Текст книги "Тантадруй"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

V

Тантадруй остановился у входа, вместе с ним невольно замерли и его товарищи. Опустилась ночь, и в студеном свете луны площадь казалась огромной, как пустыня. И такой же безлюдной. Нигде не было ни единой лавки, словно ветер смел их вместе с товарами и продавцами. Только на другом конце площади виднелась карусель. Но и она не выглядела больше пестрой, живой и веселой, как днем, когда на ней кружилась разудалая молодежь. Теперь она походила на огромный черный скелет, лишившийся черепа и оцепеневший под ночным ветром.

Дул резкий, пронизывающий ветер. Он гнал пыль, мусор, клочья бумаги, плясавшие в воздухе, точно огромные грязные хлопья снега. Собственно, плясало все. Плясали старинные кованые фонари над входом в трактир, плясали перепуганные тени, которые они отбрасывали на площадь. Плясали голые ветки старого каштана, а под ним на земле плясали черные кружева, которые эти узловатые ветки сплели своими тенями. А раз плясали ветки, то над ними плясала и подвешенная к небу луна. Она на самом деле была в крови и не казалась круглой, а висела так низко, будто пустынную ярмарку освещал последний, еще не погасший, но уже разбитый фонарь.

– Пошли! – решительно загремел Лука, и звуки его голоса словно вытолкнули их из-под свода. Вытянувшись цепочкой, как гуси, они зашагали через площадь. Впереди семенил Тантадруй, вторым шел Матиц, прижимавший под мышкой наполовину обстроганную палку, третьим ковылял, размахивая длинными руками, костлявый фурланец Русепатацис, завершал процессию Лука Божорно-Босерна: он ступал так твердо, что временами под его деревянной ногой, подкованной лошадиной подковой, вспыхивала искра. Молча и сосредоточенно шли они в долгую зимнюю ночь, словно унося от растерянных людей неведомый завет или необходимое утешение какому-то иному, новому человеку, которому где-то там, в далеком утре, только еще предстояло начать жизнь.

Они пересекли площадь, обошли черную карусель и стали подниматься по склону к церкви. Проходя мимо дома жупника, они загляделись на освещенные окна, пылавшие таким жарким светом, будто за ними было заперто само золотое солнце.

– Тантадруй, почему она была ненастоящая? – горько вздохнул дурачок.

Никто ему не ответил. Молча вышли они в поле, где находилось все имевшее хоть какую-нибудь ценность: нивы и покосы, кладбище с часовней и дом Хотейца.

Здесь ветер превратился в настоящий ураган. И какой же он был лютый! Он пронизывал до костей. Несчастные остановились возле кладбищенской часовни, чтобы, прижавшись друг к другу, перевести дух, прежде чем отправиться через поле к Хотейцу.

Тантадруй не сводил глаз с кладбища, которое в этой ясной лунной ночи, несмотря на стужу, было красивым и манящим. Стройные кипарисы, словно огромные свечи, гнулись на ветру, а на вершинах их вместо язычков пламени горели звезды. У подножий кипарисов белела дорожка, и вдоль нее лежали белые камни с позолоченными надписями.

– Тантадруй, теперь у меня есть все колокольчики! – вздохнул дурачок.

Однако ответа не было, будто ветер унес слова, и он сказал чуть громче:

– Тантадруй, теперь я бы мог по-настоящему умереть!

Все продолжали молчать. Потом послышался приветливый голос Матица Ровной Дубинки, печально повторившего последние слова:

– По-настоящему умереть!..

– Тьфу! – пренебрежительно фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Тихо! – гаркнул на него Лука. – Почему бы не умереть, а? Почему бы не умереть?

Фурланец молчал, а раз он молчал, ответил Матиц:

– Почему бы не умереть?

– Почему? – еще больше рассердился Лука, у него было доброе сердце, и он жалел Тантадруя. – Этот жупник – дурак!

– Тантадруй, там было четыре жупника! – уточнил дурачок.

