Текст книги "Чувство и чувствительность"

Автор книги: Д. Перова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Глава 30

Миссис Дженнингс тотчас поднялась к ним, не дожидаясь ответа на свой стук, открыла дверь и вошла с искренней тревогой на лице.

– Как вы себя чувствуете, душенька? – спросила она Марианну с ласковым состраданием, но та молча отвернулась.

– Как она, мисс Дэшвуд? Бедняжка! Выглядит она очень плохо. Да и понятно. Да-да, все верно. У него скоро свадьба, у этого мерзавца. Даже слышать о нем не хочу! Мне миссис Тейлор рассказала про это полчаса тому назад, а ей сообщила близкая подруга самой мисс Грей, иначе я бы ни за что не поверила. А так просто провалиться готова была. Ну, ответила я, могу только сказать, что он обошелся с одной моей знакомой барышней как самый подлый человек, и от всей души желаю ему, чтобы жена терзала его с утра до ночи. И так я всегда буду говорить, уж положитесь на меня, душенька. Не терплю подобных проказ, и, если где-нибудь его повстречаю, уж я ему такую острастку задам, что он не скоро опомнится. Только, милая моя мисс Марианна, есть одно утешение: кроме него, в мире найдется еще много молодых людей куда достойнее, и у вас, с вашим-то хорошеньким личиком, недостатка в обожателях не будет. Ах, бедняжечка! Не стану ее больше беспокоить, потому что ей нужно хорошенько выплакаться, да и дело с концом. К счастью, как вы помните, вечером приедут Перри и Сэндерсоны, это ее развлечет.

И она вышла из комнат на цыпочках, словно опасаясь, что даже легкий шум может усугубить страдания ее юной подопечной.

Марианна, к большому изумлению Элинор, решила обедать с ними. Элинор даже попробовала возражать, но нет – она спустится в столовую, она прекрасно все перенесет, а шума вокруг нее будет меньше. Элинор обрадовалась, что она оказалась способной последовать такому побуждению, и, хотя полагала, что Марианна не выдержит до конца обеда, больше не спорила, но, как могла, привела в порядок ее платье и осталась сидеть рядом с ней, чтобы помочь ей подняться с кровати, когда их придут звать к обеду.

За столом Марианна держалась спокойнее и ела больше, чем ожидала ее сестра. Если бы она попробовала заговорить или заметила знаки внимания, какими миссис Дженнингс из самых лучших намерений, но совершенно неуместно ее окружала, это спокойствие, вероятно, быстро ее покинуло бы, но с ее губ не сорвалось ни единого слова и, поглощенная своими мыслями, она не замечала ничего вокруг.

Элинор, отдававшая должное доброте миссис Дженнингс, как ни бесцеремонны, а порой и нелепы были изъявления этой доброты, благодарила ее и отплачивала любезностью за любезность вместо сестры. Их заботливая хозяйка видела, что Марианна несчастна, и считала себя обязанной сделать все, чтобы облегчить ее печаль. А потому опекала ее с любовной ласковостью матери, балующей любимое дитя в последний день школьных каникул. Марианну усадили на лучшее место у камина, ей предлагались самые изысканные яства, какие только нашлись в доме, ее развлекали самыми свежими сплетнями. Грустное лицо сестры убивало в душе Элинор всякую мысль о веселии, не то ее позабавили бы попытки миссис Дженнингс исцелить разбитое сердце с помощью разных лакомств, маслин и ярко пылающего огня. Однако эта ласковая настойчивость в конце концов пробудила Марианну от задумчивости. Что-то невнятно пробормотав и сделав знак сестре не следовать за ней, она поднялась и торопливо вышла из комнаты.

– Бедняжечка! – воскликнула миссис Дженнингс, едва она скрылась. – У меня сердце надрывается глядеть на нее. Ах, Господи, она даже вина не допила. И к вяленым вишням не притронулась! Ничего ей не хочется. Да знай я, чего бы она согласилась отведать, я бы хоть на другой конец города за этим послала! Только диву даюсь, как вдруг мужчина – и устроил подобную подлость такой красавице! Ну, да когда у одной денег куры не клюют, а у другой всего ничего, так, Господи, уж тут они не задумываются!..

