Текст книги "И пришло разрушение…"

Автор книги: Чинуа Ачебе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Окагбуе опять спрыгнул в яму, которую теперь плотной стеной обступили зрители. Он еще несколько раз ударил мотыгой, и вдруг она стукнулась в ийи-ува.Знахарь осторожно подцепил его мотыгой и выбросил на поверхность. Женщины в испуге шарахнулись в стороны. Но они вскоре опять подошли, и все зрители, теперь уже с почтительного расстояния, разглядывали узелок. Окагбуе вылез из ямы и, ни на кого не глядя, молча подошел к своему мешку из козьей шкуры, достал оттуда два листка и стал их жевать. Проглотив и он взял левой рукой узелок и медленно развязал его. Из него выпал гладкий блестящий камушек. Окагбуе поднял его.

– Это твой? – спросил он Эзинму.

– Да, – ответила она. Все женщины радостно вскрикнули, – наконец-то несчастия Эквефи кончились.

Все это случилось больше года тому назад, и с тех пор девочка ни разу не болела. И вот этой ночью Эзинму вдруг стало лихорадить. Эквефи перенесла ее поближе к очагу, постелила ей на полу циновку и развела огонь. Но девочке становилось все хуже и хуже. Эквефи стояла около нее на коленях, щупала ее влажный пылающий лоб и молилась, молилась. Хотя жены ее мужа говорили, что это всего-навсего иба,она не слушала их.

Оконкво вернулся из леса, неся па левом плече ворох трав и листьев, корней и коры лекарственных растений. Он вошел в хижину Эквефи, снял свою ношу и сел.

– Принеси горшок, – сказал он, – и оставь ребенка в покое.

Эквефи пошла за горшком, а Оконкво тем временем отобрал нужное количество целебных растений и нарезал их. Затем положил все это в горшок, а Эквефи налила туда воды.

– Достаточно? – спросила она, налив горшок до половины.

– Еще немного… я сказал немного. Ты что, оглохла? – рявкнул Окопкво.

Эквефи поставила горшок на огонь, а Оконкво, захватив мачете, собрался к себе.

– Внимательно следи за горшком, – сказал он, уходя, – смотри, чтобы снадобье не переварилось, а то всю силу утратит.

Он ушел к себе в хижину, а Эквефи стала так усердно хлопотать над горшком со снадобьем, словно это был сам больной ребенок. То и дело она переводила взгляд с Эзинмы на кипящий горшок и опять на Эзинму.

Когда Оконкво решил, что снадобье варится достаточно долго, он вернулся и, заглянув в горшок, объявил, что оно готово.

– Принеси мне низенькую скамейку и толстую циновку, – приказал он.

Затем снял горшок с огня и поставил его перед скамейкой. На эту скамейку вплотную к горшку, от которого подымался пар, он положил Эзинму и накрыл; толстой циновкой. Эзинма металась, пытаясь вырваться из-под циновки, прочь от удушающего пара, ее крепко держали. Она принялась громко плакать. Когда циновку наконец сняли, девочка была вся мокрая от пота. Эквефи обтерла ее чистой тряпкой, переложила на сухую циновку, и она вскоре уснула.

Глава десятая

Когда жара немного ослабела и палящие солнечные лучи перестали жечь тело, народ стал стекаться отовсюду к деревенскому ило.Многолюдные церемонии происходили обычно в это время дня даже в тех случаях, когда бывало объявлено, что церемония начнется после полуденной еды, все понимали, что начнется она гораздо позднее, – после того, как спадет зной.

По тому как расположились люди, было ясно, что церемония эта предназначается для мужчин. Женщин было много, но они толпились по краю ило– сторонними наблюдательницами. Мужчины с титулами и старейшины сидели на своих скамейках и ждали начала суда. Напротив оставался ряд свободных скамеек. Их было девять. Две небольшие группы людей стояли на почтительном расстоянии, за скамейками, лицом к старейшинам. В одной было трое мужчин, в другой – трое мужчин и одна женщина. Женщину эту звали Мгбафо. С ней были три ее брата. Вторую группу составляли муж Мгбафо, Узовулу, и его родственники. Мгбафо и ее братья были неподвижны, как статуи, на лицах которых, по воле ваятеля, застыл вызов. Узовулу и его родственники, напротив, оживленно перешептывались. Вернее, так казалось со стороны. На самом деле они разговаривали в полный голос. Здесь все громко разговаривали, – совсем как на базаре. Издали гомон толпы был похож на глухой рокот, доносимый ветром.

