Текст книги "Изгнание"

Автор книги: Чарльз Паллисер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Четверг, 24 декабря, 11 часов

После завтрака мама подошла ко мне и сказала, что теперь ей думается, что мои мысли о литературной карьере «нелепы».

В промежутках между тяжелым кашлем, сотрясавшим ей худенькие плечи в вязаном платке, она проговорила:

– Твоя сестра права. В Лондоне ты будешь голодать. Прими предложение дяди Томаса. Иначе что будет со мной и Евфимией? Хочу прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как мои дети устроят свою жизнь. Не хочу стать такой же жалкой, как мисс Биттлстоун, которая зависит от высокомерной миссис Куэнс.

– Дядя Томас хочет отправить меня в ссылку, – ответил я.

– Все решено, Ричард. Ты должен принять предложение. И ответ надо дать в течение следующих двух дней.

– А если не приму?

– Ты мой сын, Ричард. Я тебя родила и воспитала, я тебя люблю, но если буду вынуждена, то вырву из своего сердца с корнями. Прошу, не создавай лишних проблем.

Потом она вышла из комнаты.

Два часа

За ланчем мама спокойно сообщила Эффи и мне, что приняла важное решение, не посоветовавшись с нами. Мама написала Боддингтону сегодня утром, что поскольку намерена продолжить судебное разбирательство, то продаст часть иска в счет расходов. Я даже не представлял, что такое возможно, но, похоже, в законе много всяких уловок, как и вообще в жизни. Она сказала, что написала срочно и велела сделать это и что письмо отослала сегодня утром.

Эффи только пожала плечами. Я промолчал.

Половина седьмого вечера

Едва могу писать от злости.

Я дошел до конца нашей улицы и направился в сторону Страттон Херриард, когда заметил высокого мужчину, идущего мне навстречу хромающей походкой. По его красивому сюртуку и шляпе было видно, что это состоятельный джентльмен. Я узнал его по высокому росту, и когда он проходил мимо, развернулся и, держась ярдах в двадцати, пошел следом, раздумывая, как к нему обратиться. Поскольку я шел позади, то не мог посмотреть ему в лицо. Я проследовал за ним ярдов двести, когда он вдруг развернулся и встал передо мной. Неожиданно он схватил меня за плечи и, развернув, оказался позади. Мужчина так сильно сжал мои руки, что пришлось вскрикнуть от боли.

– Проклятый ублюдок, зачем ты преследуешь меня? Кто тебе заплатил? – Одной рукой он принялся бесцеремонно обыскивать мои карманы. – У тебя пистолет?

– Конечно нет! – сказал я.

Он развернул меня к себе лицом и крикнул:

– А у меня есть, и предупреждаю, в случае необходимости воспользуюсь им! – Потом он добавил: – И во второй раз подсадной уткой не буду.

Убедившись, что я не вооружен, он оттолкнул меня.

Со всем достоинством, которое у меня осталось, я спросил:

– Полагаю, вы мистер Давенант Боргойн.

– Тебе отлично это известно, а сам ты кто такой?

Я предположил, что он обознался, и сказал:

– Меня зовут Шенстоун. Ричард Шенстоун.

– А мне-то что?

Уверен, Боргойн притворялся, что не слышал моего имени. Возможно, он его узнал. Проклятый хлыщ.

– Я брат мисс Евфимии Шенстоун.

– Эффи, да? – произнес он с ухмылкой. – Неужели… Чего тебе?

Несколько секунд Боргойн разглядывал меня, потом отвернулся.

Это была совсем не та реакция, которой я ожидал. Я сказал:

– Сэр, я благородный джентльмен, надеюсь, что и вы будете вести себя со мной соответственно. Более того, вы, должно быть, уже догадались, что мы связаны, хотя и отдаленно.

– Несомненно, – буркнул он.

Я не отступал:

– Моя мать – дочь покойного Николаса Херриарда, эсквайра.

Он повернулся ко мне, улыбаясь тонкими губами.

– Ну что же, мистер Шенстоун, я принял вас за какого-то мерзкого ищейку. Но теперь, когда вижу, что вы внук Николаса Херриарда, эсквайра, то понимаю, что был к вам несправедлив.