– Четыре? – удивился Лука. – Четыре жупника? Четырежды дураки!

– Тантадруй, – с обидой сообщил Тантадруй, – они сказали: погоди, пока пробьет твой час.

– Час? – подскочил Лука. – Какой час? Разве у тебя есть часы?

– Нету, тантадруй! – весело ответил дурачок. – У меня никогда не было часов.

– Вот видишь! Тогда я хотел бы знать, почему он говорит о часе!

– Тантадруй, не знаю! – едва слышно произнес дурачок, словно сам был в этом виноват.

– Надо спросить! – загудел Лука. – Завтра же ты пойдешь и спросишь!

– Пойду, тантадруй, – откликнулся дурачок. – А потом они сказали, что каждый должен терпеть, прежде чем лечь в могилу.

– Терпеть? – спросил Лука. – Разве ты не терпел?

– Не знаю, тантадруй.

– Гм? – почесался Лука. – Надо полагать, терпел.

– Тантадруй, надо полагать, терпел. – На душе у Тантадруя полегчало.

– Но почему нужно терпеть, если хочешь лечь в могилу? – опять взволновался Лука. – Почему нужно терпеть, если мы уже пришли!

– Тантадруй, уже пришли? – удивился дурачок.

– Могила вон там! – загремел Лука и победоносно показал на кладбище.

– Тантадруй, могила вон там! – радостно воскликнул дурачок.

– Могила вон там! – повторил Лука. – А если ее еще нет, мы ее выроем, и божорно-босерна!

– Тантадруй, мы ее выроем. – С этими словами Тантадруй вышел из своего укрытия.

– Ты куда? – спросил его Лука.

– Тантадруй, к могиле! – сияя от счастья, ответил Тантадруй.

– Нет! – возразил Лука. – Завтра. Сейчас мы идем к Хотейцу спать!

– Тантадруй, мы пойдем спать после, когда я умру! – умолял дурачок.

– Ну ладно! – уступил Лука. – После пойдем спать. Ведь это быстро!

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis…

– Тихо! – оборвал его Лука. – Сейчас мы идем к священному месту!

– Священному месту! – громко и с трепетом повторил Матиц Ровная Дубинка, напуганный зычным голосом Луки.

Они вышли из укрытия, отворили ржавые кладбищенские ворота, заскрипевшие в своих петлях, и молча вступили на широкую аллею кипарисов, шелестевших и кланявшихся под ветром. В самом конце ее они свернули влево – и вдруг оказались перед могилой, перед свежевырытой могилой.

– Тантадруй, могила! – вне себя от счастья воскликнул дурачок и замер.

– Могила! – загремел Лука и гордо добавил: – Разве я тебе не говорил?

– Тантадруй, могила! Я лягу и умру.

– Ляжешь и умрешь, и божорно-босерна! – гремел Лука.

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis…

– Ты сошел с ума! – зашипел на него Лука. – А теперь тишина.

– Теперь тишина! – испуганно повторил Матиц Ровная Дубинка.

И была тишина. А поскольку тишина длилась слишком долго, Лука повернулся к Тантадрую.

– Ну, что дальше?

– Тантадруй, – вздрогнул дурачок, словно пробуждаясь от прекрасных снов, – я жупника должен спросить, настоящая ли она.

– Настоящая? – оскорбленно загремел Лука.

– Тантадруй, ведь я должен сперва рассказать жупнику! – оправдываясь, всхлипнул дурачок.

– Тьфу! – презрительно фыркнул фурланец.

– Тихо! – решительно загремел Лука. – Если надо спросить…

– Надо спросить! – быстро повторил Матиц.

– Он и спросит! – решил Лука. – Прямо сейчас идем к жупнику, и божорно-босерна!

– Тантадруй, идем! – Дурачок радостно кружился на месте, и его колокольчики звенели.