Послышались удары железного гонга, и волна нетерпения пробежала по толпе. Все взоры устремились к хижине эгвугву.Бум-бум-бум-м – гудел гонг, сильно и пронзительно пропела что-то флейта. И вот послышались гортанные, приводящие в трепет, голоса эгвугву. Женщины и дети, словно подхваченные волной, обратись в паническое бегство. Но это было только в первую минуту. Они и так стояли достаточно далеко и всегда успели бы убежать, если б какой-нибудь эгвугвунаправился к ним. Раздалась барабанная дробь, и послышались звуки флейты. Из хижины эгвугвудонесся нестройный хор дребезжащих голосов.  – Ару ойим де де де деи! – приветствовали друг друга на таинственном языке явившиеся из-под земли духи предков.

Хижина эгвугву,где они появлялись, стояла далеко и была обращена к лесу, так что люди могли видеть только ее заднюю стену с разноцветными узорами и рисунками, которые регулярно подновлялись специально приставленными к этому делу женщинами. Они никогда не видели внутренность хижины. Ни одна женщина ее не видела. Они только соскребали и заново красили внешние стены под присмотром мужчин. Если они и догадывались, что было внутри, то держали эти догадки про себя. Никогда ни одна женщина не задавала вопросов по поводу этой церемонии, поражающей воображение сильнее, чем какой-либо другой ритуал, и окруженной наибольшей таинственностью.

–  Ару ойим де де де деи! – Эти возгласы вырывались из темной закрытой хижины, подобно языкам пламени. Духи предков покинули свое обиталище. Железный гонг бил теперь без остановки, и над всем этим хаосом плыли громкие, пронзительные звуки флейты.

И вот появились эгвугву.Женщины и дети испустили громкий вопль и бросились бежать. Это было совершенно бессознательно. Женщины всегда убегали, стоило только показаться хотя бы одному эгвугву.Если же, как в тот день, появлялись в масках сразу девять самых великих эгвугвуклана, впечатление было поистине потрясающим. Даже Мгбафо и та бросилась бежать, но ее удержали братья.

Каждый из девяти эгвугвупредставлял отдельную деревню рода Умуофии. Их предводителя звали Нечистый лес. Из головы у него валил дым.

Девять деревень Умуофии выросли из девяти сыновей первого отца рода. Нечистый лес представлял деревню Умуэру или детей Эру – старшего из девяти сыновей.

– Слушай Умуофия! – прокричал главный эгвугву,вскинув кверху руки.

Старейшины рода ответили:

– Яаа!

– Слушай, Умуофия!

– Яаа!

– Слушай Умуофия!

– Яаа!

Нечистый лес вонзил в землю свой гремучий жезл. И жезл задрожал и загремел, словно это было какое-то живое металлическое существо. Потом Нечистый лес сел на первую из свободных скамеек, и за ним по старшинству расселись остальные восемь эгвугву.Жены Оконкво, а возможно, и другие женщины, могли бы заметить, что у второго эгвугвубыла пружинистая походка Оконкво. Они могли бы также заметить, что Оконкво не было среди мужчин с титулами и старейшин, которые сидели позади эгвугву.Но если они это и заметили, то предпочитали держать язык за зубами. Эгвугвус пружинистой походкой был одним из умерших отцов клана. Он был ужасен в своем костюме из закопченных волокон пальмы рафии, – огромное деревянное лицо с дырами вместо глаз было выкрашено белой краской, а обуглившиеся черные зубы были размером не меньше пальцев мужчины. Два внушительных рога увенчивали его голову.

Когда все эгвугвууселись и затих звон многочисленных бубенчиков и трещоток, которыми они были увешаны, Нечистый лес обратился к людям, стоявшим группами перед эгвугву.

– Тело Узовулу, приветствую тебя, – сказал он.

Духи, обращаясь к человеку, всегда называют его "тело". Узовулу в знак повиновения низко склонился и правой рукой коснулся земли.

– Отец наш, моя рука коснулась земли, – сказал он.

– Тело Узовулу, ты знаешь меня? – спросил дух.

– Откуда мне знать тебя, отец? Ведь ты за пределами нашего знания.

Нечистый лес повернулся затем к другой группе и обратился к старшему из трех братьев.