Мы пошли дальше, со стороны нас можно было принять за старых друзей. Я размышлял, что бы сказать. Возможно, я ошибся насчет его и Евфимии, поскольку даже самый надменный аристократ не мог бы вести себя настолько оскорбительно в отношении своего возможного родственника. Но тогда как же обстоят дела между ним и Эффи?

Потом он, видимо, предполагая, что соболезнования могут как-то сгладить первое впечатление о нем, сочувственно сказал:

– Слышал о внезапной смерти вашего многоуважаемого отца и сожалею, что никогда не имел чести встречаться с ним. Хотя я не помню, чтобы когда-либо бывал в таверне «Дельфин».

Название для меня ничего не значило. Но когда я впоследствии думал об этом, то вспомнил, что Бартоломео иногда бывал там.

Пока я раздумывал, как ответить, Давенант Боргойн молча прошел еще несколько ярдов, а потом грубо сказал:

– Вы преследуете меня?

– Не имею намерений навязывать вам свое общество, сэр, – с достоинством произнес я.

Я замедлил шаг. Он пошел вперед и через несколько минут повернул в сторону Аптон Дин. Я смотрел ему вслед, пока он уходил, и заметил, что Боргойн стал хромать сильнее, чем несколько дней назад.

Не представляю, почему он был так напуган. Неужели он действительно думал, что случайный прохожий хотел лишить его жизни?

Дальше я шел в полном замешательстве, как вдруг словно очнулся ото сна и заметил, что стою в нескольких футах от сестер Куэнс.

– Какой сюрприз! – сказала Гвиневер.

Она очаровательно улыбнулась. Уверен, что маленькая озорница подумала, будто я намеренно встретился с ними. Ее сестра холодно посмотрела на меня.

Не знаю, почему я молча не прошел мимо, неужели меня к ним тянет, как к чему-то, что и ранит, и доставляет удовольствие одновременно?

– Вы патрулируете улицы? – спросила Гвиневер, глядя на мою трость.

– С чего бы? – спросил я.

Она нахально уставилась на меня, а потом медленно произнесла:

– Вы не слышали, что случилось нечто из ряда вон выходящее?

Я покачал головой.

– Вы действительно ничего не знаете о том, что какой-то негодяй проделывает с бедными животными?

– Неужели кто-то убивает животных?

– Нет, не убивает. – (Сильно взволнована.)

– Что же тогда? Мучает?

– Да, и весьма изощренно, – сказала Гвиневер и рассмеялась.

Она смеялась, чтобы скрыть испуг или просто от радости? И что девушка имела в виду под «изощренностью»? Хотелось спросить, но когда я взглянул на глумливую Энид, то вспомнил, что пообещал себе не иметь с ними больше ничего общего. Я быстро попрощался и ушел прочь.

Похоже, они не знали, что Давенант Боргойн поблизости? Странно. Неужели он отверг старшую сестру?

Пока я в сумерках шел по деревне, раздумывая над словами девушек, знакомый мир начал преображаться: пологие холмы, рощи деревьев и темные тени домов, которые казались такими надежными и привычными, стали превращаться в обитель чьей-то грешной страсти. Там, где закончились дома, раскинулись неведомые поля под снежным покровом. Теперь солнце зашло, и в кустах боярышника зашумел ветер, словно вздох, долетевший до меня с конца света.

Я почти дошел до Страттон Херриард, когда в темноте заметил впереди две фигуры. Я их почти догнал и внезапно понял, что это мама и мисс Биттлстоун. Поскольку матушка несла какой-то сверток, я приготовился объявить о своем присутствии и взять ее ношу, но вдруг услышал, как она что-то говорит. Это заставило меня замедлить шаг и последовать за ними.

– Как и его отец, впадает в черные депрессии, уединяется и не отвечает, когда обращаешься к нему.

Мисс Биттлстоун что-то сказала, чего я не расслышал, а потом мама продолжила:

– Он всегда с трудом находил друзей, а когда ему это удавалось, то они, как правило, оказывались дурными людьми.