– Так эта девица... мисс Грей, кажется, вы сказали... очень богата?

– Пятьдесят тысяч фунтов, душенька! А вы ее не видели? Говорят, большая щеголиха, но собой не так чтоб уж очень. Вот ее тетку я хорошо знала – Бидди Хеншоу. Вышла за богача. Ну, да у них в семье все богатые. Пятьдесят тысяч фунтов! И как послушаешь, они в самую пору придутся. Говорят, он совсем профуфырился. Ну, да еще бы! И тебе коляски самые модные, и охотничьи лошади лучших кровей! Только говори не говори, а когда молодой человек, уж кто бы он ни был, обхаживает красивую барышню и обещает руку и сердце, так нет у него никаких прав нарушать слово только потому, что он обеднел, а девица побогаче не прочь за него выскочить. Взял бы продал лошадей, дом сдал внаймы, слуг рассчитал да и привел бы свои дела в порядок, что ему мешало? Уж мисс Марианна подождала бы, ручаюсь. Но где там, по нынешним-то временам! Нынешняя молодежь только о своих удовольствиях и думает!

– А вы не знаете, каков характер мисс Грей? Говорят, она мила?

– Ничего дурного я про нее не слыхала. Правда только, я про нее вообще толком ничего не слышала до нынешнего утра. А тут миссис Тейлор сказала, дескать, намедни мисс Уокер намекнула, что, сдается ей, мистер и миссис Эллисон не слишком огорчатся, выдав мисс Грей замуж, потому что она никогда не соглашалась с миссис Эллисон, что...

– Но кто такие Эллисоны?

– Ее опекуны, душенька. Но теперь она совершеннолетняя и сама может выбирать. Вот и выбрала, ничего не скажешь!.. Как же теперь? – продолжала она после паузы. – Ваша сестрица поднялась к себе поплакать, я думаю. И ничем ее утешить нельзя? И одну ее оставлять так просто бессердечно. Ну да скоро приедут наши друзья, это ее немножко развлечет. Во что бы нам поиграть? Вист, я знаю, она терпеть не может. Ну, а если попробовать что-нибудь другое?

– Право же, сударыня, я очень благодарна вам за вашу доброту, но вы напрасно затрудняетесь. Марианна, полагаю, сегодня больше не захочет выходить из комнаты. Я попробую уговорить ее лечь пораньше. Ей необходимо отдохнуть.

– Пожалуй, это ей будет полезней всего. Пусть только скажет, что подать ей на ужин, да и ляжет! Господи, неудивительно, что она последние недели две была такая бледная и унылая! Уж наверное, она все это время знала, к чему дело идет. А нынешнее письмо положило всему конец! Бедняжечка! Да знай я, так не стала бы шутить с ней о нем за все мои деньги! Только откуда мне было догадаться? Я же думала, это просто любовная записочка, а уж вам-то известно, как молодежь любит, когда их поддразнивают по таким поводам. Господи! До чего расстроятся сэр Джон и леди Мидлтон, когда узнают! Не растеряйся я так, то заехала бы на Кондуит-стрит по дороге домой предупредить их. Ну, я к ним завтра съезжу.

– Я полагаю, вам незачем предупреждать миссис Палмер и сэра Джона, чтобы они никогда больше не упоминали о мистере Уиллоби в присутствии моей сестры и даже косвенно не намекали на прошлое. И собственное доброе сердце подскажет им, как жестоко было бы показать ей, что им все известно. И чем меньше будут они говорить об этом со мной, тем мне будет легче, как вам, сударыня, с вашей добротой легко понять.

– Господи помилуй! Как не понять! Вам, натурально, ничего слышать про это не хочется. А уж при вашей сестрице я ни за что в мире неосторожного словечка не оброню. Как вот сегодня за обедом, вы же сами видели. И сэр Джон тоже, и мои дочки – они ведь все очень обходительные и деликатные, – а уж тем более коли я им намекну, а это я не премину сделать. Вот и по-моему, чем меньше в таких случаях говорится, тем скорее все проходит и забывается. А какая польза от разговоров?

– Тут они могут только повредить, и даже более, чем обычно в подобных случаях, так как есть обстоятельства, которые ради всех, кого они касаются, не следует делать предметом сплетен. В одном я тем не менее должна оправдать мистера Уиллоби, помолвлен с моей сестрой он все-таки не был.