– Тело Одукве, я приветствую тебя, – сказал он, и Одукве, склонившись, коснулся земли. И потом началось разбирательство дел.

Узовулу выступил вперед и изложил свое дело.

– Женщина, которая вон там стоит, – это моя жена Мгбафо. Я женился на ней, заплатив выкуп своими собственными деньгами и своим собственным ямсом! Я ничего не должен ее родственникам. Я не должен им ямса. Я не должен им кокоямса. Но однажды утром трое из них пришли ко мне в дом, избили меня и забрали с собой мою жену и детей. Это случилось в период дождей. Я тщетно ждал, что жена вернется. Наконец я пошел к ее родственникам и сказал им: «Вы забрали у меня свою сестру. Я ее не отсылал. Вы сами забрали ее. По закону нашего клана, вы должны вернуть мне свадебный выкуп». Но братья моей жены не захотели разговаривать со мной. И вот я обращаюсь к вам, отцы клана, – разрешите наш спор. Это все! Приветствую вас.

– Ты правильно говоришь, – сказал предводитель эгвугву, —Теперь послушаем Одукве. Может, и его слова будут правильные.

Одукве был невысок и коренаст. Он выступил вперед, приветствовал духов и начал рассказ.

– Мой зять сказал, что мы пришли в его дом, избили его и забрали с собой нашу сестру и ее детей. Все это правда. Он сказал, что приходил взять обратно свадебный выкуп, а мы ему отказали. Это тоже правда. Мой зять Узовулу зверь. Моя сестра жила с ним десять лет. Все эти годы не было дня, чтобы он ее не избивал. И не счесть, сколько раз мы пытались их помирить. А виноват всегда был Узовулу…

– Это ложь! – закричал Узовулу.

– Два года тому назад, – продолжал Одукве, – когда она была беременна, он избил ее, и она выкинула.

– Это ложь. Она выкинула после того, как переспала со своим любовником.

– Тело Узовулу, приветствую тебя, – сказал Нечистый лес, знаком приказывая ему замолчать. – Какой же любовник спит с беременной женщиной?

Толпа одобрительно зашумела. Одукве продолжал:

– В прошлом году, когда моя сестра оправлялась от болезни, он однажды так ее избил, что, если бы не вмешались соседи, он бы убил ее. Мы обо всем этом узнали и поступили так, как ты уже слышал. По закону Умуофии, если женщина сбегает от мужа, то ее свадебный выкуп возвращается. Но эта женщина сбежала, чтобы спасти свою жизнь. Ее двое детей принадлежат Узовулу. Мы с этим не спорим, но они слишком малы, чтобы расстаться с матерью. Если же Узовулу излечится от своего сумасшествия и придет по-хорошему попросить жену, чтобы она к нему вернулась, она вернется, но лишь с тем условием, что, если он еще раз ее побьет, мы отрубим ему…

В толпе раздался взрыв смеха. Нечистый лес встал со скамьи, и сразу же водворился порядок. Из головы у него продолжали подниматься клубы дыма. Он снова сел и вызвал двух свидетелей. Они оба были соседями Узовулу и подтвердили, что он избивал жену. Тогда Нечистый лес поднялся, вытащил свой жезл и снова с силой вонзил его в землю. Потом пробежал несколько шагов по направлению к женщинам; они бросились врассыпную, но тут же вернулись назад. Затем девять эгвугвуушли в свою хижину совещаться. Долгое время их не было слышно. Но вот снова раздались удары гонга, и зазвучала флейта. Эгвугвуподнялись из своей подземной обители. Они приветствовали друг друга и потом вышли на ило.

– Слушай, Умуофия! – проревел Нечистый лес, обращаясь к старейшинам и знатным людям клана.

– Яаа! – ответила толпа оглушительным ревом. Затем с неба спустилась тишина и поглотила весь этот шум.

Нечистый лес начал говорить и за все время, пока он говорил, никто не проронил ни слова. Восемь остальных эгвугвубыли неподвижны, как статуи.

– Мы выслушали обе стороны, – сказал Нечистый лес. – Наш долг не в том, чтобы порицать одного человека или хвалить другого, а в том, чтобы разрешить их спор.

Он повернулся к группе, в которой стоял Узовулу, и, помолчав немного, сказал:

– Тело Узовулу, приветствую тебя.

– Отец наш, моя рука коснулась земли, – ответил Узовулу, прикоснувшись к земле.

