Текст книги "Человек из народа"

Автор книги: Чинуа Ачебе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Погодите, хозяин, – взмолился повар.

– Я тебе погожу! – взревел Коко, подступая к нему. – Это ты подсыпал мне яд?

Все его огромное тело колыхалось, словно медуза.

– Я?! Подсыпал хозяину яд? Помилуй боже! – воскликнул повар, уклоняясь от увесистого кулака? И тут он прибег к самому верному средству доказать свою невиновность (очевидно, телохранитель уже успел рассказать ему, в чем его обвиняют). Он одним прыжком подскочил к столику, схватил чашку с кофе и выпил ее до дна. Мгновенно воцарилась тишина. Все были в недоумении.

– Зачем бы я стал убивать хозяина? – сказал повар, обращаясь к уже поостывшим зрителям. – Что я, спятил, что ли? Да если бы я и впрямь рехнулся, я скорее бросился бы с обрыва в море, чем травить своего господина!

Это звучало убедительно. Повар продолжал говорить, и таинственная история с кофе наконец прояснилась. Сегодня утром кончился импортный кофе, который всегда подавали министру, а новую банку не успели купить. Поэтому повар сварил ему кофе местного производства, который он покупал в ТОПе.

Во всей этой истории была смешная сторона, но ни один из министров ее как будто не заметил. Словом ТОП – Товары отечественного производства – сокращенно называлась в пароде широко проводимая по всей стране кампания в целях содействия сбыту продукции местной промышленности. Газеты, радио и телевидение призывали каждого истинного сына своего отечества поддержать это важнейшее патриотическое начинание: в нем ключ к экономической независимости, утверждали они, без которой наша свобода, завоеванная такой дорогой ценой, – пустой звук. По городам и селам разъезжали грузовики с репродукторами, из репродукторов лились бодрые рекламные песенки, и под эту музыку с грузовиков распродавались товары. Как раз эти-то грузовики, а не рекламируемая ими продукция, получили у простых людей название ТОП. В таком вот ТОПе повар и купил кофе, который чуть не стоил ему жизни.

Теперь, когда все благополучно разрешилось, мне стало неловко за мистера Коко. Если б от меня зависело, я бы тотчас ушел. Но Нанга принялся поддразнивать коллегу.

– Оказывается, ты боишься смерти, Коко, – сказал он. – Чуть что, и уже кричишь: «Ой, умираю! Умираю!» Точно скорпион тебя укусил.

Он обернулся ко мне, явно ожидая, что я посмеюсь с ним за компанию, но я поспешно отвел глаза и стал смотреть в окно.

– Да как не испугаться, – смущенно посмеиваясь, отвечал Коко. – Сам небось напустил бы в штаны на моем месте.

– Вот еще! Чего мне бояться? Что я, убил кого, что ли?

И они продолжали в том же духе. Я потихоньку потягивал виски, избегая смотреть им в глаза, и думал, что при всей его напускной храбрости Нанга сам перепугался до смерти – потоку-то он так бесновался у телефона. И, пожалуй, боялся он не за Коко, а за самого себя.

Разумеется, где уж тут было говорить о моей стипендии. Домой мы ехали в полном молчании. Один только раз Нанга обернулся ко мне и сказал:

– Если кто-нибудь захочет сделать тебя министром – беги не оглядываясь.

В этот вечер я ужинал с миссис Нанга и ее детьми – министр отправился в какое-то посольство на прием, а затем должен был присутствовать на партийном собрании.

– Жена министра, что жена ночного сторожа, если не хуже, – сказала миссис Нанга, когда после ужина мы сели смотреть телевизор.

Мы оба рассмеялись. В ее словах не прозвучало и тени недовольства. Сразу было видно, что она непритязательная и верная жена, готовая безропотно нести бремя, сопряженное с высоким положением мужа.

– А как, должно быть, приятно бывать па дипломатических приемах, встречаться со всякими знаменитостями, – с лукавым простодушием заметил я.

