Текст книги "Неоконченная повесть"

Автор книги: Цви Прейгерзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Еще в конце предыдущего столетия среди евреев приобрели популярность две соперничающие идеологии – национальное движение и социализм. Молодых людей не устраивал традиционный религиозный подход, призывающий к смирению перед дискриминацией и жизненными невзгодами, когда истинное избавление от страданий становится возможным лишь после прихода Мессии. Верующий человек веками возлагал надежды на Господа – ведь это давало надежду и помогало терпеть. Но молодые евреи желали освободиться от горестей еще в этом мире – а социализм и сионизм обещали им именно это.

Первый, социалистический, путь привлек немало молодежи, увлеченной левыми лозунгами равноправия, которое, как предполагалось, должно было наступить сразу после свержения царского режима. Но и программа сионистов выглядела заманчиво для многих евреев – молодых и пожилых, богатых и бедных. Люди надеялись укрыться от жизненных тягот в стране света и надежды; ради этого они готовы были на все – даже на потерю разговорного языка. Так началась непримиримая конкуренция красного цвета с белоголубым. Власти со своей стороны не доверяли ни тем, ни другим: жестоко расправляясь с социалистами, они косо поглядывали и на сионистов.

Особенно тяжелыми для евреев были ограничения в получении образования. Родители тревожились за судьбы детей и не могли не задаваться вопросом: что ждет их в будущем? Врачи, адвокаты, инженеры и другие люди, имевшие высшее образование, казались простым евреям существами высшей касты. В еврейских местечках именно они являлись примером для подражания. Поэтому очень и очень многие мечтали, прежде всего, отправить сына или дочь в гимназию, а затем, если повезет, то и в университет.

Случалось даже, что ради этого меняли религию. Хотя это происходило все же нечасто: община, родные и самые близкие люди откровенно презирали выкрестов, и последним приходилось рвать корни, связывавшие их с собственной семьей, со своим народом. Но может ли человек жить без корней? Выкресты пытались – зачастую неудачно – прижиться на чужой почве, стать своими в другом народе, который вовсе не торопился принимать в свое лоно чуждых и неприятных ему людей с их неистребимым акцентом, непонятными привычками и прочими характерными признаками инородства. Оставив один берег, они так и не пристали к другому, а потому трудно приходилось выкресту в России.

Что же тогда оставалось желающим учиться? Выход нашли в открытии частных гимназий и школ; впрочем, право на это тоже имели далеко не все. Большинство учеников в этих новооткрывшихся учебных заведениях составляли евреи. Кроме того, в каждом городе и местечке находились частные преподаватели – тоже преимущественно евреи, которые обучали еврейскую молодежь в соответствии с программами реальных школ и гимназий.

Так обстояли дела в дорогом нашему сердцу местечке в детские годы Шоэля Горовца. Чего только не бывало: случались и мелкие перемены, и большие перевороты, но ни на минуту не ослабевала и не отпускала людей рука Всевышнего. Зато люди продолжали выбиваться из сил в погоне за заработком. Полный магазинов и прилавков, рынок то бурлил густой толпой, то пустел – да так, что не найти там было ни единой живой души. Скучающие лавочники зевали в ожидании покупателей, вокруг лениво бродили собаки. Ветер таскал по пустой площади сухую траву и мусор, заметал соломой лошадиный помет и коровьи лепешки.

И лишь высокое небо оставалось вечно чистым и беспорочным – с его густой синевой и перистыми облаками, плывущими в лучах весеннего ласкового солнца. Порой небо сердилось, темнело и затягивалось тучами, пугало молниями и раскатами грома, проливалось освежающим ливнем, моросило осенним дождем. По ночам в его бархатной черноте, крадучись и отбрасывая серебряные блики, плыла белая луна. А в конце лета звезды слетались на свой ежегодный карнавал и танцевали, скользя и мерцая на золотой, теряющейся в космосе дорожке. Лишь оно, небо, оставалось символом чистоты и надежды для парней и девушек из захолустного местечка.

Век потихонечку, год за годом, продвигался вперед, и Шеилка рос вместе с ним. От отца он унаследовал темные проницательные глаза, прямоту и достоинство, от матери – добрую улыбку, с которой она смотрела на все, что происходит в этом мире.