Несчастные вышли с кладбища и стали спускаться вниз. На цыпочках приближались они к дому священника, на цыпочках подошли к окну, посмотрели в щели закрытых ставен – и, затаив дыхание, остолбенели, ибо вся комната была золотая. Золотой был Христос на стене, темного золота – книжный шкаф, золотом выведены надписи на корешках книг. На столе стоял золотой шестисвечник, в нем – светло-золотые восковые свечи, горевшие живым золотым пламенем. Темно-золотыми были жареные гуси на продолговатом блюде с золотистой каймою, бледным золотом светился изжаренный на масле пирог, а корочка его отливала червонным золотом. Золотые цветочки красовались на бутылке и на бокалах, и золотом солнца пылало вино, сверкавшее в них. Вокруг стола сидели священники, и их круглые лица сияли багряно-золотистым светом; они упирались затылками в стены и, зажмурив глаза и раскрыв рты так, что сверкали золотые зубы, громогласно выводили густо-золотыми баритонами.

– О-ооо… Оо-ооо…

– Тантадруй, они счастливы? – спросил дурачок.

– Тьфу! – Фурланец был исполнен презрения. – Raus е patacis. репа и картошка.

– Тихо! – загремел Лука. – Ты сошел с ума!

Священники мгновенно смолкли. Открыли глаза, медленно повернули головы и поглядели с таким удивлением и такой строгостью, что Тантадруй испугался. Он отскочил от окна – колокольчики зазвенели – и пустился бежать. За ним кинулись остальные. Они бежали сломя голову. И остановились только за церковной оградой. Спрятались за шелковицей и стали ждать.

Тяжелые двери дома открылись, и широкая полоса золотистого света легла на землю. Потом в этой полосе возникла огромная черная тень. Качнулась из стороны в сторону, словно подметая у порога, и строго крикнула:

– Тантарадра!

Тантадруй вздрогнул и сделал движение, собираясь выйти.

– Не глупи! – удержал его Лука.

– Тантарадра! – крикнула тень громче и строже.

– Тьфу! – презрительно фыркнул Русепатацис.

– Тихо! – загремел Лука. – Жупник сейчас сердитый!

– Сердитый! – испуганно согласился Матиц и прижался к Луке.

– Тантарадра! – еще раз, судя по голосу последний, позвала тень. – Если ты жив, отзовись и подойди сюда! Если нет, оставь нас в покое!

Тантадруй опять дернулся.

– Оставь в покое! – велел Лука и потянул его обратно.

Тень снова и очень сильно закачалась, потом постепенно исчезла. С нею исчез сноп золотого света, дверь с треском захлопнулась.

Убогие громко перевели дух и некоторое время молчали. Потом раздался отчаянный плач Тантадруя:

– Тантадруй, как я теперь, тантадруй, узнаю, настоящая ли она?

– Да настоящая же! – в сердцах загромыхал Лука. – Разве он не сказал оставить нас в покое?

– Тантадруй, верно, говорил, – с облегчением согласился дурачок.

– Тогда, значит, настоящая, – решил Лука. – И теперь мы вернемся и тебя закопаем!..

– Тантадруй, закопайте меня, и я умру! – удовлетворенно ответил дурачок и зашагал обратно.

– Умрешь! – гордо зашумел Лука. – Умрешь, и божорно-босерна!

– Пажорносерна! – ликуя, негромко повторил Матиц Ровная Дубинка.

Они пошли обратно к кладбищу. Ветер обжигал сильнее, и черные кипарисы теперь склонялись почти до самой земли. А на сердце у Тантадруя было необыкновенно тепло. Ему вспомнились три светло-сизых голубя, которые утром копошились перед церковью и потом, став серебряными, взмыли в небо. Тысячи и тысячи точно таких же голубей красивой дугой опускались сейчас с неба. Непрерывной серебряной лентой они пролетали низко над черными кипарисами, трепетавшими в дуновении их крыльев. Теплыми, пушистыми тельцами они почти касались головы Тантадруя и потом снова, описав красивую дугу, взмывали в небо. Он так отчетливо видел их над своей головой, что смотреть вверх у него вообще не было надобности.

