Текст книги "Television Romance"
Автор книги: Dai Aneko
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Dai Aneko
Television Romance
Dai Aneko – автор в жанре янг-адалт. Закончила Новосибирский Государственный Технический университет по специальности «Зарубежное регионоведение».
«Считаю, что изюм в простоте персонажей. Мы не идеальные, мы можем обижаться, злиться, глупить, неправильно понимать, долго догадываться. Я люблю живых людей и стараюсь сделать таковыми героев своих историй».
Zero. You haven't left my mind, trust me that I've tried and I've tried, I've tried
…и его имя было Юн Сокхван, и он был корейцем. Высокий, стройный, широкоплечий, в меру подкачанный, – занимался спортом просто для здоровья. Он всегда был в тёплых цветных кардиганах или пальто в холодное время, носил лонгсливы, потому что не любил светить голыми руками, стесняясь их худобы; он всегда был в круглых очках с тонкой чёрной оправой, потому что его зрение было ни к чёрту. У Сокхвана были тёмно-каштановые волосы с ровной обрамляющей высокий лоб чёлкой, и он редко убирал её, поэтому, если он это делал, у Кёнсуна всегда тряслись поджилки, но он никогда не делал ему комплиментов. А ещё у него были пухлые ярко-розовые губы, обычно обветренные и обкусанные, но такие красивые, плавной идеальной форме которых позавидовала бы любая девчонка. И Кёнсун завидовал тоже.
Сокхван был старше Кёнсуна. Он даже не знает до сих пор, что произошло такого, что вдруг они начали дружить. Они просто… стали. Хотя, такие противоположности обычно же и притягиваются, правда? Он был таким добрым и мягким, нежным до самых кончиков ровно уложенных шоколадных волос; когда Кёнсун произносил или думал «Сокхван», у него всегда подсознательно ассоциировалось это имя с какао, тёплым и сладким, молочным и невинным. Эта невинность никогда не граничила с глупостью, потому что иногда Кёнсуну казалось, он мог бы доверить ему хранить своё существование, свою душу, и он никогда бы их не утерял и не повредил. У него были длинные, изящные пальцы, в которые Кёнсун мог бы без раздумий вложить своё сердце или самый важный артефакт во вселенной, и он бы бережно сохранил всё это.
Сокхван. Всегда честный, всегда уважительно относящийся к Кёнсуну, так, будто бы это он был старше его. Нет, он не был скучным или снобом; в его компании Кёнсун всегда чувствовал себя свободно от оков смущения, был способен раскрыть все свои эмоции и чувства. Кёнсун не был похожим на него, он мог быть грубым, если у него был плохой день, или Кёнсун мог плакать, и он всегда был готов прижать его к своему плечу, а от него пахло чем-то сладким и одновременно терпким, смешивался лёгкий одеколон и запах выпечки, а ещё – его кожи, и эта прекрасная смесь служила лучше любой валерьяны. И его улыбка тоже. Тёплые слова, которыми он уверял Кёнсуна, что всё наладится. И оно правда налаживалось.
Кёнсун и Сокхван были самыми близкими друзьями на планете, кажется. Соулмейтами? Кёнсун – часто гиперэмоциональный солист в гаражной горе-инди-рок-группе, и Сокхван – любитель галимой попсы, девчачьих поп-групп, от которых других друзей Кёнсуна, скорее всего, вырвало бы прямо на линолеум в их репетиционной (гараже отца его друга). Сокхвана называли святошей. Кёнсун сам называл его святошей. Но Сокхван был лучше их всех вместе взятых в тысячи раз.
Кёнсун думал, что Сокхван отличный парень, но, наверное, для кого-то лучше, чем он. Потому что Кёнсун был не достоин его, и Сокхван не был таким, как он. Кёнсун знал это. Он искренне надеялся, что Сокхван найдёт кого-то получше, что он не наступит на грабли дурацких сериалов и фильмов, утопающих в сопливой романтике, и не влюбится в Кёнсуна.
Возможно, это потому, что Кёнсун сам был не хуже всех этих дуралеев-героев с экрана.
