Текст книги "Моя биография"

Автор книги: Чарльз Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Я никак не мог понять, что кроется за этой фразой. Одно было ясно: она вдруг отдалилась от меня. Она шла, глядя прямо перед собой и засунув руки в карманы, как школьница.

– Другими словами, вы в самом деле меня не любите, – повторил я.

– Не знаю, – ответила она.

Я был ошеломлен.

– Если не знаете, значит, не любите.

Она промолчала.

– Вот видите, каким пророком я оказался, – продолжал я шутливым тоном. – Я же говорил, что еще пожалею о том, что мы встретились.

Я пытался разгадать, что происходит у нее в душе, узнать, как она ко мне относится, но на все мои вопросы она продолжала отвечать «не знаю».

– А вы согласились бы выйти за меня замуж? – вдруг спросил я.

– Я еще слишком молода.

– Ну а если бы вам все-таки пришлось выйти замуж, вы бы выбрали меня или кого-нибудь другого?

Но она все так же уклончиво повторяла:

– Не знаю… вы мне нравитесь, но…

– …но вы меня не любите, – заключил я, и сердце у меня упало.

Она ничего не сказала. Небо было затянуто тучами, улица казалась серой и тоскливой.

– Беда в том, что я вовремя не остановился, – сказал я хрипло. Мы подошли к входу в метро. – Нам надо расстаться и больше никогда не видеться, – добавил я, желая узнать, какое впечатление произведут на нее мои слова.

Она нахмурилась. Я взял ее руку и нежно погладил.

– Прощайте, так будет лучше. Ваша власть надо мной уже и сейчас слишком велика.

– Прощайте, – ответила она. – Мне очень жаль.

То, что она сочла нужным извиниться, доконало меня. Она вошла в метро, и меня охватило ощущение невыносимой пустоты.

Что я наделал? Может быть, я слишком поторопился? Какое право я имел задавать ей подобные вопросы? Я вел себя, как самодовольный идиот, и добился того, что теперь не смогу ее видеть, если не захочу поставить себя в смешное положение. Что же мне остается? Страдать и больше ничего! Если бы я мог не чувствовать этой муки и не просыпаться до тех пор, пока снова не увижу ее! Нет, любой ценой я должен избегать встречи с ней, пока она сама не захочет меня увидеть. Может быть, я был слишком серьезен, слишком настойчив? В следующий раз, когда мы увидимся, я буду шутлив и спокоен. Но захочет ли она встретиться со мной? Конечно, захочет! Ведь что-то я для нее значу!

На следующее утро я не смог удержаться и пошел на Кэмберуэлл-роуд. Хетти я не встретил, зато встретил ее мать.

– Как вы поступили с Хетти! – сказала она. – Она пришла домой в слезах сказала, что вы больше не хотите ее видеть.

Я пожал плечами и иронически улыбнулся.

– А как она поступила со мной?

И тут же я, запинаясь, спросил, не могу ли я ее все-таки повидать.

Она покачала головой.

– Пожалуй, не стоит.

Я спросил, не выпьет ли она со мной чего-нибудь, и мы зашли в пивную, чтобы там поговорить. Я умолял ее позволить мне повидаться с Хетти, и в конце концов она согласилась.

Мы подошли к их дому, и Хетти открыла нам дверь. Увидев меня, она удивилась и нахмурилась. Она только что вымыла лицо мылом «Солнечный свет» и благоухала свежестью. Она не пригласила меня войти, и ее большие карие глаза смотрели холодно и равнодушно. Я потерял всякую надежду.

– Ну что ж, – сказал я, стараясь говорить шутливо. – Я пришел еще раз проститься.

Она ничего не ответила, но я понял, что ей хочется поскорей отделаться от меня.

Я протянул руку и улыбнулся.

– Итак, прощайте еще раз!

– Прощайте, – ответила она холодно.

Я повернулся и услышал, что дверь тихонько закрылась.

