Текст книги "Тантадруй"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

III

Под громкий перезвон своих колокольчиков Тантадруй пробрался сквозь ярмарочную суету и поспешил в гору к церкви. Но едва он сделал несколько шагов, как его окружила плотным кольцом ватага разыгравшихся ребятишек.

– Эй, Тантадруй, ты еще не умер? – громко кричали ребятишки.

– Еще нет, тантадруй. Но теперь она здесь, и эта будет настоящая! – весело отвечал он.

– Вот и не будет!

– Тантадруй, я думаю, будет! – Он таинственно усмехнулся.

– А какая она? Ты что, с колокольни спрыгнешь?

– Тантадруй, нет! – ужаснулся он. – Та была ненастоящая. Если с колокольни прыгать, то не умрешь, а убьешься! – подняв кверху палец, внушал он детям с той же строгостью, с какой ему самому говорил священник, когда он делился с ним своими намерениями.

– Тогда с моста спрыгнешь?

– Тантадруй, нет! Та тоже была ненастоящая. Если с моста прыгать, то не умрешь, а утонешь!

– Тогда в снегу заснешь?

– Тантадруй, нет! Если в снегу заснуть, то не умрешь, а замерзнешь!

– Тогда в печь к пекарю прыгнешь?

– Тантадруй, нет! Если в печь прыгать, то не умрешь, а сгоришь!

– Нет, испечешься! – ликовали ребята.

– Тантадруй, жупник сказал, что сгорю! – строго отверг он эту догадку.

– Нет, испечешься! Разве хлеб в печи сгорает?

– Верно, тантадруй, хлеб в печи не сгорает.

– Вот видишь! Что ты теперь будешь делать?

– Тантадруй, знаю, да не скажу!

– Скажи! Скажи!

– Не могу, тантадруй! Сперва я должен жупнику рассказать… – вырывался он, бросаясь то в одну, то в другую сторону, норовя ускользнуть от детей.

Так они добрались наконец до церкви, и ребятишки мгновенно юркнули внутрь, ибо начиналась торжественная месса. Тантадрую тоже хотелось войти в храм, ведь там было так красиво, но он знал, что ему нельзя. Он встал под толстой шелковицей у церковной ограды и загляделся на трех светло-сизых голубей, прогуливавшихся неподалеку. Гудел орган, и в воздухе плыли чудесные звуки. Тантадруй внимательно слушал и сердился на воробьев, оживленно гомонивших в ветвях над его головой. Он посмотрел вверх и задрожал от злости. Колокольчики зазвенели, и воробьи вспорхнули, поднялись с земли и три красивых голубя – они устремились прямо к солнцу, которое заливало их расплавленным серебром, и, превратившись в серебряных птиц, унеслись дальше в небо.

Тантадруй вспомнил Тратареву Елчицу, которая как-то назвала птиц самыми счастливыми существами. Он представил себе, как было бы хорошо, если б он тоже стал птицей и в птицу бы обратилась бы Елчица. Тогда бы, например, сейчас они сперва взлетели на крышу дома священника, оттуда поднялись на кладбищенские кипарисы, потом – на колокольню, с колокольни – на гору и, с горы на гору, улетали бы дальше и дальше.

Ударили в колокола, и Тантадруй пришел в себя. Из церкви повалил народ и стал быстро расходиться, торопясь на ярмарку, в трактир, на обед. Появился стражмейстер Доминик Тестен, который, правда, сейчас уже выглядел менее строгим, чем прежде, однако Тантадруй на всякий случай спрятался за толстым деревом, чтоб в этом укрытии дождаться священника.

В конце концов двери сакристии распахнулись. Показались четыре священника, и несчастный лишился дара речи. Они были огромные, очень круглые и, точно гуси, друг за другом легко катились к нему. Каждый из них левой рукой поднимал край сутаны, внимательно глядя перед собою, чтоб не ступить в грязь, правой рукой они придерживали крохотные черные шапочки, опасаясь, как бы ветер не сорвал их с толстых, совершенно лысых голов. И они так походили друг на друга, что Тантадруй с трудом смог узнать своего священника. Они приблизились к дереву, и Тантадруй вышел навстречу. Услышав непонятный звон, священники вздрогнули, разом вскинули головы и удивленно воззрились на странное существо, увешанное коровьими колокольцами.