– Тантадруй, сколько их! – радостно воскликнул он, и на нем зазвенели коровьи ботала.

– Не сходи с ума! – укорил Лука. – Ведь мы в священном месте.

Тантадруй взглянул вверх. Голубей больше не было. Он подумал, что теперь они уже летят над его родным селом, и вспомнил о хромоножке Елчице.

– Тантадруй, – повернулся он к Луке, – ты скажешь Елчице, что я умер?

– Конечно, скажу, когда буду проходить мимо, – кивнул тот. – А там сейчас что-нибудь строят?

– Нет, ничего.

– Ну, когда начнут строить и я буду проходить мимо, скажу, – спокойно ответил Лука.

– Тантадруй, ты увидишь, как она обрадуется. Она бы тоже хотела умереть…

– Ладно! – сурово изрек Лука, уже испытывая нетерпение. – Вот могила.

– Вот она, тантадруй! – радостно кивал дурачок. – А что теперь?

– Теперь спускайся в нее! – сказал Лука.

– Тантадруй, а мы ничего не споем?

– Беднякам никогда не поют! – пренебрежительно возразил Лука.

– Не поют! – пробормотал Матиц Ровная Дубинка.

– Тантадруй, хоть бы немножко спели!

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Тихо! – загремел Лука. – Можно было бы попеть, но уж больно холодно!

– Тантадруй, Елчица говорит, что пенье согревает! – пытался вдохновить его дурачок.

– Елчица – девчонка! – отрезал Лука.

– Тантадруй, все говорят, она умная! – укоризненно возразил дурачок.

– Ну, раз тебе так хочется, споем, – уступил Лука.

– Тантадруй, потом, когда я умру? – Радость звучала в сердце Тантадруя.

– Потом, когда ты умрешь, – подтвердил Лука. – А теперь поторапливайся. Сам видишь, поздно. Хотеец рассердится. Ты только в могилу спустись!

– Тантадруй, я иду! – послушно произнес дурачок, сел на край могилы и быстро спрыгнул в нее.

Нагнувшись над ямой, Лука нетерпеливо спросил:

– Ну как? Что там?

– Тантадруй, как здесь тепло! – прозвучал из тьмы полный счастья голос.

– Тепло? – удивился Лука. – И нет ветра?

– Тантадруй, совсем нет.

– Погоди, я погляжу! – сказал Лука. Он спустился в яму, присел и удовлетворенно произнес: – И правда, никакого ветра. Разве я не говорил, – гордо загремел он, – что строить надо книзу, чуть по земле, а потом прямо в землю?

– Прямо в землю! – восторженно вторил Матиц Ровная Дубинка.

– Тантадруй, а теперь уходи, я лягу, – нетерпеливо попросил Луку дурачок. Он опустился на колени и собрался было лечь, но не нашел на что положить голову.

– Матиц, найди камень! – приказал Лука. – Хороший камень!

– Хороший камень! – повиновался Матиц.

Лука укрепил камень в изголовье и вылез из могилы. Спустя несколько мгновений спросил:

– Лег?

– Тантадруй, лег.

– Ну, тогда начнем! – приказал Лука, взял горсть мерзлой земли и бросил в могилу. Русепатацис и Матиц сделали то же самое. Вдруг снизу послышался встревоженный голос:

– Тантадруй, а звонить-то позабыли!

– Верно! – согласился Лука. Обернувшись к Матицу, он распорядился: – Матиц, на колокольню! Во все три, и божорно-босерна!

– Пажорносерна! – послушно кивнул Матиц Ровная Дубинка, повернулся на месте, подбежал к часовне, схватил своими могучими руками веревку и грянул во все три колокола.

VI

Посреди ночи загудели колокола. Непривычные гулкие удары, словно каменные глыбы, катились сверху и падали на площадь. В трактире все смолкло, замерли руки со стаканами на полпути к губам, изумленно раскрылись глаза, в ужасе внимали уши.

– Судный день! – возопил Преподобный Усач.

