Текст книги "Соперники"
Автор книги: Чингиз Айтматов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Чингиз Айтматов
Соперники
1
Канымгуль держала на руках двухлетнего сына Токона, и оба они смотрели в дальний конец улицы. Оттуда по вечерам возвращалось стадо.
Улица уходила к подножию голых, выжженных до желтизны холмов, напоминающих бараньи головы. Солнце посылало из-за них свои последние рдеющие лучи, и макушки тополей, освещенные закатом, горели, как свечи. Оттуда же, со склонов холмов, наползали на землю синие сумерки, незаметно сливаясь с вечерними тенями.
Коровы брели медленно, из-под копыт вздымались серые облака дорожной пыли.
Толстощекий Токон чувствовал себя превосходно. Он улыбался во весь рот, размахивая хворостиной, подпрыгивал на руках матери и, подражая ей, звал черную корову: «Оуу, оуу, оуу!» Однако корову нисколько не тронула такая приветливая встреча. Она подошла невозмутимо, даже не глянув на Токона, и ринулась было на соседний огород, но окрик хозяйки остановил ее.
– А ну, гони ее во двор, Токон, а ну гони! – ласково проговорила Канымгуль, словно сынишка ее и в самом деле загонял скотину во двор, а не сидел у нее на руках.
Но ей, видно, достаточно было того, что малышу это занятие доставляло истинное удовольствие. Канымгуль смеялась, слегка откинув голову. Белая косынка красиво оттеняла ее загорелую шею и смуглое лицо с удивительно милыми ямочками на щеках. Она шла, чуть выгнув спину, стройная в длинном пестром платье.
– Ах ты мои пастушок! – смеялась Канымгуль и вдруг начинала так неистово целовать сына, как умеют целовать только матери своих детей. Ее черные глаза блестели от неудержимого прилива нежности.
– Ну гони, сынок, гони ее хворостинкой. А ну пошла, ненасытная, так и норовит в огороды. Хочешь молочка, Токон?
Из-за облака пыли, поднятого стадом, появился всадник. Вид у него был безучастный, пыли он не замечал, да и вообще, казалось, не замечал ничего вокруг. Он сидел в седле нахохлившись, точно сыч на дувале. Несмотря на жару, на нем был прорезиненный плащ какого-то непонятного грязно-серого цвета, давно, видно, поблекший от солнца и воды. Из-под мятой войлочной шляпы, надвинутой на самые брови, тоже по-сычиному выглядывали угрюмые, с поволокой глаза.
– Гляди, Токон, отец приехал! – заулыбалась Канымгуль мужу.
Кряжистый, скуластый Каратай, смуглый до черноты, казался намного старше своей жены. Правда, сегодня он выглядел особенно неприглядно. От грязных подтеков его вспотевшее лицо приобрело смолистый оттенок. Он, видно, давно не брился, и густая выгоревшая щетина покрывала его сильные челюсти, а выгоревшие усы походили на пожухлую степную траву, обожженную жгучим азиатским ветром – керимсалом.
Не придержав лошади, Каратай холодно глянул на жену и сына, а поравнявшись с коровой, которая принялась вдруг чесаться об ворота, он привстал на стременах и сплеча вытянул ее камчой по спине.
– Па-па, па-па, – залепетал маленький Токон, просясь покататься на лошади.
– Каратай, возьми его! – крикнула Канымгуль.
Каратай придержал было лошадь, обернулся и будто хотел улыбнуться, но улыбка не получилась. Губы его обиженно вздрогнули, в уголках рта залегли твердые складки, и он досадливо отмахнулся от сына: не до тебя, мол, отстань!
Такого Канымгуль никак не ожидала. Что-что, а в сыне он души не чаял. Она стояла ошеломленная, прижав ребенка к груди. Обычно, когда Каратай по вечерам возвращался с поля домой, а Канымгуль с Токоном на руках выходила его встречать, он, не слезая с коня, кричал: «А ну, жена, подсади сына!» И всякий раз, когда Каратай пригибался к луке седла, чтобы взять ребенка, его угрюмые усталые глаза выражали несвойственную ему нежность и ласковость. И лицо его, большое и скуластое, с вечно нахмуренным лбом, приобретало вдруг мягкость, озаряясь довольной улыбкой. И сразу он становился вроде бы новым, добрым человеком.