– Тело Узовулу, ты знаешь меня?

– Откуда мне знать тебя, отец? Ведь ты за пределами нашего знания, – ответил Узовулу.

– Я – Нечистый лес. Я убиваю человека в самый радостный день его жизни.

– Это правда, – ответил Узовулу.

– Пойди к родственникам своей жены с кувшином вина и проси жену вернуться. Не тот смел, кто дерется с женщиной.

Затем он повернулся к Одукве и, помолчав немного сказал:

– Тело Одукве, я приветствую тебя.

– Моя рука касается земли, – ответил Одукве.

– Ты знаешь меня?

– Никто из людей но может знать тебя, – ответил Одукве.

– Я – Нечистый лес, я – Сухой-Кусок-Набиваю-Рот, – я – Огонь-Горю-Без-Хвороста. Если ваш зять принесет вам вино, отпустите с ним свою сестру. Я приветствую тебя.

Он выдернул свой жезл из твердой земли и опять вонзил его в землю.

– Слушай, Умуофия! – прогремел он, и толпа ему ответила.

– Не понимаю, почему эгвугвудолжны разбирать такие пустяки, – сказал один старейшина другому.

– Ты что, не знаешь, каков этот Узовулу? Он бы никого другого не стал слушать, – ответил тот.

Пока они говорили, перед эгвугвупредстали новые тяжущиеся, и началось слушание важного земельного дела.

Глава одиннадцатая

Ночь стояла темная, хоть глаз выколи. Луна каждую ночь всходила все позднее и позднее, и теперь ее можно было видеть только на рассвете. Когда луна не показывается вечером, а всходит с первыми петухами, ночи бывают черные, как уголь.

Эзинма и ее мать, поужинав фуфу из ямса и отваром из горьких листьев, сидели на циновке. Масляный светильник бросал слабый желтоватый свет. Ночь выдалась такая темная, что без огня легко можно было пронести кусок мимо рта. Во всех четырех хижинах усадьбы Оконкво горело по светильнику, и со стороны каждая хижина казалась ласковым золотистым глазом, светящимся в непроницаемом мраке.

Весь мир погрузился в тишину, нарушаемую лишь стрекотанием насекомых, которое было частью этой ночи, да еще стуком песта в деревянной ступе – это Нвайеке растирала фуфу. Нвайеке жила через четыре двора от Оконкво и славилась тем, что ужин готовила всегда очень поздно. Всем соседкам был знаком стук ее песта. Он тоже был неотъемлемой принадлежностью ночи.

Оконкво поел кушаний, приготовленных его женами, и сидел, прислонившись спиною к стене. Он пошарил в мешке и достал табакерку. Затем опрокинул ее на левую ладонь, но оттуда ничего не высыпалось. Тогда он постучал табакеркой по колену, чтобы встряхнуть табак. С табаком, купленным у Океке, вечно что-нибудь да не так. Он очень быстро отсыревает, и в нем слишком много селитры. Оконкво давно перестал покупать у него. Вот Идиго – тот действительно умеет резать табак. Беда вся в том, что он недавно заболел.

Из хижин жен к Оконкво доносились тихие голоса, иногда прерываемые пением, – это женщины и дети рассказывали сказки. Эквефи и ее дочь Эзинма сидели на полу на циновке. Сейчас была очередь Эквефи рассказывать сказку.

– Однажды, – начала она, – все птицы были приглашены на небесный пир. Они были очень этому рады и сразу же принялись готовиться к торжественному дню. Они выкрасили себе перья соком красного дерева и навели поверх красивые черные узоры. Все эти приготовления увидел Черепаха-муж и быстро выведал, в чем дело. Что бы ни происходило в мире животных, он всегда обо всем пронюхивал, потому что был невероятно хитер. При одной только мысли о предстоящем небесном празднике у него потекли слюнки. В то время был голод, и Черепаха вот уже целых два месяца ни разу не поел досыта. Его тело гремело в пустом панцире, как сухая щепка. И стал думать Черепаха, как бы ему тоже попасть на небо.

– Но ведь у него не было крыльев, – сказала Эзинма.

