Текст книги "Изгнание"

Автор книги: Чарльз Паллисер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Воскресенье, 20 декабря, 10 часов

Только что написал Бартоломео. Стыдно просить его об одолжении.

Два часа

Отправились в церковь. Когда мы приблизились к деревне, мама велела мне скорее отправить письмо, а потом догнать их. В маленьком темном помещении никого не было, если не считать миссис Дарнтон, с хмурым видом забравшую у меня послание.

Памятка: ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ БАЛАНС: 9 ш. 9 1/2 ц. РАСХОД: марка: 1 d. САЛЬДО: 9 ш. 8 1/2 ц.

Мне вдруг пришло в голову спросить у нее почтовый адрес Давенанта Боргойна. Она уставилась на меня с нескрываемым отвращением и сказала:

– Зачем? Неужели вы собираетесь послать ему письмо?

Какое ей дело? И почему она так выделила это имя, как будто знала, что я намерен послать письмо кому-то другому?

Когда я выходил из магазина Старой Ханны, письмоносица выбежала следом и позвала:

– Эй, парень! – Я остановился, и она меня догнала. – Не говори мадам Брюзге, что я тебе сказала, но племяш герцога живет в задней части дома своего дядюшки.

– На Касл Парейд? – спросил я.

– Не совсем. Задний фасад особняка расположен по Хилл Стрит.

Я ее поблагодарил и побежал догонять маму и Евфимию. К церкви мы подошли вместе.

* * *

Интересно, мама ввела меня в заблуждение намеренно или же она не знала, что два адреса относятся к одному и тому же зданию?

* * *

Генерал Куэнс взгромоздилась на крыльце и созерцала свои войска. В ответ на наши поклоны и улыбки мы получили всего лишь слабое приветствие.

В этот момент в воротах появилась миссис Пейтресс и радостно поспешила к нам, на ходу поднимая с лица вуаль. Мама пристально посмотрела на нее, и когда та была всего в нескольких ярдах, повернулась к бедной женщине спиной. Все это время Евфимия теребила ленточку у себя на платье, потом повернулась, не поднимая глаз, и последовала за мамой в церковь. В лице миссис Пейтресс я заметил смятение. Она опустила вуаль и замедлила шаг. Я попытался встретиться с ней взглядом, но не думаю, что дама вообще меня увидела.

Миссис Куэнс наблюдала всю сцену маленькими бусинками глаз, и я заметил, что она одобрительно кивает маме и сияет от удовольствия. В конце службы, когда мы выходили, она вознаградила матушку притворно сладкой улыбкой, а потом вовлекла нас в беседу. Как мы обустроились? Не требуется ли нам какой-либо совет или информация, чтобы благоустроить свою жизнь еще больше?

Мы пересекли линию фронта, и теперь маршировали под знаменами Куэнс! Мне стыдно за маму.

Полчаса после полуночи

Тепло только в кровати. Воздух, словно тупой нож, скребет по коже. У нас у всех озноб и лихорадка, хотя носим варежки даже в доме. Руки у нас потрескались от мороза.

[Здесь страница в дневнике оставлена пустой. Прим. ЧП.]

Понедельник 21 декабря, девять часов вечера

Все изменилось, Евфимия хочет, чтобы я остался! И сопровождал ее на бал!

И в довершение ко всему миссис Ясс уезжает.

Тем не менее день начался плохо. После того как Эффи ушла к леди Терревест, Старая Ханна принесла маме еще одно письмо от дяди Томаса. Когда мы сидели над остатками завтрака, она прочла его и нахмурилась.

Потом она сказала:

– Ничего не понимаю. Кто-то по имени Вебстер требует у Томаса семьдесят четыре фунта.

Когда-нибудь это должно было случиться. Пришлось объяснить, что он отец друга, который одолжил мне деньги.

Матушка снова нахмурилась и сказала:

– Думаю, твоему дяде это не понравится.