В пять лет Шеилку отправили в хедер, положив, таким образом, начало его нелегкой дороге к вершинам знания. Меламед Песах стал учить мальчика грамоте, знакомить с первыми ивритскими словами, которые, впрочем, не использовались тогда в разговорном языке. За изучением Торы месяц за месяцем и год пролетел. А вскоре пришли и успехи в письме и основах грамматики – всему учил детей терпеливый меламед.

О, Песах, мой учитель и ребе! В те далекие печальные годы учился и я в его тесном хедере – пером, как резцом в камне, высекал ивритские слова, бусинками нанизывал букву за буквой и бережно укладывал их в свою тетрадь, в длинные наклонные строчки. Учился читать древние сказания хуммаша [31]31
  Хуммаш – Пятикнижие, пять книг Торы.


[Закрыть] и переводить их на идиш. Шеилка Горовец был тогда моим другом, и мы вместе несли на своих детских плечах груз предыдущих поколений. Мы жили на одной улице, и вместе возвращались домой зимними вечерами. Под ногами скрипел снег, плотно покрывавший деревянный тротуар, и слабое пятнышко света нашего фонаря освещало нам крошечный кусочек дороги. Едва теплился огарок свечи, и в дрожащем его отблеске мы с трудом находили свой путь. Ночь, кромешная ночь, окутывала нас непроницаемой мглой…

Вот Шеилка возвращается домой из хедера, поднимается по лестнице, открывает дверь. В комнате лишь четырехлетняя сестричка Мирьям. По сравнению с ней он уже большой мальчик, и при надобности чувствует себя вправе надавать ей тумаков. Но сейчас, войдя в теплый дом после ночного пронизывающего холода, Шеилка рад даже ее несмышленой болтовне. Он терпеливо выслушивает все «последние новости» малышки. Надо полагать, что это не самые главные новости в мире! Шеилка снимает пальто, пылают раскрасневшиеся с мороза щеки… – не сглазить бы, но у этого мальчика все шансы вырасти в красивого парня.

– Где папа? – перебивает он болтовню сестрички.

Отца своего Шеилка уважает и любит, как никого в этом мире. Но Йоэля еще нет, он задерживается по делам.

– Ну, как прошло сегодня, Шеилка? Досталось от Песаха? – лукаво спрашивает Фейга.

Признаться, меламед отличался вспыльчивым характером – чуть что не так, мог и оплеуху отвесить. Хотя учителем он был добросовестным.

– Нет, мама, сегодня пронесло, – улыбается мальчик, украдкой потирая ушибленное место: с утра он успел-таки схлопотать пару-тройку подзатыльников.

Как хорошо дома зимним вечером! Над столом, заливая комнату мягким и теплым светом, висит большая керосиновая лампа. Уютно горит огонь в печке; ты пристраиваешься поблизости. Рядом с тобой – мама в домашнем синем переднике, рядом с нею ты чувствуешь себя уверенно, как за каменной стеной. Между мальчишками случаются выяснения отношений, после которых приходишь весь в синяках – мама всегда утешит, вылечит ссадины целебным поцелуем, намажет вареньем кусок хлеба, усадит, прижмет к себе. Как приятно положить голову к ней на колени, на любимый синий передник! Для нее ты навсегда останешься маленьким ребенком, никогда не вырастешь…

Но вот слышатся шаги, и входит отец. Шеилке нравится, когда папа гладит его по макушке, обнимает за плечи. Мама накрывает на стол, зажигается керосиновая лампа на провощенной цветной салфетке, все рассаживаются по местам. Отец произносит положенное благословение. Слава Богу, в семье Горовцев никто не страдает отсутствием аппетита – разве что Мирьям капризничает: успела небось полакомиться до еды конфетками! Она еще совсем ребенок, у нее маленькие ножки и до смешного кукольные ботиночки – вот она сидит кукла-куклой, болтает и языком, и ногами. И не просто болтает, а норовит достать под столом братнюю ногу! Возмущенный Шеилка лягается в ответ, да так сильно, что даже лошадь извозчика Менделя не постыдилась бы. Нет, вы только посмотрите: эта нахалка еще начинает реветь! Кто начал первым? Кого наказывать? Ну надо же – опять виноватым объявляется он! Не зря говорят, что взрослые все видят в перевернутом виде…

Во рту у Шеилки пока не хватает зубов, но он старательно пережевывает ужин. Отцу сейчас не до детей – он говорит с матерью о делах. Всегда какие-то дела! Еще и противная шалунья Мирьям не унимается – снова ищет под столом ногу брата. Правда, на этот раз она осторожничает, боится опять получить сдачи…

Но вот ужин закончен, служанка убирает со стола. Слышится звук льющейся воды, на кухне моют посуду.