– Не торопись, – ответила ее мать, – об этом и сказка, У Черепахи не было крыльев, но он пошел к птицам и попросил, чтобы они взяли его с собой. «Мы слишком хорошо тебя знаем, – выслушав его, ответили птицы. – Ты лукав и неблагодарен. Если мы возьмем тебя с собой, ты сразу же начнешь свои зловредные проделки». – «Вот и нет – вовсе вы меня не знаете, – отвечал Черепаха, – я совсем переменился. Я теперь понял, что тот, кто доставляет неприятности другим, доставляет их и самому себе».

Черепаха был сладкоречив, и в скором времени птицы признали, что он действительно стал совсем иным, и каждая из них дала ему по перышку, из которых он смастерил себе крылья.

Наконец торжественный день настал, и Черепаха первым явился к месту сбора. Мало-помалу все птицы собрались в стаю и полетели на праздник. Черепаха, летевший со всеми, был в великолепном настроении и болтал без умолку, так что вскоре птицы, по достоинству оценив его красноречие, назначили его говорить на празднике от их имени.

«Ни в коем случае нельзя забывать одно важное обстоятельство, – сказал он в пути. – Когда гостей приглашают на такой большой праздник, они обязательно придумывают себе новые имена для этого случая. Наши хозяева на небе надеются, что мы не нарушим этого древнего обычая».

Никто из птиц не слыхал о таком обычае, но они знали, что Черепаха, несмотря на все свои недостатки, был опытным путешественником и знал обычаи разных народов. Поэтому каждая птица придумала себе новое имя. А тогда и Черепаха придумал себе имя: «Все вместе взятые».

Наконец птицы прилетели на праздник, и хозяева радушно их встретили. Черепаха выступил вперед в своих разноцветных перьях и поблагодарил за приглашение. Он говорил с необычайным красноречием, и птицы, довольные, что взяли его с собой, кивали головами в подтверждение его слов. Хозяева решили, что он царь птиц, ведь он и видом своим отличался от всех остальных.

После того как был съеден орех кола, хозяева поставили перед гостями такие лакомства, какие Черепахе и не снились. Похлебка была подана прямо с огня, в том самом горшке, в котором варилась. В ней плавали куски мяса и рыбы. Черепаха стал даже сопеть от удовольствия, принюхиваясь к вкусным запахам. Потом подали толченый ямс и похлебку из ямса со свежей рыбой, заправленную пальмовым маслом. Потом кувшины с пальмовым вином. Когда все было поставлено перед гостями, один из хозяев вышел вперед и, отведав немного от каждого кушанья, стал угощать птиц. Но тут со своего места вскакивает Черепаха и спрашивает:

«Для кого вы устроили этот пир?» – «Для всех вместе взятых», – последовал ответ.

Черепаха повернулся к птицам и говорит:

«Вы помните, что меня зовут: «Все вместе взятые»? Здесь обычай сначала угощать оратора, а потом уже всех остальных. Вам подадут после меня».

Черепаха принялся есть, а птицы недовольно заворчали. Хозяева же решили, что у птиц обычай оставлять всю еду своему царю. Черепаха съел самые вкусные кушанья, выпил два кувшина пальмового вина и так раздулся от еды и питья, что его тело заполнило весь панцирь.

Потом птицы стали клевать остатки и подбирать кости, которые Черепаха разбросал по полу. Некоторые из птиц были так злы, что вообще отказались от еды. Они предпочли улететь домой с пустыми желудками. Однако прежде чем улететь, каждая из них отобрала у Черепахи свое перо. И вот он остался в своем твердом панцире, раздувшийся от еды и питья, но без крыльев. И тогда он попросил птиц передать поручение Черепахе-жене, но они отказались. В конце концов Попугай, который возмущался больше других, неожиданно сменил гнев на милость и согласился выполнить поручение.

«Передай моей жене, – сказал Черепаха, – пусть она вынесет из хижины все мягкие вещи и расстелет их по двору, чтобы я мог без особого риска спрыгнуть с неба на землю».

Попугай обещал передать и улетел. Прилетев в хижину Черепахи, он сказал его жене, чтобы та вынесла во двор все твердые вещи, какие только у них есть. Черепаха-жена послушалась и вынесла из хижины мотыги, мачете, копья, ружья и даже пушку. Черепаха-муж смотрел с неба и видел, что его жена таскает из хижины какие-то вещи, но что это было, он не мог разглядеть. Когда ему показалось, что все готово, он прыгнул вниз. Он падал, падал, падал, а конца все не было, и ему стало очень страшно. И вдруг словно раздался пушечный залп – Черепаха грохнулся посреди двора.