* * *

Незадолго до ланча в парадную дверь настойчиво постучали. Мама и Бетси в ужасе уставились друг на друга. Я отправился в прихожую и открыл дверь. Там стоял высокий слуга в ливрее с конвертом, адресованным Евфимии от миссис Куэнс. Мы с матушкой умирали от любопытства. Неужели это знаменитые билеты? – размышлял я.

Целый час я паковался и готовился к отъезду утром.

* * *

Как только Эффи вернулась в полдень, я заметил, что ее настроение изменилось и она впервые относится ко мне по-дружески. Я понял, что дело не только в билетах. Наверняка на настроение сестры повлияло и содержание письма. Ей и маме были предоставлены два билета. Эта приятная новость была изложена в записке от миссис Куэнс, пригласившей Эффи и маму на чай в воскресенье после Рождества.

Мое имя упомянуто не было. Таким способом мне выразили пренебрежение или намекнули на мою незначительность? Пренебрежение – в каком-то смысле знак признания.

Я выразил огорчение, что не иду на бал.

– Тебе тоже стоит пойти, – снисходительно произнесла Эффи.

– Ты забыла, что я уеду задолго до девятого числа.

– Зачем уезжать? – воскликнула Эффи. – Мама, Ричард ведь может остаться?

Вот так новость! Я не смог расшифровать мамино выражение лица. Она изучала лицо Эффи.

– Если ты так хочешь, – сказала она.

– Хочу, – сказала Эффи.

Потом она повернулась ко мне:

– Попрошу миссис Куэнс выдать льготный билет.

– Дорогая девочка! – воскликнула мама. – Разве мы можем его себе позволить? Это же полгинеи. Пусть Ричард возьмет мой.

– Нет, мама. Я заплачу за все.

– Но надо еще денег за комнаты и за экипаж.

– Не беспокойся, – таинственно произнесла Эффи.

Где Эффи достанет полторы гинеи?

– В любом случае, – сказала она, – мы сэкономим на увольнении миссис Ясс.

– А мы ее увольняем? – спросила мама дрожащим голосом.

– Конечно. Она не умеет готовить.

Потом сестра многозначительно посмотрела на матушку и сказала:

– Кухарка нам больше не понадобится.

– Дорогая девочка! – воскликнула мама, вскочила, забегала, обняла ее и поцеловала. Она села снова почти в слезах. – Какое облегчение, что этой женщины в доме не будет.

Матушка обрадовалась при мысли о бале, подняла руки над головой и сделала несколько скользящих шагов в танце, который был в моде лет двадцать или тридцать тому назад. Эффи подбежала к пианино и заиграла старинную польку, а мама затанцевала по комнате. Как странно. Я представил, какой она была много лет назад, и отвернулся.

Кажется, Эффи мне улыбается. Играя, она встряхнула головой, и волосы упали ей на щеки. Евфимия не сводила с меня глаз.

* * *

За обедом сестра предложила сыграть с ней дуэтом, потому что теперь у меня есть флейта. Мы вместе исполнили несколько небольших пьес. Мама послушала и сказала Евфимии:

– Я так рада, что хотя бы один из вас унаследовал мои музыкальные способности. В молодости у меня был замечательный голос. Все это говорили. Ради детей пришлось все бросить, в том числе и многие другие мои увлечения.

Я догадался, что она плачет.

* * *

Когда я заиграл сегодня утром, Эффи коснулась моей руки и минуту не отнимала ее.

Одиннадцать часов

Должно быть, причиной сменившегося настроения Евфимии стало предложение Давенанта Боргойна выйти за него замуж. Мама это знает, поэтому и заплакала.

Четверть часа после полуночи

Только что услышал повышенные голоса. Я спустился с лестницы и увидел, что мама и миссис Ясс ссорятся в гостиной. Слов я не разобрал.

