Текст книги "Моя кузина Рейчел"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Изменилась его сущность.
Ее голос звучал утомленно и непривычно глухо. Если я говорил с ней, как на исповеди, – может быть, и она была не менее откровенна. Она полулежала в кресле, прикрыв глаза руками.
– Изменилась? – спросил я. – Но как?
Сердце у меня упало – такое мы испытываем в детстве, когда вдруг узнаем о смерти, зле или жестокости.
– Позднее врачи говорили мне, – сказала она, – что из-за болезни он утратил контроль над собой, что свойства характера, дремавшие на протяжении всей его жизни, под влиянием боли и страха поднялись на поверхность. Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу. Вы были правы, что ненавидели меня. Если бы он не приехал в Италию, то сейчас был бы здесь с вами. Он бы не умер.
Мне стало стыдно. Я смутился и не знал, что сказать.
– Точно так же он мог заболеть и здесь, – проговорил я, словно для того, чтобы помочь ей. – И тогда не вы, а я был бы виновником всего случившегося.
Она отвела руки от лица, посмотрела на меня и улыбнулась.
– Он так сильно любил вас! – сказала она. – Можно было подумать, что вы его сын, так он вами гордился. Всегда «мой Филипп сделал бы то», «мой мальчик сделал бы это». Ах, Филипп, раз вы все полтора года ревновали ко мне, думаю, мы квиты. Бог свидетель, иногда мне хватило бы вас и в меньших дозах.
Я ответил на ее взгляд и медленно улыбнулся.
– Вы тоже рисовали себе картины? – спросил я.
– Без конца, – ответила она. – Этот избалованный мальчик, говорила я себе, постоянно пишет ему письма, из которых он вечно читает отрывки, но целиком никогда не показывает. Мальчик, у которого нет недостатков, одни сплошные достоинства. Мальчик, который понимает его, а мне это никак не удается. Мальчик, который владеет тремя четвертями его сердца и всем, что есть в нем лучшего. Мне же остается одна четверть и все худшее. Ах, Филипп… – Она улыбнулась мне. – И вы говорите о ревности!.. Ревность мужчины порывиста, глупа и лишена глубины, как ревность ребенка. Ревность женщины – ревность взрослого человека, а это совсем другое.
Она вынула подушку из-под головы и взбила ее. Затем одернула платье и выпрямилась в кресле.
– Пожалуй, для одного вечера мы достаточно наговорились.
Она наклонилась и подняла с пола рукоделие.
– Я не устал, – возразил я. – Я мог бы продолжать еще и еще. То есть не сам говорить, а слушать вас.
– У нас есть завтра, – сказала она.
– Почему только завтра?
– Потому что в понедельник я уезжаю. Я приехала всего на два дня. Ваш крестный Ник Кендалл пригласил меня в Пелин.
Мне показалось нелепым и совершенно бессмысленным, что она собирается уезжать.
– Вы не успели приехать и уже уезжаете, – сказал я. – У вас будет время для визита в Пелин. Вы не видели еще и половины имения. Что подумают слуги, арендаторы? Они почувствуют себя оскорбленными.
– Неужели?
– Кроме того, – сказал я, – из Плимута едет рассыльный с растениями и саженцами. Вы должны обсудить с Тамлином, что с ними делать. А вещи Эмброза? Их надо разобрать.
– Я думала, вы сами сможете это сделать, – сказала она.
– Но ведь мы могли бы вместе заняться ими!
Я поднялся с кресла, потянулся и пнул Дона.
– Просыпайся, – сказал я. – Хватит сопеть, давно пора идти в конуру к приятелям.
Дон пошевелился и заворчал.
– Ленивая бестия, – сказал я и взглянул на кузину Рейчел.
Она смотрела на меня с таким странным выражением, будто сквозь меня вглядывалась в кого-то другого.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, – ответила она, – право, ничего… Не могли бы вы взять свечу и проводить меня до моей комнаты?
– Хорошо, – сказал я, – а потом отведу Дона.
Свечи лежали на столике у двери. Она взяла одну из них, и я зажег ее. В холле было темно, но на верхней площадке Сиком оставил свет.
– Благодарю вас, – сказала она, – дальше я сама найду дорогу.
На лестнице она помедлила. Ее лицо оставалось в тени, в одной руке она держала подсвечник, другой придерживала подол платья.