– Ну уж, душенька, не защищайте его! Не был помолвлен! После того как водил ее в Алленеме по всему дому и даже указывал, какие комнаты они отделают для себя!

Ради сестры Элинор уклонилась от дальнейших объяснений, в душе надеясь, что ради мистера Уиллоби продолжать их она не обязана, ибо установление истины причинило бы Марианне большой вред, а ему принесло бы очень мало пользы. Обе они помолчали, но затем миссис Дженнингс с неукротимой своей бодростью разразилась новой речью:

– Что же, душечка, не зря говорится, худа без добра не бывает: полковник Брэндон зато в выигрыше. Теперь-то он ее добьется. Это уж как пить дать. Помяните мое слово, к Иванову дню они поженятся, не иначе. Господи! Как он будет посмеиваться, когда узнает! Вот бы ему прийти сегодня вечером! И для вашей сестрицы он партия куда лучше. Две тысячи в год, и ни долгов, ни обязательств... кроме, конечно, побочной дочки... Да-да, про нее-то я забыла. Ну да ее можно отдать в учение, это недорого обойдется. Вот и с плеч долой. Делафорд прекрасное имение, уж поверьте мне. И дом прекрасный, как говорится, по старинной моде строен, отменно и со всеми мыслимыми удобствами. По сторонам загорожен длинными садовыми стенами, а вдоль них выращены лучшие в стране фруктовые деревья. А в углу такая шелковица, доложу я вам! Господи, да мы с Шарлоттой просто объелись ягодами с нее в тот единственный раз, когда там побывали! И голубятня, и бесподобнейшие рыбные садки, и преотличный канал, – ну, словом, все, чего душа ни пожелает. А главное – до церкви рукой подать и всего четверть мили от почтового тракта, вот всегда и найдется развлечение от скуки – стоит только пойти посидеть в старой тисовой беседке за домом, откуда видны все проезжающие кареты. Бесподобное место. Мясник в деревне совсем рядом, и до дома священника десять шагов. На мой вкус, оно в тысячу раз прелестней Бартон-парка: там ведь мясо покупать приходится за три мили, а ближе вашей матушки соседей никого. Ну, я подбодрю полковника, едва случай выпадет. Как говорится, где потеряешь, там и найдешь. Вот только бы нам добиться, чтобы она выкинула Уиллоби из головы!

– Если бы нам это удалось, сударыня, – сказала Элинор, – мы прекрасно обойдемся и без полковника Брэндона!

С этими словами она поднялась и отправилась на поиски Марианны, которая, как она и ожидала, уединилась у себя в комнате и, когда она вошла, в безмолвной тоске склонялась над угасающим огнем, даже не засветив свечи.

– Оставь меня одну, – только и сказала она.

– Оставлю, – ответила Элинор. – Если ты ляжешь.

Но Марианна в нервическом раздражении сначала было наотрез отказалась, но потом все-таки уступила ласковым настояниям сестры, и Элинор ушла, только когда увидела, что она приклонила измученную голову на подушку и что, как ей показалось, была готова отдаться благодетельному сну.

В гостиную, куда она затем спустилась, вскоре вошла миссис Дженнингс, держа в руках до краев полную рюмку.

– Душенька, – сказала она еще с порога, – я только сейчас вспомнила, что у меня хранится немного отменнейшего старого констанциевского вина, лучше какого никто не пробовал, и я налила рюмочку для вашей сестрицы. Мой бедный муженек! Уж как он его любил! Свою желчную подагру только им и пользовал и все приговаривал, что помогает оно лучше всех снадобий на свете. Так отнесите его вашей сестрице!

– Сударыня, – ответила Элинор, улыбнувшись разнице недугов, которые это средство излечивало, – вы очень, очень добры! Но когда я ушла от Марианны, она уже засыпала, я надеюсь. Мне кажется, сон для нее сейчас лучшее целительное средство, а потому, с вашего позволения, я выпью это вино сама.