– Ну, что тут хорошего? – горячо возразила миссис Нанга. – Пустые разговоры на пустой желудок. «Здравствуйте. Как вы поживаете? Очень рад был с вами познакомиться». Вранье, все вранье.

Я от души рассмеялся и встал, сделав вид, будто меня заинтересовали семейные фотографии на стенах. Спрашивая миссис Нанга то об одном, то о другом снимке, я постепенно подвигался к фотографии, стоявшей на радиоле, – эту карточку я сразу заметил, как только вошел в дом. На ней была изображена та самая девушка, которая приезжала с министром к нам в Анату.

– Это ваша сестра? – спросил я.

– Нет. Это Эдна. Наша жена.

– Ваша жена? Как так?

Миссис Нанга засмеялась.

– Мы берем себе вторую жену – мне в помощь.

Всякий, кому вздумается ругать наших министров, перво-наперво скажет, что у любого из них семь спален и семь ванных комнат – по числу дней недели. Что касается меня, то в эту первую ночь в доме министра мне было не до критики, я был зачарован роскошью отведенных мне апартаментов. Когда я улегся на мягкую двуспальную кровать, зажег лампу на ночном столике и снова, уже в другом ракурсе, увидел прекрасную мебель, а через приоткрытую дверь – сверкающие стены ванной и полотенца шириной с женскую шаль, я признался себе, что, если б меня сейчас сделали министром, я бы приложил все усилия, чтобы остаться им на всю жизнь. Не правы те, кто, забывая о человеческой природе, утверждают, что людей вроде Нанги, которые из нищеты и безвестности вознеслись на вершину богатства и славы, нетрудно уговорить отказаться от всех благ и вернуться к своему изначальному состоянию.

Человека, который вымок под дождем, а затем обогрелся и переоделся в сухое платье, куда труднее заставить снова выйти под дождь, чем того, кто все время сидел в тепле. Вся беда в том – я понял это тогда, лежа на кровати министра, – что никто из нас еще не пожил в тепле достаточно долго, чтобы набраться духу сказать: «К черту!» Все мы до вчерашнего дня мокли под дождем. А потом кучка людей – самых ловких, самых удачливых, но далеко не самых достойных, – отчаянно работая локтями, захватила единственное приличное убежище, оставленное нашими прежними властителями, и прочно обосновалась в нем, забаррикадировав все входы и выходы. Из-за закрытых дверей эти люди через бесчисленные громкоговорители пытаются теперь уверить остальных в том, что мы выиграли первый этап борьбы и что теперь нам предстоит второй, еще более важный – расширение нашего дома; для этого необходима новая тактика, всем разногласиям отныне должен быть положен конец, и народ должен сплотиться воедино, потому что распри и склоки могут только расшатать и разрушить дом.

Надо ли говорить, что эти возвышенные мысли не очень долго занимали меня в ту ночь. Засыпая, я уже думал об Элси и всю ночь напролет видел ее во сне.

Глава четвертая

Я легко сижу допоздна, по терпеть не могу рано вставать. Наутро после приезда я еще спал крепким сном, как вдруг над ухом у меня раздался голос министра. Я с трудом продрал глаза, попытался улыбнуться и сказал:

– Доброе утро.

– Соня, – добродушно проворчал министр. – Ладно, лежи. С дороги, верно, устал. Ну пока, я поехал в министерство.

В своей просторной белоснежной одежде он выглядел свежим как огурчик. А ведь он вернулся вчера в два часа ночи или, вернее, уже сегодня. Меня разбудило ночью шуршание гравия под колесами его машины, и я взглянул на часы, с которыми никогда не расставался, забывая снимать их даже в ванной. Я лишь недавно купил эти часы и наивно верил в их герметичность. Теперь-то я знаю, чего она стоит. Но вернемся к Нанге. Было что-то несообразное в том, что он ездит на службу. Я никак не мог представить себе его за письменным столом. Казалось, он был рожден, чтобы разъезжать, встречаться с людьми и очаровывать их. И тем не менее он ежедневно ровно к восьми отправлялся в министерство.