– Вы все еще ненавидите меня? – спросила она.
– Нет, – ответил я. – Я же сказал вам, что это были не вы, а совсем другая женщина.
– Вы уверены, что другая?
– Абсолютно уверен.
– В таком случае, доброй ночи. И спите спокойно.
Она повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее за руку.
– Подождите, – сказал я, – теперь моя очередь задать вопрос.
– Какой вопрос, Филипп?
– Вы все еще ревнуете ко мне, или это тоже другой человек, а вовсе не я?
Она рассмеялась и дала мне руку:
– Противный мальчишка, такой избалованный и чопорный? Ах, он перестал существовать вчера, как только вы вошли в будуар тетушки Фебы.
Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в щеку.
– Вот вам самый первый в жизни, – сказала она, – и, если он вам не нравится, можете сделать вид, что получили его не от меня, а от той, другой, женщины. – Она стала медленно подниматься по лестнице, и пламя свечи отбрасывало на стену темную, загадочную тень.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
По воскресеньям мы много лет придерживались раз и навсегда заведенного распорядка дня. Завтракали позже обычного, в девять часов, а в четверть одиннадцатого экипаж вез Эмброза и меня в церковь. Слуги следовали за нами в линейке. По окончании службы они возвращались к обеду, который для них также накрывали позже – в час пополудни. Сами мы обедали в четыре часа в обществе викария и миссис Паско, иногда одной или двух из их незамужних дочерей и, как правило, моего крестного и Луизы. С тех пор как Эмброз уехал за границу, я не пользовался экипажем и ездил в церковь верхом на Цыганке, чем, по-моему, давал повод для толков, хотя и не знаю почему.
В то воскресенье в честь гостьи я решил вернуться к старому обычаю и распорядился заложить экипаж. Кузина Рейчел, которую Сиком предупредил об этом событии, принеся ей завтрак, спустилась в холл с десятым ударом часов.
Я смотрел на нее, и мне казалось, что после вчерашнего вечера я могу говорить ей все, что захочу. И меня не остановят ни страх, ни обида, ни обыкновенная учтивость.
– Небольшое предостережение, – сказал я, поздоровавшись. – В церкви все взгляды будут устремлены на вас. Даже лентяи, которые под разными предлогами остаются в постели, сегодня не усидят дома. Они будут стоять в приделах и, чего доброго, на цыпочках.
– Вы меня пугаете, – сказала она. – Лучше я не поеду.
– И выкажете неуважение, – заметил я, – которого не простят ни вам, ни мне.
Она серьезно посмотрела на меня:
– Я не уверена, что знаю, как себя вести. Я воспитана в католической вере.
– Держите это при себе, – предупредил я. – В этой части света полагают, что папистам уготовано адское пламя. По крайней мере, так говорят.
Смотрите внимательно, что я буду делать. Я вас не подведу.
К дому подкатил экипаж. Веллингтон, в вычищенной шляпе с кокардой, надулся от важности, как зобатый голубь. Грум сидел от него по правую руку.
Сиком – в накрахмаленном галстуке, в воскресном сюртуке – стоял у главного входа с не менее величественным видом. Такие события случаются раз в жизни.
Я помог кузине Рейчел войти в экипаж и сел рядом. На ней была темная накидка, лицо скрывала вуаль, спадавшая со шляпки.
– Люди захотят увидеть ваше лицо, – сказал я.
– Что ж, им придется остаться при своем желании.
– Вы не понимаете, – сказал я. – В их жизни не случалось ничего подобного. Вот уже почти тридцать лет. Старики, пожалуй, еще помнят мою тетушку и мою мать, но на памяти тех, кто помоложе, ни одна миссис Эшли не приезжала в церковь. Кроме того, вы должны просветить их невежество. Им приятно, что вы приехали из заморских краев. Откуда им знать, что итальянцы не чернокожие!
– Прошу вас, успокойтесь, – прошептала она. – Судя по спине Веллингтона, на козлах слышно все, что вы говорите.
– Не успокоюсь, – настаивал я, – дело очень серьезное. Я знаю, как быстро распространяются слухи. Вся округа усядется за воскресный обед, качая головой и говоря, что миссис Эшли – негритянка.