Потому, что Кёнсун сам безнадёжно влюбился в Юн Сокхвана, глядя на него, когда он кормил уток во время одной из их вечерних прогулок после Кёнсуновой репетиции; встретив его, Сокхван кинул ему в руки бутылочку «Пепси», любимой газировки Кёнсуна, и протянул свой вязаный крупными спицами шарф цвета ванили, обвязал вокруг голой шеи парня и улыбнулся, взлохматив его волосы рукой. Кёнсун был в кожанке нараспашку, потому что днём было довольно тепло, но вечером знатно похолодало; Сокхван был в клетчатом кофейно-белом пальто и свитере, и выглядел он таким уютным, как самое настоящее горячее какао с зефиром, приторным запахом и окутывающей мягкостью.
И вот, когда Сокхван кормил в оранжевых лучах кованного уличного фонаря уток, бросая им кусочки батона, Кёнсун смотрел прямо на его лицо, на плавные аккуратные линии челюсти, на подвитую от влажного воздуха чёлку, в которой искрились фонарные блики, на покусанные алевшие губы, и Кёнсун подумал, что, наверное, будет совсем не по-дружески, если он вдруг их поцелует. И он не стал. И не сказал ничего. Хотя, если верить книжкам и фильмам, момент был потрясающий. Сокхван выглядел ангелом с персиковым свечением вокруг, когда поднял глаза и улыбнулся, глядя на сосредоточенное лицо Кёнсуна, его нахмуренные от внутренних противоречий брови. Эта улыбка была теплее шарфа. Теплее солнца. Кёнсун почти подавился воздухом от того, как сердце сжалось.
А потом, в один день, когда они собрались с ним в их любимом диско-кафе, чтобы он объяснил Кёнсуну треклятую математику, он был одет в тёплый белоснежный свитер и чёрно-красный кардиган с ромбами, а волосы его были немного взлохмаченными и волнистыми от снегопада; в тот самый день Кёнсун пил клубничный коктейль из высокого прозрачного стакана с красно-белой трубочкой и смотрел на него, смотрел, смотрел, просто не мог остановиться, потому что такая полукудрявая чёлка выглядела так по-домашнему, и внутри парня снова наступала весна; в тот самый день Сокхван вдруг задал вопрос:
– Сун, ты когда-нибудь влюблялся?
Младший сглотнул и покачал отрицательно головой. Сделав ещё один жадный глоток коктейля, он прочистил горло и решил вести себя как можно более непринуждённо.
– Что за дурацкие вопросы?
Сокхван мягко усмехнулся – у него всегда получалось делать это мягко, а не по-издевательски.
– Я вот, кажется, да.
Кёнсун помнил, в помещении играла тихая музыка, у неё был ровный и незамысловатый такт, который в его ушах слился с биением собственного сердца. Он выпустил трубочку изо рта и уставился на старшего, сидевшего по ту сторону небольшого столика, такого крохотного, что их пальцы то и дело неловко соприкасались во время разбора задачи, нацарапанной дурацкой синей плохо пишущей ручкой в Кёнсуновой тетради; он смотрел в его глубокие карие глаза, прячущиеся за очками с отблесками от неоновых вывесок, развешанных по стенам кафе, ища хоть малейшую зацепку, хоть что-то, даже сам не понимал, что. Сокхван вскинул брови в ответ на его глупое ступорное молчание.
– В к-кого? – выдохнул тогда Кёнсун, заметив, что перестал дышать на какое-то время.
Сокхван улыбнулся, как будто удовлетворённо, и сложил руки на стол, пряча пальцы под длинными рукавами вязанного кардигана. «А тебе скажи». Кёнсун покрылся миллионами мурашек, и его будто облили холодной водой – дышать стало так тяжело. Он не знал, как не подать виду особой, не дружеской заинтересованности. Его немного потряхивало, и он опустил голову, делая вид, что задача вдруг стала для него чем-то правда важным, хотя так никогда не было на самом деле.
– Я её знаю?
– Думаю, нет.
– Надеюсь, она хорошая. Иначе ей не поздоровится.
Сокхван засмеялся. Кёнсун поджал губы.
– Не смешно. Такое сокровище нельзя давать в руки кому попало.