В этот момент мы дошли до поворота к дому, и женщины остановились. Я приветствовал их, словно только что повстречал. Мама пригласила старушку зайти и отметить праздник бокалом пунша, но мисс Биттлстоун радостно объявила, что идет по важному делу к Куэнсам на Аптон Дин. Потом начала хвастаться, что, как обычно, проведет Рождество с семьей настоятеля. Я взял у мамы свертки, и когда мы пришли домой, она стала раскладывать их содержимое на столе в гостиной, рядом с дневной выпечкой. Это изобилие продуктов напомнило мне старые дни на Пребендэри-стрит. Тогда матушка готовила сладкие пирожки с начинкой, глинтвейн и пунш для мужчин, и фруктовый ликер для хористов, и засахаренные фрукты, и многое другое.

– Богатый стол! Мы ждем колядки? – cпросил я.

– Конечно, – сказала она с усталой улыбкой. – Скоро Рождество.

Девять часов

Приблизительно в семь часов, во время ужина, послышался отдаленный звук оркестра. Он приближался по дороге со стороны Страттон Херриард. Я посмотрел на маму. Для нее очень важно снова быть принятой в обществе священников. Просто невыносима мысль о том, что мамина мечта – заслужить одобрение сельского священника и его толстухи жены. Но этому не суждено было случиться. Через несколько минут стало ясно, что звуки затихают, и я увидел лицо мамы, почувствовал ее нарастающее разочарование от такого унижения и напрасной траты денег, которые могли быть потрачены с пользой. Церковный оркестр и хористы свернули на дорогу, ведущую в Нотертон.

– Неужели они не знают, что этот дом теперь обитаем? – cказала мама.

Уверен, что здесь замешана миссис Куэнс. Это был знак того, что мы пока еще полностью не приняты и нас необходимо наказать дополнительно. Я рассердился на маму за то, что она так сильно этим обеспокоена.

После ужина я застал Бетси одну по пути на кухню и спросил:

– Слышала что-нибудь о странных происшествиях? Кто-то мучает животных.

– Вы про отрезанные причиндалы, сэр? – сказала Бетси, глядя прямо мне в лицо. Неужели она улыбнулась?

Надеюсь, что я не покраснел. Слышать это слово из ее уст было довольно возбуждающе.

– Вот как даже?

– Так говорят. Ходит по ночам с ножом и засовывает им в глотку их причиндалы, а потом вспарывает животы.

Она рассказала, что прошлой ночью кто-то не только искалечил животных, но и написал красной краской непристойности на стенах деревенских домов.

– Жуть! Ты боишься, Бетси?

– С чего бы мне бояться, сэр?

– Ну, из-за этого происшествия или по другой причине. Говорят, что здесь водятся привидения.

Потом я добавил, понизив голос:

– Если ночью испугаешься привидения или еще чего-то, то приходи ко мне в комнату.

Она ничего не ответила, но отвернулась, улыбнувшись напоследок странной, таинственно-манящей и очень соблазнительной улыбкой.

* * *

Как может мама говорить, что у меня нет друзей? Да, у меня их всегда было меньше, чем у Эффи, но это потому, что я выбираю более тщательно.

Десять часов

Узнал, что у соседнего фермера купили гуся. Завтра Бетси и мама намерены его зажарить. Там, на Пребендэри-стрит, всегда готовила кухарка, поэтому не понимаю, как мама с этим справится теперь сама. Она развесила падуб и омелу по всему дому, пытаясь воссоздать дух прежнего Рождества. Какие глупости! Нам никто не прислал ни одной открытки. Того, что было, уже не вернуть. Я пытался намекнуть на это, но она сильно расстроилась.

Сегодня вечером мы открыли наши подарки друг другу, как делали раньше в канун Рождества.

Евфимия сказала:

– Ричард, я дарю тебе билет.

Какая щедрость! Но мне совсем не хочется идти на этот проклятый бал.