– Что вы учили сегодня в хедере, Шеилка? – спрашивает отец.

Внимание отца ценно – жаль, что тема не так интересна. А учили они «Парашат ха-шавуа»[32]32
  Парашат ха-шавуа (ивр.) – недельная глава Торы. Отрывок из Пятикнижия, читаемый каждую субботу во время молитвы в синагоге.


[Закрыть] – недельную главу Торы.

– И поселился Яаков в стране пребывания отца своего, в земле Кнаанской…[33]33
  Первые слова Вайешев – 37-й главы из книги Бырэйшит (Бытия), в пер. Д. Йосифона.


[Закрыть] – декламирует Шеилка.

– А, Вайешев, продажа Йосефа! – восклицает Йоэль. Завязывается беседа – мальчик задает вопросы, Мирьям с интересом слушает. Фейга, тут же, за столом, приводит в порядок шеилкины штаны. Нелегко с этим парнем – все на нем буквально горит – ботинки, одежда… пуговицы так и летят. Ничего на поделаешь: таково занятие у еврейской мамы в вечернем семейном кругу – пришивать пуговицы. Мирьям тем временем вставляет свои наивные замечания. Например, о том, что она ничуть не хуже праведника Йосефа. Подумаешь, Йосефу снились сны… – у девочки тоже есть о чем порассказать. А что до йосефовой полосатой рубашки, так ведь и для Мирьям мама сшила голубое платье с желтыми полосками, еще и покрасивее. Впрочем, когда Мирьям слышит, что Йосефа бросили в яму и продали за двадцать серебряных монет, девочка замолкает, на ее глаза-вишенки наворачиваются слезы.

Йоэль Горовец, отставной помощник меламеда, любит при случае растолковать детям события из еврейской истории. А знают ли Мирьям и Шеилка, что Йосеф не всегда был праведным цадиком? В юности он болтал много лишнего, наговаривал на братьев отцу, Яакову, и оттого братья его не любили. Вот как нехорошо быть сплетником и ябедой! Однако когда Йосеф подрос, и ему открылось истинное значение вещей, тут-то он стал истинным цадиком.

А вот и реб Исайя Рахмилевич. Старик любит заходить к своей старшей дочери. На столе появляется чайник, Фейга наполняет чашки. Взрослые снова возвращаются к своим скучным делам. Неугомонная Мирьям проказничает и дергает брата. Еще под впечатлением от отцовского урока, Шеилка старается не злиться и стойко выносит все ее шалости. Дети играют, смеются. А где смех, там и слезы – внезапно девочка начинает плакать, и Шеилка снова получает выговор от отца: не пристало, мол, большому мальчику обижать маленькую сестренку…

Эх, да что они, взрослые, понимают? Она же специально выводит его из себя! Но нет, Шеилка ни за что не станет ябедничать, как юный Йосеф! Жаль, что, пока он не подрос, придется терпеть эту царящую в мире несправедливость…

Затем дедушка удаляется к себе, мама прикручивает фитилек лампы, комнату затягивает мягкий полумрак. Мирьям уже спит, Шеилка тоже раздевается, залезает под прохладное одеяло. Холодновато, но это пройдет. Мальчик закрывает глаза, и в это время отец подходит к его кровати пожелать спокойной ночи.

Как хорошо с папой! Шеилка проваливается в сон – глубокий, без сновидений. Мерно отбивают свой ход настенные

часы. Днем их совсем не слышно, но сейчас, в ночной тишине, они каждую секунду напоминают о своем существовании. Фейга задувает фитиль, гаснет большая лампа. Комнаты погружаются в темноту. Через какое-то время мороз начинет рисовать причудливые ледяные узоры на оконных стеклах. Вокруг затаилась зимняя тишина, и только откуда-то издалека доносится лай собак.