Сокхван легонько толкнул младшего в плечо, и Кёнсун подумал, что это был первый комплимент, который он давал ему за всю историю их многолетней дружбы. Он говорил ему слова благодарности, но никогда не говорил комплиментов; возможно, это была причина, по которой Сокхван не видел в Кёнсуне кого-то кроме друга. Или дело было в его стойкой гетеросексуальности. Кёнсун не знал. Они как-то договорились, ещё в самом начале, без слов, что они друзья. А Кёнсун это дурацкое условие послал к чертям. И он думал, что это целиком и полностью была его вина.
Но, обвиняя себя, время Кёнсун бы не повернул вспять. Он бы не изменил того факта, что Сокхван влюбился в девушку. Кёнсун даже не знал, кто она, как выглядит, сколько ей лет, в каком она классе и вообще учится ли в их школе, он не знал вообще ничего – но он её уже ненавидел каждой клеточкой своего тела. И, хотя Кёнсун и понимал, что нужно сказать Сокхвану о своих чувствах, в тот самый вечер он передумал. Он верил, что испортил бы всё, и, возможно, потерял бы друга навсегда. Но он не мог так поступить.
Это была его первая любовь. Идеальный Сокхван нашёл свою идеальную девушку; он долго тушевался и спрашивал у Кёнсуна советов, но тот верил, что сам по себе старший справится гораздо лучше. Просто потому, что это Сокхван. Он смог покорить сердце Кёнсуна – а он, вообще-то не был падким на романтику и прочую дребедень, – так что и с ней Сокхван должен был справиться легко. И он справился. Через неделю он написал Кёнсуну, что они идут на свидание. Младший провёл тогда весь вечер в репетиционной, даже когда остальные разошлись по домам, сидя в дырявом кресле, обшитым пошарпанным зелёным бархатом, посреди гаража и бренчал на акустической гитаре, придумывая самые слезливые и омерзительные песни про неразделённую любовь и исписывая ими свой блокнот, надеясь, что от слёз страницы слипнутся, и он никогда не прочитает эти строчки снова.
Первая и последняя любовь. Сокхван закончил школу и поступил в университет в столице вместе со своей девушкой. Кёнсун был рад из-за того, что он счастлив, и был зол из-за того, что он счастлив. Какая-то часть Кёнсуна была уверенна в том, что Сокхван поступает неправильно и вообще, что он бросает его. Хотя, разумеется, это было не так. Он никогда Кёнсуна не бросал. Это он бросил Сокхвана. Потому что именно Кёнсун начал отдаляться, когда он стал сближаться с ней. Но он думал, так будет правильно. Так будет честно. И Сокхван уехал, оставив другу адрес кампуса, где собирался жить, чтобы Кёнсун приезжал, когда ему было бы скучно, или, когда он должен был готовиться к сдаче итоговых тестов. Кёнсун приезжал к ним пару раз. Но ему это стоило огромных усилий. Это было неправильно.
И, в общем-то, Кёнсун больше никогда не влюблялся. Он перешёл в десятый класс в тот год, когда Сокхван уехал, и как бы Кёнсун ни пытался выискать хоть кого-нибудь, на толику напоминающего Сокхвана, он не мог найти. Кёнсун пытался встречаться, в основном с девушками, потому что не хотел признавать собственную ориентацию, но в конце концов смирился с ней; все они были не такими, им всегда чего-то не хватало, в конце концов, они не были Сокхваном. Это был самый огромный минус. Кёнсун думал, что, возможно, как его романтика началась в Сокхване, так она и закончилась, и отношения вообще не для него. Возможно, дело было именно в Сокхване, в его шарме, его шутках, в его прямой чёлке и круглых очках, в его извечных цветных кардиганах и пальто, в его вкуснейшей выпечке; дело было в его дурацком смехе и милейших морщинках в уголках глаз, в его срывающемся в эмоциональном порыве голосе; возможно, дело было в его запахе, который если бы Кёнсун почувствовал вдруг в толпе, то непременно бы нашёл источник. Дело было в Сокхване.