Мама подарила Евфимии миниатюру папы в молодости, прежде висевшую над камином на Пребендэри-стрит, а в ответ получила серебряный наперсток, которым Эффи владела давно, но ни разу не пользовалась. В прошлом году все было совсем иначе! Папа подарил мне серебряный прибор для бритья, а мама – очень красивый ранец. Теперь она вручила мне старую рубашку – кажется, ее когда-то выбросили, но она тайком починила, вышила воротничок и манжеты неким подобием кружева. Мать спросила, нравится ли мне подарок. Что я должен был ответить? Я пожал плечами и сказал, что сойдет. От матушки меня уже ничего не могло обрадовать после того, как я подслушал ее разговор со старухой.

Евфимия сказала:

– Не обращай на него внимания. Он просто вредный мальчишка.

Вот так. Я встал и ушел, оставив родных наедине с их убогими подарочками.

Половина одиннадцатого

Минуту тому назад Бетси постучала в дверь и вошла с тарелкой сладких пирожков. Она призналась, что сама решила угостить меня. Я уговорил служанку подождать, а потом унести тарелку. Она робко присела на стул лицом ко мне.

Я боялся, что в прошлый раз ее напугал, поэтому решил не говорить и не делать ничего непристойного, но все время думал о том, какое нежное, теплое девичье тело скрывается под грубой шерстяной юбкой. Как мне хотелось прикоснуться к нему! Я сказал:

– Надеюсь, Рождество вдали от родного дома не слишком тяжело для тебя.

Бетси поморщилась, не желая говорить на эту тему. Возможно, ей слишком больно вспоминать о своей семье теперь.

Трудно было придумать новую тему для разговора, но тем не менее неловкости не было, и мы сидели в приятном молчании, пока я кушал.

– Бетси, надеюсь, ты меня не боишься? – спросил я.

– Боюсь вас, сэр? С чего бы?

И она взглянула на меня с таинственной полуулыбкой, словно подчеркивая, что я не способен ее понять. Теперь она смотрела прямо на меня, чего прежде почти не делала. Было странно неловко, но именно такого взгляда я пытался добиться от Бетси с тех пор, как приехал.

Я сказал:

– Потому что я мужчина и намного старше тебя.

Она продолжала улыбаться, будто я сказал что-то смешное. Я начал раздражаться и добавил:

– И потому что я знаю гораздо больше, чем ты.

Служанка встала, взяла у меня пустую тарелку и произнесла:

– Возможно, мне известно то, чего не известно вам.

Она вышла. Не знаю, что и подумать.

Половина двенадцатого

Потрясающе! Всего две минуты назад я проходил мимо Бетси в коридоре, и, приблизившись, она прошептала: «Могу вас подоить, если хотите». Она быстро ушла, и я не успел ничего ответить. Значит, девчонка заметила, как встал пенис.

Если хотите!

* * *

Дня два тому назад мама жаловалась на запах курева (мне казалось, я был достаточно далеко, чтобы его почуяли). Она сказала, что в моей части дома странно пахло. Эффи спросила:

– Что ты там куришь?

При этом мама навострила уши. Надо быть более осторожным.

Я тоже почуял запах. Совсем другой. Кажется, он исходит из гостиной или прихожей. Пахнет какой-то гнилью.

Без четверти час ночи

[Отрывок, записанный греческими буквами. Прим. ЧП.]

Она проскальзывает в комнату со свечой и подходит к моей кровати. Бетси говорит: «Я ужасно замерзла, сэр». Я говорю: «Сядь на кровать, моя девочка». Она садится. Я наклоняюсь и задуваю ее свечу. Моя рука скользит под ее округлое бедро, мягкое, гладкое и теплое. Я говорю: «Под одеялом гораздо теплее». Она залезает под одеяло. Я говорю: «Должно быть, тебе жарко в этой толстой ночной рубашке».

Δ

[Конец отрывка, записанного греческими буквами. Прим. ЧП.]

Рождество, 11 часов

Низкое небо и облака, словно рука, накрывшая окрестности. Сегодня утром у меня не было никакого желания писать. Мне скучно и тошно.

Сразу после завтрака мальчик с фермы принес нам гуся, держа его вниз головой за лапы. Увы, он был живой. Матушка сказала, что заказывала забитую птицу, но курьер оставил его и убежал.