Хотя мы встретились с Хетти всего пять раз и кроме первого раза мы проводили вместе не больше двадцати минут, это короткое знакомство надолго оставило след в моей душе.

VII

В 1909 году я поехал в Париж. Мсье Бюрнель пригласил на месяц труппу Карно выступать в театре «Фоли Бержер». Как я был счастлив, узнав, что поеду за границу! Последнюю неделю перед отъездом мы играли в Вуличе – то была томительная, тоскливая неделя в унылом провинциальном городке, я не мог дождаться, когда наконец наступит чудесная перемена в моей жизни. Мы уезжали в воскресенье рано утром, Я чуть не опоздал, и, бегом догоняя уже тронувшийся поезд, еле успел вскочить в последний багажный вагон, в котором мне пришлось ехать до самого Дувра. В те дни я обладал удивительной способностью опаздывать на все поезда.

Над Ла-Маншем дождь лил как из ведра, и все-таки, когда я впервые сквозь туман увидел Францию, это было незабываемое зрелище. Я твердил себе: «Это уже не Англия! Это континент! Франция!» Франция всегда меня интересовала. Со стороны отца во мне есть французская кровь – дело в том, что во времена гугенотов Чаплины переселились в Англию из Франции. Дядя отца с гордостью говорил, что родоначальником английской ветви семьи Чаплинов был французский генерал.

Путешествие из Кале в Париж поздней осенью было довольно унылым. Однако чем ближе мы подъезжали к Парижу, тем восторженнее билось мое сердце. Перед нами проходили скучные, пустынные пейзажи, но вскоре темное небо порозовело. Оно становилось все ярче и ярче. «Это уже зарево Парижа», – сказал француз, ехавший с нами в одном вагоне.

Париж оказался таким, как я и ожидал. Переезд от Гар дю Нор до улицы Жоффруа-Мари привел меня в такое волнение и нетерпение, что на каждом углу мне хотелось выскочить из кареты и пойти пешком. Было около семи часов вечера, золотые манящие огни сияли в окнах кафе и ресторанов, а столики на тротуарах перед бистро и кафе без слов говорили о том, как тут умеют радоваться жизни. Это все еще был Париж Моне, Писсарро и Ренуара. И даже такие нововведения, как автомобиль, не портили картины. Мы приехали в воскресенье вечером, и казалось, все люди здесь только и думают как бы им получше развлечься. Веселье и живость наполняли воздух Парижа. Даже моя комната на улице Жоффруа-Мари с ее каменным полом, которую я назвал своей Бастилией, не могла охладить моего пыла – ведь в Париже человек живет на улице, за столиками бистро или кафе.

Воскресный вечер был у нас свободным, и мы решили посмотреть ревю в «Фоли Бержер», где с понедельника начинались наши выступления. Такой роскоши я и представить себе не мог – всюду золото и плюш, зеркала и роскошные хрустальные люстры. В фойе, устланном толстыми коврами, и в бельэтаже прогуливалась публика. Осыпанные драгоценностями индийские принцы в красных тюрбанах, французские и турецкие офицеры с плюмажами на касках потягивали в баре коньяк. В просторном гардеробе, где дамы поправляли перед зеркалами палантины и меховые накидки, обнажая белые плечики, играла музыка. Это были «habituees»  [10]10
  Завсегдатаи (франц.).


[Закрыть]– постоянные дамы «Фоли Бержер», – прогуливаясь в фойе и в бельэтаже, они очень деликатно заигрывали с мужчинами. В те дни эти дамы были еще прелестны и очень изысканны.

В «Фоли Бержер» имелись также профессионалы-полиглоты. У них на лацканах было написано «переводчик». Я быстро подружился с самым главным из них – он свободно болтал на нескольких языках.