– Он убился? – спросила Эзинма.

– Нет, – ответила Эквефи. – Только панцирь его разбился на мелкие кусочки. Но неподалеку жил великий знахарь. Черепаха-жена послала за ним, и тот собрал все кусочки и склеил их. Вот почему с тех пор у Черепахи не гладкий панцирь.

– В этой сказке нет песни, – заметила Эзинма.

– Да, – сказала Эквефи. – Я постараюсь вспомнить другую, с песней. Но теперь твоя очередь.

– Однажды, – начала Эзинма, – Черепаха и Кот решили сразиться с Ямсом… нет, это не начало. Однажды в стране зверей был жестокий голод. Все звери отощали, только Кот был все такой же жирный, и шерсть его лоснилась, будто смазанная маслом…

Эзинма замолчала, потому что в эту минуту громкий пронзительный голос нарушил тишину ночи. Это пророчествовала Чиело, жрица Агбалы. Ничего необычного в этом не было. Время от времени в нее вселялся дух Агбалы, и она начинала прорицать. Но в эту ночь она назвала имя Оконкво, ее прорицания были обращены к нему. Все в усадьбе Оконкво слушали, затаив дыхание; сказки смолкли.

–  Агбала ду-y-у! Агбала экену-у-у! – голос жрицы, словно острый нож, разрезал ночной воздух. – Оконкво! Агбала жене чио-о-о! Агбала чолу ифу ада я Эзинма-о-о-о!

Услышав имя дочери, Эквефи вскинула голову, словно животное, почуявшее смерть. Сердце у нее готово было выскочить.

Жрица подошла к усадьбе Оконкво и разговаривала с ним, стоя у его хижины. Она все повторяла и повторяла, что Агбала хочет видеть его дочь Эзинму. Оконкво спорил, просил жрицу прийти утром, говорил ей, что Эзинма уже спит. Но Чиело не обращала внимания на его слова и продолжала выкрикивать, что Агбала хочет видеть его дочь. Голос ее звучал звонко, как металл, так что жены и дети Оконкво из своих хижин слышали каждое ее слово. Оконкво продолжал убеждать жрицу, что девочка еще не совсем оправилась от болезни и что она только недавно уснула. Эквефи схватила Эзинму, быстро перенесла ее в заднюю комнату и устроила на высоком бамбуковом ложе.

Внезапно жрица закричала:

– Берегись, Оконкво! Не перечь Агбале! Когда говорит бог, человек должен молчать! Берегись!

Она прошла через хижину Оконкво во двор и направилась прямо к хижине Эквефи. Оконкво шел за нею.

– Эквефи, – позвала жрица, – Агбала приветствует тебя. Где моя дочь Эзинма? Агбала хочет видеть ее.

Эквефи вышла из хижины, держа в левой руке светильник. Дул слабый ветер, и она ладонью прикрывала пламя. Мать Нвойе тоже вышла со светильником в руке. Ее дети стояли в темноте возле своей хижины и с удивлением глазели на все происходящее. Младшая жена Оконкво тоже вышла во двор и присоединилась к остальным.

– Где Агбала хочет видеть ее? – спросила Эквефи.

– Где же, как не в своей обители среди холмов и пещер, – отвечала жрица.

– Я пойду вместе с вами, – решительно сказала Эквефи.

– Ты хочешь по собственной воле предстать перед всемогущим Агбалой? – в гневе вскричала жрица, и голос ее напоминал трескучие раскаты грома в период засухи. – Опомнись, женщина, не то Оракул поразит тебя в своем гневе. Приведи ко мне мою дочь!

Эквефи пошла в хижину и вернулась вместе с Эзинмой.

– Сюда, дочь моя, – сказала жрица, – я понесу тебя на спине. На спине у матери ребенок не знает, как долог путь.

Эзинма заплакала. Она привыкла к тому, что Чиело зовет ее «моя дочь». Но сейчас в желтом мерцающем свете Чиело была совсем другой.

– Не плачь, – сказала жрица. – А то Агбала на тебя разгневается.

– Не плачь, – повторила Эквефи, – она скоро принесет тебя обратно. Я дам тебе с собой немного рыбы.

Она пошла в хижину и достала черную как сажа корзинку, в которой держала сушеную рыбу и все необходимое для приготовления похлебки. Она разломила рыбину и отдала половину Эзинме, которая продолжала цепляться за нее.

