Текст книги "Моя кузина Рейчел"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Дорогой, лежите спокойно. Это поможет вашей голове. И постепенно она перестанет болеть.

Я попробовал повернуться, но не смог. Значит, она все-таки не уехала в Лондон?

Я сказал:

– Не покидайте меня. Обещайте не покидать меня.

Она сказала:

– Обещаю. Я все время буду с вами.

Я открыл глаза, но не увидел ее, в комнате было темно. Ее форма изменилась. Это была уже не моя спальня, а длинная и узкая монашеская келья.

Кровать жесткая, как железо. Где-то горела свеча, скрытая экраном. В нише на противоположной стене – коленопреклоненная мадонна. Я громко позвал:

– Рейчел… Рейчел…

Я услышал торопливые шаги, и вот она, ее рука в моей руке, говорит:

– Я с вами.

Я снова закрыл глаза.

Я стоял на мосту через Арно и давал клятву уничтожить женщину, которую никогда не видел. Вздувшаяся вода, вскипая бурыми пузырями, текла под мостом. Рейчел, девушка-нищенка, подошла ко мне, протягивая пустые ладони.

Она была обнажена, и только на шее у нее мерцало жемчужное колье. Вдруг она показала на воду: там со сложенными на груди руками покачивался Эмброз. Он проплыл мимо нас вниз по реке и скрылся, а за ним медленно, величественно, с поднятыми вверх прямыми окоченелыми лапами плыло тело мертвой собаки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дерево за моим окном было покрыто густой листвой – первое, на что я обратил внимание. Я смотрел на него в замешательстве. Когда я лег в постель, почки едва набухали. Листва показалась мне очень странной. Правда, портьеры были задернуты, но я хорошо помню, что, когда утром в мой день рождения я выглянул из окна и посмотрел на лужайку, почки были совсем тугими. Голова больше не болела, скованность прошла. Должно быть, я проспал много часов подряд, возможно, день или даже больше. Если в доме кто-нибудь болен, времени просто не замечаешь.

Конечно же, я много раз видел бородатого доктора Гилберта и того, другого, тоже чужого. Комната постоянно во тьме. Теперь было светло. Я чувствовал, что лицо у меня заросло щетиной – надо обязательно побриться. Я поднял руку к подбородку. Неужели я сошел с ума? Ведь у меня тоже борода! Я уставился на свою руку. Она была белая и тонкая, с длинными ногтями; я слишком часто ломал их во время поездок верхом. Я повернул голову и рядом с кроватью увидел Рейчел, которая сидела в кресле – в ее собственном кресле из будуара. Она не знала, что я вижу ее. Она вышивала. Ее платье я не узнал: темное, как и все ее платья, но с короткими, выше локтя, рукавами, из легкой ткани. Разве в комнате так тепло? Окна были открыты. Камин не затоплен.

Я снова поднял руку и потрогал бороду. Она была приятной на ощупь. Я неожиданно рассмеялся, Рейчел подняла голову и посмотрела на меня.

– Филипп… – сказала она и улыбнулась; и вот она уже стоит рядом со мной на коленях и обнимает меня.

– Я отрастил бороду! – сказал я.

При мысли о такой нелепости я не мог сдержать смеха, но смех вскоре перешел в кашель; она немедленно поднесла к моим губам стакан и, заставив меня выпить какую-то невкусную жидкость, осторожно уложила на подушки.

Ее жест пробудил во мне слабое воспоминание. Несомненно, все это время в мои сны навязчиво вторгалась рука, держащая стакан; она заставляла меня пить его содержимое и исчезала. Я принимал ее за руку Мэри Паско и всякий раз отталкивал. Пристально глядя на Рейчел, я протянул к ней руку. Она взяла ее и крепко сжала. Я водил большим пальцем по бледно-голубым жилкам, которые всегда проступали на тыльной стороне ее ладони, поворачивал кольца.

Некоторое время я молчал, затем спросил:

– Вы отослали ее?

– Кого?

– Как же, Мэри Паско, – ответил я.

Я слышал, как она затаила дыхание, и, подняв глаза, увидел, что улыбка сошла с ее губ, а на лицо набежала тень.

– Она уехала пять недель назад. Не думайте об этом. Хотите пить? Я приготовила вам прохладительный напиток из свежего лайма. Его прислали из Лондона.

После горького, невкусного лекарства питье показалось особенно приятным.

– Наверное, я был болен, – сказал я.

– Вы едва не отправились на тот свет, – ответила она.