– Это тот самый Тантарадра, который хотел бы умереть, – с легкой улыбкой сообщил собратьям местный священник.

– А-а-а? – разом протянули чужие священники и точно так же разом остановились, сложив на животах руки, наклонили головы к левому плечу и стали ждать, что последует дальше.

– Ну, Тантарадра? – повернулся к нему священник-хозяин.

– Тан-та-друй! – сконфуженно улыбаясь, но очень любезно ответил дурачок, чтобы священник хорошенько запомнил его имя.

– Да, да, Тантадруй, – кивнул тот. – Ну, что ты на сей раз придумал?

Тантадруй улыбнулся и с необычным блеском в мутных глазах торжественно сообщил:

– Тантадруй, я поймаю гадюку, она меня укусит, и я умру!

– О-о-о! – хором протянули чужие священники и закачали головами.

Местный священник поглядел на них несколько свысока, словно испытывая гордость за своего дурачка, и, повернувшись к нему, сказал:

– Тантадруй, сейчас зима, и гадюк нету! – Он поднял палец и строго продолжал, словно вбивая в голову слово за словом: – Но даже когда они появятся, и ты поймаешь одну из них, и она тебя укусит, ты не умрешь, а будешь отравлен!

– Отравлен, тантадруй! – простонал бедняга, и искренняя, бесконечная печаль разлилась по его маленькому сморщенному личику.

– Отравлен! – хором повторили чужие священники и погрозили своими толстыми пальцами.

– Отравлен! – подтвердил местный священник и тоже погрозил пальцем. – Подожди, пока не пробил твой час. Все мы должны терпеть, прежде чем лечь в могилу! – так сказал он и зашагал к своему дому.

– Все мы должны терпеть, прежде чем лечь в могилу! – торжественно подтвердили чужие священники, приподняли края своих сутан, взялись за шапочки и поплыли за хозяином.

Разом лишившись сил, прислонился Тантадруй к дереву, глядя вслед огромным черным фигурам, которые исчезали в светлых проемах дверей. Двери захлопнулись, и он вздрогнул, словно заперли его утраченное счастье. Он стоял неподвижно, слушая, как шумит у него в голове и как бешено стучит сердце в узкой груди. И сквозь этот шум и стук ему показалось, будто откуда-то издалека его зовут. Он открыл глаза и удивленно огляделся. Мир вокруг был чужой, совсем незнакомый, и было необычайно холодно.

– Тантадруй! – звали подкрадывавшиеся ребятишки и манили его.

Медленно, с мукою оторвался он от шершавого дерева и пошел обратно на площадь. Обступив его плотным кольцом, ребятишки кричали:

– Ну что, ненастоящая оказалась?

– Ненастоящая, тантадруй, – печально отвечал он.

– А какая она была-то?

– Тантадруй, я сказал, что найду гадюку, она меня укусит и я умру!

– Ха-ха-ха! – Охваченные бурной радостью, дети хлопали себя по коленям. – Любому дураку известно, что тогда не умрешь, а отравишься!

– Отравишься, тантадруй? – повторил он, удивленно глядя на них – они были еще детьми, но уже такими мудрыми и все знали, совсем как священник.

– Отравишься, Тантадруй, отравишься! Это тоже ненастоящая. Придется тебе что-нибудь новенькое подыскать! – Взявшись за руки, они плясали вокруг него и пели:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз.
Собрал я колокольцы,
и все они для вас.
Та-а-та-ан, та-а-та-ан,
та-а-ан-та-друй.
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…
 

IV

Тантадруй долго отбивался от разыгравшихся ребят, а затем снова погрузился в беспокойное ревущее море ярмарочной суеты. На площади было теперь не так хорошо, как прежде. Его уже не привлекали пестрые прилавки со всеми их чудесами и красотами, выложенными для насыщения голодных глаз. А как нескладно громыхала теперь музыка на карусели, как печально плакали шарманки, как жалобно пищали дудки в окоченевших детских ручонках. И какими твердыми были тела людей, и какими грубыми их слова! Опустив голову, катился меж ними Тантадруй, подобно капле чистой воды, которая между корней и камней прокладывает себе дорогу к тихому колодцу.