По окончании номера я в том же фраке, в котором выступал на сцене, смешивался с прогуливавшимися по фойе зрителями. И тут некое весьма изящное существо с лебединой шейкой и очень белой кожей заставило затрепетать мое сердце. Это была высокая девушка в стиле Гибсона  [11]11
  Гибсон Чарльз (1867—1944) – американский художник и график; создатель серии литографских открыток с женскими портретами, получившей широкое распространение в начале XX в.


[Закрыть]– настоящая красотка с вздернутым носиком и длинными темными ресницами. На ней было черное бархатное платье и длинные белые перчатки. Спускаясь по лестнице, она уронила перчатку, и я быстро поднял ее.

– Мерси, – сказала красотка.

– Я был бы счастлив, если бы вы ее еще раз уронили, – сказал я чуть-чуть дерзко.

– Пардон?

Тут я сообразил, что она не понимает по-английски, а я не говорил по-французски. Я бросился к своему приятелю переводчику.

– Мне очень понравилась одна дама. Но боюсь, что она слишком дорогая.

Он пожал плечами.

– Не дороже луидора.

– Согласен, – сказал я, хотя в те времена считал, что луидор – это целое состояние, да так оно и было для меня.

Я попросил переводчика написать на открытке несколько любовных фраз по-французски: «Je vous adore», «Je vous ai aime la premiere fois, que je vous ai vu»  [12]12
  Я вас обожаю. Я вас полюбил с первого взгляда (франц.).


[Закрыть], и так далее, – я надеялся в нужную минуту использовать их. Затем я попросил его договориться с дамой, и он стал бегать от меня к ней и обратно. Наконец он вернулся и объявил.

– Договорились за луидор, но вы должны еще оплатить карету до ее квартиры и обратно.

Я задумался:

– А где она живет? – спросил я.

– Это вам обойдется не дороже десяти франков.

Лишние десять франков были уже настоящим разорением, я не рассчитывал на этот дополнительный расход.

– А что, она не может пройтись? – сказал я шутя.

– Слушайте, это первосортная девушка, не скупитесь, – оплатите карету.

Я согласился.

После того как мы обо всем договорились, я как бы невзначай повстречался ей на лестнице бельэтажа – она улыбнулась мне, я тоже ответил улыбкой.

– Ce soir!

– Enchantee, monsieur! [13]13
  – Сегодня вечером!
  – Очень рада, мсье (франц.).


[Закрыть]

Наш номер шел до антракта, и я сговорился встретиться с ней сразу после выступления. Мой приятель посоветовал:

– Я пойду за девушкой, а вы скорей бегите за каретой, чтобы не терять времени.

– Не терять времени?

…Мы ехали по Бульвар-дез-Итальен. Блики света пробегали по ее лицу и длинной белой шейке – она выглядела прелестно. Я исподтишка заглянул в свою открытку и начал:

– Je vous adore!

Она рассмеялась, показав прекрасные белые зубы.

– Вы очень хорошо говорите по-французски.

– Je vous ai aime la premiere fois, que je vous ai vu, – продолжал я с чувством.

Она снова рассмеялась и поправила меня, сказав, что по-французски лучше сказать более интимно «тебя», а не «вас». Она еще о чем-то подумала и опять рассмеялась, а потом посмотрела на часики, заметила, что они остановились, и жестами дала мне понять, что хочет узнать, который час, потому что в полночь у нее назначено очень важное свидание.

– Но ведь не сегодня вечером? – спросил я многозначительно.

– Oui, ce soir  [14]14
  Да, сегодня (франц.).


[Закрыть].

– Но вы же заняты сегодня toute la nuit!  [15]15
  Всю ночь (франц.).


[Закрыть]

Она вдруг удивилась.

– О, non, non, non! Pas toute la nuit!  [16]16
  – О, нет, нет, нет! Не всю ночь! (франц.).


[Закрыть]

Дальше разговор принял малоприятный оборот!

– Vingt francs pour le moment?!  [17]17
  – Двадцать франков за одно мгновенье?! (франц.).