Каратай усаживал Токона впереди себя в седло и катал его взад-вперед по улице, тихонечко напевая при этом какую-то свою, никому неведомую песенку. А довольный Токон, важно надув губы, подгонял лошадь толстыми, короткими ножками и, гордый от сознания собственного достоинства, покровительственно поглядывал по сторонам.
Соседи умилялись, глядя на них: «Ах, наш Токон настоящий джигит!» Эти, казалось бы, простые слова были для Канымгуль самыми желанными, будто именно в них заключался светлый смысл ее материнской гордости. И Канымгуль думала, что нет на земле такой счастливой женщины, как она, и нет нигде такой дружной семьи, как ее семья.
Так было до сегодняшнего дня.
Токон плакал. Мальчик обиделся на отца.
– Не плачь, Токон, мы сейчас с тобой к бабушке пойдем, – старалась утешить малыша Канымгуль.
Когда Канымгуль вошла в дом, Каратай стоял в углу комнаты, возле полки с посудой, и, держа обеими руками большую кастрюлю, пил из нее кислое молоко. Он пил жадно, большими, громкими глотками, как запаленная лошадь. Канымгуль молча смотрела на него. При каждом глотке на его волосатой шее то опускался, то подымался кадык.
Она не понимала, чем вызвано странное поведение мужа. Он и всегда, конечно, был немногословен, но никогда она не видела его таким злобно-отчужденным, как сегодня.
Каратай, наконец, поставил на полку кастрюлю, задумчиво вытер губы своей большой, заскорузлой ладонью, искоса бросил взгляд на жену и, повернувшись к ней спиной, молча прошел к кровати.
– Принеси ребенка, – сиплым голосом приказал он, глядя куда-то мимо жены.
Канымгуль возмутилась. Ее душу жгла обида и за себя и за сына. Она готова была крикнуть ему прямо в лицо, в это ставшее чужим злое лицо: «А зачем он тебе? Больно ты соскучился по сыну. Явился, точно с похорон… Я тоже день-деньской на работе… Да разве ты отец! Волк нелюдимый!..»
Опускаясь на кошму, разостланную подле кровати, Каратай сморщился и даже застонал, будто от боли. И Канымгуль испугалась. В сердце проник холодок смутной тревоги. Может, что-нибудь случилось? А может, он просто устал? Ведь целый день мотается в седле по такой жаре. Нет, не просто устал, вид у него исстрадавшегося человека, он даже постарел за этот день. А она еще хотела попрекать его.
– Токон у бабушки, – мягко ответила она. – Что с тобой, Каратай? – Голос ее выражал и сочувствие и тревогу.
– Ничего… Ступай отсюда…
Канымгуль вышла. А Каратай так и остался лежать на кошме, подперев ладонью свою тяжелую голову. На полу грустной сизоватой струйкой дымила недокуренная цигарка.
Когда Канымгуль вернулась в комнату, Каратай быстро вскочил на ноги, видно придя к какому-то решению, и строго приказал:
– Подай резиновые сапоги!..
Он наспех обулся, сорвал со стены камчу и, словно зверь, преследующий добычу, низко пригнувшись в дверях, выскочил из дому.
Прилаживая седло, Каратай с такой силой рванул подпругу, что лошадь шарахнулась в сторону.
– Стоять, скотина! – взревел Каратай и с остервенением стегнул лошадь по голове.
С перекошенным от злобы лицом он повернулся к жене и уставился на нее лютым, ненавидящим взглядом.
– Вон из моего дома! – заорал он истошным голосом и, вдруг побледнев, приглушенно добавил: – Или я, или он… твой Сабырбек…
Будто горный обвал обрушился над головой Канымгуль. В глазах у нее потемнело. «Опять Сабырбек!» Значит, недаром почувствовала она что-то недоброе.
Канымгуль бросилась к мужу.
– Стой, Каратай! – взмолилась она, цепляясь за стремя. – Стой! Зачем ты сказал так? Почему – мой Сабырбек?..
Каратай резко отпихнул жену, стегнул лошадь и с места рванул галопом. За ним вдогонку помчался хвост пыли. А Канымгуль так и осталась стоять с беспомощно простертыми руками, как одинокая березка в холодном, осеннем поле, которую разметал набежавший вихрь.
