему привести нервы в порядок, так он говорил. Кёнсун не знал, из-за них или нет, но он был самым спокойным человеком из всех, кого Чхве встречал в своей жизни; ему было глубоко плевать на всё и на всех, кроме, разве что, «Романа из телевизора».