[Закрыть]

– C’est ca!  [18]18
  – Вот именно! (франц.).


[Закрыть]– заявила она.

– Извините, – сказал я, – лучше я остановлю карету.

Я заплатил кучеру, чтобы он отвез ее обратно в «Фоли Бержер», а сам удалился, грустный и разочарованный в жизни.

Мы пользовались в Париже очень большим успехом и могли бы остаться в «Фоли Бержер» месяца на два с половиной, но у мистера Карно были другие контракты. Мне платили шесть фунтов в неделю, и я их тратил в Париже до последнего пенса. Со мной познакомился кузен моего брата Сиднея по линии отца. Он был богат и по рождению принадлежал к так называемому высшему обществу. Мы с ним весело проводили время, пока он жил в Париже. Очень увлекаясь нашим театром, он даже сбрил усы, чтобы сойти за актера нашей труппы и, таким образом, беспрепятственно проходить за кулисы. К сожалению, ему пришлось вскоре вернуться в Англию, где, как я понимаю, почтенные родители дали ему здоровый нагоняй за парижские похождения и в воспитательных целях срочно отослали в Южную Америку.

До отъезда в Париж я слышал, что труппа, в которой выступала Хетти, тоже играла в «Фоли Бержер», и надеялся здесь встретиться с ней. В первый же вечер я пошел за кулисы, чтобы справиться о ней, но от одной из балерин узнал, что их труппа неделю назад уехала на гастроли в Москву. Пока я разговаривал с девушкой, с лестницы вдруг послышался резкий оклик:

– Сию же минуту поди сюда! Как ты смеешь разговаривать с иностранцем?!

Это была мать девушки. Я попытался объяснить ей, что хотел только осведомиться о своей приятельнице, но она меня будто и не замечала.

– Не смей с ним разговаривать, сейчас же поди сюда.

Я был возмущен ее грубостью, но вскоре мы с ней познакомились ближе – она жила с двумя дочерьми в том же отеле, что и я. Дочери были танцовщицами «Фоли Бержер». Младшая, которой едва исполнилось тринадцать, очень хорошенькая и талантливая, была прима-балериной, а старшая, пятнадцатилетняя, не отличалась ни талантом, ни красотой. Мать, француженка, полная женщина лет сорока, была замужем за шотландцем, жившим в Англии. После нашей премьеры в «Фоли Бержер» она зашла ко мне и извинилась за свою резкость. Так начались наши дружеские отношения. Она часто приглашала меня пить чай, который обычно сервировала в своей спальне.

Оглядываясь назад, я начинаю понимать, что в те годы я был не по летам наивен. Однажды вечером, когда девочек не было дома и мы с мамашей остались наедине, она вдруг повела себя несколько странно – ее бросало в дрожь, пока она наливала мне чай. Я рассказывал ей о своих надеждах и мечтах, о своих привязанностях и разочарованиях и, видимо, очень растрогал ее. Когда я встал, чтобы поставить чашку на стол, она приблизилась ко мне.

– Как вы милы, – сказала она, взяв в ладони мое лицо и пристально глядя мне в глаза. – Разве можно обидеть такого славного мальчика?!

Взгляд ее стал очень странным – словно она меня гипнотизировала, голос дрожал.

– Знаете, я люблю вас, как сына, – говорила она, все еще держа ладонями мою голову.

И тут ее лицо медленно приблизилось к моему, и она поцеловала меня.

– Благодарю вас, – сказал я очень искренне и вполне невинно ответил на ее поцелуй. Она все еще пронзала меня взглядом, губы ее дрожали, глаза покрылись поволокой. Но затем, вдруг взяв себя в руки, она стала наливать мне другую чашку чаю. Ее поведение неожиданно изменилось, на губах заиграла легкая усмешка.

– Вы, в самом деле, очень милы, – сказала она. – Вы мне очень нравитесь.