Глава 3

Шеилке исполнилось двенадцать, подросла и шалунья Мирьям, а с ними подросли и заботы. Меламед Песах сделал свое дело – научил мальчика читать и писать, познакомил с Танахом. Настало время перевести Шеилку в другой, куда более подходящий хедер, который открылся в городке в том же году. Конечно, это тоже произошло по инициативе местной сионистской организации, внес свой вклад и реб Исайя Рахмилевич.

Для нового хедера арендовали большое трехкомнатное помещение, заказали у столяра скамьи для учеников – одну на двоих – невиданная роскошь. Из большого города приехали учителя – Барух и Хана Шкловские и привезли с собой пианино. Хана играла Листа, Чайковского, а также душевные еврейские мелодии. У нее было приятное лицо и светлые ласковые глаза.

В классе помещалось около двадцати мальчиков десяти-двенадцати лет. На стене висела доска; учительница и ученики писали на ней мелом слова на иврите. На этом же языке велось и все обучение. Это было новым для нашего городка – детскими устами происходило возрождение древнего языка. Язык Книги начал выходить из долгого забвения, в разных уголках страны появлялись смельчаки, готовые упорно бороться за будущее иврита.

В первые годы, когда новому-старому языку надо было застолбить место под солнцем, его брату – идишу пришлось слегка потесниться. Это вызвало немедленные раздоры между приверженцами двух языков – речь шла о борьбе за существование. Мало-помалу возрождаемый иврит стал потихоньку укореняться среди еврейской молодежи.

Барух и Хана Шкловские как раз и были такими преданными ивриту первопроходцами, учениками Элиэзера Бен-Иехуды[34]34
  Бен-Иехуда Элиэзер (1858, Лужки, Литва, – 1922, Иерусалим) – пионер возрождения иврита в качестве разговорного языка.


[Закрыть], одного из самых выдающихся борцов за возрождение разговорного иврита. Возможно, что именно благодаря таким людям, как в свое время – рабби Йоханану Бен-Заккаю[35]35
  Рабби Иоханан Бен-Заккай (I в. н. э.) – основатель духовного центра в Явне после разрушения Второго храма. Его деятельность сыграла решающую роль в сохранении иудаизма как основы самобытного существования еврейского народа.


[Закрыть], и сохранился народ наш от ухода в небытие.

Барух Шкловский умел ладить с учениками. Он никогда не повышал голоса и, тем не менее, без особых усилий мог поддерживать дисциплину в классе. Шеилка попал в надежные руки. Здесь учили иврит, грамматику и Танах, а также математику, природоведение и музыку. Последние две дисциплины преподавала Хана.

Вспыльчивый меламед Песах из прежнего хедера оказался на поверку совсем неплох: Шеилка был отнюдь не худшим учеником в своем классе. Его природное любопытство помогало легко усваивать новое. Барух Шкловский объяснял ясно и доступно, уроки велись по заранее разработанной программе, на каждый день недели имелось четкое расписание. Занятия начинались в девять утра и продолжались до трех. В перерывах дети играли во дворе.

Не отставал Шоэль Горовец и в играх, и в других школьных мероприятиях. Вскоре его выбрали старостой класса в помощь учителю.

О, благословенные годы юности! Учителя устраивали экскурсии на природу, причем, не только в день «Лаг ба-омер»[36]36
  Лаг ба-Омер – еврейский праздник, имеющий исторические традиции. В этот день обычно разжигаются костры.


[Закрыть], но нередко и просто на выходные. Хана знакомила детей с миром растений. На поляне разводили костер, трапезничали, пели песни на иврите. Лес вокруг слушал и удивлялся: этот язык не звучал здесь с самого сотворения мира…

Число учащихся постепенно росло; вскоре открылся класс и для девочек. Но власти отнеслись к новой еврейской моде подозрительно. Взятки не помогали: всем так или иначе ручку не позолотишь – над исправником стоял пристав, над приставом – еще кто-то, дальше – чиновники еще более высокого ранга. В результате была отправлена кляуза в городскую управу, затем донос в Петербург, и школу закрыли по приказу высокого начальства.