– Я подниму вуаль в церкви, и ни минутой раньше, – сказала она. – Когда опущусь на колени. Пусть тогда смотрят, если им так хочется, но, право, им не следовало бы этого делать. Они должны смотреть в молитвенник.
– Наше место отгорожено высокой скамьей с занавесями, – объяснил я.
– Когда вы опуститесь на колени, вас никто не увидит. Можете играть в шарики, если хотите. Ребенком я так и делал.
– Ваше детство! – сказала она. – Не говорите о нем. Я знаю его во всех подробностях. Как Эмброз рассчитал вашу няньку, когда вам было три года. Как он вынул вас из юбочки и засунул в штаны. Каким чудовищным способом он обучил вас алфавиту. Меня ничуть не удивляет, что в церкви вы играли в шарики. Странно, что вы не вытворяли чего-нибудь похуже.
– Однажды натворил, – сказал я. – Принес в кармане белых мышей и пустил их бегать по полу. Они вскарабкались по юбке одной старой дамы с соседней скамьи. С ней случилась истерика, и ее пришлось вывести.
– Эмброз вас за это не высек?
– О нет! Он-то и выпустил мышей на пол.
Кузина Рейчел показала на спину Веллингтона. Его плечи напряглись, уши покраснели.
– Сегодня вы будете вести себя прилично, или я выйду из церкви, – сказала она.
– Тогда все решат, что у вас истерика, – сказал я, – и крестный с Луизой бросятся вам на помощь. О Господи…
Я не закончил фразы и в ужасе хлопнул рукой по колену.
– В чем дело?
– Я только сейчас вспомнил, что обещал приехать вчера в Пелин повидаться с Луизой. Совсем забыл об этом. Она, наверное, прождала меня целый день.
– Не слишком любезно с вашей стороны, – сказала кузина Рейчел. – Надеюсь, она вас как следует отчитает.
– Я во всем обвиню вас, – сказал я, – и это будет сущей правдой.
Скажу, что вы потребовали показать вам Бартонские земли.
– Я бы не просила вас об этом, – заметила она, – если бы знала, что вам надо быть в другом месте. Почему вы мне ничего не сказали?
– Потому что я совсем забыл.
– На месте Луизы, – сказала она, – я бы обиделась. Для женщины худшего объяснения не придумаешь.
– Луиза не женщина, – сказал я. – Она моложе меня, и я знаю ее с тех пор, когда она бегала в детской юбочке.
– Это не оправдание. Как бы то ни было, у нее есть самолюбие.
– Ничего страшного, она скоро отойдет. За обедом мы будем сидеть рядом, и я скажу ей, как хорошо она расставила цветы.
– Какие цветы?
– Цветы в доме. Цветы в вашем будуаре, в спальне. Она специально приезжала расставить их.
– Как трогательно.
– Она полагала, что Сиком не справится с этим.
– Я ее понимаю. Она проявила тонкость чувств и большой вкус. Особенно мне понравилась ваза на камине в будуаре и осенние крокусы у окна.
– А разве на камине была ваза? – спросил я. – И у окна тоже? Я не заметил ни ту, ни другую. Но я все равно похвалю ее. Надеюсь, она не попросит описать их.
Я взглянул на кузину Рейчел, рассмеялся и увидел, что ее глаза улыбаются мне сквозь вуаль. Но она покачала головой.
Мы спустились по крутому склону холма, свернули на дорогу и, въехав в деревню, приближались к церкви. Как я и думал, у ограды стояло довольно много народу. Я знал большинство собравшихся, но там были и те, кто пришел только из любопытства. Когда экипаж остановился у ворот и мы вышли, среди прихожан началась небольшая давка. Я снял шляпу и подал кузине Рейчел руку.
Мне не раз доводилось видеть, как крестный подает руку Луизе. Мы пошли по дорожке к паперти. Все взгляды были устремлены на нас. До самой последней минуты я ожидал, что в столь непривычной роли буду чувствовать себя дураком, но вышло совсем наоборот. Я испытывал уверенность, гордость и какое-то непонятное удовольствие. Я пристально смотрел прямо перед собой, не глядя ни вправо, ни влево, и при нашем приближении мужчины снимали шляпы, а женщины приседали в реверансе. Я не помнил, чтобы они хоть раз так же приветствовали меня, когда я приезжал один. В конце концов, для них это было целое событие.