Еле-еле удалось ему пробиться сквозь плотную массу беспокойных и нетерпеливых тел и достигнуть цели – старого трактира Подкоритара. Здесь под высоким сводом главного входа уже сидели на разбитой скамье фурланец Русепатацис, Лука Божорно-Босерна и Матиц Ровная Дубинка. Перед ними на земле стоял огромный горшок с дымящимися говяжьими костями; с их помощью они отогревали замерзшие руки и утоляли вечный голод.

– Божорно-босерна! – озорно загремел Лука, отдавая ему воинскую честь большой костью, которую он приставил к правому виску.

Тантадруй молча опустился на скамейку, сжал коленями свою палку – весь воплощение горя. Долго сидел он так, не делая попыток принять участие в трапезе. Он ждал, что его спросят, как закончилось дело у священника. Но все молчали, и, не дождавшись вопросов, он с упреком произнес:

– Тантадруй, она оказалась ненастоящая!

– Если шла кверху, значит, ненастоящая, – сказал Лука, отшвыривая обглоданную кость и нагибаясь за другой.

– Тантадруй, – дурачок повысил голос, – я сказал, что найду гадюку, она меня укусит и я умру.

Лука и Русепатацис были слишком заняты делом, чтоб обратить внимание на его слова, а Матиц Ровная Дубинка, ощущая потребность высказаться, отнял от своих толстых губ кость и ласково повторил:

– И я умру…

– Тантадруй, теперь я не умру! – покачал головой дурачок, поворачивая к нему свое печальное сморщенное личико.

– Не умру! – сокрушенно кивнул Матиц и с чавканьем принялся высасывать костный мозг.

Пышнотелая служанка Пепа, женщина уже не первой молодости, вышла из подвала с кувшином золотистого вина. Остановившись возле несчастных, она загляделась на сильную фигуру Матица. А тот, отняв ото рта толстую кость, которую держал обеими руками, в страхе жался к стене и, окаменев от ужаса, не сводил с нее глаз, словно зачарованный змеей.

– Эх, ты б и меня еще поглодал! – задиристо рассмеялась служанка.

– Меня поглодал! – оробело кивнул Матиц, прижимаясь к стене, словно хотел слиться с нею. Он боялся женщин с давних дней своей юности, когда однажды парни напоили его пьяным и после этого он напал на бродяжку Катру. Жандармы застали его на месте преступления и, дабы на веки вечные отучить от приставаний к женщинам, три дня продержали в темной камере, потом, всыпав как следует, окатили ледяной водой, да еще пригрозили, что на всю жизнь засадят в тюрьму, если он хоть раз тронет пальцем какую-нибудь женщину.

– Ты меня боишься? – продолжала разбитная Пепа, протягивая полную руку, чтоб погладить его.

– Боишься! – поспешно согласился Матиц, отодвигаясь в сторону.

– Ох, да ведь это я тебя боюсь, чего ж тебе бояться! – добродушно засмеялась женщина.

– Чего ж тебе бояться! – благодарно посмотрел на нее Матиц.

Она погладила его по щеке, а он устремил на нее огромные мутные глаза, в которых плясали светлые искорки счастья.

– Эх ты, бедолага! – растроганно вздохнула женщина. Она покачала головой, вытерла руку о передник, потом повернулась к Луке и довольно добродушно, хотя и чуть свысока, спросила: – Ну, а ты как? Все еще кверху?

– Кверху? – оскорбленно загремел Лука. – Книзу! – Не выпуская кости, он резким движением руки наглядно показал – куда: вниз, немного по земле, а потом прямо в землю!

– Тьфу! – презрительно фыркнул фурланец, выбирая новую кость. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Ну, ты-то помалкивай, пока я тебе в самом деле не принесла репы с картошкой! – пригрозила Пепа. – Лука верно говорит! – пригорюнилась она. – Я вот тоже вскоре пойду книзу, немного по земле, а потом не спеша и в землю.

– Не не спеша! Прямо! – загремел Лука, костью указывая в землю.

– Ясное дело! – вздохнула Пепа, громко высморкалась в передник и вытерла набежавшие слезы. – Прямо! Прямо в яму!