Ходили упорные слухи, что из-за кляузы торчат уши местных традиционных меламедов. Новая школа представляла для них нешуточную конкуренцию, а чего не сотворишь ради заработка? Всего лишь год и просуществовала ивритская школа в местечке, а вот, поди ж ты – успела зародить в молодых душах неистребимый интерес к древнему языку, протянуть надежную связь с далеким, но все еще живым прошлым, зажечь негасимую свечу на долгом трагическом пути поколений…

Итак, школа закрылась. Шансов попасть в русскую гимназию практически не существовало. Что оставалось делать? Мысль послать Шоэля в Палестину впервые пришла в голову его деду Исайе Рахмилевичу. Там, в молодом городе Тель-Авиве, открылась ивритская гимназия «Герцлия»[37]37
  «Герцлия» – первая светская гимназия на иврите, открытая в Тель-Авиве в начале 20-го века.


[Закрыть], куда съезжаются на обучение дети со всех стран диаспоры. К тому же стало известно, что вскоре после праздников туда направляется группа учеников из Одессы в сопровождении одного из преподавателей «Герцлии».

Шоэлю уже исполнилось тринадцать. Когда дед вынес свое предложение на семейный совет, оно обсуждалось совсем недолго. Йоэль согласился сразу, а Фейга, хотя и обеспокоилась не на шутку, не стала перечить решению мужа. Ясно, что матери трудно согласиться отправить сына в столь дальние края! Но все вопросы, касающиеся образования детей, традиционно решал отец. Роль Фейги ограничилась, таким образом, материальной подготовкой шеилкиного путешествия. И она собрала сына в дорогу так, что он не замерз бы и на северном полюсе: в огромном, набитом до отказа бауле едва умещались теплая обувь, толстые шерстяные рубашки, подбитое ватином пальто…

Впервые в жизни Шоэлю предстояло ехать на поезде и потом еще и плыть на пароходе! Мальчик чувствовал себя как во сне. Сколько новых вещей и картин предстояло ему увидеть! Вот огромная Одесса, где они с отцом остановились в гостинице «Россия». Вот трапеза – кошерная рыба в гостиничном ресторане. А за его стенами шумят улицы, грохочут телеги, как бешеные, проносятся машины, слышатся непривычные пугающие звуки. Тут и трамвайные звонки, и автомобильные сирены, и стук лошадиных копыт, и скрип, и визг колес, и шум шагов многолюдной толпы… Сумасшедший, суматошный город!

Однако не меньше суматохи было и на палубе парохода «Иерушалаим» в день отправления. Шоэль присоединился к группе учеников «Герцлии», которую возглавлял учитель Душман – молодой человек с коротко подстриженной бородкой. Он вез своих подопечных в Тель-Авив, куда они возвращались после летнего отпуска в России. Ребята говорили на иврите с сефардским произношением. К ним и присоединились новенькие, а среди них – Шоэль Горовец.

Прозвучал третий гудок, пришло время расставания. «Иерушалаим» отчаливает от пристани, отец остается внизу на причале. Люди прощально машут платками, кидают в воздух шапки, благословляют пароход, отплывающий в страну предков. Пароход медленно отходит – все дальше, дальше…

вот уже почти не различить провожающих, вот уже и сама Одесса остается вдалеке, еще немного – и Россия исчезает за горизонтом.

Теперь вокруг – лишь море, солнце и синева, облака и звезды. Пароход останавливается в Куште, Измире, Салониках, на греческих островах, в Бейруте. В каждом из портов «Иерушалаим» стоит в течение долгих часов. На лодках подплывают мелкие торговцы, карабкаются на борт, наперебой предлагают разные товары – главным образом, южные фрукты. По вечерам чужие города превращаются в гирлянды сверкающих огней. Шеилке отведено место на деревянной полке третьего класса, в трюме. Но неудобства не смущают мальчика: группа ребят из «Герцлии» держится вместе, скучать не приходится. Шоэль наслаждается музыкой беглого иврита и без труда привыкает к сефардскому произношению. Как хорошо стоять на борту и смотреть на длинную, вскипающую пеной борозду, тянущуюся за пароходом, любоваться на упругие прыжки дельфинов, пытаться разобрать их послания на беззвучном дельфиньем языке, которые они оставляют в морском воздухе, прежде чем снова исчезнуть в синей глубине…

На Святую землю направлялись и паломники из Болгарии. Вечерами они пели грустные балканские напевы, и питомцы «Герцлии» не отставали, затягивая в ответ свои ивритские песни. Шоэль подпевал.