Когда мы входили в церковь, звонили колокола, и все, кто уже сидел на своих местах, оборачивались посмотреть на нас. Скрипели сапоги мужчин, шуршали юбки женщин. Направляясь через придел к нашему месту, мы прошли мимо скамьи Кендаллов. Краешком глаза я взглянул на крестного: он сидел с задумчивым лицом, нахмурив густые брови. Его, несомненно, занимал вопрос, как я вел себя последние двое суток. Хорошее воспитание не позволяло ему смотреть ни на меня, ни на мою спутницу. Луиза сидела рядом с отцом, чопорная, прямая как струна. По ее надменному виду я понял, что все-таки оскорбил ее. Но когда я отступил на шаг, чтобы пропустить кузину Рейчел вперед, любопытство взяло свое. Луиза подняла глаза и уставилась на мою гостью, затем поймала мой взгляд и вопросительно вскинула брови. Я притворился, будто ничего не заметил, и закрыл за собой дверцу. Прихожане склонились в молитве. Непривычно было ощущать рядом присутствие женщины.
Память перенесла меня в детство, в те дни, когда Эмброз стал брать меня в церковь и мне приходилось стоять на табурете и смотреть поверх спинки передней скамьи. Следуя примеру Эмброза, я держал в руках молитвенник – часто вверх ногами – и, когда наступало время произносить слова ответствия, как эхо, повторял его бормотание, нисколько не задумываясь над смыслом. Став повыше ростом, я всегда отдергивал занавеси и разглядывал собравшихся в церкви, наблюдал за пастором и мальчиками-хористами, а еще позже, приезжая из Харроу на каникулы, поглядывал на Эмброза, который, если проповедь затягивалась, дремал, скрестив руки на груди. Теперь, когда я вступил в пору зрелости, церковь стала для меня местом размышлений. Но – и я с сожалением признаюсь в этом – размышлений не над моими слабостями и недостатками, а над планами на ближайшую неделю, над тем, что надо сделать на полях или в лесу, что надо сказать племяннику Сикома, какие распоряжения я забыл отдать Тамлину. Я сидел на нашей скамье в полном одиночестве, замкнувшись в себе; ничто не нарушало течения моих мыслей, никто не претендовал на мое внимание.
Я пел псалмы, произносил ответствия, следуя давней привычке. Но в то воскресенье все было иначе. Я постоянно ощущал близость кузины Рейчел. Не могло быть и речи, будто она не знает, что и как ей следует делать.
Казалось, она всю жизнь по воскресеньям посещала англиканскую церковь. Она сидела, не сводя с викария серьезного взгляда, и, когда пришло время преклонить колени, я заметил, что она действительно опустилась на колени, а не просто сделала вид, оставаясь сидеть, как мы с Эмброзом. Она не шуршала платьем, не вертела головой, не глазела по сторонам, как миссис Паско и ее дочери – их скамья находилась в боковом приделе, и пастор не мог их видеть.
Когда мы запели гимн, она откинула вуаль, и я видел, как шевелятся ее губы, хоть и не слышал голоса. Мы сели, чтобы выслушать проповедь, и она снова опустила вуаль.
Я принялся размышлять о том, какая женщина последней сидела на местах семейства Эшли. Может быть, тетушка Феба, которая и здесь вздыхала о своем викарии, или жена дяди Филиппа, отца Эмброза, которую я никогда не видел?
Возможно, здесь сидел и мой отец, прежде чем отправился воевать с французами и погиб, и моя молодая, болезненная мать, пережившая отца, как рассказывал Эмброз, всего на пять месяцев. Я никогда не думал о них, не ощущал их отсутствия – Эмброз заменил мне обоих. Но теперь, глядя на кузину Реичел, я вдруг подумал о матери. Преклоняла ли она рядом с моим отцом колени, сидела ли во время проповеди, устало откинувшись на спинку скамьи и сложив руки?
Спешила ли после службы домой, чтобы поскорее войти в детскую и вынуть меня из колыбели? Монотонный голос мистера Паско гудел под сводами церкви, а я пытался представить себе свои детские ощущения в те минуты, когда мать держала меня на руках. Гладила ли она меня по голове, целовала в щеку и затем снова укладывала в колыбель? Мне вдруг стало жаль, что я не помню ее.