За завтраком я узнал, что через три дня миссис Нанга уезжает с детьми в Анату, и это известие меня обрадовало, хотя я уже успел искренне привязаться к ней. По ее словам, министр настаивал, чтобы детей хоть раз в год возили домой, в их родную деревню.

– Это очень разумно, – сказал я.

– Не то они совсем англичанами станут. Вы заметили, они никогда не говорят на родном языке? Спроси их о чем-нибудь – они ответят тебе по-английски. Малыш Мика обозвал мою мать деревенщиной.

– Какой ужас! – рассмеялся я, хотя смешного тут было мало.

– Само собой, я дала ему подзатыльник, – не без гордости продолжала миссис Нанга. – А мать накинулась на меня: она ведь не поняла, что он сказал.

– Да, это хорошо, что вы время от времени вывозите детей в деревню. Когда же вы рассчитываете вернуться?

– После рождества. Вы ведь знаете – отец Эдди в январе едет в Америку.

Эдди был их старший сын.

Нетрудно попять, почему известие об отъезде миссис Нанга так меня обрадовало: ни одна замужняя женщина, как бы снисходительна она ни была, не могла бы одобрить моего намерения привести к себе Элси. То, что в моем распоряжении была изолированная комната, не меняло дела. И даже если бы миссис Нанга посмотрела на все сквозь пальцы, то сама Элси наверняка бы на это не согласилась. Я по собственному опыту знаю, что ни одна женщина, каких бы вольных взглядов она ни придерживалась, не захочет, чтобы другая сочла ее безнравственной. О проститутках я не говорю – я их не знаю.

Мой хозяин был из тех людей, которые всегда находятся в гуще событий. Я обязан ему тем, что за время своего краткого пребывания в его доме смог получить полное представление о положении в стране. С того дня, когда я несколько лет назад с тяжелым сердцем покинул заседание парламента, меня, как и многих других моих соотечественников, не оставляла мысль, что с нашей страной творится что-то неладное, хотя мы не сумели бы определить, что именно. Мы говорили, что страна остановилась в своем развитии и утратила руководящую роль, которую, на наш взгляд, ей предназначено было играть на Африканском континенте. До нас доходили слухи о скандальных аферах на высшем уровне, причем назывались баснословные для нашей страны суммы. Но нам не за что было ухватиться – недоставало реальных фактов. Теперь же, когда жизнь Нанги, можно сказать, протекала у меня на глазах, я словно прозрел. Пелена спала с моих глаз, и многие из открывшихся мне вещей оказались не так страшны, как я полагал, другие превзошли худшие из моих подозрений. Однако выводы – во всяком случае, четкие выводы – я сделал значительно позже. А пока что я лишь зачарованно следил за почти ритуальным поднятием завесы. Точно так же я когда-то наблюдал закат над Килиманджаро и впервые в жизни увидел белоснежный купол между расступившимися облаками. Это было захватывающее зрелище. Я не воскликнул тотчас: «О! Вот она – самая высокая гора Африки!» или: «Это совсем не так грандиозно, как я ожидал!» Все это пришло потом.

Уезжая в столицу, я не взял с собой никакого чтива, а библиотека министра оказалась не совсем в моем вкусе. Главным ее украшением была «Американская энциклопедия», за ней следовали «Она» и «Айша, или Возвращение Ее» Райдера Хаггарда, а также несколько книг Мэри Корелли и Берты Клей – мне запомнилось одно название: «Скорбь сатаны». Это было, собственно, все, если не считать всяких брошюр вроде «Как произносить речи».

Полистав несколько томов «Энциклопедии», я внимательнее, чем обычно, принялся изучать утренние газеты и – представьте себе – убедился, какого удовольствия я себя ежедневно лишал! В «Дейли кроникл», например, я обнаружил объявление:

«К СВЕДЕНИЮ НАСЕЛЕНИЯ

Согласно пункту 12 Постановления городского муниципалитета от 1951 года:

1) Все жильцы обязаны иметь в наличии бачки для нечистот. Размеры бачков и материал, из которого они должны быть изготовлены, утверждаются главным инженером города.