И она стала поверять мне свои тревоги по поводу дочек.

– Младшая – очень хорошая девочка, а за старшей нужно присматривать, она доставляет мне много забот.

После спектакля мамаша часто приглашала меня поужинать в их большой спальне, где она спала с младшей дочерью. Уходя к себе, я всегда целовал в щеки маму и младшую дочку, желая им доброй ночи. Но затем мне надо было пройти через маленькую комнату, где спала старшая дочь. И вот однажды вечером она вдруг поманила меня к себе и зашептала:

– Оставьте свою дверь открытой! Я к вам приду, когда наши уснут.

Можете мне не поверить, но я возмущенно оттолкнул ее и выскочил из комнаты. К концу гастролей в «Фоли Бержер» я услышал, что старшая дочь, которой было всего пятнадцать лет, сбежала с дрессировщиком собак – толстым немцем, лет шестидесяти.

И все-таки я был не так невинен, как могло показаться. Случалось и я проводил ночи с актерами нашей труппы в борделях, принимая участие во всех эскападах, свойственных молодости. Однажды вечером, выпив несколько бокалов абсента, я ввязался в драку с парнем по имени Эрни Стоун, бывшим чемпионом по боксу в легком весе. Драка началась в ресторане, но после того как официантам с помощью полицейских удалось нас растащить, Эрни сказал:

– Увидимся в отеле.

Мы с ним жили в одной гостинице. Его комната была как раз над моей, и в четыре утра, пошатываясь, я приплелся в отель и постучал к нему в номер:

– Входи, – сказал он оживленно, – только снимай башмаки, чтобы мы шуму не наделали.

Мы обнажились до пояса и посмотрели друг на друга. Колотили мы друг друга и увертывались от ударов нескончаемо долго, как мне показалось. Несколько раз он двинул меня прямо в подбородок, но безрезультатно.

– А я-то думал, что ты умеешь действовать кулаком, – ухмыльнулся я.

Он сделал выпад, промахнулся и ударился головой о стену с такой силой, что едва сам себя не нокаутировал. Я было попытался его прикончить, но мне это не удалось. В ту минуту я мог почти безнаказанно колотить его, но моим ударам не хватало силы. И вдруг я получил такой удар в челюсть, что у меня едва зубы не зашатались, – это меня сразу отрезвило.

– Хватит! – сказал я. – Не хочу, чтобы ты мне зубы выбил.

Он подошел ко мне, обнял меня и поглядел на себя в зеркало – я исколошматил ему все лицо, а у меня так распухли руки, словно на мне были боксерские перчатки. На потолке, на занавесях и на стенах – повсюду была кровь. Я даже понять не мог, как она туда попала.

Всю ночь у меня из губы сочилась кровь, стекая на шею. Маленькая прима-балерина, которая по утрам обычно приносила мне чашку чаю, увидев меня, громко закричала – она думала, что я покончил самоубийством. С тех пор я никогда в жизни больше не дрался.

Как-то вечером ко мне подошел мой приятель переводчик и сказал, что со мной хочет познакомиться знаменитый музыкант и просит меня зайти к нему в ложу. Приглашение показалось мне довольно заманчивым, потому что с ним в ложе сидела очень красивая дама – иностранка. Она приехала с русским балетом. Переводчик представил меня, и музыкант сказал, что он получил большое удовольствие от моей игры, но не предполагал, что я так молод. Я вежливо поклонился в ответ, взглянув при этом на его даму.

– Вы и музыкант и танцор от рождения, – добавил он.

Почувствовав, что в ответ на такой комплимент мне остается лишь мило улыбнуться, я посмотрел на переводчика и снова вежливо поклонился. Музыкант, встав, протянул мне руку, я тоже поднялся.

– Да, – сказал он, пожимая мне руку, – вы настоящий артист!

Выйдя из ложи, я обернулся к переводчику:

– А кто эта дама с ним?