– Каратай! Каратай…
Никто не отозвался. Никто не откликнулся. Только ветерок с гор пахнул в мокрое разгоряченное лицо женщины и принялся играть подолом ее платья.
Канымгуль шла по двору, и плечи ее зябко подергивались.
С гор наползала ночь. Где-то далеко-далеко прокричала ночная птица. Прокричала и смолкла. Звезды зажглись в небе. Землю клонило ко сну.
2
В этот день Каратай немного опоздал на совещание мирабов и бригадиров полеводов. Просторный кабинет председателя райисполкома не мог вместить всех участников. Люди примостились на подоконниках, сидели на корточках, прислонившись к стене, толпились в коридоре, заглядывая в дверь кабинета. Каратай тоже пристроился у дверей.
Все собравшиеся говорили, что в районе с поливами дела обстоят плохо, что посевы во многих колхозах горят. Главный агроном МТС больше всего ругал колхоз «Беш-Таш», там как раз мирабом Каратай. В передовых колхозах уже по второму разу убирают люцерну, ставят новые скирды, а в колхозе «Беш-Таш» после первого укоса люцерна осталась неполитой. Вот корни и отмерли, не дали молодых побегов. Значит, бешташевцы останутся без второго покоса, и опять нечем будет кормить скотину, и опять они будут клянчить у соседей сено в долг. А с кукурузой у них и того хуже. Посеяли ее много, лето в разгаре, а поливали всего один раз, да кое-где и вовсе не поливали. По совести говоря, с поливами других культур тоже не лучше.
Каратай слушал выступление агронома с невозмутимым видом. У него на этот счет были свои соображения. И не сейчас, и не сегодня сложились у него эти самые соображения, а уже давно. И никто его ни в чем не разубедит.
Во-первых, он, как мираб, исполняет свои обязанности добросовестно. А обязанности его ясны, и мудрить тут нечего. Он должен своевременно получить положенное количество воды и, соблюдая очередность, распределить ее по арыкам на поля. На этом кончаются его обязанности. А что будет потом – это не его забота. Пусть ломают головы председатель колхоза и бригадиры, на то они и существуют. Это – во-первых.
А во-вторых, с поливами в колхозе действительно дела плохи, и никто этого не отрицает. Но разве он, Каратай, в этом виноват? Что он может сделать, если воды не хватает, не может же он сам превратиться в воду? На нет и суда нет. Да мало ли чего не хватает у них в колхозе! А сводят ведь как-то концы с концами. Конечно, бывает, что и воды достаточно, порой дают ее сверх нормы, но тут кинешься – людей нет, некому поливать… Кто в этом виноват? Правление! И в первую голову председатель. Мираб тут ни при чем. И то сказать, в колхозе кругом люди нужны, и это важно, и то не бросишь. Везде не поспеешь. А то, о чем говорит сейчас агроном, так это не ново, разве только в одном колхозе таковы дела? Найдутся и другие колхозы не лучше «Беш-Таша». Эти болячки из года в год за колхозами тащатся… Говорят-то о них много, да толку чуть… Пусть себе говорят. Не привыкать слушать. И оправдываться не стоит, самое лучшее смолчать. Вот если бы он добился, чтобы воды прибавили… Тогда бы дело другое. А от болтовни воды не прибавится…
Возможно, и на этот раз все обошлось бы, как обычно, и Каратай, оставшись при своих убеждениях, с легкой душой вернулся бы к себе в аил. Но тут произошел непредвиденный случаи. Совещание уже подходило к концу, когда кто-то подал голос, что необходимо увеличить норму воды, что тогда, мол, и с колхозов спрос будет другой, а иначе – нечего и гадать – все останется по-прежнему… Каратай встрепенулся, это ему пришлось по душе. Ведь он сам постоянно твердит, что надо прибавить воды на тридцать, а то и на пятьдесят процентов каждому колхозу… Многие мирабы одобрительно зашумели: «Верно! Правильное предложение!..»