Миссис Дженнингс, как ни сожалела она, что опоздала на пять минут, удовольствовалась таким выходом из положения, а Элинор, выпив полрюмки, подумала, что пока еще не ей решать, полезно ли оно при желчной подагре, но вот испробовать, насколько оно целебно для разбитого сердца, можно и на ней не хуже, чем на ее сестре.

Когда подали чай, приехал полковник Брэндон, и по тому, как он оглядел комнату, Элинор тотчас заключила, что он и не ждал и не желал увидеть Марианну, – что, короче говоря, он уже знает, чем объясняется ее отсутствие. Миссис Дженнингс это в голову не пришло, и, направившись к чайному столику, за которым председательствовала Элинор, она ей шепнула:

– Полковник все такой же хмурый. Ему ничего еще не известно. Так вы скажите ему, душенька.

Вскоре полковник пододвинул свой стул поближе к ней и, бросив на нее взгляд, который сказал ей, что он знает все, спросил, как чувствует себя ее сестра.

– Марианна занемогла, – ответила Элинор. – Ей нездоровилось весь день, и мы уговорили ее лечь.

– Так, значит, – произнес он нерешительно, – то, что мне довелось услышать утром, возможно, близко... возможно, ближе к истине, чем сначала я был в силах поверить.

– Но что вы слышали?

– Что джентльмен, которого я имел основания полагать... вернее, что человек, который, насколько я знал, был связан словом... Но сказать вам это? Если вам уже все известно, а, конечно, это так, то я буду избавлен...

– Вы говорите, – ответила Элинор с принужденным спокойствием, – о женитьбе мистера Уиллоби на мисс Грей? Да, мы все знаем. Как видно, нынче это стало всеобщим достоянием, и нас оповестили еще утром. Мистер Уиллоби непостижим. А где услышали про это вы?

– В книжной лавке на Пэлл-Мэлл, куда я зашел по делу. Две дамы поджидали свою карету, и одна рассказывала второй про какую-то свадьбу голосом столь громким, что я невольно все слышал. Мое внимание остановило часто повторявшееся имя «Уиллоби», «Джон Уиллоби», а затем последовало безоговорочное утверждение, что свадьба его с мисс Грей дело решенное и ее можно больше не держать в секрете – назначена она через несколько недель. А затем последовал подробный рассказ о приготовлениях к ней и прочем. Одно обстоятельство особенно запечатлелось у меня в памяти, так как оно окончательно подтвердило, о ком шла речь: сразу же после венчания молодые отправятся в Комбе-Магна, сомерсетширское имение жениха. Представьте мое изумление! Но бесполезно описывать, что я почувствовал. Справившись у приказчика, когда они уехали, я узнал, что разговорчивая дама была некая миссис Эллисон, а это, как я выяснил позднее, фамилия опекуна мисс Грей.

– Совершенно верно. Но довелось ли вам услышать, что у мисс Грей есть пятьдесят тысяч фунтов? Полагаю, именно в этом кроется объяснение.

– Вполне возможно. Однако Уиллоби способен... так по крайней мере кажется мне... – Он было умолк, но затем добавил голосом, которому словно сам не доверял: – А ваша сестра... как она перенесла?..

– Ее страдания были беспредельны. Могу только надеяться, что они окажутся столь же краткими. Ей был... ей нанесен тяжелейший удар. Мне кажется, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в его чувствах к ней. И даже сейчас, быть может... Но я почти убеждена, что он никогда не питал к ней искренней нежности. Вкрадчивый обманщик! И многое свидетельствует, что у него нет сердца.

– О да, – сказал полковник Брэндон, – очень многое! Но ваша сестра... Если не ошибаюсь, вы полагаете, что она не вполне разделяет ваше мнение?

– Вы же знаете ее натуру и понимаете, с каким восторгом она оправдала бы его, если бы могла.

Он ничего не ответил, а затем чайный поднос унесли, гости начали усаживаться за карты, и они не могли продолжать свой разговор. Миссис Дженнингс, с удовольствием наблюдавшая за их беседой, ждала, что после объяснения мисс Дэшвуд лицо полковника озарится внезапной радостью, как пошло бы человеку в цвете молодости, надежд и счастья, но, к большому ее недоумению, до конца вечера оно оставалось даже еще более серьезным и задумчивым, чем обычно.