– Это русская балерина – мадемуазель… – и он назвал очень длинную и трудную фамилию.

– А как фамилия господина? – спросил я.

– Дебюсси, – ответил он. – Знаменитый композитор.

– Не слышал о таком.

Мое знакомство с Дебюсси произошло в год нашумевшего скандала и сенсационного процесса мадам Штейнхейль, которую в конце концов признали невиновной в убийстве мужа, в год, когда начали танцевать неприличный танец «пом-пом», в год, когда был принят невероятный закон, устанавливавший подоходный налог в размере целых шести пенсов с фунта, и в тот самый год, когда Дебюсси познакомил Англию со своим прелюдом «Послеполуденный отдых фавна», который был освистан публикой, не пожелавшей даже дослушать его до конца.

С грустью вернулся я в Англию. Мы поехали в турне по провинции. Какой контраст Парижу! Я вспоминаю унылые воскресные вечера в наших северных городах: все закрыто, загулявшие юнцы бродят с хихикающими девицами по неосвещенным улицам и переулкам под меланхолический перезвон колоколов, словно упрекающий их за что-то. Это было единственное воскресное развлечение молодежи.

Я прожил так в Англии полгода и уже вошел в колею, стал привыкать к ее однообразию, как вдруг из лондонской конторы пришла весть, которая сразу меня оживила. Мистер Карно сообщал, что в будущем сезоне я должен заменить Гарри Уэлдона в «Футбольном матче». Я почувствовал, что моя звезда восходит, – это уже был серьезный шанс в жизни. Хотя я пользовался успехом в «Молчаливых пташках» и других скетчах нашего репертуара – все это не шло в сравнение с возможностью выступить в главной роли в «Футбольном матче». Мы должны были играть в «Оксфорде» – самом большом лондонском мюзик-холле, а так как наш скетч был гвоздем программы, мое имя впервые должно было быть напечатано в афишах крупным шрифтом и самым первым.

Это был уже значительный шаг вперед. Я надеялся, что если в «Оксфорде» буду пользоваться успехом, то смогу потребовать прибавки жалованья и когда-нибудь создать труппу и играть свои скетчи.

В общем, успех мог привести к осуществлению самых моих заветных мечтаний. Для «Футбольного матча» была приглашена та же самая труппа. На репетиции нам потребовалась всего неделя. Я очень много думал над тем, как играть эту роль, – Гарри Уэлдон играл своего героя ланкаширцем, а я решил сделать его лондонским кокни  [19]19
  Кокни – так называют в Лондоне жителей бедных пролетарских районов.


[Закрыть].

Но на первой же репетиции у меня начался ларингит. Я принимал все меры, чтобы не пропал голос: говорил шепотом, делал ингаляции, полоскал горло, пока все эти волнения не привели к тому, что я совершенно утратил легкость и всякий комизм.

В вечер премьеры каждая жилка, каждая связка у меня в горле были натянуты до предела, но в зале меня не было слышно. Карно потом пришел за кулисы, и в лице его я прочел разочарование и презрение.

– Тебя никто не слышал, – сказал он с упреком.

Я заверил его, что к завтрему голос у меня поправится, но этого не случилось. С голосом стало еще хуже – я так форсировал его, что мог совсем потерять. На третий день играл мой дублер, и в результате наши гастроли закончились на первой же неделе. Все мои надежды и мечты, связанные с выступлениями в «Оксфорде», рушились, а огорчения совсем свалили меня с ног – я заболел гриппом.

Я не виделся с Хетти больше года. В глубоком унынии и очень ослабевший после болезни, я как-то вспомнил о ней и однажды поздним вечером пошел побродить в направлении ее дома, в Кэмберуэлл. Но дом пустовал и на двери висела табличка: «Сдается».

Без всякой цели я продолжал бродить по этим улочкам, как вдруг из темноты показалась фигурка – она переходила через улицу и направлялась ко мне:

– Чарли! Что вы тут делаете?