– Не бойся, – сказала Эквефи и потрепала девочку по голове, выбритой красивыми узорами.

Жрица опустилась на одно колено, и Эзинма забралась к ней на спину. В левой руке девочка сжимала рыбу, и глаза ее блестели от слез.

–  Агбала ду-у-у! Агбала экену-у-у-у! – снова принялась взывать к своему богу жрица Чиело.

Вдруг она круто повернулась и, низко пригнувшись под притолокой, вышла из двора через хижину Оконкво. Эзинма плакала и громко звала мать. Скоро голоса жрицы и девочки канули в непроглядную тьму.

Эквефи глядела вслед исчезнувшей жрице и неожиданно почувствовала странную, доселе неведомую ей слабость: она стала похожа на курицу, у которой коршун унес единственного цыпленка. Голос Эзинмы уже совсем замер, и только выкрики Чиело, все дальше и дальше уходившей во тьму, еще доносились до них.

– Чего ты стоишь так, словно ее похитили? – спросил Оконкво, входя в хижину.

– Она скоро принесет ее обратно, – заметила мать Нвойе.

Но Эквефи не слышала слов утешений. Некоторое время она стояла недвижно и вдруг, приняв какое-то решение, выскочила из хижины.

– Ты куда? – крикнул Оконкво.

– За Чиело! – ответила она и исчезла в темноте. Оконкво откашлялся и вытащил табакерку из мешка, висевшего у него на боку.

Голос жрицы становился все слабее и слабее. Эквефи выбежала на главную тропу и свернула влево, на голос Чиело. В непроглядной тьме глаза были плохими помощниками, но женщина не сбивалась с песчаной тропинки, извивавшейся между кустов с влажными от росы листьями. Потом она побежала, придерживая руками груди, которые бились о ее тело, мешая бежать. Она ушибла левую ногу о вывороченный корень, и ее охватил ужас. Дурное предзнаменование! Она побежала быстрее. Но голос Чиело по-прежнему доносился откуда-то издалека. Неужто она тоже бежала? Как она могла бежать с такой скоростью, неся на спине Эзинму? Несмотря на холодную ночь, Эквефи стало жарко от быстрого бега. Она то и дело натыкалась на лианы и высокую траву, буйно разросшуюся вдоль тропинки, а один раз споткнулась и упала. Только тут до нее дошло, что Чиело перестала творить свои заклинания, и она содрогнулась от страха. Сердце ее бешено заколотилось, и она остановилась как вкопанная. Но вот голос жрицы вновь раздался всего лишь в нескольких шагах. Однако увидеть ее Эквефи так и не смогла. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза, пытаясь разглядеть жрицу. Все напрасно. Она не видела ничего.

Темное беззвездное небо было затянуто тучами. Иногда темноту прочерчивал крошечный зеленый фонарик светлячка, но светлячок улетал, и тьма становилась еще чернее. А стоило стихнуть заклинаниям Чиело, как ночь наполнялась звенящим несмолкаемым жужжанием лесных насекомых.

– Агбала ду-у-у! Агбала экену-у-у-у!..

Эквефи устало плелась за жрицей, стараясь не подходить слишком близко, но и не отставать. Она решила, что жрица направляется к священной пещере. Теперь, когда Эквефи шла совсем медленно, она могла хорошенько все обдумать. Что она станет делать, когда они придут к пещере? Она никогда не осмелится войти в нее. Ей придется ждать возле входа, одной-одинешеньке в этом страшном месте. Эквефи подумала обо всех ужасах, которые таила в себе эта ночь. Она вспомнила другую, давнюю ночь, когда ей привелось увидеть Огбу-агали-оду– одного из тех злых духов, которых в давние времена наслало на мир племя, владевшее тогда секретами могущественной магии, и которых, забыв эти секреты, оно выпустило из повиновения. Однажды, вот в такую же темную ночь, Эквефи с матерью возвращались с реки и вдруг увидели свет, исходивший от злого духа, который летел прямо на них. Они побросали кувшины и кинулись на землю, ожидая, что этот зловещий свет вот-вот падет на них и убьет. Это был единственный раз, когда Эквефи видела Огбу-агали-оду.Хоть тому и миновало много лет, но у нее и сейчас кровь останавливалась в жилах, стоило ей вспомнить ту страшную ночь.