И вот настал день, когда Душман воскликнул:

– Галилейские горы! – и указал на горную гряду, синевшую на востоке.

Шоэль вскинул голову. Сердце его забилось, как если бы он увидел материнский дом. На палубу парохода Русско-палестинской компании «Иерушалаим» высыпала возвращающаяся в Палестину молодежь, хором затянула песню: «О, родная земля, дорогая земля!..»

Стояла осень, над землей стлался несмелый утренний свет. Пароход бросил якорь, спустили трап, и вот уже дети сидят в лодке, которая доставит их на берег. Еще немного – и ноги Шоэля ступят на эту древнюю землю. Яффский порт кишит людьми. Смуглые, темнокожие, в красных фесках, бритые и с косицами на затылках, грузчики, торговцы, дети, закутанные в покрывала женщины, лошади, ослы, верблюды… – все это пестрое разнообразие двигалось туда и обратно, гудело, издавало пронзительные гортанные звуки. Разноголосый шум восточного порта, море до горизонта, плеск опускающихся в воду весел и крепкие, обнаженные торсы гребцов, крики торговцев фруктами и напитками, запах жареных каштанов и горы сладостей, – поистине, то была дивная и пестрая мозаика цветов и звуков.

Дорога от Яффы до Тель-Авива заняла немного времени. Шоэля поселили в пансионе Липсона, неподалеку от гимназии. Сам Липсон был невысоким человеком плотной комплекции, с проседью в светлой бороде. В его добротном двухэтажном доме проживали ученики гимназии «Герцлия», большинство которых приехали сюда из России. По три раза в день ученики собирались в столовой. Меню не отличалось изысками, но зато в пансионе царил дух товарищества и неподдельной сердечности. По субботам и в праздничные дни в зале наверху проходила общая молитва, и однажды Шоэль, сын Йоэля, тоже удостоился чести подняться на биму.[38]38
  Бима – возвышение в синагоге, на котором стоит стол (или особого рода пюпитр) для чтения свитка Торы.


[Закрыть]

В «Герцлии» введено совместное обучение, и Шоэль засматривается на одноклассниц – ему нравится девочка по фамилии Вольфсон. Вот так – юнцу едва исполнилось тринадцать лет, молоко на губах не обсохло, а уже спешит туда же – прямиком по дороге любовных шипов! Так в жизни маленького Шеилки появились первые сердечные муки, хотя по правде говоря, они нисколько не мешали ему крепко спать по ночам.

Здание гимназии возвышалось над боковыми арочными крыльями-флигелями. В одном из двух ее больших отделений, помещавшемся на втором этаже, шли занятия по утрам. Просторные коридоры, тихие и безлюдные во время уроков, наполнялись в перерывах шумной толпой гимназистов. Шоэль учился в третьем классе, изучал иврит, математику, Танах, арабский и французский языки, географию, историю.

Обязательными были также уроки пения и физкультуры. Физкультурой дети занимались во дворе. Преподаватель Орлов – подтянутый статный парень, учил их гимнастическим упражнениям на брусьях. Шеилка любил эти тренировки под открытым небом. Рядом шумело Средиземное море; волны весело накатывались на берег и, тихо урча, возвращались назад. Учитель пения, человек с лицом восточного типа и черными, подернутыми влагой глазами, приносил на урок небольшую ребристую гармонь.

Директора гимназии звали Мосинзон[39]39
  Доктор Бенцион Мосинзон (1878—1942) – директор гимназии «Герцлия» с 1912 по 1941 гг.