Это была Хетти – в черной котиковой шубке и круглой котиковой шапочке.

– Да вот пришел повидать вас, – сказал я шутя.

Она улыбнулась.

– Какой вы стали худой.

Я рассказал ей, что едва оправился после гриппа. Хетти недавно исполнилось семнадцать, она была очень хороша и прелестно одета.

– А позвольте спросить, что вы-то так поздно здесь делаете?

– Я была в гостях у подруги, а сейчас иду к брату. Может быть, и вы пойдете со мной?

По пути она мне рассказала, что ее сестра вышла замуж за американца-миллионера, Фрэнка Гульда, живут они теперь в Ницце, и завтра утром она уезжает к ним.

В этот вечер я стоял и смотрел, как она кокетливо танцует с братом. Она вела себя глупо, как красивая, но бездушная женщина, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, я почувствовал, что мой пыл охладевает. Неужели она так же банальна, как и все другие девушки? От этой мысли мне стало грустно, но я мог уже вполне беспристрастно смотреть на нее.

Она очень развилась за этот год. Я видел обрисовывавшуюся под платьем грудь и думал, что она у нее слишком мала и не так уж пленительна. Хотел бы я на ней жениться, если бы я мог себе это позволить? Нет, я ни на ком не хотел жениться.

И когда в эту холодную, звездную ночь я провожал ее домой, должно быть, я с такой же печальной объективностью говорил, что ее, наверно, ждет замечательная и счастливая жизнь.

– В ваших словах звучит такая тоска, что я готова заплакать, – сказала она.

Я возвращался домой торжествуя, – я тронул ее своей грустью, заставил почувствовать во мне человека.

Карно предложил мне снова играть в «Молчаливых пташках» – а между тем не прошло и месяца, как ко мне полностью вернулся голос. Я старался не предаваться отчаянию, в которое меня поверг мой провал в «Футбольном матче», но меня неотступно преследовала мысль, что, может быть, я в самом деле не достоин занять место Уэлдона. А за этими мыслями еще стояло воспоминание о провале у Форстера. Моя вера в себя все еще не возвращалась, и каждый новый скетч, в котором я должен был играть главную роль, становился для меня тяжким испытанием. А тут подошел тот решающий день, когда я должен был предупредить мистера Карно, что срок моего контракта подошел к концу и я прошу повысить мне жалованье.

Карно бывал очень циничен и жесток с теми, кто ему не нравился. Мне никогда не доводилось видеть его таким, потому что он хорошо ко мне относился, но я знал, что он может быть очень резок и груб. Если ему не нравился кто-нибудь из его актеров, он мог стоять за кулисами во время спектакля, издеваясь над актером и громко и неодобрительно прищелкивая языком. С одним актером у него вышла из-за этого неприятность: тот не стерпел издевательства, бросился посреди представления за кулисы и налетел на него с кулаками. С тех пор Карно уже не прибегал к подобным мерам. И вот теперь я стоял перед ним, требуя прибавки при возобновлении контракта.

– Вот видите, – сказал он, цинично улыбаясь, – вы требуете прибавки, а театральные антрепренеры требуют скидки. – Он пожал плечами. – После вашего провала в «Оксфорде» я только и слышу одни жалобы. Говорят, наша труппа не выдерживает марки – «разношерстная компания»  [20]20
  В труппе Карно у нас обычно проходило не меньше полугода, пока мы всем ансамблем не добивались в спектакле нужного темпа. До этого времени мы считались «разношерстной компанией».


[Закрыть].

– Но уж меня-то не приходится в этом винить, – пытался я защититься.

– Да они и вас ругают, – ответил он, решительно глядя на меня.

– И на что они жалуются?

Он откашлялся, опустив глаза.

– Говорят, что вы плохо играете.