– Тантадруй, в яму? – почти с завистью отозвался дурачок. – Погоди, пока твой час пробьет. Каждый должен терпеть, прежде чем лечь в могилу!

– Ты где это слыхал? – удивилась Пепа, очевидно потрясенная его словами.

– Тантадруй, мне жупник сказал.

– Ах, жупник…

– Тантадруй, а ты уже терпела? – живо спросил дурачок.

– Терпела, да, видно, недостаточно! – Пепа горько усмехнулась.

– Тантадруй, а я нет! – грустно вздохнул он. – А как бы мне хотелось потерпеть, чтоб я мог лечь в могилу!

– Ох ты, счастливая твоя душа, несчастная! Перестань, перестань! – воскликнула Пепа и снова взялась за передник, чтобы утереть глаза. – И чего я с дураками связалась! До слез довели! – вдруг рассердилась она, решительно засучила рукава и скрылась в широкой темной подворотне.

Тантадруй заглянул в трактир, где стоял гул, как в потревоженном улье, и опять заныл:

– Тантадруй, как я теперь умру?

– Возьми кость, и божорно-босерна! – неожиданно выкрикнул Лука, и Тантадруй, невольно вздрогнув, послушно наклонился над горшком.

Некоторое время они сидели и громко высасывали кости. Когда все кончилось, Лука встал и потянулся.

– Ребята, как стемнеет, все к Хотейцу спать! – повелительно произнес он. – А теперь божорно-босерна! – Он отсалютовал и отправился на ярмарку. Русепатацис и Матиц Ровная Дубинка последовали за ним.

Тантадруй остался сидеть на скамье перед кучей обглоданных костей. Когда двери трактира распахивались, его окатывала беспокойная буйная волна музыки и песен. Но он не двигался; в печали своей он был незыблем, как скала. Мимо него проходили хозяева и батраки, купцы и перекупщики, старые и молодые; непослушные ноги несли их за угол и снова вели обратно. Одни грубо ругали дурачка, иные бросали ласковое слово, третьи молча совали в руку мелочь, четвертые хлопали по плечу и грустно замечали:

– Хорошо тебе, тронутому!

Наконец вышел Найденыш Перегрин. Возвратившись своим чередом из-за угла, он остановился рядом с Тантадруем и тряхнул его за плечо.

– Тантадруй, она была ненастоящая! – запричитал дурачок. – Я не умру!

– О, умрешь! Умрешь! – Перегрин встряхнул его сильнее, колокольцы дружно зазвенели. – А теперь пошли со мной!

– Тантадруй, а ты теперь споешь? – обрадовался несчастный.

– Ясное дело!

Перегрин привел его в трактир и усадил возле печки. Здесь было тепло и весело. Люди словно сошли с ума. Лица у всех были потные, глаза влажные и блестящие. Все громко говорили, смеялись, наливали в стаканы золотистое вино и с полными стаканами приставали к Перегрину, упрашивая его поиграть и спеть. Но парень только улыбался своей прекрасной улыбкой и отбивался длинными руками.

– Доминик! – завопил вдруг Округличар, человек необычайной физической силы, уже крепко подвыпивший, и повернулся к стражмейстеру, который восседал за отдельным столом и, обмакивая толстый палец в винную лужу, выводил на столе узоры. Над головой Доминика висели большие стенные часы, и тяжелый их маятник проходил над самой его лысиной, сверкавшей так, словно ее специально вычистили и оттерли под праздник. Округличар заметил, что черные думы овладели жандармом, и крикнул еще раз – Доминик, скажи ему, пусть сыграет!

– Именем закона, играй! – гаркнул стражмейстер и ткнул пальцем в Перегрина. При этом решительном акте он задел головой маятник, и тот остановился. Жандарм деловито вырвал его, швырнул под стол и торжественно сообщил: – Полицейского часа не будет!

– Ура, полицейского часа не будет! – загудели вокруг. – Играй, Перегрин!

Парень улыбался. Неожиданно он подошел к Тантадрую и попросил у него колокольчики. Дурачок, всецело доверявший Перегрину, не возражал, напомнив только, чтобы он был осторожнее, ведь они предназначены мученикам.