Когда шум утих, слово взял Сабырбек, мираб соседнего колхоза имени Жданова. Большеголовый, крепкого сложения человек, он шел к столу легкими шагами, по-солдатски одергивая чистую парусиновую гимнастерку. Сразу бросились в глаза его длинные сильные руки. Такие руки бывают у людей, когда они с малых лет занимаются таким серьезным делом, как орошение земли. На вид ему можно было дать лет тридцать – тридцать пять. Его широкое, с мягкими чертами, безбородое лицо и в особенности доверчивый прищур глаз выдавали в Сабырбеке человека смирного, незлобивого. В районе все хорошо знали, что Сабырбек и в самом деле добряк, но в работе решителен и настойчив. Знал об этом и Каратай, может быть лучше других…
Зачастую даже у близких люден складываются очень сложные отношения. Сейчас, например. Каратай старался уверить себя, что его совершенно не интересует, о чем будет говорить Сабырбек. Они друг о друге никогда ничего не говорят – ни дурного, ни хорошего. Они словно бы заключили друг с другом молчаливый договор о взаимной неприкосновенности – мол, ты меня не трогай, а я тебя не буду, ты в мои дела не вмешивайся, а я в твои не буду. Так случается иногда с близкими друзьями, когда дороги их расходятся, когда их разделяет межа разлада. Как глухая тропа, зарастает их дружба, и они уходят, удаляются друг от друга, все дальше и дальше, оба затаив обиду, может быть, даже на всю жизнь. Они еще не враждуют, но только до тех пор, пока один из них не поднимет руку на другого, а если это случится – трогается лед молчания и бывшие друзья становятся открытыми врагами…
Так вот, Каратай с намеренным равнодушием приготовился слушать Сабырбека.
– Тут предполагают пересмотреть расчеты орошения, – спокойно начал Сабырбек. – Конечно, – вреда не будет, всё надо проверять, и гидротехники, наверно, займутся этим. А нам, мирабам, надо бы подумать о другом. А то мы только и знаем одно: не хватает воды, давай больше, прибавят, – давай еще. Понятно, в наших краях без воды – значит без хлеба. Чем больше ее, тем лучше. Да и то, как сказать, иному мирабу поверни на поля весь Чуй, а он все равно будет плакаться, ему и тогда не хватит! Тут, товарищи, не до смеха, тут впору заплакать. Для кого вода просто вода, а для нас она – золото. Скажем, едешь весной, и глаз не нарадуется, у всех всходы на диво, а осенью, глянешь, – урожаи никудышные. Вот и сейчас хлеба сохнут, не дозрев. А почему? От безводья страдаем, не можем досыта напоить посевы? Так, что ли? Нет, мне думается, не в том суть. Воды в колхозах достаточно. Так в чем же дело? Вот об этом и давайте говорить!
Сабырбек нашел глазами Каратая, глянул ему в лицо и задумался, потирая ладонью бритую голову, словно не зная, с чего начать.
– Аилы у нас с Каратаем по соседству, – наконец выговорил Сабырбек. И голос его прозвучал твердо и уверенно. – Берем мы воду из одного распределителя. Дурное говорить о Каратае мне не хочется, но и молчать не могу. Давно я собирался высказать ему правду, да все как-то откладывал… Так вот, Каратай, ты мираб и я мираб… Враг и польстить может, а друг правду скажет, хотя бы и горькую.
Но горькое горькому – рознь. Каратай слушал и ушам своим не верил. Все, что говорил Сабырбек, было правдой, но Каратай воспринимал его слова по-своему. Нет, так просто Каратая не проведешь. Он знает, почему Сабырбек взял к примеру его работу, а не других мирабов. Сабырбек решил ему мстить. Он хочет унизить, опозорить Каратая на весь район.