– Дурак! – крикнул Округличар и по своему обыкновению загнал его под стол. – Пожар!

– Пожар! – авторитетно подтвердил стражмейстер Доминик Тестен и так стремительно вскочил с места, что, не удержавшись на ногах, снова сел.

– Пожар! Пожар! Пожар! – неслось со всех сторон. Люди кинулись из трактира и растерянно заметались по площади в поисках красного петуха. А не обнаружив его, разом побежали к приходской церкви. Впереди храбро выступал стражмейстер, поскольку охрана покоя и порядка входила в его обязанности. Этот свой долг он помнил так хорошо, что в великой спешке позабыл в трактире каску и саблю, но зато теперь, сверкая лысиной, размахивал руками и громко кричал:

– С дороги! Именем закона, с дороги!

Засветились все окна. Из домов выскакивали полураздетые люди, что-то кричали, о чем-то спрашивали. Ответа, разумеется, они не получали и тогда присоединялись к вопящей толпе, катившейся к церкви. А там уже стояли священники в шляпах и длинных пелеринах, словно четыре огромных черных памятника, вокруг них в страхе вертелся пономарь и кричал:

– На кладбище звонят! На кладбище звонят!

– Судный день! Мертвые встают! – в ужасе сипел Преподобный Усач.

– Дурак! – загудел Округличар. – Если ты не успокоишься, я тебя так стукну, что ты и в Судный день не поднимешься!

– Именем закона, мир и тишина! – приказал стражмейстер. – Женщины назад, мужчины вперед! И – марш на кладбище!

Приказ этот был столь решительным и столь мужественным, что на площади остались не только женщины, но и немало мужчин, им подобных. А храбрецы рванулись вперед. С криком неслись они вверх по холму и скоро оказались у часовни.

– Где горит? Что горит?

Увидев Матица, самозабвенно орудовавшего веревками, все встали как вкопанные, а потом кинулись к нему.

– Матиц, где горит?

– Где горит? – испуганно переспросил Матиц Ровная Дубинка.

Хватая ртом воздух, наконец добрался до часовни и стражмейстер, дернул Матица за плечо, рванул на себя и грозно вопросил:

– Именем закона, где горит?

От страха Матиц выпустил веревки и показал на кладбище.

Теперь уж наступила очередь стражмейстера изумиться и онеметь. Да и все ошеломленно взирали на черные кипарисы, в которых шумел ветер. Там не было ни малейшего огонька.

– А горит? – выдержав паузу, заинтересовался стражмейстер.

– Не видно.

– Не видно, – согласился стражмейстер и, повернувшись к Матицу, строго спросил: – Почему звонил?

– Звонил, – трясся Матиц, указывая на кладбище.

– Эй, а где другие юродивые? – осенило Округличара. – Где Лука? Где Русепатацис? И где Тантадруй?

– Тантадруй, – повторил Матиц и опять показал на кладбище.

– И что они там делают? – спросил стражмейстер.

– Там делают, – перепуганно повторил Матиц.

В недоумении люди вновь устремили взгляды на черные грозные кипарисы, но с места никто не двинулся. И только стражмейстер наконец показал, что такое долг и что такое истинное мужество. Поставив перед собой Матица, он повернул его лицом к кладбищу и крикнул:

– Именем закона, вперед!

– Закона, вперед! – повторил Матиц и устремился к кипарисам. Люди молча следовали за ним. Когда они приблизились к кипарисам, угрожающе шумевшим и склонявшимся к ним, словно души бичуемых грешников, послышался звон колокольчиков и странное трио. Ангельский голосок и два баса, один – густой и гулкий, другой – надтреснутый и срывающийся, вдохновенно пели песенку Тантадруя:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз…
 

Люди замерли. А Матиц спокойно шагал дальше по белой лесчаной аллее.

– Стой! – прохрипел стражмейстер.

Матиц остановился и повернулся.

– Именем закона, говори, почему поют? – потребовал стражмейстер.

– Поют. – Матиц, дрожа, указывал вперед.