Рейчел сделала движение, будто собиралась уйти, но я удержал ее.

– Расскажите, – попросил я. – Меня гложет любопытство: что происходило в мире без меня? Как Рип ван Винкляnote 10Note10
  Рип ван Винкль – герой одноименного рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783-1859), отведавший чудодейственного напитка и проспавший двадцать лет.


[Закрыть], который проспал много лет.

– Только если вы захотите, чтобы я вновь пережила волнения и страхи всех этих недель, – ответила она. – Вы были очень больны. Этого вполне достаточно.

– Что со мной было?

– Я не слишком высокого мнения о ваших английских врачах, – ответила она. – На континенте мы называем эту болезнь менингитом, здесь о ней никто не знает. Просто чудо, что вы остались живы.

– Что меня спасло?

Она улыбнулась и крепче сжала мне руку.

– Думаю, ваша лошадиная выносливость, – ответила она, – и некоторые вещи, которые я уговорила их сделать. Прежде всего – пункция позвоночника, чтобы выпустить лишнюю спинномозговую жидкость. А позже – введение в кровь экстракта из сока трав. Они называют это ядом. Но вы выжили!

Я вспомнил, как она готовила лекарства для наших арендаторов, которые болели зимой, и как я подшучивал над ней, называя повитухой и аптекарем.

– Откуда вы знаете такие вещи? – спросил я.

– О них я узнала от матери, – ответила она. – Мы, римляне, очень древние и очень мудрые.

При этих словах вновь что-то шевельнулось в моей памяти, но я не мог вспомнить, что именно. Думать мне было еще трудно, оставалось лежать в постели, держа ее за руку.

– Почему дерево за моим окном покрыто листвой? – спросил я.

– Так и положено во вторую неделю мая, – сказала она.

Неужели я провалялся в беспамятстве несколько недель? Я не мог вспомнить, из-за чего я слег. Рейчел на меня рассердилась, но причина ее недовольства стерлась из моей памяти; она пригласила в дом Мэри Паско, но почему? То, что мы обвенчались перед моим днем рождения, не вызывало сомнений, но я не помнил ни церкви, ни церемонии, хотя и знал твердо, что крестный с Луизой и маленькая Элис Табб были моими свидетелями. Я помнил, что был очень счастлив. И вдруг – беспричинное отчаяние… Затем я заболел.

Но теперь это уже не важно, теперь все снова хорошо. Я не умер, и на дворе май.

– Думаю, я уже достаточно окреп, чтобы встать, – сказал я.

– Ни в коем случае, – возразила она. – Возможно, через неделю вы немножко посидите у окна. А еще через некоторое время пройдетесь до моего будуара. Может быть, к концу месяца мы спустимся вниз и посидим на воздухе.

Но это мы еще посмотрим.

И верно, мои силы восстанавливались не быстрее, чем она говорила.

Никогда в жизни не чувствовал я себя таким увальнем, как в тот день, когда впервые после болезни сел на кровати и спустил ноги на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. По одну сторону от меня стоял Сиком, по другую – молодой Джон, и я сидел между ними – слабый, как новорожденный младенец.

– Боже мой, мадам, он снова вырос! – произнес Сиком с выражением такого ужаса на лице, что мне пришлось снова откинуться на подушки – теперь уже от смеха.

– В конце концов, можете показывать меня на бодминской ярмарке, – сказал я и вдруг увидел себя в зеркале, исхудалого, бледного, с каштановой бородой, – ни дать ни взять апостол.

– Отправлюсь-ка я проповедовать по округе, – сказал я. – За мной пойдут тысячи. Как вы думаете?

– Я предпочитаю, чтобы вы побрились, – серьезно сказала Рейчел.

– Принесите, пожалуйста, бритву, Джон, – сказал я; но когда с бритьем было покончено и мое лицо вновь стало голым, я почувствовал, что в чем-то утратил былое достоинство и снова низведен до положения школьника.

Как упоительны были эти дни выздоровления! Рейчел всегда со мной…

Разговаривали мы мало – беседа быстро утомляла меня и вызывала легкую головную боль. Больше всего я любил сидеть у открытого окна своей комнаты; чтобы развлечь меня, Веллингтон приводил лошадей и пускал их кругами по широкой подъездной аллее перед домом, как на манеже. Когда ноги у меня немного окрепли, я стал приходить в будуар; туда приносили еду, и Рейчел ухаживала за мной, как заботливая нянька за ребенком. Однажды я даже сказал, что если ей до конца жизни суждено ходить за больным мужем, то ей некого винить, кроме себя самой. Услышав мои слова, она как-то странно взглянула на меня, хотела что-то сказать, но помедлила и заговорила совсем о другом.