Почему память ребенка не может заглянуть глубже некоего предела? Я помнил себя маленьким мальчиком, который ковыляет за Эмброзом и, истошно крича, просит подождать его. И ничего из того, что было раньше. Совсем ничего…
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» Голос викария поднял меня на ноги. Из его проповеди я не услышал ни слова. Но и планов на ближайшую неделю не строил. Все это время я просидел, погруженный в неясные мечты, не сводя глаз с кузины Рейчел.
Я протянул руку за шляпой и коснулся ее руки.
– Вы отлично справились, – шепнул я, – но настоящее испытание для вас впереди.
– Благодарю, – так же шепотом ответила она, – ваше испытание тоже впереди. Вам предстоит искупить вину за нарушенное обещание.
Когда мы вышли из церкви на солнце, нас поджидала небольшая толпа арендаторов, знакомых и друзей; среди них – миссис Паско с дочерьми и крестный с Луизой. Один за другим они подходили представиться. Совсем как при дворе. Кузина Рейчел откинула вуаль, и я подумал, что, как только мы останемся наедине, непременно подразню ее этим.
Пока мы шли по дорожке к экипажам, она обратилась ко мне при всех, чтобы я не имел возможности возразить:
– Филипп, может быть, вы проводите мисс Кендалл к своему экипажу, а я поеду с мистером Кендаллом?
По ее тону я сразу понял, что она сделала это намеренно.
– О да, разумеется, если вам так угодно, – ответил я.
– По-моему, прекрасное сочетание, – улыбаясь, сказала она крестному, который, в свою очередь, поклонился и предложил ей руку.
Они дружно свернули к экипажу Кендаллов, и мне ничего другого не оставалось, как вместе с Луизой сесть в свой экипаж, стоявший ближе.
Я чувствовал себя школьником, которого отшлепали. Веллингтон взмахнул хлыстом, и лошади тронули.
– Послушай, Луиза, извини меня, – сразу начал я. – Так ух вышло, что вчера я весь день не мог отлучиться. Кузина Реичел пожелала осмотреть Бартонские акры, и мне пришлось сопровождать ее. Сообщить тебе не было времени, иначе я послал бы мальчика с запиской.
– Ах, не извиняйся, – сказала Луиза. – Я прождала часа два, но это не важно. К счастью, погода была хорошая, и я за это время набрала целую корзину черной смородины.
– Вышло крайне неловко, – сказал я. – Мне действительно очень жаль.
– Я догадалась, что тебя задержало нечто в этом роде. Ничего серьезного не произошло, и слава Богу. Я ведь знаю твое отношение к ее визиту и не на шутку боялась, не натворил ли ты чего-нибудь ужасного, не дай Бог затеял ссору, и мы вдруг увидим твою гостью у своих дверей. Ну, так что же произошло? Неужели тебе пока удалось избежать столкновения? Расскажи, расскажи мне обо всем.
Я надвинул шляпу на глаза и скрестил руки на груди:
– Обо всем? Что значит – обо всем?
– Ну, все… Что ты ей сказал, как она это приняла. Пришла в ужас или сделала вид, будто ни в чем не виновата?
Луиза говорила тихо, и Веллингтон не мог ее слышать. Но я тем не менее почувствовал раздражение, и настроение у меня окончательно испортилось.
Нашла время для таких разговоров! Да и кто дал ей право допрашивать меня?!
– Нам некогда особенно было разговаривать, – ответил я. – В первый вечер она очень устала и рано легла спать. Весь вчерашний день занял обход имения. Утром – сад, днем – Бартонские акры.
– Значит, серьезного разговора у вас так и не было?
– Все зависит от того, что ты считаешь серьезным разговором. Я знаю одно: она совсем не та, за кого я ее принимал. Да ты и сама видела и могла догадаться.
Луиза молчала. Она не откинулась, как я, на спинку сиденья, а спрятала руки в муфту и сидела, словно аршин проглотив.
– Она очень красивая, – наконец сказала она.
Я снял ноги с противоположной скамьи, повернул голову и уставился на нее.
– Красивая? – изумленно переспросил я. – Луиза, дорогая, да ты, верно, с ума сошла!