– Да, – говорил Сабырбек, – у тебя вечно одно оправдание: воды не хватает. Брось ты эту привычку, Каратай. Тебе дают триста литров воды, по старому счету – шесть крестьянских мер… И это немало. Я тоже получаю триста литров, а у нас земли не меньше, чем у вас. Если эту воду по-хозяйски, с толком использовать, поверьте мне, вот как ее хватит, даже с лихвой. – И Сабырбек провел пальцем под горлом. – Но всю ли воду, которую дает государство твоему колхозу, ты используешь, Каратай? Вот в этом соль! Я тебе скажу сейчас точные цифры. – Сабырбек достал из кармана тетрадь. – Если подсчитать площадь политых у тебя земель за это время, то на деле получится, что ты использовал только сто семьдесят литров воды. Куда же девались остальные сто тридцать? Ты, Каратай, выпустил вожжи, а вода, она как необъезженный конь, ее надо держать в руках… Забыл ты заповедь мираба: коль по земле струится ручеек, пусть он питает корни. А у вас вода идет мимо полей. За водой у вас никто не следит, – целыми сутками она течет себе и течет в одну и ту же борозду, вымывает на полях овраги, а рядом, в двух шагах, высыхают, гибнут посевы. Неужели в вашем колхозе думают, что нужно только пустить воду на поле, а там она сама все польет. Ведь это забота мираба. Ты хозяин воды, ты и должен управлять поливом. А для этого надо днем и ночью быть у воды, на полях. Скажи, Каратай, бываешь ты ночью на поливе? Нет. Я тебя сроду ночью в поле не встречал. Ночь для полива – самое лучшее время. Плох тот мираб, который сам спит и вода у него спит. Вот, скажем, распределил ты на ночь по арыкам воду. А знаешь ли ты, кто ею дальше управляет, куда она потекла? Ведешь ты учет? Нет! Тебя можно найти только днем, и то не в поле, а на распределителе, у рейки. Ты там сидишь и караулишь, чуть только уровень ниже черты, ты скачешь к гидротехнику, требуешь прибавить воды. А сколько ее пропало в пути, да и на месте, тебе дела нет. Вот ты за чужой счет и хочешь прожить… Так дело не пойдет, Каратай, твое место не у рейки, а в поле…
И чем дальше, тем хлеще становилась речь Сабырбека. И не только одного Каратая, а всех сидящих здесь крепко задевали его слова. Мирабы слушали молча, с озабоченными лицами.
Сабырбек показал, что знает поля колхоза «Беш-Таш» не хуже своих. Он говорил, что хорошие хозяева еще по весне готовятся к поливам, заранее разрабатывают арычную карту, сразу же, вслед за пахотой, нарезают оросители, устраивают запруды, ремонтируют старые арыки, подбирают опытных поливщиков, закрепляют за ними участки. А в колхозе «Беш-Таш» берутся за это дело летом, да и то кое-как, наспех, кода уже поливать приспичило. Никто не беспокоится об этом. У них есть такие арыки, которые не чистились десять лет. А ведь без хороших арыков мираб как без рук.
– И тут в первую голову ты виноват, Каратай! – говорил Сабырбек. – В худом ведре воды не принесешь. У тебя вода теряется еще на пути в развалившихся и засоренных арыках. Вот поэтому посевы остаются без полива, а колхоз без урожая. И это еще не все. Кому неизвестно, что колхоз оплачивает каждый литр воды. И потому, что в «Беш-Таше» ее больше теряется, чем используется, только в прошлом году колхоз имел убытку на шестьдесят две тысячи рублей. А в целом по району непроизводительный расход воды составил сотни тысяч рублей. Как можно мириться с тем, что трудовая колхозная копейка выбрасывается на ветер! А если прибавить сюда еще потери в урожае, за счет плохих поливов, то этот убыток возрастет в десятки, в сотни раз. Так скажите, дорогие, с кого за это спрашивать, кто должен отвечать? Я думаю, мы, мирабы! Сами посудите, если чабан потерял ягненка, он несет ответственность, он должен оплатить потерю. А если наши мирабы теряют за лето сотни и тысячи кубометров воды, для них это проходит безнаказанно, они за это не отвечают. А вода для мираба – то же, что скот для чабана. Следи, береги, не теряй! Пришло время поставить вопрос, чтобы мирабам трудодни начислялись сдельно, за полезно использованную воду. Чтобы за бездушное отношение к воде, за потери ее взыскивали и привлекали к ответственности.
Каратай и так сидел взъерошенный, стиснув зубы, но горше всего ему стало, когда Сабырбек прямо ткнул в него пальцем:
– МТС вспахала землю. Ваши колхозники посеяли и вырастили пшеницу. А когда наступило время полива, все пошло насмарку. 3най, Каратай, ты убил чужие труды. Кукуруза на участке Трех Холмов до сих пор еще ни разу не полита. Почему допустили гибель хорошо поднявшихся всходов? Знаю, ты сейчас скажешь, что на эти пригорки вода не поднимается. Но туда можно провести арык с северной стороны, а ты не позаботился, не подумал раньше об этом!