Я помнил, что наше венчание держалось в тайне от слуг; наверное, думал я, с тем, чтобы объявить о нем, когда истечет год со дня смерти Эмброза; возможно, она боялась, что я могу проявить неосторожность в присутствии Сикома, и потому держал язык за зубами. Через два месяца мы всем объявим о нашем браке, а до тех пор я запасусь терпением. Думаю, с каждым днем я любил ее все сильнее; да и она была гораздо более нежна и ласкова, чем когда-либо раньше.

Когда я в первый раз спустился вниз и вышел из дома, меня поразило, как много она успела сделать за время моей болезни. Дорожка с террасами была закончена, будущий водоем нижнего сада рядом с дорожкой выкопан на всю его огромную глубину – оставалось лишь выложить камнями дно и берега. Я стоял на возвышающейся над водоемом террасе и с непонятным самому себе чувством смотрел в разверзшуюся подо мной бездну, темную, зловещую. Работавшие внизу люди подняли головы и, улыбаясь, смотрели на меня.

Тамлин, светясь от гордости (Рейчел отправилась навестить его жену), проводил меня в цветник, и, хотя камелии уже осыпались, еще цвели рододендроны, оранжевый барбарис и склоненные в сторону поля ветви ракитника роняли лепестки с поникших гроздей нежно-золотистых соцветий.

– На будущий год нам придется пересадить их, – сказал Тамлин. – При той скорости, с какой они растут, ветки протянутся слишком близко к полю и семена погубят скот.

Он протянул руку к ветке, и я заметил, что на месте облетевших соцветий уже образуются стручки с мелкими семенами внутри.

– По ту сторону от Сент-Остелла один парень умер, поев их, – сказал Тамлин и бросил стручок через плечо.

Я забыл, сколько времени цветет ракитник, да и другие растения тоже, забыл, как выглядят их цветы, но вдруг вспомнил поникшее дерево в небольшом дворике итальянской виллы и женщину из сторожки, которая выметала такие же стручки.

– Во Флоренции, где у миссис Эшли была вилла, – сказал я, – росло дерево, похожее на это.

– Да, сэр? Как я понимаю, в тамошнем климате чего только не растет.

Прекрасное, должно быть, место. Немудрено, что госпожа хочет вернуться туда.

– Не думаю, что у нее есть намерение вернуться, – возразил я.

– Очень рад, сэр, – сказал он, – но мы слышали другое. Будто она только и ждет, чтобы вы поправились, а потом уедет.

Уму непостижимо, как распространяются обрывки сплетен и слухов, и я подумал, что единственный способ остановить их – это всем объявить о нашем браке. Но я не решался заговорить с ней на эту тему Мне казалось, что раньше, до моей болезни, у нас уже был такой разговор и она очень рассердилась.

Однажды вечером, когда мы сидели в будуаре и я пил tisana, как всегда теперь перед сном, я сказал Рейчел:

– По округе ходят новые слухи.

– Что на сей раз?

Рейчел подняла голову и взглянула на меня.

– Да то, что вы собираетесь вернуться во Флоренцию.

Она не сразу ответила, только вновь склонила голову над вышиванием.

– У нас еще будет время решить этот вопрос, – сказала она. – Сперва вы должны поправиться и окрепнуть.

Я в недоумении посмотрел на нее. Значит, Тамлин не так уж ошибался. В глубине души она не рассталась с мыслью поехать во Флоренцию.

– Вы еще не продали виллу? – спросил я.

– Еще не продала, – ответила она. – Подумав, я решила вовсе не продавать ее и даже не сдавать. Теперь мои обстоятельства изменились, и я могу позволить себе сохранить ее.

Я молчал. Я не хотел обижать ее, но мысль содержать два дома была мне не по вкусу. Я ненавидел самый образ этой виллы, который по-прежнему жил в моей памяти и который, как мне казалось, она теперь тоже должна ненавидеть.

– Вы хотите сказать, что намерены провести там зиму? – спросил я.

– Вероятно, – сказала она, – или конец лета. Но сейчас рано говорить об этом.

– Я слишком долго бездельничал, – сказал я. – Мне не следовало бы уезжать из имения, не подготовившись к зиме, да и вообще не дело надолго покидать его.

– Возможно, и нет, – сказала она. – Откровенно говоря, я не решилась бы уехать, если бы имение не оставалось под вашим присмотром. Может быть, вы навестите меня весной, и я покажу вам Флоренцию.