– Ах нет… Вовсе нет, – возразила она. – Спроси отца, спроси кого угодно. Ты не заметил, как все глазели на нее, когда она подняла вуаль? Если нет, то только потому, что ничего не понимаешь в женщинах.
– В жизни не слышал подобного вздора, – сказал я. – Возможно, у нее красивые глаза, но в остальном она совершенно заурядная. Самая заурядная особа, какую я когда-либо встречал. Еще бы, я могу сказать ей все, что захочу, могу говорить обо всем. При ней мне не надо напускать на себя какие-то особые манеры; в целом свете нет ничего легче, как просто сидеть напротив нее и курить трубку.
– Кажется, ты сказал, что у тебя не было времени поговорить с ней?
– Не придирайся к словам. Разумеется, мы разговаривали за обедом и в поле. Я хотел сказать, что это было нетрудно.
– Вероятно.
– А что до красоты, надо будет сказать ей. То-то она посмеется!
Естественно, люди глазели на нее. Глазели, потому что она – миссис Эшли.
– И поэтому тоже. Но не только. Как бы то ни было, заурядна она или нет, на тебя она, похоже, произвела большое впечатление. Конечно, она среднего возраста. Я дала бы ей лет тридцать пять, а ты? Или ты думаешь, что ей меньше?
– Не имею ни малейшего понятия, Луиза, и не хочу иметь. Возраст меня не интересует. По мне, хоть девяносто девять.
– Не будь смешным. В девяносто девять у женщин не бывает таких глаз и такого цвета лица. Она умеет одеваться. Ее платье прекрасно сшито, да и накидка тоже. Траур не выглядит на ней унылым.
– Боже мой, Луиза, можно подумать, ты – миссис Паско. Никогда не слышал от тебя такой чисто женской болтовни.
– А я от тебя – таких восторженных речей. Так что услуга за услугу.
Какая перемена, и всего за сорок восемь часов! Впрочем, один человек вздохнет с облегчением – это мой отец. После вашей последней встречи он опасался кровопролития, и ничего удивительного…
Слава Богу, начался крутой подъем, и я, как всегда на этом месте, вышел из экипажа и вместе с грумом пошел пешком, чтобы лошадям было легче подниматься в гору. Что за причуды? Как это не похоже на Луизу… Нет чтобы почувствовать облегчение оттого, что визит кузины Рейчел проходит гладко; она расстроена, почти сердита. Такое поведение – отнюдь не лучшая форма проявления дружеских чувств. Когда мы поднялись на вершину холма, я снова сел рядом с Луизой, но весь остаток пути мы не обмолвились ни словом. Это было крайне нелепо, но я твердо решил, что раз она не делает попыток прервать молчание, то будь я проклят, если заговорю первым. Про себя я не мог не отметить, насколько поездка в церковь была приятнее возвращения домой.
Интересно, подумал я, как проехалась парочка в другом экипаже? По-видимому, вовсе недурно. Мы вышли из экипажа; Веллингтон отъехал, уступая дорогу, и мы с Луизой остановились в дверях подождать крестного и мою кузину. Они непринужденно беседовали – как старые друзья, и крестный, обычно такой неразговорчивый, с увлечением о чем-то разглагольствовал.
Уловив слова «постыдный» и «страна этого не поддержит», я понял, что он оседлал любимого конька и рассуждает о правительстве и оппозиции. Я готов был биться об заклад, что он и не подумал помочь лошадям и пешком подняться на холм.
– Хорошо доехали? – осведомилась кузина Рейчел, стараясь поймать мой взгляд.
Ее губы подрагивали, и я мог поклясться, что она догадывалась, какова была наша поездка.
– Да, благодарю вас, – ответила Луиза и вежливо посторонилась, пропуская мою гостью вперед.
Но кузина Рейчел взяла ее за руку и сказала:
– Пойдемте ко мне в комнату. Там вы снимете накидку и шляпу. Я хочу поблагодарить вас за прекрасные цветы.
Едва мы с крестным успели вымыть руки и обменяться парой слов, как пожаловало семейство Паско в полном составе, и на мою долю выпала почетная миссия сопровождать викария с дочерьми в прогулке по саду. Что же касается супруги викария, то миссис Паско, словно напавшая на след гончая, отправилась наверх и присоединилась к дамам. Она никогда не видела голубую комнату без чехлов… Дочери викария наперебой расхваливали мою кузину и, как недавно Луиза, заявили, что находят ее красивой. Мне доставило истинное удовольствие сообщить им, что лично я нахожу ее слишком маленькой и самой что ни на есть обыкновенной. В ответ я услышал протестующий визг.