2) Количество таких бачков для каждого двора определяется главным инженером. Самовольное увеличение уже имеющегося на каждом дворе числа бачков не разрешается».

Вот какими сюрпризами и контрастами богата наша славная страна! Сидя в уютной гостиной великолепного особняка с семью ванными комнатами и семью сверкающими белизной унитазами с бесшумным спуском, я читал в столичной газете постановление о бачках для нечистот!

Большую часть моей жизни (за исключением тех лет, что я провел в университете, где я впервые увидел современную уборную) мне приходилось пользоваться отхожими местами с выгребной ямой – такое заведение было и у нас дома, в Анате. Что и говорить, это не бог весть какая роскошь, но при желании подобные уборные можно содержать в чистоте и порядке. А вот бачки совсем другое дело. Я познакомился с таким бачком двенадцатилетним подростком, когда попал в услужение в семью своей замужней сводной сестры, жившей в маленьком торговом городке Джилиджили. Тот год был самым омерзительным годом в моей жизни. Бак внушал мне такое отвращение, что я порой сутками не освобождал кишечник. А потом забастовали ассенизаторы. Забастовка продолжалась целую неделю, и всю эту неделю я почти ничего не ел. Как говорили местные жители, город можно было «учуять» за десять миль.

Единственным моим развлечением в Джилиджили была ночная охота на крыс. Семья занимала две комнаты в большом доме под железной крышей, с земляным полом и земляными стенами. Сестра с мужем и двое малышей спали в одной комнате, а мы, трое мальчишек, – в другой, где стояли мешки с рисом, фасолью и прочими продуктами и где, конечно, водились крысы.

Крысы прорыли ходы в полу и по вечерам, когда мы сидели вокруг очага на кухне, вылезали полакомиться нашими запасами. С ними ничего нельзя было поделать, потому что, как только в комнату входили с лампой, они шмыгали в свои норы. Мы пытались ловить их железными капканами, используя в качестве приманки кусочки сушеной рыбы. Двух-трех нам удалось поймать, но зато другие стали осторожнее и уже не прикасались к приманке.

Тогда мы решили устроить на них охоту. Кто-нибудь из нас на цыпочках в темноте прокрадывался в комнату и затыкал норы тряпками, а остальные, вооружившись тем временем палками, дожидались за дверью. Через некоторое время они врывались в комнату, захлопывали дверь, и начиналось побоище. Этот способ действовал безотказно. Самых маленьких крыс мы, как правило, не трогали – оставляли на будущее. Теперь мне казалось, что это было сто лет назад.

Нанга вернулся домой к ленчу часа в два, и по его лицу было видно, что он чем-то озабочен. Он поздоровался со мной тепло, но как бы вскользь и тут же направился к телефону звонить одному из своих коллег – министру общественных работ, как я вскоре догадался.

Их разговор был мне мало понятен, тем более что я слышал только одного из собеседников. Мой хозяин очень волновался из-за какой-то дороги, которую нужно заасфальтировать до следующих выборов. Он назвал сумму в двести тысяч фунтов. И тут я с удивлением услышал, как он сказал:

– Послушай, Т. К., мы ведь решили, что дорогу нужно асфальтировать. К чему же вся эта канитель? Какой еще эксперт? На что тебе мнение эксперта? Ты прекрасно понимаешь, что нашим соплякам нельзя доверять. Я всегда говорил, что лучше иметь дело с европейцами. Что?… Плевать тебе на прессу! Я позабочусь, чтобы это не попало в газеты…

Положив трубку, он буркнул:

– Дурак, – и обернулся ко мне. – Это член парламента Т. К. Кобино. Невероятно глуп. Кабинет еще в январе постановил закончить дорогу от Джилиджили до Анаты, а этот болван все тянет и тянет, и только потому, что это не в его избирательном округе. Будь дорога в его округе, он не стал бы слушать никаких экспертов. Да и кто этот эксперт? Мальчишка из его же деревни, которого мы сами в прошлом году продвинули. Теперь он утверждает, что нужно подождать сухого сезона – ему, видите ли, угодно взять пробы почвы. Ишь ты, какой червь выискался! – При этих словах я засмеялся. – Слышал ты когда-нибудь что-либо подобное? – продолжал Нанга. – Первую дорогу асфальтируем, что ли? Надеюсь, теперь тебе понятно, почему я утверждаю, что народ у нас завистливый и привык думать только о себе?