Глава 31

Против своих ожиданий, почти всю ночь Марианна довольно спокойно спала, но утром, едва она открыла глаза, горе обрушилось на нее с той же силой.

Элинор всячески побуждала ее изливать свои чувства, и до завтрака они много раз возвращались все к одному и тому же – Элинор, не колеблясь в своем убеждении, ласково, но настойчиво уговаривала сестру, а Марианна с прежней бурностью утверждала то одно, то другое. Порой она не сомневалась, что Уиллоби столь же несчастен и ни в чем не повинен, как она сама, то в беспредельном отчаянии не находила ему никаких оправданий. В эту минуту она была исполнена глубокого безразличия к мнению света, а в ту намеревалась бежать от него навсегда – для того лишь, чтобы в третью готовиться с гордостью им пренебречь. Но в одном ее твердость была неизменна: всеми силами она избегала общества миссис Дженнингс, а когда это оказывалось невозможным, хранила упорное молчание. Ей была противна мысль, что миссис Дженнингс может искренне ей сострадать.

– Нет, нет! – восклицала она. – Участливость ей недоступна. Ее добродушие – это не доброта, а сердце не способно на истинную симпатию. Ей нужна только пища для сплетен, и я ей интересна лишь как их источник.

Элинор не требовались эти доказательства пристрастности и несправедливости во мнениях сестры о других людях, – мнениях, порождаемых нетерпимой щепетильностью ее собственной натуры и излишней важностью, которую она придавала утонченной чувствительности и безупречной изящности манер. Подобно доброй половине людей – если среди них наберется половина умных и порядочных, – Марианна, при всех своих превосходных талантах и превосходных качествах души, не всегда была справедлива и доступна доводам рассудка. Она требовала от других мнений и чувств, подобных ее собственным, и судила об их побуждениях по тому, какое впечатление на нее производили их поступки сию минуту. И пока они с Элинор сидели у себя в комнате после завтрака, сердце миссис Дженнингс упало в ее мнении, упало еще ниже потому лишь, что по собственной своей слабости она превратила в источник новых страданий искреннейшее поползновение миссис Дженнингс немного ее утешить из наилучших побуждений.

Миссис Дженнингс вошла к ним с письмом в вытянутой руке и, сияя веселой улыбкой, в полной уверенности, что доставит Марианне радость, сказала:

– Ну, душенька, уж это, конечно, вас подбодрит!

Марианне больше ничего не потребовалось. В мгновение ока воображение начертало ей письмо от Уиллоби, полное нежности и раскаяния, без ущерба для него убедительно разъясняющее все, что произошло. И она уже видела, как следом вбегает Уиллоби, кидается к ее ногам и красноречивейшим взглядом подтверждает каждое слово письма. Но следующее мгновение рассеяло грезы, рожденные первым. Почерк был почерком матери. Впервые при виде его она не испытала никакой радости и от горчайшего разочарования, сменившего миг упоительной надежды, а вернее, экстаза, почувствовала, что лишь теперь узнала подлинные муки.

Даже в самую красноречивую минуту у нее не нашлось бы слов, чтобы выразить всю неслыханную жестокость миссис Дженнингс, и теперь она могла упрекнуть ее лишь неудержимо хлынувшим потоком слез. Впрочем, упрек этот пропал втуне, и миссис Дженнингс, не скупясь на самые заботливые изъявления сочувствия, удалилась, все еще советуя ей поскорее прочесть письмо, чтобы утешиться. Однако письмо это, когда Марианна настолько успокоилась, что смогла его вскрыть, отнюдь не послужило к ее утешению. Уиллоби заполнял каждую его страницу. Просьба Элинор побудила миссис Дэшвуд, все еще убежденную в их помолвке и с прежней доверчивостью полагавшуюся на его постоянство, всего лишь попросить Марианну быть откровеннее с ними обеими, причем с такой любовью к ней, с такой нежностью к Уиллоби и с таким упованием на их будущее взаимное счастье, что Марианна к концу его разрыдалась еще больше.