– О нет, не обыкновенная, – задумчиво изрек мистер Паско, приподнимая тростью головку гортензии, – безусловно, не обыкновенная. Но и красивой, как считают девочки, я бы ее не назвал. А вот женственной… да-да, именно женственной…
– Но папа, – сказала одна из дочерей, – вы же и не предполагали, что миссис Эшли может быть другой?
– Моя дорогая, – возразил викарий, – ты не поверишь, сколь многие женщины лишены именно этого качества.
Я подумал о миссис Паско с ее лошадиным лицом и поспешил привлечь внимание гостей к молодым пальмам, привезенным Эмброзом из Египта, которые они наверняка видели не раз, и тем самым переменил – как мне казалось, довольно тактично – тему разговора.
Когда мы вернулись в дом и прошли в гостиную, миссис Паско в повышенных тонах рассказывала про свою судомойку, которая понесла от помощника садовника.
– …Но где они успели? Вот чего я никак не могу понять, миссис Эшли.
Она жила в одной комнате с кухаркой и, насколько мне известно, никогда не отлучалась из дому.
– А как насчет погреба? – поинтересовалась кузина Рейчел.
С нашим приходом беседа мгновенно оборвалась.
С тех пор как Эмброз два года назад уехал, я не помнил, чтобы воскресенье пролетело так быстро. Даже при нем этот день часто тянулся бесконечно долго. Он недолюбливал миссис Паско, терпел Луизу только потому, что она была дочерью его старшего друга, и всеми правдами и не правдами старался проводить время в тесной компании моего крестного и викария.
Вчетвером мы чувствовали себя свободно. Если же приезжали женщины, то часы казались днями. Это воскресенье было иным.
Я сидел во главе стола на месте Эмброза; кузина Рейчел – на противоположном конце, благодаря чему я получил в соседки миссис Паско, но впервые на моей памяти она не привела меня в ярость. Три четверти времени, проведенного нами за столом, ее крупное, горящее любопытством лицо было обращено в другой конец; она смеялась, она ела и даже забыла цыкать на мужа-викария, который, вероятно, впервые в жизни вылез из своей раковины и, раскрасневшись, с пылающими глазами, то и дело принимался читать стихи. Все семейство Паско расцветало от удовольствия, и мне еще не приходилось видеть, чтобы крестный так веселился.
Только Луиза была молчалива и замкнута. Я делал все возможное, чтобы расшевелить ее, но она не замечала или не хотела замечать моих усилий. Она церемонно сидела слева от меня, почти ничего не ела и крошила хлеб с таким видом, будто напилась уксуса. Что ж, если ей угодно дуться, пусть дуется. Я от души развлекался, и мне было слишком хорошо, чтобы беспокоиться из-за нее. Я сгорбившись сидел на стуле и посмеивался над кузиной Рейчел, которая без устали подогревала поэтическое вдохновение викария. Это, думал я, самый фантастический воскресный обед, каждая его минута доставляет мне истинное удовольствие, и я отдал бы все на свете за то, чтобы Эмброз был с нами.
Когда мы покончили с десертом и на столе появился портвейн, я не знал, следует ли мне, как я всегда делал, встать и открыть дверь, или теперь, раз напротив меня сидит хозяйка, она должна подать знак. Беседа замерла. Кузина Рейчел взглянула на меня и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ. Казалось, на какое-то мгновение наши руки соединились. Это было странно, необычно. Меня пронзило новое, неведомое прежде чувство.
И тут крестный спросил своим низким, хриплым голосом:
– Скажите, миссис Эшли, вы не находите, что Филипп поразительно похож на Эмброза?
Все замолкли. Она положила салфетку на стол.
– Настолько похож, что я весь обед спрашивала себя, а есть ли между ними вообще какое-нибудь различие…
Она встала. Остальные женщины тоже поднялись из-за стола, и я пошел в другой конец столовой, чтобы открыть дверь. Но когда они вышли и я вернулся на свое место, охватившее меня чувство не исчезло.