В последствии я выяснил кучу подробностей об этой дороге, которая, кстати сказать, проходит через мою деревню Уруа. Но тогда я отнесся сочувственно к планам Нанги, хотя и не разделял его пренебрежения к экспертам. Впрочем, Нанга уверял, что этому парню никто и не поручал проводить экспертизу. Он еще долго говорил на эту тему, без конца повторял одно и то же, но одну новость я все же узнал: он заказал десять роскошных автобусов, которые начнут курсировать по этой дороге, как только ее заасфальтируют. Каждый автобус стоил шесть тысяч фунтов. Таким образом, у него были две веские причины торопиться с асфальтированием – предстоящие выборы и автобусы, которые ожидались со дня на день.

– У меня, конечно, нет шестидесяти тысяч в банке, – поспешил оговориться он. – Я получил безвозвратную ссуду от «Бритиш амальгамейтед».

Тогда я еще не понимал толком, что значит безвозвратная ссуда, и подумал, что он получит автобусы как безвозмездный дар или что-то в этом роде – в то время от «Бритиш амальгамейтед» всего можно было ожидать.

На ленч нам подали пюре из батата, и после плотной еды меня стало клонить ко сну. Я всегда был не прочь вздремнуть днем, но в доме Нанги, где события, казалось, спешили опередить одно другое, это было бы не только неловко, а прямо-таки неприлично. Почему, думал я, Нанга может лечь в два часа ночи, к восьми утра уже быть в министерстве и вернуться домой в два часа дня свеженький как огурчик, а я, совсем еще мальчишка по сравнению с ним, не могу отказаться от дневного отдыха? И я остался сидеть в кресле, мужественно борясь со сном, пока мой хозяин обсуждал с женой ее поездку. Миссис Нанга спросила супруга, нашел ли он себе повара на время ее отсутствия, и он ответил, что ему обещали прислать сегодня двух-трех человек на выбор. Тут только я сообразил, что у них пет повара – они обходились одним слугой, и я с удивлением подумал: как же они устраивают званые обеды?

За окном послышался шум подъехавшей машины, и через некоторое время в комнату впорхнула молодая американская пара. Вернее, впорхнула жена, а муж шел следом за ней.

– Привет, Мика! Привет, Маргарет! – воскликнула американка.

– Привет, Джин, привет Джон, – отвечал министр.

Я был поражен. Американцы выглядели не старше меня и все же имели дерзость называть Нангу просто по имени, как его давным-давно никто не называл. Но больше всего меня поразило, как принял это сам Нанга. Я с тревогой взглянул на него, ожидая увидеть искаженное гневом лицо. Ничего подобного. «Привет, Джин, привет Джон», – любезно ответил он, и это было уму непостижимо. Совершенно уверен, что, если бы я или другой африканец назвал его Мика, он бы просто взбесился. Впрочем, в этом, наверное, не было ничего удивительного: все мы сносили от белых то, чего не спустили бы своим.

Миссис Нанга – я только теперь впервые узнал ее имя, – как видно, не разделяла радости мужа.

– Привет, привет, – сказала она и почти тотчас же направилась к двери.

Пока Джин беззастенчиво заигрывала с Микой, я пустился в серьезный разговор с ее мужем – он оказался одним из экспертов, консультировавших наше правительство по вопросу о том, как укрепить наш престиж в Америке. Он производил впечатление человека уравновешенного и, как мне показалось, несколько побаивался своей красивой и развязной жены. Однако оба они, каждый в своем роде, без сомнения, были отличными дипломатами. Когда мы коснулись наконец неизбежной темы – кстати сказать, не по моей инициативе, – Джон проявил необычайное красноречие.