Хотя его замечание ударило меня по самому больному месту и обозлило, я ответил спокойно:

– Ну что ж, а кое-кто держится другого мнения и предлагает мне больше, чем я получаю у вас.

Это было неправдой – у меня не было предложений.

– Говорят, что спектакль из рук вон плох, и комики никуда не годятся. Да вот, – сказал он, поднимая трубку, – я позвоню Бермондсею в «Стар», и вы сами послушаете, что он говорит… Бермондсей? На прошлой неделе, как я понимаю, дела шли неважно? – спросил он по телефону.

– Паршиво! – послышалось в трубке. Карно улыбнулся.

– А чем вы это объясните?

– Да ваш спектакль ни черта не стоит!

– А Чаплин, ведущий комик? Разве он не хорош?

– Дерьмо! – сказал тот же голос.

Улыбаясь, Карно передал мне трубку.

– Послушайте сами.

Я взял трубку.

– Может быть, он и дерьмо, но не такое вонючее, как ваш театр! – крикнул я.

Попытка Карно сразить меня не имела успеха. Я сказал, что, если и он так же думает обо мне, тогда вообще не стоит говорить о возобновлении контракта. Карно, несомненно, был человеком проницательным, но плохим психологом. Если бы даже я и вправду был никудышным актером, то и тогда Карно поступил неблагоразумно, заставив человека на другом конце провода сказать мне об этом. Я получал у Карно пять фунтов и, хотя был в те дни не очень уверен в себе, попросил у него шесть. К моему удивлению, Карно согласился. Вскоре он снова стал ко мне благоволить.

В Англию вернулся Алф Ривс, режиссер труппы Карно, гастролировавшей в Америке, – по слухам, для того, чтобы найти хорошего комика и увезти его в Соединенные Штаты.

А я как раз мечтал поехать в Америку и не только из любопытства – после моих неудач в Лондоне я надеялся начать в новой стране новую жизнь. К счастью, в Бирмингеме в это время шел с большим успехом наш новый скетч «Ринк», в котором я играл главную роль. В тот вечер, когда к нам приехал мистер Ривс, я, конечно, старался изо всех сил, и в тот же вечер Ривс телеграфировал Карно, что он нашел комика для Америки. Но у Карно в отношении меня были свои планы. Я мучился неизвестностью довольно долго, пока, на мое счастье, Карно не увлекся новым скетчем «Вау-Ваус»: его сюжет был построен на вовлечении героя в тайное общество. Мы с Ривсом считали этот скетч глупой, пустой, никчемной затеей. Но Карно, которому он очень нравился, уверял нас, что в Америке скетч будет пользоваться огромным успехом, потому что там полно таких тайных обществ, и американцы будут рады посмеяться над ними. И тут, к моей великой радости, Карно выбрал меня на главную роль в этом скетче, который мы должны были везти в Америку.

Поездка в Америку – этого-то мне и хотелось. Я чувствовал, что в Англии я уже достиг потолка – мои возможности были здесь очень ограниченны. Если бы я перестал пользоваться успехом на сцене мюзик-холла, мне, при моем скудном образовании, оставалось бы только пойти в лакеи. Мне казалось, что в Штатах возможности гораздо шире.

Вечером перед нашим отъездом я пошел погулять по Вест-Энду. Я останавливался на Лейстер-сквер, на Ковентри-стрит, на Пелл-Мелл и на Пикадилли, с тоской думая о том, что вижу Лондон в последний раз, – ведь я решил навсегда остаться в Америке. Я бродил по городу до двух часов ночи, упиваясь поэзией пустынных ночных улиц и собственной грустью.

Я ненавижу прощания. Что бы человек ни чувствовал, разлучаясь с близкими, эти минуты расставания лишь растравляют его боль. Я поднялся в шесть утра, не стал будить Сиднея и только оставил ему на столе коротенькую записочку: «Уезжаю в Америку. Буду писать. Целую, Чарли».