Вновь нетерпеливое желание поскорее вернуться домой овладело ею. Ее матушка стала ей еще дороже, чем прежде, – дороже как раз из-за чрезмерного, хотя и вовсе не заслуженного ее доверия к Уиллоби, и она, как безумная, настаивала, чтобы они немедля, сейчас же отправились в путь. Элинор, которая не могла решить, что было бы лучше для Марианны – остаться в Лондоне или возвратиться в Бартон, ничего не стала ей советовать, но попросила потерпеть, пока они не узнают мнения их матери, и в конце концов добилась от сестры такой уступки.

Миссис Дженнингс покинула их ранее обычного, страдая от того, что Палмеры и Мидлтоны еще не разделяют с ней ее огорчения, и, решительно отказавшись от предложения Элинор поехать с ней, рассталась с ними до конца утра. Элинор с очень тяжелым сердцем села писать матери, расстроенная тем, как плохо, судя по этому письму к Марианне, сумела подготовить ее к дурным новостям, но поставить миссис Дэшвуд в известность о том, что произошло, и получить распоряжения относительно будущего было необходимо, и со всей возможной быстротой. Марианна же, спустившаяся в гостиную, едва миссис Дженнингс уехала, присела к столу, за которым писала Элинор, и, следя за движением ее пера, сетовала, что ей выпала столь тяжкая обязанность, и еще больше сетовала на то, каким ударом письмо это будет для их матери.

Так продолжалось около четверти часа, как вдруг Марианна, чьи нервы не выдерживали никакого внезапного звука, вздрогнула от стука в дверь.

– Кто это может быть? – воскликнула Элинор. – И так рано! А я полагала, что мы покуда в безопасности.

Марианна подошла к окну.

– Полковник Брэндон! – произнесла она с досадой. – От него мы никогда в безопасности не бываем!

– Но миссис Дженнингс дома нет, и он не станет заходить.

– Даже в этом я на его деликатность не положусь, – возразила Марианна, уже направляясь к лестнице. – Человек, которому некуда девать собственное время, всегда без малейшего зазрения совести посягает на чужое.

Ее заключение оказалось верным, хотя строилось оно на ложной предпосылке и предубеждении. Но как бы то ни было, полковник Брэндон попросил доложить о себе, и Элинор, не сомневаясь, что сюда его привела искренняя тревога за Марианну, свидетельство которой она увидела в расстроенном, опечаленном выражении его лица и в том, как обеспокоенно, хотя и кратко осведомился он о ее здоровье, не могла извинить сестре подобное пренебрежение к нему.

– Я встретил миссис Дженнингс на Бонд-стрит, – сказал он, поздоровавшись, – и она уговорила меня заехать. Впрочем, без особого труда, так как я предполагал, что, вероятно, застану вас одну, чего мне очень хотелось. Моя цель... мое желание... единственная причина, почему я этого желал... Мне кажется... я надеюсь, это может принести утешение... Нет-нет, какое же утешение?.. Об утешении пока, разумеется, нет речи... Но убедить вашу сестру... раз и навсегда... Мои чувства к ней, к вам, к вашей матушке – вы позволите мне дать им доказательство, открыв вам кое-какие обстоятельства, которые ничто, кроме самого искреннего уважения... кроме горячего желания быть полезным... Мне кажется, моя смелость оправдана... хотя я потратил много часов, убеждая себя, что поступаю правильно, но ведь я могу и ошибаться? – Он умолк.

–  Я понимаю, – ответила Элинор. – Вы хотели бы сообщить мне что-то о мистере Уиллоби. Нечто такое, что еще больше обличит его характер. Разумеется, это самая дружеская услуга, какую вы можете оказать Марианне. Я буду благодарна за все, что услышу, как будет и она... но только со временем. Прошу, прошу вас рассказать мне все.

– Непременно. Короче говоря, когда я уехал из Бартона в октябре... Нет, так вам будет трудно понять... Я должен вернуться в прошлое. Боюсь, мисс Дэшвуд, во мне вы найдете очень плохого рассказчика. Не знаю даже, с чего начать. Нет, без моей собственной истории, к сожалению, обойтись нельзя. Но тут я, правда, буду краток. Такая тема, – добавил он с тяжелым вздохом, – не соблазнит меня на излишние подробности.

Он умолк, собираясь с мыслями, а затем с новым вздохом продолжал:

– Вероятно, вы забыли разговор... ведь на вас он, полагаю, никакого впечатления произвести не мог... Наш разговор как-то вечером в Бартон-парке – во время танцев, – когда я упомянул, что ваша сестра Марианна немного напоминает мне одну мою давнюю знакомую.