Стражмейстер опять захрипел, а за ним захрипела вся длинная цепочка мужчин. Потом он вытер вспотевшую плешь, выпрямился и гробовым голосом возвестил:

– Люди, мой долг идти вперед, а вы – как знаете!

Одобрительное бормотание было ему ответом. Стражмейстер приосанился и последовал за Матицем. Люди тоже тихонько двинулись; они шли на цыпочках, медленно и осторожно, как бы приближаясь к опасному зверю. Когда они подошли совсем близко, песня уже кончалась. И только густой бас, в упоении, видимо, позабывший, что песне конец, оглушительно гудел:

 
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…
 

Матиц свернул влево и оказался рядом с Лукой и Русепатацисом, которые, стоя на коленях, проворно кидали в могилу мерзлую землю.

– Божорно-босерна! – загремел Лука, отдавая всем честь.

Потрясенный, стражмейстер едва смог выдавить из себя:

– Именем закона, что вы здесь делаете?

И не успели они ответить, как из земли послышался веселый голосок:

– Тантадруй, теперь я умер!

– Что? Что? – Стражмейстер пошатнулся, да так неловко, что непременно упал бы в могилу, если б его не подхватили крепкие руки Округличара.

– Что? Что? – неслось сзади.

– Дурачка живьем закопали!

– О ужас! – зашелся Преподобный Усач. – Хватайте их! Держите их!

– Тихо! – загремел Лука. – Мы здесь в священном месте.

– Верно, – согласился стражмейстер, уже пришедший в себя. – И пусть никто не вмешивается в мои дела! Именем закона, держите их! – Он ткнул в сторону Луки, Русепатациса и Матица. Потом повернулся к могиле и приказал Тантадрую – Именем закона, вставай!

– Тантадруй, я теперь умер! – донесся из ямы упрямый ответ.

– Именем закона, вставай! – Стражмейстер повысил голос.

– Тантадруй, я дошел до могилы и умер! – настаивал дурачок, даже не пытаясь встать.

Непослушание привело стражмейстера в ярость, и он завопил, позабыв обо всем на свете:

– Именем закона, вон из ямы!

– Кто это ревет на ниве вечного отдохновения? – раздался позади всех громкий голос.

Люди расступились, и четыре священника в длинных пелеринах, словно четыре великана, прошли вперед. Стражмейстер выпрямился, насколько это было в его силах, и козырнул:

– Имею честь доложить, дураки дурака закопали!

– Но он еще жив! – быстро добавил Округличар.

– Жив, – подтвердил стражмейстер, – но из ямы вылезать не желает!

Священник подошел к могиле и строго спросил:

– Тантарадра, это что такое?

– Тантадруй, я дошел до могилы и умер! – последовал ответ. – Теперь она настоящая?

– Ооо… – хором протянули чужие священники, качая головами.

– Нет, не настоящая! – ответил свой священник. – Если ты ляжешь в могилу, то не умрешь, а будешь только засыпан землею!

– Тантадруй, только засыпан! – застонал дурачок.

– Да, засыпан! А теперь вставай!

Тантадруй зарыдал во весь голос, но тем не менее встал на ноги, и люди выволокли его из могилы.

Священник вздохнул, вытер пот со лба, плотнее запахнул пелерину и повелительно сказал:

– Теперь вернемся к церкви!

Все пошли вниз. Священники, словно судьи, стояли плечом к плечу, и местный священник велел привести четверых блаженных.

– То, что вы сделали сегодня ночью, – строго начал он, – большой, очень большой грех!

– Это преступление, и они будут отвечать по закону! – вмешался стражмейстер.

– Тьфу! – презрительно фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Что? – рассвирепел стражмейстер и ринулся на него.

– Ты сошел с ума! – крикнул ему Лука.

– Доминик, не глупи! – остановил его священник.

Стражмейстер отступил, а священник, подняв руку, пригрозил:

– Чтоб вы у меня никогда больше не ходили на кладбище! Поняли?

– Поняли, и божорно-босерна! – загремел Лука.