Каратай опустил голову, но он и без того знал, что все смотрят на него. Он не видел, но чувствовал на себе и неодобрительные, и насмешливые, и сочувственные взгляды. Ох, если бы он мог провалиться сквозь землю!
Как только закончилось совещание, Каратай первым выскочил из райисполкома. Красный, с багровыми пятнами на шее, не обмолвившись ни с кем ни словом, он одним махом вскочил на лошадь и погнал ее мимо аилов, прямо на поля. Но даже теперь его преследовали слова Сабырбека. Их будто вколотили ему в голову, от них не избавишься, не ускачешь. При мысли о том, что он растерялся на совещании и не возразил Сабырбеку, Каратай готов был взвыть. Теперь он в руках Сабырбека, как верблюд с кольцом в носу, в любое время можно поставить его на колени. А ведь надо было дать Сабырбеку отпор, чтобы другой раз не повадно было!
Но что он мог сказать? Пусть, мол, не лезет в дела чужого колхоза, пусть, мол, знает свою дорожку? Так не скажешь, Сабырбек известен на весь район, он мастер полива, лучший мираб. Недаром в народе говорят: «У кого крепкий дом, у того и слово крепкое». Это в его колхозе снимают за лето четыре укоса люцерны! Кукуруза у них дает по шестьдесят центнеров зерна и по пятьсот центнеров силоса с гектара! А на трудодни ждановцы получили больше всех и деньгами, и хлебом, и мясом. О Сабырбеке пишут в газете, в пример его ставят. Да и в знаниях он силен. Вон ведь предлагал кукурузу поливать «культурным» поливом – бороздковым, подпитывающим. Это, говорит, и для растения полезно и большая экономия воды. А у нас, мол, «дикий» полив – напуском, от него пора отказаться… Сабырбек говорил сегодня, что сейчас при хорошем поливе кенаф дает до четырнадцати сантиметров суточного прироста. Ишь ты, будто ходил и измерял каждый стебелек!
Это ведь он поднял вопрос о зимнем поливе. Говорит, земля в это время лучше сохраняет влагу. Каратай сам слышал, как рядом кто-то с восхищением произнес: «Ой, шайтан, мы такого еще сроду не видали!» Да, далеко он смотрит.
А до этого Каратай никогда ни в чем не уступал ему, он свое дело знал не хуже Сабырбека. Когда-то и он о многом мечтал, поначалу и он крепко взялся за работу, да как-то все неудачно сложилось… Председатели менялись, как шапки: иных снимали, а другие сами убегали. «Беш-Таш» – трудный колхоз, как криво сросшаяся кость, – крути-верти, а все равно не выправишь… А потом свыкся, притерпелся. Шли годы, и жизнь шла… А не то бы и Каратай показал себя… Посчастливилось Сабырбеку, преуспевает в передовом колхозе. У счастливого и камни вверх падают… Ему и слава, и почет…
Судьба часто сводила их на одной дороге. В детстве жили по соседству, взрослыми парнями учились вместе по вечерам, а на фронте воевали в одном полку…
Помнится, еще в Белоруссии устроили однажды привал на берегу небольшой речушки. Речка была маленькая, дно илистое. Густая поросль молодого орешника и чистый, теплый полдень, казалось, оберегали тишину и покои этой кроткой безмятежной речки. Не слышно было выстрелов. Сабырбек перемотал портянки и вздохнул, глянув на речку:
– Эх, Каратай, если бы ты знал, как я соскучился по родным краям! Иногда сижу в окопе и вдруг слышу, будто рядом вода поет в арыке. Вернемся домой, станем мирабами. Вместе будем ходить на ночной полив. Эх, и красота ночью. Рядом горы… И твою Канымгуль возьмем с собой. Пустим воду, она пойдет по полю. А вы с Канымгуль споете. Люблю я слушать ночью песни на поливе… Еще придет, Каратай, это время, я верю…
С тех пор прошло много лет. Они имеете вернулись домой, вместе учились на курсах мирабов. Но дружба их продолжалась недолго. Откуда ни возьмись поползли по аилу слухи, будто Сабырбек любит невесту своего друга. Так ли это было, никто толком не знал, но Каратай с тех пор стал чуждаться Сабырбека. «Без ветра трава не шелохнется», – решил он.