Если честно, Кёнсун не понимал даже, зачем ему в кого-то влюбляться. Он жил прекрасные шестнадцать лет без любви, потом в ней утонул так, будто бы его швырнули в прорубь с ледяной водой и закрыли крышкой, не давая вылезти наружу. Кёнсун не знал, понравилось ли ему осознавать, что он влюблён. Он думал, любить ответно гораздо лучше, это хотя бы имеет смысл; а любовь безответная кому и зачем нужна? Пустая трата времени.
А потом, Кёнсун помнил, как в начале одиннадцатого класса к ним перевёлся один парень. Достаточно симпатичный, чтобы девчонки разглядывали его, пока преподаватель представлял его классу во время урока английского; у него было крепкое телосложение, высокий рост, широкая грудь, – видно, он точно больше занимался спортом, чем «только для здоровья»; а ещё у него были высветленные волосы цвета сухой пшеницы, и лежали они так аккуратно, чёлка открывала лоб. Он улыбался и представился Кван Ханылем, сияя от радости и предвкушения влития в новый коллектив, а Кёнсун смотрел на него и думал о том, что у него и вправду серьёзные проблемы с парнями, потому что он казался достаточно красивым, чтобы он мог обратить на него внимание. Но позже он передумал.
Потому что Ханыль был совсем другим. Сокхван был интровертом, и он всегда был верен только своему небольшому кругу друзей, поэтому, Кёнсун думал, он ему нравился. Будто он как элитарное искусство – не для всех. Для него.
Ханыль играл в футбол и довольно быстро добился успеха в их школьной команде: хотя позицию капитана и занимал парень с двенадцатого класса, Ханыль мог занять его место сразу после его выпуска. И Ханыль был таким лучезарным, что у Кёнсуна от его широкой улыбки обычно самого сводило челюсть, так, будто это он улыбался; у него буквально за пару дней оказалась целая куча знакомых и друзей, а девчонки начали сохнуть по нему, потому что, знаете, такой красавчик и такой хороший парень. Хороший парень, который мило общался со всеми вокруг, помогал всем вокруг, отлично играл в команде и просто существовал как целый солнечный луч, дарящий всем тепло в этой школе в самые холодные январские дни.
За окном был сентябрь, и Кёнсуну не было холодно. Он понял, что такой весь идеальный Кван Ханыль точно пришёл не за ним, не для него, да и раздражал он немного. Ханыль был слишком обаятельным и общительным, а это было совсем не то, чего искало Кёнсуново сердце.
Он в это верил.
One. I guess we're different
Обычно все дурацкие истории начинаются с самого утра, с самого будильника или завтрака; но Кёнсунова началась с того, что они с его друзьями – Соно, Минджуном и Йесоном – сидели на лавках у кабинета директора, и Кёнсун смотрел в окно, за которым младшие классы делали зарядку на уроке физкультуры; солнце светило ярко-ярко, совсем по-летнему, а не по-сентябрьски, и школьники бегали по стадиону в шортах и футболках, а рядом разминалась команда поддержки в сине-белой форме с юбками в складку. Какая-то низенькая девчонка не могла никак достаточно растянуться, и к ней пристал парень в синих трениках и белой футболке – тоже член команды – и начал давить ей на спину, так сильно, что она, кажется, закричала от боли, потому что, сидя в помещении за закрытыми окнами, Кёнсун мог поклясться, что слышал её вскрик.
Минджун развалился на сиденье и ковырялся кроссовками в отслоившемся порванном линолеуме, пуская стрелку по серо-коричневому полотну всё дальше, засунув руки в карманы своих широких изумрудно-зелёных брюк. Он был уставшим и совершенно подавленным, то и дело как-то тяжело вздыхая и глядя прямо перед собой в невидимую точку в противоположной стене, под окнами. Йесон спал на его плече, потому что тоже не выспался; его выкрашенная в вишнёво-красный шевелюра то и дело содрогалась от тревожной дрёмы, но он никак не просыпался. Соно читал какой-то старый журнал, который нашёл на журнальном столике около кабинета директора.