Никто из нас, включая Бетси, никогда не видел, как забивают гусей, но мама сказала, что знает, как это делают с курами.

Мы все отправились в кухонный дворик позади дома. Мама схватила бедное существо за голову одной рукой, обхватила туловище другой и начала выкручивать шею.

– Она должна сломаться, – сказала матушка.

Несчастная птица хлопала крыльями и отчаянно дрыгала лапами. После нескольких неудачных попыток мама сказала:

– Не получается. Ричард, попробуй ты.

Почувствовав невероятное отвращение к тому, о чем она просила, я сказал:

– Мама, ты сама виновата. Я гуся не просил.

Она воскликнула:

– Хотя бы подержи это ужасное существо, а я попытаюсь снова.

Евфимия предложила свою помощь. Не хватало еще, чтобы меня унижала сестра! Совершенно против своей воли я поймал бедную испуганную птицу, а мама попыталась взять ее за шею. Возможно, мы делали что-то не так, потому что шея упрямо не хотела ломаться.

Бетси исчезла, но потом появилась со шваброй и сказала, что надо попытаться кое-что, о чем она слышала:

– Положите птицу на землю, на нее – ручку швабры. Встаньте на оба конца и надавите на шею, чтобы она сломалась.

Я попробовал исполнить ее совет. Но птица сумела от нас убежать и носилась по двору, размахивая крыльями. Я за ней бегал, а Бетси так сильно смеялась, что не смогла разговаривать, поэтому мать вышла из себя и прикрикнула на нее.

– Как смешно, – сказала Евфимия.

Она ушла, и мне показалось, что сестра нас бросила. Однако через несколько мгновений она вернулась с топором для рубки дров.

Мама воскликнула:

– Не делай этого! Тебя всю зальет кровью.

– Только не на земле, – сказал я. – Подождите, принесу разделочное бревно.

Когда я его установил, мы с Евфимией поймали проклятого беглеца. Потом я схватил гуся, а Эффи ударила по голове птицы обухом, и она замерла. Затем сестра положила его шею на бревно и отрубила голову одним ударом, но отскочила в сторону недостаточно быстро, и кровь еще секунд пять порывисто фонтанировала, первыми брызгами залив ей руку. Внезапно Эффи нервно засмеялась. Ужасно, но птица продолжала хлопать крыльями еще полминуты, пока окончательно не замерла.

Созерцание борьбы птицы за жизнь, отчаянное сопротивление смерти (это свойственно и людям) пробудили в моем воображении образы. Я увидел, как папа беспомощно падает на пол, пытаясь вдохнуть воздух, он испуган приближением тьмы. А потом мне вдруг представился Эдмунд. Он ненавидел жизнь и пожелал сдаться.

Эффи радовалась сделанному, а я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

Сестра сказала:

– Какой ты чувствительный лицемер. Ты ведь собираешься гуся съесть. Его надо было убить.

Мама и Бетси ощипали птицу и только что поставили в духовку. Гусь был большой, пришлось основательно потрудиться.

Пора идти в церковь.

Три часа

Когда служба закончилась, Ллойды оказались у выхода сразу за нами. С ними была молодая женщина. Я сперва не признал ее. Потом до меня дошло, что это их дочь Люси. С тех пор как я видел ее в последний раз, она сильно подросла. Ее золотисто-рыжие волосы стали темнее и, конечно, были старательно уложены под шляпкой, из-под которой выбились несколько локонов.

Она заметила, как я на нее уставился, мельком улыбнулась мне и сразу отвернулась, поэтому я не понял, рада она или просто забавляется. Люси с притворной скромностью не поднимала глаз, шагая следом за родителями к воротам. По моему наущению мама заговорила с ней, назвав наше имя и напомнив, что мы были знакомы в прежние времена в Торчестере. (Эффи шла впереди нас, словно не заметила девушку.) Люси понравилось такое начало беседы, и она рассказала, что училась в школе во Франции несколько лет.

Она сказала:

– Я посещаю монастырскую школу в Тулузе, где училась мама, когда была девочкой. Оказывается, спустя несколько лет после мамы там училась миссис Пейтресс. Поэтому, когда мы встречаемся, то говорим по-французски. – Она улыбнулась и обратилась ко мне: – Я знаю вас. Вы тот самый мальчик, над которым мы подтрунивали в детстве.