– Как и в любой стране, у нас есть свои больные вопросы, – сказал он. – Не стану отрицать, некоторые из моих соотечественников поразительно узколобы. Но кое-чего мы все же добились. Этого недостаточно, но прогресс налицо.

Он привел некоторые факты и цифры, которых я не запомнил. Помню только, он сказал, что линчевание – изначально явление не расового порядка и что до какого-то года, кажется до 1875, было больше случаев линчевания белых, чем негров. И еще что за пять лет последнего десятилетия линчеваний не было совсем, он не сказал – «за последние пять лет».

– Так что видите, мистер… Простите, я не расслышал, как вас зовут.

– Одили.

– Одили… Красивое имя. Можно, я буду называть вас по имени?

– Валяйте, – фамильярно, совсем на американский манер, ответил я.

– А меня зовите просто Джон. По-моему, нам не к чему величать друг друга «мистер», как англичане.

– По-моему, тоже, – согласился я.

– Так вот, – продолжал он, – мы далеки от совершенства и сами это знаем. Но за последние годы мы так шагнули вперед, что я не вижу причин отчаиваться. Главное – продолжать в том же духе. Мы не должны сбавлять ходу и не должны снова прозевать момент, когда надо повернуть переключатель…

Я еще смаковал этот необычный и, как мне казалось, великолепный технический образ, когда голос Джона, звучавший словно издалека, вывел меня из задумчивости. Джон сказал поразительную вещь. Не берусь опровергать его утверждение: для этого я недостаточно знаком с историей.

– Америка, – сказал Джон, – быть может, и не идеальная страна, но не забывайте, что мы единственная великая держава за всю историю человечества, которая, будучи достаточно сильна, чтобы завоевывать другие государства, не сделала этого.

Должно быть, вид у меня был весьма озадаченный; смысл сказанного не сразу дошел до меня. Я только подумал, что, вероятно, когда-то, очень давно, какая-нибудь забытая богом страна уже имела случай проявить такое редкостное великодушие.

– Да, – продолжал Джон, – в сорок пятом году мы могли покорить Россию, сбросив одну атомную бомбу на Москву, другую на Ленинград. Но мы этого не сделали. Почему? Не спрашивайте меня – я и сам не знаю. Вероятно, мы очень наивны. Мы все еще верим в такие старомодные понятия, как свобода и право каждого человека решать свою собственную судьбу. Американцы никогда не любили вмешиваться в чужие дела…

В этот момент в дверь постучали, и вошел молодой человек в шортах и накрахмаленной белой рубашке. Это был повар, явившийся предложить свои услуги.

– Что же ты умеешь готовить? – спросил Нанга, просматривая протянутую ему пачку рекомендательных писем, скорее всего поддельных.

– Всякую европейскую еду: бифштекс, паштет из почек, пури из кур, рагу, омлет…

– А африканскую не умеешь?

– Нет, не умею, – признался он. – Не хочу врать господину.

Так что же ты ешь дома? – спросил я, выведенный из себя этим идиотом.

– Что я ем дома? – переспросил он. – Что все едят, то и я.

– У вас что, не едят дома африканских блюд?

– Нет, почему же, – ответил повар. – Но ведь дома-то готовлю не я. Дома готовит моя жена.

Тут всю злость с меня как рукой сняло, и мы с министром дружно расхохотались. Ободренный нашим смехом, повар продолжал:

– Разве станет женатый человек торчать на кухне и стряпать эгуси? Это уж совсем надо стыд потерять.

Мы охотно с ним согласились, но места он не получил: Нанга предпочитал эгуси какому-то неизвестному «пури из кур». Впрочем, повара нетрудно было понять: ограничиваясь приготовлением исключительно чужеземных блюд, мужчина может тешить себя иллюзией, что он вовсе не занимается такой сугубо женской работой, как стряпня.