В коридоре стояла тишина. Мерно и надоедливо тикали огромные уродливые часы на стене. Если не считать Кёнсуновы нервные подёргивания коленкой, не было никаких движений, даже воздух стоял, не циркулируя; духота просачивалась в помещение с улицы, окна нагревались от ярких солнечных лучей, и Кёнсун встал, чтобы открыть форточку, потому что от нервов было просто нечем дышать, он боялся, что отключится, прежде чем директор вообще удосужится их принять. Кёнсун потянул за деревянную ручку, и в форточку ворвалась летняя жара, от которой у него застыл выдох в горле, так что Чхве отвернулся и протяжно выдохнул, глядя на измученную бессонной ночью компанию.
Они катались после их мини-вечеринки по улице на пикапе Йесона, огромном и ржавом, но самом любимом пикапе на планете, потому что, Йесон считал, это будет лучшая машина для их будущих гастролей, ведь у него огромный кузов для инвентаря и достаточно места внутри, чтобы они могли поместиться на сиденьях вчетвером. Кёнсун обычно ездил спереди, потому что однажды выиграл у Минджуна спор на максимальное количество съеденных хот-догов, так что с тех самых пор Кёнсун ездил рядом с Йесоном – единственным парнем, у которого были права в его окружении. Он был старше их всех, учился в выпускном классе, а права у него появились уже в шестнадцать. Тогда же появился и пикап.
Так вот, ехали они в нём – Кёнсун на переднем пассажирском сиденье с бутылкой самого отвратительного пойла, обозванного Йесоном «эльфийским элем», но после него здорово кружило голову, так что Чхве продолжал его пить с зажмуренными от отвращения глазами, и ему было так хорошо. Из новенькой магнитолы – Йесон сказал, что перестал бы уважать себя, если бы поставил в «золотой» пикап рухлядь, – на полную катушку заливалась какая-то отличная песня, и ни у кого из них не было и малейшего представления, что за исполнитель её пел; но в его голове эта песня делала самое главное – заглушала новые мысли по поводу Сокхвана, который прошлой ночью вдруг вздумал ему позвонить, и Кёнсун снова впадал в подобие депрессии. Поэтому они решили собраться и выпить на квартире у Соно, Кёнсун бы сказал, конкретно надраться, полосуя потом пьяными махами по несчастной акустической гитаре и завывая самые дерьмовые песни о любви, а затем – просто вывалиться на улицу и поехать покорять чёртов город на полуразвалившемся пикапе.
Стоя в пустом длинном коридоре и глядя на взъерошенные волосы парней и их синяки под глазами, Кёнсун думал, что это была отвратительная идея. Одна из самых идиотских за всю историю их идиотских идей. Их группа называлась «Роман из телевизора», потому что это была одна из самых любимых песен Кёнсуна, от неё у него коленки тряслись – так сильно она ему нравилась с этим налётом музыки восьмидесятых. Остальные не возражали, потому что, когда они собирали их группу четыре года назад, никто даже и подумать не мог, что они это всерьёз, что Кёнсун это всерьёз. Но серьёзней его на тот момент никого не было во всём мире, а Сокхван – куда же без него – поддерживал его всеми руками и ногами, и именно он помог ему найти Минджуна и Йесона, и Кёнсун тогда думал, что, возможно, существует какая-то иная, более тесная связь у корейцев друг с другом, о которой Кёнсун просто не знал, и они могут найти друг друга в какой-то специальной базе данных по местоположению и увлечениям. Ему было забавно так думать. Йесон и Минджун оказались полными придурками, поэтому они довольно быстро сдружились. И они играли на гитарах, духовых и даже аккордеоне, но этой опции Кёнсун за четыре года так и не придумал назначение.