– Не припомню, – сказал я.

– Мы, девчонки, беспощадно дразнили вас. И доводили до слез. Какие мы были маленькие чудовища.

Мама рассмеялась и сказала:

– Помню, какими вы были непоседами – и Евфимия, и Мод Витакер-Смит.

– Ах да, Мод. Хочу кое-что сказать про нее, – сказала Люси.

Она посмотрела на спину Евфимии и, понизив голос, начала:

– Эта умница…

Услышать ее нам было не суждено, потому что миссис Ллойд внезапно обернулась и, глядя прямо на дочь, нахмурилась, совершенно ясно дав понять: «Перестань разговаривать с этими людьми и иди сюда».

Люси с извиняющимся видом улыбнулась и, качнув головой, отошла от нас. Но вместо того, чтобы присоединиться к родителям, она шмыгнула прямо к сестрам Куэнс, которые стояли в нескольких ярдах от своих родителей. Она очаровательно поклонилась и, осветив их яркой улыбкой, сказала что-то такое, отчего девушки пришли в ужас. Энид побледнела и чуть не упала в обморок, но ее удержали сестра и мать. Они поддерживали девушку с обеих сторон, медленно направляясь к дому пастора, а следом шла мисс Биттлстоун.

По пути домой я размышлял над смыслом этой маленькой драмы. Есть ли тут связь с появлением вчера в округе Давенанта Боргойна?

Без четверти девять

Катастрофа! Через несколько минут после нашего возвращения домой меня встревожили громкие голоса на кухне, доносившиеся до гостиной. Я поспешил выйти и увидел, что мама и Бетси ужасно ссорятся. Гусь был готов только наполовину, и мама говорила, что служанка не смогла поддерживать духовку достаточно горячей, а Бетси уверяла, что птица просто была слишком большая.

В конце концов мама решила приготовить ее на открытом огне. Это означало, что бедная Бетси должна будет стоять у огня и постоянно переворачивать тушку, непрестанно поливая птицу раскаленным жиром.

Мы втроем сидели в гостиной, все более страдая от голода и допивая единственную бутылку шерри, оставшуюся с Пребендэри-стрит. Мама изредка выбегала посмотреть, как готовится гусь, и нарезать овощи.

Когда она вышла, кажется, в пятый раз, мы с Эффи услышали визг, и оба побежали на кухню.

Плита была охвачена огнем. Загорелся раскаленный жир. Бетси схватила сковороду и залила ее холодной водой из бака, но мама крикнула:

– Нет! Не делай этого! Ты все испортишь!

Она схватила тряпку и начала махать над птицей, потом обернула вокруг тушки, и пламя погасло.

Когда мама сняла тряпку, промокшую и в дырках, мы взглянули на гуся, и мама ткнула в него вилкой. Снаружи обгорел, а внутри не пропекся.

Она отругала Бетси за то, что та налила в сковороду слишком много жира.

Странно видеть, как она ругает служанку! В прежние времена она едва ли могла позволить себе снизойти до мелочных склок. Я посмотрел на ее худенькие плечи под изношенным и залатанным воскресным платьицем и подумал, до чего же она опустилась. Как все мы опустились. Мы потеряли качества, какие, казалось, будут с нами всегда: деликатность, благородство и щедрость. Теперь позолота облупилась, и мы готовы взорваться, словно заряженные хлопушки.

У Евфимии случился один из ее приступов гнева, и она закричала:

– Будь проклята эта гадость!

Схватив гуся, она собралась выбросить его в мусорную корзину, но он был такой горячий, что сестра его уронила.

Мама разозлилась на нее, подняла тушку обгоревшей тряпкой, а Евфимия выбежала вон. Пока мама объясняла Бетси, что стоит немного подождать, когда гусь остынет, потом протереть и продолжить готовить, я тихонько вышел из кухни.

Все это случилось только потому, что мама решила приготовить рождественский обед, похожий на те, какие были у нас в прошлом. Глупая, глупая мама! Как я ненавижу, когда она так себя ведет, а потом разводит руками и плачет от неудачи.