– Пажорносерна! – испуганно повторил Матиц Ровная Дубинка.

– Вот так! – кивнул священник. – А сейчас расходитесь. Каждый в свою сторону…

– Господин жупник! – выступил вперед Хотеец. – Разрешите им сегодня побыть у меня, пусть обогреются и переночуют!

– Ты говоришь разумно, Хотеец, – согласился священник. – Но ты слишком поздно вмешался. Я уже сказал то, что сказал!

– Но вы можете изменить решение!

– Я никогда не меняю своего слова! – строго возразил священник. – Я сказал то, что сказал. Сейчас они разойдутся, и каждый пойдет в свою сторону. Ты, Лука, вверх по Соче!

– Книзу! – решительно возразил Лука. – Книзу, и божорно-босерна!

– Ладно, книзу! – уступил священник. – Ты пойдешь кверху, – повернулся он к фурланцу.

– Тьфу! – фыркнул Русепатацис. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Ты, Матиц, пойдешь по Баче домой!

– По Баче домой, – послушно забормотал Матиц Ровная Дубинка.

– А ты, – повернулся он к Тантадрую, – по Идрийце и тоже домой!

– Тантадруй, домой! – со слезами в голосе откликнулся дурачок.

– И хорошенько запомни, – торжественно произнес священник, – ты вообще не умрешь!

– Тантадруй, вообще не умру?! – Дрожь прошла по телу дурачка, и все его колокольчики зазвенели.

– Нет! – решительно повторил священник. – Если ты еще захочешь умереть, то не умрешь вообще!

– Тантадруй, я не захочу больше умирать. – Дурачок зарыдал и, умоляюще сложив руки, бросился к нему. – Я не захочу больше умирать!

– В самом деле? – спросил священник.

– Тантадруй, не захочу, не захочу! – кивал головой дурачок и вдруг с надеждой в голосе спросил: – А после я умру?

– Ну, после – посмотрим! – милостиво отвечал священник. – Теперь расходитесь, и мир да пребудет с вами! И вы тоже ступайте, – обратился он к прихожанам, – и возблагодарите господа, что все удачно завершилось!

Потом он кивнул своим собратьям, и они торжественно проследовали к его дому.

Четверо несчастных направились каждый в свою сторону, женщины разошлись по домам, мужчины спустились на площадь. И опять многолюдно стало в трактире, и опять загомонили люди, потому что неожиданное происшествие оказалось хорошим поводом для того, чтобы новые склянки с вином появились на столах.

Священники возвратились в комнату, полную золотого света и золотого тепла. И когда кухарка внесла сосуд с золотым искрящимся вином, пахнущим корицей и гвоздикой, они вновь улыбнулись. Наполнили стаканы, отогрели пальцы, уста и желудки. Каждый отломил и отведал по куску темно-золотого пирога с бледно-золотой начинкой. Потом они опять уперлись затылками в стену, закрыли глаза, раскрыли рты и запели звучными густо-золотыми баритонами:

– Оо-ооо… Оо-ооо…

И пока священники пели в золотой комнате, а в дымных трактирах пили и веселились хозяева и батраки, купцы и ремесленники, парни и девушки, перекупщики и маклеры, молодые и старые, по пустынным долинам шли четверо. Стылая земля звенела у них под ногами, и стылая луна светила им сверху, потому что зимнее небо было ясным, а утро было еще неблизко…

Вот и конец истории о Тантадруе. Вступление, вероятно, было излишне, совершенно лишним оказался бы и эпилог. Я отлично понимаю, что сейчас вообще не нужны никакие слова, и, однако, смятенная душа не позволяет мне умолчать еще кое о чем.

Прежде всего история эта вовсе не такая светлая, какой ее рассказывала моя мать. И виной тому, разумеется, я сам. Тогда я был ребенком и внимал этому рассказу с радостью и без скуки, поэтому лишь изредка он отдавал полынью; теперь же, когда спустя сорок лет он ожил во мне вновь, выяснилось, что моя душа наполнила его горечью.