В общем, идея была отвратительная по нескольким причинам. Во-первых, они были несовершеннолетними идиотами, пьяными до посинения, и с бутылками в руках, а во-вторых, даже не настолько пьяный Йесон въехал на своём замечательном пикапе прямо в кирпичный прямоугольный монумент у въезда на территорию школы, где гордо черными печатными буквами было выгравировано название: «Модесто Хай Скул» и, конечно, слова «добро пожаловать». На удивление пикап выжил, а монумент – нет. За секунду до того, как это произошло, Кёнсун сидел, высунув руку с бутылкой из открытого на полную окна, и кричал какую-то чепуху про то, что сможет забить на Сокхвана, и когда они врезались, Кёнсун дёрнулся на сиденье вперёд, но его тугой мозг догадался пристегнуться, так что Кёнсун приложился лбом о приборную панель совсем немного – разбил бровь и только. Повернув голову в сторону Йесона, Кёнсун обнаружил его, сжимающего вытянутыми руками руль, а его лицо было белее луны над городом, и глаза были широко-широко раскрыты от ужаса. Минджуна вырвало на половичок сзади, а Соно недовольно фыркнул и сделал ещё глоток из бутылки.
Кёнсун собирался открыть рот, чтобы объявить остальным, в который раз, что они облажались, но его перебил скрип открывающейся двери в кабинет директора; парень поджал губы и застыл на месте, с толикой паники глядя на выходящего из него мужчину, высокого и худощавого чернокожего, которого все в школе называли просто Мистер Д. Он с нескрываемым разочарованием посмотрел на них, упираясь кулаками в бока тёмно-синего пиджака, и покачал головой. Кёнсун смотрел на него, на его скатившиеся по скользкой от испарины коже продолговатые очки, и в его тёмно-карих угрюмых глазах Кёнсун видел свой собственный стыд. Ему было так стыдно, что он мог бы с удовольствием принять участие в разработках машины времени в качестве подопытного кролика.
Мистер Д. никогда не относился к ним плохо. Он вообще был классным, очень понимающим, но серьёзным и рассудительным. Ученики уважали его и прислушивались, а он прислушивался к ученикам. Их группу он, скорее всего, тайно любил, потому что почти всегда давал им отгулы для выступлений на фестивалях, вносил их в списки выступающих на школьных мероприятиях, чтобы им не пришлось договариваться с школьным советом, а ещё он по-отцовски давал им по голове, когда они в чём-то косячили, и только однажды отстранял их от занятий. Однако в этот раз он не дал бы им отцовских тумаков. Он вообще выглядел так, будто они – самое большое разочарование в его жизни. Возможно, так и было. У Кёнсуна сердце упало в пятки и отказывалось дальше биться.
Директор большим пальцем указал парням, чтобы они зашли в кабинет; Соно ткнул локтем в Минджуна, и он скинул с себя Йесона. Тот почти свалился со скамьи, с мучениями разлепляя опухшие глаза, и они стройным рядком прошли в небольшое помещение, освещённое тёплым светом настольной лампы и широким окном, находящимся прямо за рабочим местом Мистера Д. Он проследовал за ними и сел за свой длинный стол, складывая руки в замок на нём, и выждал, пока парни уселись на четыре подготовленных для них стула с мягкими черными сиденьями. Кёнсун кусал губу так остервенело, что она кровоточила уже через пару минут. На потолке крутился вентилятор, в кабинете было не так душно, как снаружи, но дышать под пристальным взором директора всё равно было нечем.
Кёнсун надеялся, что он просто скажет им убираться и приходить на отработки после уроков каждый день в течение нескольких следующих месяцев, но они нарушили своим пьянством закон, так что он должен был приготовить для них что-то по истине ужасное, вроде исключения и полиции со штрафом в полтысячи зелёных с каждого в добавок. Поэтому Кёнсунова надежда тухла каждую минуту всё больше и больше, лишь он поднимал испуганные глаза на его нахмуренное лицо, изучающее учеников перед ним. В попытках найти хоть каплю успокоения, Кёнсун глянул на остальных, буквально краешком глаза, и увидел, что Соно совсем всё равно; он сидел расслабленнее остальных, рассматривая без энтузиазма свои облупившиеся чёрные ногти, закинув одну ногу на другую. Кёнсун подумал, что в нём сосредоточилась либо вся их храбрость, либо вся их глупость. Йесон теребил пальцами рукава своей безразмерной рубашки, жёлтой в мелкую клетку из чёрных полосок. Кёнсун любил эту рубашку. Она считалась в их группе счастливой после того, как они пару раз выиграли в шоу талантов, когда Йесон был в ней, так что теперь если им предстояло что-то невероятно сложное – он, либо кто-то из них надевал её. Этот раз был не исключением.