Мы вернулись в гостиную и сидели, молча попивая вино и дожидаясь, пока приготовится гусь. Мама достала то, что она назвала приличной скатертью из дамасского полотна с кружевной отделкой по краю. На аукционе она никому не понадобилась, рассказала мама, потому что на ней была заштопанная дырочка, но незаметная, если стол не очень большой. Под старой щербатой посудой эта скатерть казалась нелепой.

За день до этого я прикончил последнюю бутылку папиного бордо, но, к моему изумлению, мама объявила, что у нее осталась еще одна. Я спросил, откуда она взялась, и матушка ответила, что припрятала ее, потому что не доверяет мне! Она попросила сцедить вино в графин. Я заметил, что вино следовало открыть пару часов тому назад, но когда увидел бутылку, понял, что мама выбрала не самую лучшую и вино вряд ли нуждалось в декантации[7]7
  Декантация – процесс сцеживания вина с целью отделения его от осадка.


[Закрыть]. Однако мама настояла, чтобы я это сделал.

Мы сидели и пили молча. Сказать друг другу нам было нечего. Вдруг мама, просто чтобы нарушить молчание, спросила меня, ответил ли я дяде. Я сказал, что нет, и она сильно возмутилась. Я проживаю свою собственную жизнь. Думаю, мне должно быть позволено распоряжаться ею самостоятельно. Я попытался сказать это, но мама ответила мне, что я упускаю наилучшую возможность в моей жизни и что, если я останусь в Англии, мои долги и отсутствие диплома превратят меня в обузу ей и сестре!

Наилучшая возможность?! Да это потерянная жизнь! Даже на пути туда меня поджидают опасности, а на месте их будет еще больше.

Евфимия поддержала маму. Как смеет она вмешиваться? У сестры свои расчеты, и, кроме того, она настаивает, чтобы я сопроводил ее на этот проклятый бал! Если честно, не понимаю, зачем мне ее развлекать, если до моих интересов и желаний ей нет никакого дела.

Мы почти кричали друг на друга, когда мама сказала:

– Закроем тему. Не хочу больше ничего слышать об этом. Сегодня Рождество, мы семья, и мы вместе.

* * *

Вдоволь напившись шерри и бордо, мы наконец-то приступили к обеду. Сгоревший снаружи гусь внутри так и остался почти сырым. Но местами он был вполне съедобный.

Орудуя ножами и вилками, мы мало разговаривали. Мама и Эффи обсуждали, что они наденут на бал, а я их почти не слушал. Мама сказала, что у нее есть старое платье, которое она не надевала годами, но когда-нибудь надеялась носить снова.

– Вы понимаете, что пока мы в дружеском семейном кругу празднуем Рождество, главный праздник года, бедная Бетси в буфетной совсем одна чистит кастрюли? – сказал я.

– Конечно, понимаю, – сказала Эффи.

– Что ты предлагаешь? – потребовала мама, прервав сестру, а это случалось очень редко. (Вино!)

– Пригласить ее к столу? Ты забыл, что на Пребендэри-стрит у слуг было свое угощение на Рождество?

– Да, – сказал я, – но служанка у нас только одна.

– Не надо читать мне нотации про тяжкую судьбу Бетси! – воскликнула Эффи. – Я знаю об этом, но ты не можешь отрицать, что она и десятой доли не сделала из того, что ты натворил для этой семьи.

Не успел я обратить ее внимание, что она теперь говорит противоположное тому, что хотела сказать, как сестра продолжила:

– Смотри, я отрезаю мяса, чтобы отнести ей.

Она стала накладывать на тарелку ломтики гусиной грудки.

Через минуту она вскочила и направилась к Бетси.

Мы с мамой долго сидели в молчании. Наконец я сказал, что пойду и посмотрю, что делает Евфимия. Когда я подошел к кухне, Эффи и Бетси, должно быть, меня не услышали, потому что обнимали друг друга. Бетси, такая маленькая, едва доставала головой до груди Эффи, и по движению ее головы можно было подумать, что она тихо плачет. Потом я догадался, что плакала Эффи, а служанка ее утешала.