И далее после того, как Каратай женился на Канымгуль, он не протянул Сабырбеку руку в знак дружбы. Наоборот, он избегал Сабырбека, зная, что тот рано или поздно вызовет его на откровенный разговор. А сам Каратай не смог разобраться, не смог доискаться истины. Для этого у него не хватало ни воли, ни терпения.
Он горячо и скрытно для чужого глаза любил Канымгуль, но в то же время открыто ревновал ее. Стоило ему заметить, что кто-нибудь улыбнулся его жене, как он выходил из себя. Его крайняя подозрительность в особенности распространялась на Сабырбека. Каратай ничего от него не ждал, кроме подвоха, и испытывал к нему не только чувство неприязни, но даже и ненависти. Все Каратаю казалось подозрительным. И то, что Сабырбек не женится. Значит, не может забыть Канымгуль и завидует его, Каратая, счастью.
Время шло, и ревность захлестнула его настолько, что не помогла даже женитьба Сабырбека. Хотя он и старался делать вид, что его не интересует судьба бывшего друга, но на самом деле с завистливой пристальностью следил за каждым его шагом. Каратай не желал ни в чем отставать от Сабырбека, но почему-то получалось именно так. И это еще больше раздражало и мучило Каратая. Однако обратиться к прежнему другу за помощью ему не позволяла гордость. Нет, этому не бывать, он еще ни перед кем не снимал шапку.
А между тем авторитет Сабырбека рос и, как на зло, имя его не сходило с уст колхозников. Этого нельзя было не заметить, тем более что и жена не раз, будто нарочно, держала в руках газету с фотографией Сабырбека и со статьей о его работе. Обычно Каратай делал вид, что ничего не замечает, но однажды не вытерпел и, как бы невзначай, обронил:
– О-о! Опять про твоего Сабырбека в газете. Молодец! А ну, дай и я погляжу!.. – проговорил Каратай внешне спокойно и даже ухмыльнулся.
Но по его глазам, по его кривой улыбке можно было заметить, с каким трудом он сдерживает негодование.
А недавно Канымгуль ходила с подругами в колхоз Сабырбека, туда привезли кинокартину. Говорили, будто Сабырбек сидел рядом с ней и они не столько смотрели на экран, сколько разговаривали. Узнав об этом, Каратай провел ночь без сна, хотя внешне держался спокойно, и решил серьезно, начистоту поговорить с Канымгуль. Но потом передумал. Ведь Сабырбек был в кино вместе со своей женой, да и кто виноват, что в том колхозе есть клуб, а у них нет. Уж во всяком случае не Сабырбек.
Размышляя над всем этим и непрестанно погоняя лошадь, Каратай не заметил, как доехал до Трех Холмов. И только тут, остановившись среди кукурузы, он с ужасом увидел, до чего они довели посевы.
Каратай даже глаза протер, но от этого картина не изменилась. Серая, сухая, как зола, пашня. Казалось, стоит поднести спичку, как почва воспламенится и повалит дым. Кукуруза давно уже перестала расти. Когда-то темно-зеленые листья высохли и, будто прячась от беспощадного солнца, свернулись в сморщенные трубки. Мать-земля, она дает растению жизнь. Но сейчас она мачеха, она не может накормить сиротливые стебельки, жалко торчащие на ней. Казалось, они взывают о помощи своим последним, немым криком: «Воды! Воды!»
И в первый раз боль пронизала сердце Каратая. Ему почудился где-то совсем рядом голос Сабырбека: «Ты мираб, ты хозяин воды. Ты отвечаешь за урожай. Знай, Каратай, ты убил чужие труды!»
Вдруг с запада нахлынул горячий, тяжелый ветер. Он шел низом, высасывая из земли последние капли влаги, он жег лицо и одежду.
– Керимсал! – в ужасе вскрикнул Каратай. – Керимсал!..
Каратай припал к гриве лошади и со стоном прохрипел, перетирая зубами конские волосы:
– Лучше бы я остался без воды! Лучше бы я умер от жажды!
И, вскинув голову, он круто развернул коня и поскакал прямо через поле в аил.
У околицы Каратай осадил коня. По улице брело стадо.