Выкрики жрицы доносились теперь все реже и реже, но голос ее звучал все с той же силой. Воздух был холодный и влажный от выпавшей росы. Вдруг Эзинма чихнула. «Будь здорова!» – прошептала Эквефи. В этот миг жрица тоже сказала. – «Будь здорова, дочь моя!» От голоса дочери, донесшегося из темноты, у Эквефи потеплело на сердце. Она медленно побрела дальше.

И тут жрица пронзительно завопила:

– Кто-то идет за мной! Дух ты или человек, пусть Агбала обреет тебе голову тупой бритвой! Пусть он свернет тебе шею так, чтобы ты увидел свои пятки!

Эквефи словно пригвоздили к месту. Разум подсказывал: «Женщина, отправляйся домой, пока Агбала не причинил тебе зла!» Но это было свыше ее сил. Она дала Чиело уйти далеко вперед и снова потащилась вслед за ней. Она шла уже так долго, что тело ее начало неметь от усталости. Тогда ей пришло в голову, что они идут вовсе не к священной пещере. Должно быть, они давным-давно миновали ее и теперь были на пути к Умуачи, самой дальней деревни их клана. Голос Чиело слышался совсем редко.

Эквефи показалось, что ночь немного посветлела. Тучи расступились, и в просвете неба проглянули звезды. И луна, должно быть, перестала дуться – того и гляди выйдет на небо. Когда луна выходит на небо поздно ночью, люди говорят, что это она отказывается от еды, – точь-в-точь, как сердитый муж после ссоры с женой.

–  Агбала-ду-у-у! Умуачи! Агбала жене уну-у-у!

Так и есть – она не ошиблась. Жрица приветствовала деревню Умуачи. Сколько же они отшагали! Просто не верится! Когда узкая лесная тропинка кончилась и они вошли в деревню, мрак чуть посветлел и стали видны смутные очертания деревьев. Эквефи щурила глаза, стараясь разглядеть дочь и жрицу. Вон они, вон! Она их видит! И тотчас очертания их словно таяли и вновь сливались с темнотой. Она устало брела дальше.

Теперь голос Чиело опять звучал непрерывно, как в самом начале пути. Эквефи почувствовала, что они находятся на открытой площадке, и догадалась, что они вышли на ило– место деревенских сходбищ. И тотчас сердце ее сжалось от страха: она поняла, что Чиело остановилась. Да, да, Чиело пошла назад. Эквефи быстро отступила в сторону, давая ей дорогу. Чиело прошла мимо, и Эквефи снова начала путь, который только что проделала.

То был долгий и утомительный путь. Почти все время Эквефи двигалась словно во сне. Хотя луна еще не взошла, она была где-то очень близко, и от ее света тьма немного рассеялась. Эквефи уже различала маячившую впереди жрицу с ее ношей. Она замедлила шаги, чтобы Чиело ушла немного вперед. От одной мысли, что Чиело может обернуться и увидеть ее, Эквефи охватывал страх.

Совсем недавно она только о том и молила, чтобы поскорее взошла луна. Теперь же чуть брезжущий свет пугал ее куда больше, чем кромешная тьма. Мир, окружавший ее, оказался вдруг населенным призрачными загадочными существами, которые исчезали под ее пристальным взглядом и опять появлялись, обретая новые очертания и формы. Была минута, когда она до того перепугалась, что готова была молить Чиело пожалеть ее и не оставлять одну. Ей померещился человек, он карабкался на пальму вверх ногами; голова его свисала к земле. Но тут Чиело снова завопила как одержимая, в Эквефи в ужасе отпрянула, не узнав в ее голосе ничего человеческого. Теперь это была совсем не та Чиело, которая не раз, сидя рядом с ней на базаре, покупала бобовые лепешки для Эзинмы и называла девочку своей дочкой. Это была совсем другая женщина – жрица Агбалы, Оракула Холмов и Пещер. Эквефи устало тащилась по лесу, раздираемая страхами. Она принимала звук своих собственных нетвердых шагов за шаги какого-то другого человека, неотступно следовавшего за ней. Руки она прижала к своим обнаженным грудям. Выпала сильная роса, было холодно. Она уже не в силах была ни о чем думать – даже об ужасах нынешней ночи. Она ковыляла в полусне, с трудом передвигая окоченевшие ноги, пробуждаясь к жизни, лишь когда слышала голос Чиело.