– Нет-нет, – сказала Элинор, – я отлично помню.

Ему как будто было приятно, что она не забыла.

– Если меня не обманывает, не дразнит пристрастная память, они были сходны не только наружностью, но и по натуре. Тот же сердечный жар, та же пылкость воображения и характера. Та, о ком я говорю, была близкая моя родственница, осиротевшая во младенчестве и находившаяся под опекой моего отца. Почти однолетки, мы с самого нежного возраста играли вместе и делили все забавы. Не помню времени, когда б я не любил Элизы. Когда же мы выросли, я питал к ней чувство, на которое, возможно, вы, судя по нынешней моей угрюмости, не сочтете меня способным. Ее же привязанность ко мне, я убежден, была столь же горячей, как вашей сестры – к мистеру Уиллоби, и столь же злосчастной, хотя и по иной причине. В семнадцать лет я потерял ее навеки. Ее выдали замуж, выдали против ее воли за моего брата. Она была богата, а наше родовое имение обременяли долги. Боюсь, лишь этим объяснялось поведение того, кто был ее дядей и опекуном. Мой брат был ее недостоин, он даже не любил ее. Я лелеял надежду, что ее чувство ко мне послужит ей опорой во всех бедах, и некоторое время так оно и было. Но наконец горестность ее положения – с ней обходились с большой жестокостью – ослабила ее решимость, и хотя она обещала мне, что ничему... Но как путано я рассказываю! Я ведь даже не упомянул, как все это произошло. Мы решили бежать в Шотландию, и ждать оставалось лишь несколько часов, когда горничная моей кузины выдала нашу тайну, то ли по легкомыслию, то ли из коварства. Меня отослали к родственнику, жившему совсем в другой части страны, а ее лишили свободы, общества, каких бы то ни было развлечений, пока мой отец не настоял на своем. Я слишком полагался на ее твердость, и удар оказался суровым, но, будь ее брак счастливым, наверное, я, тогда еще совсем юный, через несколько месяцев примирился бы с ним, и, уж во всяком случае, не сожалел бы о нем сейчас. Но счастливым он не был. Мой брат не питал к ней ни малейшей привязанности, его влекли низменные удовольствия, и с самого начала он обходился с ней дурно. Следствие всего этого для столь молодой, живой и неопытной женщины, как миссис Брэндон, было лишь естественным. Вначале она смирилась со своей злополучной участью, и было бы лучше, если бы она не пережила тех страданий, которые вызывали в ней воспоминания обо мне. Но можно ли удивляться, что верность подобному мужу хранить было трудно и что, не имея друга, который мог бы дать ей добрый совет или удержать ее (мой отец прожил после их свадьбы лишь несколько месяцев, я же находился с моим полком в Индии), она пала? Если бы я остался в Англии, быть может... Но я решил ради счастья их обоих не видеться с нею несколько лет и ради этого добился перевода в другой полк. Потрясение, которое я испытал, узнав о ее свадьбе, – продолжал он с необыкновенным волнением, – было пустяком по сравнению с тем, что я почувствовал, когда примерно два года спустя до меня дошла весть о ее разводе. Вот откуда эта мрачность... Даже сейчас мысль о тех страданиях...

Его голос прервался, он поспешно встал и несколько раз прошелся по комнате. Элинор, тронутая его признанием и, еще больше, этой душевной бурей, не могла вымолвить ни слова. Он увидел ее исполненный сочувствия взгляд, подошел к ней, взял ее руку, пожал, а затем поцеловал с почтительной благодарностью. Через две-три минуты он справился с собой и продолжал уже спокойно:

– После этих тягостных дней прошло почти три года, прежде чем я вернулся в Англию. Едва приехав, я тут же, разумеется, попытался ее разыскать. Но поиски эти были столь же тщетными, как и печальными. Мне удалось найти только первого ее соблазнителя, и были все основания опасаться, что, расставшись с ним, она лишь еще более погрузилась в греховную жизнь. Положенное ей по закону содержание совсем не соответствовало ее приданому и было далеко не достаточно для обеспеченного существования, а от брата я узнал, что за несколько месяцев до моего приезда право на получение этих денег было передано другому лицу. Он полагал, и с полнейшим притом хладнокровием, что ее мотовство и воспоследовавшая нужда принудили ее отказаться от небольшого, но постоянного дохода, ради единовременного получения необходимой ей в ту минуту суммы. В конце концов, когда я пробыл в Англии более полугода, я все же отыскал ее. Сочувствие к бывшему моему слуге, для которого наступили черные дни, привело меня в дом тюремного смотрителя, где он содержался как несостоятельный должник, и вот там-то, в таком же заключении я увидел мою несчастную сестру. Как она изменилась, как увяла, измученная всеми страданиями, какие только можно вообразить! Я был не в силах поверить, что изможденная больная женщина передо мной была когда-то той прелестной, цветущей здоровьем красавицей, которую я обожал. Что я вынес при виде ее... но зачем ранить ваши чувства подобным описанием? Я и так уже вас расстроил. И то, что она, казалось, была в последней стадии чахотки, послужило... да, в таком положении это послужило единственным мне утешением. Жизнь уже не могла дать ей ничего, кроме возможности достойнее приготовиться к смерти. И эта возможность была ей дана. Я поместил ее в удобную квартиру, где за ней был самый лучший уход, и навещал ее каждый день остававшегося ей недолгого срока. Я был с ней в ее последние минуты.

Он снова умолк, чтобы смирить волнение, и Элинор полным жалости восклицанием выразила свое сострадание судьбе его бедной кузины.

– Надеюсь, вашу сестру не оскорбит, – сказал он затем, – что я нашел сходство между ней и моей несчастной опозоренной родственницей. Их жребий, их судьбы не могут быть одинаковы, и, если бы нежная от природы натура одной нашла бы опору в более твердом духе или более счастливом браке, она могла бы стать всем тем, чем, как вы увидите, станет со временем другая. Но к чему все это ведет? Я словно бы расстроил вас без всякой нужды. Ах, мисс Дэшвуд! Подобные воспоминания... погребенные уже четырнадцать лет... к ним опасно возвращаться! Я постараюсь не отвлекаться и сосредоточусь на важнейшем. Она доверила моим заботам свое единственное дитя, малютку-девочку, плод ее первого греха, которой тогда было три года. Она любила дочь и не расставалась с ней. Для меня это было дорогим, священным поручением, и с радостью я исполнил бы его в полной мере, сам следя за ее воспитанием, если бы мое положение это дозволяло. Но у меня не было ни семьи, ни дома, и поэтому я отдал малютку Элизу в пансион. Я навещал ее там, когда мог, а после смерти моего брата около пяти лет тому назад, когда фамильное имение перешло ко мне, она часто гостила у меня в Делафорде. Я называл ее своей дальней родственницей, но мне хорошо известно, что меня подозревают в куда более близком с ней родстве. Три года тому назад – ей тогда едва исполнилось четырнадцать лет – я взял ее из пансиона и поручил заботам весьма почтенной дамы, проживающей в Дорсетшире и опекавшей еще трех-четырех девочек примерно того же возраста. Два года у меня были все основания быть довольным ее пребыванием там. Но в прошлом феврале, почти год тому назад, она внезапно исчезла. Я разрешил ей – неосторожно, как показало дальнейшее, – по ее настойчивой просьбе поехать погостить в Бате у по–други, которая ухаживала там за больным отцом. Я знал его за превосходного человека и был хорошего мнения о его дочери – лучшего, чем она заслуживала, так как эта девица с неколебимым и неразумным упрямством отмалчивалась и отказывалась сказать хотя бы что-то, зная, разумеется, все. Ее отец, человек весьма порядочный, но не слишком наблюдательный, мне кажется, действительно ни о чем не подозревал, потому что редко покидал дом и девушки гуляли по городу одни и заводили знакомства, какие хотели. Он даже пытался убедить меня, как свято верил сам, что его дочь не была ни во что посвящена. Короче говоря, мне удалось узнать только, что она уехала неведомо куда, об остальном же восемь месяцев я мог лишь строить предположения. Вы можете себе представить, о чем я думал, чего боялся и как страдал.