После перенесенной болезни я с трудом соображал, и смысл ее слов не дошел до меня.

– Навестить вас? – спросил я. – Вы так представляете себе нашу жизнь? Целые месяцы вдали друг от друга?

Она отложила вышивание и посмотрела на меня. В ее глазах промелькнуло беспокойство, на лицо набежала тень.

– Филипп, дорогой, я ведь сказала, что не хочу говорить сейчас о будущем. Вы только что оправились после опасной болезни, еще не время строить планы. Даю вам слово, что не покину вас, пока вы окончательно не поправитесь.

– Но зачем вообще надо уезжать? – настаивал я. – Вы здесь своя. Это ваш дом.

– У меня есть еще и вилла, – сказала она, – много друзей и жизнь… там, далеко. Да, я знаю, она не похожа на здешнюю, но я к ней привыкла. Я провела в Англии восемь месяцев и чувствую, что мне снова пора сменить обстановку. Будьте благоразумны, постарайтесь понять.

– Наверное, я ужасный эгоист, – медленно проговорил я. – Я не подумал об этом.

Значит, придется смириться с тем, что она пожелает делить время между Англией и Италией, и, поскольку я буду вынужден поступать также, надо заняться поисками управляющего, чьим заботам можно вверить имение.

– Может быть, крестный кого-нибудь знает, – вслух подумал я.

– Кого-нибудь? Для чего? – спросила она.

– Как для чего? Чтобы принять управление имением на время нашего отсутствия, – ответил я.

– Едва ли это необходимо, – сказала она. – Вы пробудете во Флоренции не больше нескольких недель, если приедете. Хотя, возможно, она вам так понравится, что вы решите задержаться. Весной Флоренция прекрасна.

– К черту весну, – сказал я. – Когда бы вы ни решили отправиться, я поеду с вами.

И опять на ее лице тень, в глазах – смутное опасение.

– Мы вернемся к этому, – сказала она, – посмотрите, уже начало десятого, вы еще не засиживались так поздно. Позвать Джона или вы сами справитесь?

– Не надо никого звать.

Я медленно поднялся с кресла – у меня почему-то ослабели ноги, – опустился рядом с ней на колени и обнял ее.

– Это просто невыносимо, – сказал я, – моя комната… одиночество… а вы так близко, в нескольких шагах по коридору… Может быть, сказать им?

– Сказать? О чем? – спросила она.

– О том, что мы обвенчались, – ответил я.

Она сидела, замерев в моих руках, не вздрогнула, не шелохнулась.

Казалось, она окоченела, словно жизнь и душа отлетели от нее.

– О Боже… – прошептала она; затем положила руки мне на плечи и посмотрела в глаза:

– Что вы имеете в виду, Филипп?

В голове у меня застучало, будто проснулось запоздалое эхо боли, мучившей меня последние недели. Удары раздавались все глубже, глубже, и с ними пришел страх.

– Скажите слугам, пожалуйста, – попросил я. – Тогда я могу оставаться с вами, и в этом не будет ничего неестественного, ничего предосудительного – ведь мы обвенчались…

Я увидел выражение ее глаз, и голос мой замер.

– Но, Филипп, дорогой, мы не обвенчались! – сказала она.

Что-то лопнуло у меня в голове.

– Обвенчались, – сказал я, – разумеется, обвенчались. Неужели вы забыли?

Но когда это произошло? Где находится церковь? Кто был священником? Моя голова снова раскалывалась от боли, комната плыла перед глазами.

– Скажите, что это правда, – проговорил я.

И вдруг я понял, что это иллюзия и счастье последних недель не более чем плод моего собственного воображения. Мечта была разбита.

Я уронил голову ей на колени и зарыдал; даже ребенком не плакал я так горько. Она крепко прижала меня к себе и, не говоря ни слова, гладила мои волосы. Вскоре я взял себя в руки и в полном изнеможении откинулся на спинку кресла. Она принесла мне что-то выпить и села рядом на скамеечку. Тени летнего вечера играли в комнате. Летучие мыши выползли из своих убежищ под крышей и кружили в сгущающихся за окнами сумерках.

– Лучше бы вы дали мне умереть, – сказал я.

Она вздохнула и коснулась рукой моей щеки.