Кёнсун перевёл взгляд на Минджуна, и он смотрел на него тоже, и в ту секунду он как-то шумно сглотнул – Кёнсун сразу опустил глаза в пол. Он был похож на напуганного ребёнка. Такие большие глаза, такое вытянутое лицо. Кёнсун попытался вспомнить, когда видел шатена таким в последний раз, и вдруг понял, что никогда. Да, Соно был хладнокровней всех тех животных, которых объединили в это семейство, но он не был авантюристом; дух приключений среди них жил и тёк по венам именно Минджуна, и именно он всегда шёл первым на встречу любым препятствиям. Он заводил толпу, он кричал громче всех и заливался громче всех. Так что видеть его таким ужаснувшимся Чхве стало так больно, его страх передался ему одним мимолётным взглядом. Кёнсун напряг каждую мышцу в своём теле и посмотрел на выжидающего чего-то Мистера Д.
И тут он дрогнул, и Кёнсун от волнения дрогнул тоже.
– Я даже не знаю, что вам сказать. – Он прочистил горло в кулак. – Я так долго думал, что сказать и просто не могу найти слов. Я в таком ужасе, и я так сильно разочарован в вас.
Кёнсун кивнул ему в знак понимания. Директор остановился взглядом на нём, как на солисте, но Кёнсун никогда не был лидером. Вернее, формально он был, но ему нужно было ещё многому научиться для того, чтобы действительно им стать. Например, в этой ситуации он не проявил ни одного лидерского качества, потому что был скован страхом как стальными цепями, обвитыми вокруг его тела и крепко сжимающими, так сильно, что дышать удавалось только через раз.
– Мы понимаем, Мистер Д., – выронил Кёнсун дрожащим голосом. – Нам очень жаль. Это отвратительная выходка.
Соно тихо и размеренно дышал слева. Кёнсун сглотнул, и в его глазах, скорее всего, читалась тогда такая отчаянная мольба, чтобы их простили или сделали хоть какую-то поблажку, но он знал, что директор устал идти на уступки. Так что всё это было бессмысленно.
– Вы вчетвером будете наказаны. У меня есть ещё время, чтобы придумать, какое наказание вы будете отбывать. Я мог бы отчислить вас или как минимум отстранить от занятий, но я пока думаю, как вы можете пригодиться нашей школе, так что скажу вам позже. Пока что убирайтесь.
– А полиция? – вклинился Минджун.
– Вон из моего кабинета, – жёстче отрезал Мистер Д., и Кёнсун со смешанными эмоциями подорвался со стула и выскочил в коридор.
С колотящимся в самом горле сердцем он схватил оказавшегося поблизости Йесона, полупрозрачного от стресса, и обнял его так крепко, что он издал какой-то сдавленный полувсхлип. Минджун обнял их обоих и пригвоздил к ним безэмоционального Соно, который наверняка закатил глаза. Они простояли так недолго, всего мгновение, чтобы успокоиться, и помчались на улицу, в звенящий зной, который был всё равно свежим воздухом после пережитого, и бежали все вместе до самой поляны у центрального входа в школу, на которой обычно обедали школьники, но из-за того, что урок шёл в самом разгаре, там было пусто. И, добравшись до дерева, раскинувшегося под окнами школьного корпуса, Кёнсун упал на корточки рядом с ним и вжался в него спиной, переводя дыхание. Дерево создавало тень, в ней было приятно спрятаться. Минджун рухнул мешком с песком рядом, прямо на спину на сочно-зелёный газон, и Йесон следом – улёгся головой на Минджунов живот и зажмурился. Соно сел в позе лотоса, замыкая их кривой круг.
– Он что, правда нас не сдал? – подал голос Йесон, и он дрожал, потому что был на грани того, чтобы расплакаться.
– Я не знаю, – шумно выдохнул Кёнсун и облизнул сухие губы.
– Парни, нам была бы такая жопа, если бы он по правде сдал нас, так что, возможно, он не сделал этого. Я уверен, что он не сделал, – Соно прикрыл глаза и вытер пот со лба предплечьем, переводя дыхание.