– Они и понадобятся мученикам. Малым да большим, – смеясь ответил Перегрин. Он поставил на два стола два стула и натянул между ними веревку с колокольчиками. Потом взял В руки деревянную ложку, слегка коснулся каждого колокольчика, прислушался, отвязал один, второй, привязал их в другом месте. Долго он перебирал колокольчики. Люди недоуменно следили за ним, кое-кто заранее предвкушал забаву. Разместив колокольчики по-своему, Перегрин попросил еще две деревянные ложки и заиграл, в самом деле заиграл, на колокольчиках и запел песенку Тантадруя:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз.
Собрал я колокольцы,
и все они для вас.
Та-а-та-ан, та-а-та-ан,
та-а-ан-та-друй.
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…
 

Песня отзвенела, люди сидели раскрыв рты, а дурачок радостно захлопал в ладоши.

– Так будут играть мученики! – ласково кивнул ему Перегрин.

– Тантадруй, так будут играть мученики!

– Так будут играть мученики! – поддержал растроганно могучий Округличар, своей комплекцией вполне соответствовавший фамилии.

– Мученики? – внезапно подскочил на месте благочестивый бобыль Арнац, по кличке Преподобный Усач, прозванный так за то, что он слишком склонялся в церкви над кропильницей и смачивал в освященной водице свои длинные, вислые усы. – Не поминайте всуе мучеников!

– Арнац! – возразил Перегрин. – А мы разве не мученики?

– Именем закона, все мы мученики! – авторитетно заявил стражмейстер Доминик Тестен.

– Безумцы! – верещал Преподобный Усач.

– Пошел ты к черту! – взбеленился Округличар и, вытянув тяжелую руку, опустил ее на острую головенку Арнаца, одним движением сбросив его под стол.

– К черту! – подтвердил стражмейстер. И деловито добавил – Именем закона, мы все безумцы! Только каждый по-своему!

– Верно! – громыхал Округличар. – Мы все безумцы! И все мученики! Перегрин, играй сначала!

– Давай, Перегрин, снова, – поддержали остальные.

– Именем закона, играй еще раз! – разгневался стражмейстер, ударил кулаком по столу и кинул такой свирепый взгляд, что Перегрин улыбнулся и кивнул. Он заиграл снова, и еще раз, и опять сначала – и так пел и играл до самой ночи. А люди пили, смеялись и плакали.

Когда стемнело, в комнату вошли Лука, фурланец Русепатацис и Матиц Ровная Дубинка. Они пришли за Тантадруем, чтобы вместе отправиться на ночлег к Хотейцу. Но остались в трактире и восхищенно слушали игру Перегрина на коровьих колокольцах. Это было так хорошо, что даже Русепатацис ни разу не фыркнул.

Однако в конце концов пришлось прощаться. Тантадруй подошел к Перегрину и попросил отдать ему колокольчики.

– Оставь их нам, Тантадруй! – взволнованно просили растроганные люди. – Мы тебе другие купим! Еще лучше! Совсем новые!

– Нет, нет! – со смехом покачал головой Перегрин. – Для него только эти имеют цену. Вы поймете, ведь вы еще не совсем потеряли разум!

И в самом деле, люди поняли. А Тантадруй их тоже по-своему понял и счел нужным утешить:

– Тантадруй, я вам их еще разок дам, ведь я теперь не умру!

– Ты умрешь! Ты умрешь! – неслись со всех сторон ласковые, дружеские голоса.

– Именем закона, имею честь заявить, что ты воистину умрешь! – внес свою лепту захмелевший стражмейстер Доминик Тестен, испытавший потрясение такой силы, что позволил себе выпустить крупные слезы, которые катились у него по багровым щекам.

Тантадруй благодарно смотрел на добрые лица и влажные глаза, а Перегрин тем временем повесил ему на плечи веревку с колокольчиками и перевязал его крест-накрест и вокруг пояса.

– Теперь к Хотейцу, и божорно-босерна! – повелительно громыхнул Лука, отсалютовал всем и повернулся к двери. Русепатацис, Матиц Ровная Дубинка и Тантадруй послушно следовали за ним.