Потом миссис Ясс вылетела в коридор в сопровождении мамы. У двери кухни она повернулась и сказала:

– Вы со мной плохо обращались, из-за вас я потеряла деньги, миссис Шенстоун. Но я вас не виню. Вот что я вам скажу: никогда не слышала, чтобы кто-то вот так менял свое решение. По крайней мере, не с таким запозданием.

Она ушла в кухню, хлопнув за собой дверью.

* * *

Мисс Фордрайнер – настоящая красавица. Кажется, ее красота скрывает в себе богатый внутренний мир – настолько она не похожа на полированную пустоту Энид. И то, что девушка сама содержит свой дом, делает ее еще более восхитительной и таинственной.

Пока не увидел тебя, на женщин смотрел с презрительной улыбкой. Сраженный твоей красотой, оступился на тропе жизни и упал в пучину любви, где тону в синей глубине твоих глаз.

* * *

[Отрывок, записанный греческими буквами. Прим. ЧП.]

Жаркий июльский день. Мы встречаемся на Бэттлфилд. Лежим, спрятавшись под кустом. Она помогает мне расстегнуть ее корсет. Золотистые волосы девушки теперь распущены и беспорядочно рассыпаны по ее обнаженной груди. Едва касаясь, кончиками пальцев убираю с груди нежные локоны…

Δ

[Конец отрывка, записанного греческими буквами. Прим. ЧП.]

Вторник, 22 декабря, 11 часов утра

Спустился поздно, когда шумиха вокруг мисс Ясс уже улеглась. Она не приготовила завтрак, и когда мама поднялась к ней в комнату, то увидела, что там пусто, и непонятно, куда кухарка исчезла.

Письмоносица вернула письмо от меня, и оно укоризненно лежало на моем месте за столом. Мама выглядела недовольной, и я скоро узнал, что мать Бартоломео написала на конверте: «Вернуть отправителю. Мой сын покинул дом, и у меня нет возможности с ним связаться».

К счастью, Эффи ушла на весь день к леди Терревест.

Не мог придумать, к кому еще можно поехать, стал оправдываться я.

– Его осуждает даже собственная мать, – сказала матушка.

– Он вовсе мне не друг, – сказал я. – Никогда его не любил. Я тебе говорил.

– Но ты общался с ним на каникулах.

– Всего лишь случайно повстречал его на улице.

– Ричард, похоже, ты забыл, что когда-то приводил его в дом. Знакомил с семьей.

Она произнесла это так, будто обвиняла в каком-то ужасном грехе.

Я сказал:

– Должно быть, ты спутала Бартоломео с кем-то другим.

Полдень

Только что вспомнил, что однажды во время пасхальных каникул столкнулся с ним на улице. Встреча случилась почти около нашего дома, и он ясно намекнул, что не прочь зайти.

Папа пришел домой раньше обычного, и мы втроем беседовали в гостиной. Бартоломео проговорился, что пел в хоре в Харроу и вскоре благодаря связям папы его приняли в Кафедральный хор. Впоследствии злопамятный регент перекрыл отцу возможность влиять на прием в хористы.

Пять часов

Пошел в Трабвел в надежде встретить Евфимию. Я уже приближался к деревне, когда ко мне с грохотом подъехал огромный фургон и остановился ярдах в тридцати, а возница слез с него и стал осматривать копыто одной из лошадей.

В задней части фургона среди тюков, скрючившись, с кем-то боролся человек. Я подошел ближе и увидел, что у него под плащом пес, бультерьер, пытающийся убежать. Пес сумел вылезти из-под плаща, и я заметил, что вокруг его туловища обмотаны цепи из стальных колец, их предназначение я понять не мог. Животное прыгнуло из повозки, мужчина закричал на него, а потом потянул за толстый кожаный поводок, пристегнутый к ошейнику пса, другой конец которого был пристегнут железным карабином к ремню незнакомца.

Мужчина, все еще сидящий в повозке, дернул за поводок так сильно, что животное свалилось с ног. Потом он встал на колени на краю повозки, снял с ремня плетку и стал наотмашь хлестать пса, пока животное, застонав и завизжав, не склонило покорно голову. Он отбросил плетку и крикнул:

– Ко мне, сукин сын. Проклятая скотина!