– Мы должны будем спасти мир за это, – Кёнсун откинул голову назад, прижимаясь макушкой к жёсткой коре. Ветерок чуть щекотал кожу. – Или я не знаю. Короче, мы теперь ему должны. Так много, что я не уверен, смогут ли наши тощие задницы когда-то заплатить по счетам.
– Моя задница не тощая, – возразил Минджун.
Кёнсун закатил бы глаза, если бы они не были закрыты.
В общем, когда урок закончился, они забрали из аудиторий свои оставленные вещи; Кёнсуна ждал урок английского, а Соно и Минджун отправились на биологию. Йесон учился на курсе старше, поэтому их уроки никогда не пересекались, но во время ланча на большой перемене они всегда сидели вместе. Так и в тот день – они договорились встретиться за своим обыкновенным столиком и разошлись по разным сторонам корпуса, хотя от перемены оставалось ещё добрых десять минут. Их всех грызла совесть.
Кёнсун зашёл в класс ещё тогда, когда из него неровными потоками выходили девятиклассники. Он прошёл к парте у окна посередине и, швырнув холщовую сумку на стол, сложил на неё же руки и зарылся в них лицом, нервно выдыхая. Он нёс ответственность, которая оказалась слишком тяжёлой для его худых плеч. И Кёнсун тонул в этом чувстве вины, оно пожирало его с завидной жадностью. Дело было не только в том, что Кёнсун – «лидер», но и в том, что пьянку устроил он, а ещё он мог бы остановить их перед тем, как они сели в этот чёртов пикап, но он не сделал этого.
Поэтому, в который раз за то утро чертыхнувшись, парень лениво расположил принадлежности для урока на парте и уставился в окно, устроив подбородок на ладони. Корпус был построен в виде подковы, поэтому он видел другую аудиторию, так близко, что мог общаться жестами с сидящими там учениками. Там проходил урок биологии и – разумеется – они всегда пользовались этим с Минджуном, который занимал место у окна, прямо как Кёнсун. Он сделал так и в тот раз – сел у окна – и уставился на Кёнсуна, точно так же опираясь на руку подбородком. Они выглядели как отображения друг друга, подавленные и уставшие. Им даже не хотелось общаться, они просто смотрели друг на друга и временами вздыхали – Кёнсун видел, как раз в пару десятков секунд плечи его друга поднимались выше обычного. Так что, он подумал, что не один в своей угрюмости прямо в эту минуту, и ему стало немного легче.
Прозвенел первый звонок, и кабинет начал заполняться старшеклассниками. В помещении поднялся гул, засновали люди, но Кёнсун даже не шелохнулся, прожигая безликим взглядом лицо Минджуна, и он занимался тем же самым, хотя за его спиной точно так же становилось людно и, Кёнсун был уверен, громко. Затем по ушам вдарил второй звонок, и до начала занятий оставалась минута, и в аудиторию зашёл преподаватель, из-за чего парень медленно показал на Минджуна указательным пальцем, давая понять, что тот выиграл никому не известный и никому не нужный челлендж, так что он ухмыльнулся, и Кёнсун отвернулся.
За мистером Клиффордом, преподавателем английского, шёл парень, и Кёнсун сначала не придал этому никакого значения – на втором году обучения постоянно кто-то добавлялся, кто-то убывал. По крайней мере, так говорил Йесон, потому что сам он доучивался только первую неделю. Три дня назад было пополнение в их классе во время урока обществознания, но два дня назад из школы отчислили какого-то громилу с потока. Кёнсун подумал, что, возможно, следующими отчалившими будет их четвёрка, и его передёрнуло.
Все уселись на свои места; Кёнсун открыл учебник на странице с домашним заданием и обнаружил, что забыл сделать одно упражнение. Обречённо выдохнув, он взял карандаш и решил, что лучше поздно, чем никогда, и собирался уже начать его делать – вписать пропущенные слова – когда мистер Клиффорд громко прочистил горло, привлекая внимание, и парень устало поднял на него глаза, отрываясь от предложения, в котором подводных камней оказалось больше, чем в Кёнсуне желания с этим справляться.