3
Первая половина ночи, как и всегда в эти дни, выдалась темная. Луна поздно выползала из-за чернеющего на юге хребта. Еще днем Сабырбек распределил участки среди своих поливщиков и теперь объезжал поля, чтобы проверить, нет ли огрехов. Вдруг впереди раздался крик:
– Сабырбек, Сабырбек, вода уходит… Воды нет!
Сабырбек бросился на зов, но его уже звали с другой стороны:
– Эй, мираб! Мираб, где ты?
– Что такое, я здесь!
– Воды нет, где вода?
И в самом деле, ток воды в арыках заметно упал, уровень ее с каждой минутой понижался.
«Не иначе, как прорвало где-то русло главного арыка», – подумал Сабырбек и направил лошадь по берегу, вдоль арыка.
Главный арык оказался в исправности. Сабырбек не обнаружил размоин, но русло пустело прямо на глазах и вскоре на обнаженном дне начали поблескивать в темноте осклизлые, мокрые камни.
«Неужели на канале стряслась какая беда?» – мелькнула вдруг мысль.
Тут Сабырбек не на шутку встревожился.
– Не дай бог! – прошептал он.
Катастрофа на канале в эту пору – большое несчастье. На ремонт потребуется много сил и времени, а поля останутся без воды.
Несмотря на темноту, Сабырбек пустил коня рысью. Вот и канал. Здесь устроены шлюзы, распределяющие воду по главным арыкам двух соседних колхозов. Сабырбек быстро привязал лошадь к кусту, а сам взобрался на дамбу.
Что за чудо! Он стоял на мостках и не верил собственным глазам. Шит, регулирующий доступ воды в главный арык Сабырбека, был опущен до отказа. Вода наглухо закрыта! И вся она устремилась в соседний арык Каратая. Его щит был поднят высоко над поверхностью воды. «Что это значит?» – недоумевал Сабырбек. Никогда ему еще не приходилось видеть такое. Бурный поток, устремленный в арык Каратая, заглушил его шепот.
– Нет! – говорил Сабырбек самому себе. – Не может быть! Это какое-то недоразумение!..
Он спустился к лошади, нащупал гаечный ключ, прикрепленный к седлу, и, вернувшись, принялся поднимать щит своего шлюза.
Не успел Сабырбек провернуть гайку на один поворот, как вдруг рядом с ним раздался властный окрик:
– Не тронь!
От неожиданности Сабырбек вздрогнул. На мостках метнулся угловатый силуэт, похожий на хищную птицу, готовую кинуться на свою жертву. Голова ушла в плечи, руки приподняты, точно растопыренные крылья. Но кто это? Лица не разобрать. Темно.
– Кто ты?
– Не тронь, говорю! Убери ключ!
– Каратай?.. Это ты?..
Ответа не последовало.
– Ты это сделал? Ты взял нашу воду?
– Мне нужна вся вода!
– Какое ты имеешь право!
В два-три прыжка Каратай очутился возле Сабырбека.
– Убирайся, убирайся отсюда!
– Да ты что, Каратай, опомнись!
– Уходи, говорю! Не для себя, для колхоза беру! Уходи! Земля горит, мне нужна вся вода. Не отдам, уходи, пока жив!..
– А нашему колхозу не нужна? Ты вор!
– Я вор? – взвизгнул Каратай. Он бросился к Сабырбеку, выхватил у него гаечный ключ и, отпрянув назад, с силой замахнулся: – На тебе!
Сабырбек успел перехватить руку Каратая. Он собрал всю свою силу, и его пальцы, словно дуги капкана, медленно сжали кисть Каратая. Наконец ключ с плеском упал в воду.
Но Каратай не думал сдаваться. Нет, он будет драться до последнего вздоха. Каратай теснил Сабырбека на край мостков. Сейчас он столкнет его в воду. Сабырбек понял это и, ухватившись за металлическую стойку, не давал сдвинуть себя с моста. Чтобы не упасть, они невольно прижимались друг к другу – лицо к лицу, глаза к глазам.
А кругом ночь, тишина, ни звука, ни души. Только вода шумит в створах шлюза да луна, поднявшись на цыпочки, с любопытством поглядывает из-за хребта на приникших друг к другу в недобром объятии людей.