Я тихонько ушел, стараясь, чтобы они не заметили моего случайного соглядатайства, и сказал маме, что Эффи вернется через минуту.

Она немного задержалась. В итоге сестра присоединилась к нам снова, и мы принялись за десерт. Потом, как я и ожидал, чуть не плача, мама начала вспоминать о праздновании Рождества в прежние времена. Евфимия присоединилась к ней, и началось оплакивание несчастной женской доли. Я молчал, даже когда Эффи стала говорить про папу и сказала, что было бы уместно почтить его память в такой день. Странно, что мама не поддержала ее. Я заметил, что она все меньше защищала отца, и даже ее неприязнь к дяде Томасу поубавилась.

Почти срывающимся голосом Эффи говорила о том, как бы ей хотелось вернуться в те дни и помогать отцу, когда ему было плохо. А потом она сказала:

– Папа был бы гораздо счастливее, если бы получил сан епископа.

Я не сдержался и спросил:

– Неужели?

Сестра разозлилась и воскликнула:

– Что ты имеешь в виду, Ричард? Считаешь, что Церковь никогда бы не нашла достойного применения его способностям?

– Думаю, да.

Эффи возмутилась и сказала, чтобы я не смел говорить в таком тоне. Мы поссорились. Странно, мама сидела молча, никак не пытаясь защитить папу.

А потом – катастрофа! Я случайно задел свой бокал и пролил вино на скатерть. Мама вскрикнула так, будто я причинил ей физическую боль. Потом сказала:

– Как это глупо с твоей стороны!

Она обвинила меня в том, что я слишком много выпил. (Лицемерка! Сама выпила почти столько же, сколько я.)

Я сказал, что это всего лишь скатерть. Она ответила:

– Как эгоистично с твоей стороны. Так мало осталось от нашей прежней жизни, и ты отбираешь последнее.

Думаю, меня раздражала ее чрезмерная привязанность к материальным вещам. Я сказал:

– Неужели ты не можешь позволить сознанию возвыситься над скатеркой и постельным бельем?

Она сказала:

– Как ты смеешь. Отец пришел бы в ужас, услышав, что ты говоришь мне подобные вещи.

– А я слышал, как он говорил тебе кое-что похуже.

– Ты совершенно несносный и злой! Немедленно убирайся к себе в комнату.

– Не понимаю, зачем. Мне уже не двенадцать лет.

Евфимия сказала:

– Тогда перестань вести себя словно подросток.

– Раз ты так считаешь, то на балу тебе мое общество не понадобится. Я решил, что не пойду, – ответил я.

Она сразу стала похожа на оскалившуюся кошку с прижатыми к голове ушами и выпученными глазами и сказала:

– В таком случае ты и здесь не нужен. Ты мешаешь. Просто убирайся. Мне безразлично куда. Уезжай из дома завтра. Садись на пароход, отплывающий куда угодно и подальше отсюда.

Я встал и сказал:

– Не стану навязывать тебе свое общество больше ни минуты.

Поднялся в комнату. Пускай себе там бодаются и кусаются.

Половина двенадцатого

Им безразлично, что со мной будет. Очень хорошо. В таком случае мне тоже безразлично. Больше не стану сопротивляться соблазну. Пусть это будет моим рождественским подарком самому себе.

Три часа

Пошел в деревню. Звезды были словно миллион внимательных глаз, смотрящих на землю, где все неподвижно. Луна, скрывшись за прозрачной пеленой облаков, выплыла из-за прозрачной вуали тумана, и в ее серебряном сиянии скот казался призрачным. В молочном свете порхали летучие мыши, словно пепел, кружащий над огнем в камине. Одна из них налетела на меня, маленький монстр со злым крошечным личиком. Мне показалось, что я увидел человеческую голову и небольшие круглые очки, и услышал, как она скрипучим голосом злобно учит меня правилам благопристойности.

Бродя среди безмолвных освещенных домов, я чувствовал, что могу взлететь, словно сокол, медленно взмахивая руками-крыльями, и парить над домами и полями.