[Закрыть] – милый чернобородый дядька, вылитый Герцль. Классным руководителем Шеилки был Ледрер, высокий, сухопарый, усатый и с бородой, по моде тех времен. Были в гимназии и другие учителя. Многие из них давно покинули нас, да и воспоминания сильно потускнели за прошедшие пятьдесят лет. Но мы, преданные любители иврита, и сейчас низко склоняем головы перед памятью о своих первых наставниках…

Если быть честным, то не так уж легко приходилось юнцам, оторванным от привычного домашнего очага. На приготовление домашних заданий и упражнений уходило много времени, вдобавок ребятам приходилось постоянно заучивать наизусть множество стихотворений. Друзья по пансиону и гимназии любили не только задушевно поговорить, но и частенько спорили, обсуждая интересующие их темы. И конечно, Шоэль не смог бы прожить там без книг – страсть к чтению осталась у него потом на всю жизнь.

По субботам Шоэль старался не пропустить общую молитву в пансионе – тогда он еще проявлял религиозное рвение, которое сильно поумерилось позднее. Затем следовал обед, после которого иные ученики предпочитали поспать часок-другой по-стариковски. Но наш герой был совсем не таков. Он любил выйти на улицу, прогуляться в субботней тиши, приятной душе после шумных будней. На берегу Шеилка садился на валун и долго-долго смотрел на далекий горизонт, туда, где небо смыкается с водой.

Тихо наползали волны, растворяясь в песке, рассыпаясь по гальке. Их шуршащее движение завораживало, и хотелось бесконечно смотреть, как морская пучина неутомимо выплескивает и снова поглощает громадные фиолетовые массы воды. Но наступала пора идти в гимназию, где ученики по субботам читали вслух рассказ, загодя подготовленный учителем. Шоэль кидал в море прощальный камешек и уходил. В одну из таких суббот настала и его очередь прочитать рассказ из журнала «Моледет».[40]40
  «Моледет» (ивр.) – ежемесячный журнал для молодежи на иврите, издававшийся в 1911—1928 гг. в Яффо и Иерусалиме.


[Закрыть]

В гимназической программе обучения нашлось место и футболу. Шоэль играл за свой класс. Футбольное поле находилось за городом, песчаная площадка была плохо приспособлена для игры, но футбол есть футбол, и азартные крики игроков далеко разносились по всей округе.

К вечеру, когда Шоэль неспешно возвращался в пансион, наступал пик ночной жизни города, когда жители Тель-Авива семьями высыпали на улицы. Повсюду и везде, на улицах и площадях, бульварах и тротуарах, звучала разноязычная речь, но, тем не менее, иврит уверенно прокладывал здесь свою дорогу.

Тепло и славно было Шоэлю в прекрасной стране предков. Праздничные дни отмечались в большом зале гимназии, украшенном гирляндами цветов из бумаги и разноцветными фонарями. До поднятия занавеса, предваряя представление, звучали песни на иврите. Но вот звенит колокольчик, и начинается концерт. Выступает оркестр, его сменяют хоровой и танцевальный ансамбли, звучат стихи… Особенно Шоэлю нравилось художественное чтение в исполнении гимназиста Варди.

Незаметно проходят счастливые месяцы, заполненные учебой и музыкой, солнцем и зимними дождями. Миновали тевет и шват[41]41
  Тевет, Шват – название месяцев по еврейскому календарю. Приходятся на зиму.


[Закрыть], наступила весна, желанная, прекрасная. То ни с чем не сравнимое чувство, когда поутру, еще не успев проснуться, ты чувствуешь, какой праздник у тебя на душе. Ты умываешься, завтракаешь вместе со всеми, кидаешь в сумку тетради и книги и идешь в гимназию. Весна царствует на небе и на земле. Прозрачный воздух напоен хмельным ароматом кричаще ярких южных цветов. Рядом – лишь протяни руку – шумит веселое море, на горизонте застыла парусная лодка, и щедрое солнце благословляет тебя каждым своим лучом.

Вокруг мелькают смуглые лица, загорел и Шоэль. Весь мир, словно смеясь от радости, приветливо кивает мальчику. Он в шортах и белой рубашке, на ногах легкие сандали. Солнце, воздух и ветер ласково скользят по его телу, вокруг кипит густая, интересная, замечательная жизнь. Поднимаются и зеленеют первые ростки ивритской жизни после ее рокового падения в бездну истории, празднуется ее возвращение из двухтысячелетнего изгнания. Юный Шоэль не мог тогда думать об этом, как не ведал и того, что был одним из посланцев разбросанного по всему миру народа, на который уже надвигалось угроза полного уничтожения.