И что хуже всего – с того самого момента, как я заметил, что четверо убогих вышли из трактира и замерли, увидев пустынную площадь, скелет карусели и низкую окровавленную луну, которая, подобно последнему, уже разбитому фонарю, висела над опустевшей ярмаркой, меня стало преследовать тяжкое видение. Я прогонял и отталкивал его от себя, тряс головой и зажмуривался, чтобы не стало еще горше и чтоб вообще не прекратился мой рассказ. Но когда ему пришел конец, я перестал сопротивляться. Я уступил.

И что же я увидел?

Я увидел самого себя сидящим на вершине мира, на каменной стене возле сосновой рощи над Пираном. Не было больше ночи, но не было и дня. Лунный свет был бледен и призрачен, все в нем казалось сделанным изо льда. Дрожь охватила меня, и я замер недвижимо, ибо воистину все кругом было ледяное. Ледяными были дома, ледяным – море, ледяными – кипарисы и белые камни, ледяными были деревья, а листва была настолько ледяной, будто она превратилась в лед тысячу с лишним лет назад. И я видел не только знакомую мне местность, я видел весь земной шар, и он целиком был оледеневшим и мертвым. Ледяными пустынями были и те четыре мои долины, куда ушли когда-то четверо милых мне несчастных людей. Все было мертво. Да и ветер давно умер, вовсе умер, умер до последнего дуновения. На мертвом небе покойно лежало только одно облако, длинное и узкое, будто ледяная сосулька. И я знал, что это не облако, но последний протяжный стон человека, превратившегося в лед. Низко под ним висела луна. Она висела за острым шпилем ледяной верхушки старого собора, разрубленная на две части. Такою она светила теперь над землей, этой опустевшей ярмаркой человечества. Я был один, хотя, собственно, меня тоже больше не было. Блуждал лишь мой испуганный взгляд, также оледеневший за тысячу с лишним лет до этого. И…

Довольно! Невыносимая стужа пронзила меня. Я вскочил, и вдруг в этот самый момент небо ожило и вниз покатилась звезда. Я ликовал, будто на землю вернулась жизнь. Но лишь на мгновение. Тут же мелькнула мысль, что это не просто блуждающее во Вселенной небесное тело. И поскольку я еще такой младенец, что при падении звезды загадываю желание, напуганная и старомодная душа моя громко прошептала:

– Пусть в самом деле это будет упавшей звездой!..

Медленно уходил я из сосновой рощи, по-солдатски приветствовал старого искалеченного воина и спустился на дорогу. Оттуда я посмотрел на кладбище. Надпись над входом сверкнула серебром, словно желая ободряюще мне улыбнуться.

– Resurrecturis! – благодарно кивнул я ей головой.

– Resurrecturis! – сверкнуло серебро мне в ответ.

Я помахал рукой и повернул к дому. И вновь я был полон плодоносной грусти и обильной плодами печали. Я шагал по дороге и раскачивался из стороны в сторону, потому что был всем: сыном своей матери и одноухим горемыкой пиратом с черной нашлепкой на глазу, старым орлом и осиротевшей каруселью, разрубленной надвое луной и кладбищенским кипарисом, эхом своего собственного голоса и протяжным оледеневшим стоном, звеневшим в мертвенной тишине; я был Лукою и Русепатацисом, Ровной Дубинкой и Тантадруем. Было нелегко, но я нес это бремя с неосознанной радостью, потому что был также и стаей светло-сизых голубей, которые непрерывной серебряной лентой летели сквозь мою душу. Все шумело вокруг меня и надо мною, и откровенно признаюсь, хотя это могло бы навредить солидной, серьезной литературе, что иногда я подпрыгивал, как Тантадруй. Да почему бы и не подпрыгнуть? Ведь это его песенку я тихонько напевал:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз…
Собрал я колокольцы,
и все они для вас.
Та-а-та-ан, та-а-та-ан,
та-а-ан-та-друй.
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…