В этот миг растворилась дверь, и на пороге появился Батов Янез, по кличке Янез Жачем. Это был человек тоже в своем роде лишившийся рассудка, очень серьезный и хмурый. Он не был ни злым, ни буйным, однако почти все его избегали, потому что своим вечным шепелявым «жачем?» он многим портил настроение и ставил их в смешное положение. И на сей раз с ним поздоровался только Найденыш Перегрин.

– Ну-ка, входи, Янез, чтоб мы уж все были в одной куче, хотя этот мир огромен!

– Жачем огромен? – вопросил Янез Жачем.

– Затем, что человек мал! – усмехнулся Перегрин.

– Жачем человек мал?

– Затем, что ему трудно живется!

– Жачем человек живет?

– Затем, чтобы бога славить! – заверещал Преподобный Усач, выскакивая из-под стола.

– А ты иди обратно! – загрохотал Округличар, снова опуская тяжелую руку на его острую головенку.

– Жачем обратно? – осведомился Янез.

– Затем, что он нам надоел! – отрубил Округличар.

– Жачем надоел?

– Хоть ты не надоедай! – в сердцах закричал Округличар и подступил к нему со стаканом вина. – На, пей! Золотое, как солнышко!

– Жачем солнышко? – угрюмо вопросил Янез.

– Затем, что не луна! – смеялся Перегрин.

– Жачем луна?

– Затем, чтоб давать нам лунный свет!

– Кончай болтать! – оборвал Перегрина Округличар. – Затем, чтоб соленая репа не заплесневела у нас в кадушках.

Все расхохотались. И тут снова выскочил Преподобный Усач и злобно проверещал:

– И пусть она у вас плесневеет!

В словах этих не содержалось ничего ужасного, потому что среди гостей было несколько мужиков, которые жили не только соленой репой. Но тем не менее людей этот выкрик задел; все разом смолкли, и взгляды всех угрожающе обратились на Преподобного Усача. И черт знает что произошло бы дальше, не вмешайся стражмейстер; в праведном гневе он стукнул кулаком по столу, неверной рукой указал на дверь и крикнул:

– Вон! Именем закона, вон!

– Вон! Вон! – раздался хор голосов, и Преподобного Усача вышвырнули на улицу.

– Жачем вон? – хмуро поинтересовался Янез, когда дверь закрылась.

– Будет! – не на шутку рассвирепел стражмейстер. – Именем закона, ни одного «жачем»!

Округличар поспешил успокоить Янеза:

– Будет, человече божий! Будет! И без того невесело! Пепа, подай еще два литра!

– Еще два литра! – подхватили со всех сторон, и могучие удары обрушились на столы. И отчего бы нет? Ведь это была большая ярмарка, ярмарка нужды и желаний, – ярмарка тысячи вопросов, которые остались без ответов; да если б и удалось получить ответы, по сути дела, они были бы лишь новыми вопросами. И потому никому больше не нужны были эти Янезовы «жачем».

– Пей, Янез! Пей, Янез! – вопили люди, протягивая ему стаканы.

– Жачем пей? Жачем пей? – стоял на своем Янез, по-прежнему хмуро оглядывая всех.

– Зачем? – Жестом отчаянной скуки Округличар воздел руки горе. – Затем, чтоб все к дьяволу покатилось!

– Жачем к дьяволу?

И тут раздался шум и гром: стражмейстер Доминик Тестен с силой оттолкнул от себя стол, медленно поднял свое дородное тело и, сжав кулаки, пошел на Янеза. Но едва он успел сделать несколько шагов, как дверь опять распахнулась настежь, и на пороге встал Преподобный Усач; подняв длинные руки, он вопил во все горло:

– Знамение на небе!.. Луна в крови! Быть войне!

Все окаменели.

– Тьфу! – фыркнул в полной тишине фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

А Тантадруй оттолкнул его, выскочил вперед и тоскливо спросил:

– Тантадруй, а я теперь умру?

– Ты с ума сошел! – толкнул его Лука. – Луна в крови, говорят, к дождю. Пошли спать! – Он решительно шагнул к двери и еще раз отдал честь: – Божорно-босерна!

Тантадруй, Матиц Ровная Дубинка и Русепатацис послушно брели следом. И пока захмелевшие, а то и просто пьяные мужики растерянно смотрели друг на друга, убогие спокойно и разумно вышли из трактира.