– Если вы будете говорить так, – промолвила она, – вы убьете и меня тоже. Сейчас вам плохо, потому что вы еще слишком слабы. Но скоро вы окрепнете и увидите все другими глазами. Вы снова займетесь делами по имению, вам придется наверстать многое, что было упущено за время вашей болезни. Впереди целое лето. Вы снова будете купаться, ходить под парусом…

По ее голосу я понимал, что все это она говорит с тем, чтобы убедить себя, а не меня.

– Что еще? – спросил я.

– Вы хорошо знаете, что счастливы здесь, – сказала она. – Это ваша жизнь, и так будет всегда. Вы отдали мне имение, но я всегда буду смотреть на него как на ваше достояние. В каком-то смысле наши отношения могут быть отношениями доверенного лица и доверителя.

– Вы имеете в виду, что мы станем обмениваться письмами из Италии в Англию, месяц за месяцем, и так – круглый год? Я буду писать вам: «Дорогая Рейчел, расцвели камелии», а вы ответите мне: «Дорогой Филипп, рада это слышать. Мой розовый сад в полном порядке». Именно такое будущее ждет нас?

Я представил себе, как по утрам после завтрака в ожидании почты слоняюсь по подъездной аллее перед домом, отлично зная, что не получу ничего, кроме какого-нибудь счета из Бодмина.

– Вполне вероятно, – сказала она, – что я буду приезжать сюда каждое лето – проверить, все ли в порядке.

– Как ласточки, – заметил я, – которые прилетают по весне, а в первую неделю сентября покидают наши края.

– Я уже предложила вам навестить меня весной, – сказала она. – В Италии вам многое понравится. Вы никогда не путешествовали… точнее, всего один раз. Вы совсем не знаете мир.

Она говорила, как учитель, который успокаивает капризного ребенка.

Впрочем, возможно, именно так она и смотрела на меня.

– То, что я видел, – ответил я, – отбило у меня охоту знакомиться с остальным. Что вы мне предложите? С путеводителем в руках околачиваться по соборам и музеям? Общаться с незнакомыми людьми, дабы расширить мой кругозор? Уж лучше предаваться размышлениям дома и глядеть на дождь.

В моем голосе звучала горечь, я не мог сдержать ее. Она снова вздохнула, словно подыскивая новый довод, который убедил бы меня, что все хорошо.

– Еще раз говорю вам: когда вы поправитесь, будущее покажется вам совсем другим. Ведь, право же, ничего не изменилось. Что касается денег…

Она сделала паузу и взглянула на меня.

– Денег? – переспросил я.

– Денег на имение, – продолжала она. – Все будет поставлено на надлежащую основу, и вы получите вполне достаточно, чтобы содержать имение без потерь, я же возьму с собой столько, сколько мне необходимо. Этот вопрос сейчас улаживается.

Что касается меня, то хоть бы она забрала все до последнего фартинга.

Какое отношение имели подобные мелочи к моим чувствам к ней? Но она снова заговорила:

– Вы должны продолжить работы по имению, те, которые сочтете оправданными. Вы же знаете, что я не стану задавать лишних вопросов, можете даже не присылать мне счета, я полагаюсь на ваше суждение. Да и ваш крестный всегда поможет советом. Пройдет совсем немного времени, и все покажется вам таким же, как до моего приезда.

В комнате сгустились сумерки. В окутавшем нас мраке я не видел ее лица.

– Вы действительно верите тому, что говорите? – спросил я ее.

Она ответила не сразу. К уже приведенным доводам в пользу моего присутствия в имении она искала еще один, самый убедительный. Но такового не существовало. И она отлично это знала. Она повернулась ко мне и подала руку.

– Должна верить, – сказала она, – иначе мне не будет покоя.

За те месяцы, что я знал ее, она часто отвечала на вопросы, серьезные или не очень, которые я ей задавал. Некоторые ответы бывали шутливы, некоторые – обтекаемы, но в каждом из них чувствовались женская уклончивость и недосказанность. И вот наконец прямой ответ, идущий от сердца. Ей необходимо верить, будто я счастлив, иначе ей не будет покоя. Я покинул мир иллюзий лишь затем, чтобы теперь в него вошла Рейчел. Не могут два человека жить одной мечтой. Разве что во тьме, как бы понарошку. Но тогда каждый из них нереален.

– Что ж, уезжайте, если хотите, – сказал я, – но не теперь. Подарите мне еще несколько недель, чтобы я сохранил их в памяти. Я не путешественник.

Мой мир – это вы.

Я пытался избежать будущего и спастись. Но, обнимая ее, я чувствовал, что все переменилось: ушла вера, ушло самозабвение первого порыва.