Бультерьер попытался прыгнуть в повозку, но цепи оказались слишком тяжелые.

Я стоял в нескольких футах от фургона, мужчина меня заметил и сказал:

– Какого черта вы тут делаете? Убирайтесь, а то схлопочете то же самое.

К моему удивлению, несмотря на рабочую одежду, он говорил с благородными интонациями, хотя речь его была грубая, словно он привык к обществу работяг.

– Ваш пес не может запрыгнуть из-за тяжелого снаряжения.

Вместо ответа мужчина нагнулся, поднял плетку и хлестнул ею так, что она просвистела всего в нескольких дюймах от меня. Он сказал:

– Я предупредил. Два раза не повторяю. Если не уйдете, я оторву вам руку и отколочу ею вас так, что вы станете писать кровью.

Не знаю, что пришлось бы мне сказать или сделать, если бы в этот момент бультерьер не взобрался по колесу обратно в повозку. Мужчина начал бить его ручкой плетки. Я хотел возмутиться, но возница забрался на свое место, и фургон отправился дальше.

Домой я ушел, не повидавшись с Евфимией.

Девять часов

За обедом мама сказала нам, что получила письмо от Боддингтона с плохими новостями про Канцлерский суд. Завещание ее отца признано недействительным. Ей придется выплатить издержки не только свои, но и кузины Сибиллы. Почти со страхом я спросил:

– Сколько всего?

– Около двухсот фунтов, – тихо произнесла она.

Мы разорены. Не могу вообразить, где взять такую сумму. Мы с Эффи уставились друг на друга. Мама сядет в долговую яму на всю оставшуюся жизнь.

– Вот и конец всему, – сказал я. – Нет никакой возможности восстановить твои права.

– Напротив, – сказала мама. – Я собираюсь выиграть дело. Теперь, когда завещание отца аннулировано, получается, что он умер, как бы не оставив завещания.

Я сказал:

– В таких случаях существуют правила распределения наследства между родственниками, но я не разбираюсь в этих тонкостях.

Мама улыбнулась.

– Они очень простые. Как его единственный ребенок, я унаследую все.

– Но если так, почему кузина Сибилла пошла на все эти расходы? – спросила Эффи.

Больше мама не сказала ничего, как мы ее ни уговаривали.

Десять часов

Десять минут тому назад застал Бетси одну и попросил принести мне сегодня вечером горячей воды.

После обеда Эффи была очень мила. Мы сыграли несколько дуэтов, и она не вышла из себя, даже когда я сбился с ритма.

Полночь

Служанка гораздо моложе меня, на три года, не хочу как-то напугать ее.

[Отрывок, записанный греческими буквами. Прим. ЧП.]

Десять минут тому назад она поднялась ко мне с кувшином горячей воды. У ванны я стоял раздетый до рубашки. В слабом свете свечи, бледная, с большими глазами, она казалась невероятно желанной. Кажется, мой восставший жезл стал слегка выпирать из-под рубашки, но она туда не смотрела и заметить этого не могла.

Мой голос задрожал от желания и нетерпения, когда я произнес:

– Боялся, что больше не придешь, Бетси. Как я рад, что ты здесь. Сегодня ты совершенно прелестна.

– Пожалуйста, без глупостей, мистер Ричард, – сказала она.

Чтобы налить воду, ей пришлось подойти ко мне и наклониться, но я не сдвинулся с места. Хотелось прикоснуться к ней, но я лишь сказал:

– Подожди, когда сяду в ванну, а потом потри спину.

Она опустила глаза и промолчала.

Я спросил:

– Стесняешься мужчины? Ты когда-нибудь видела мужскую штучку?

Она склонилась, чтобы проверить температуру воды в ванне, а я снял рубашку и стоял перед ней голый с торчащим жезлом, но она продолжала смотреть в другую сторону. Я слегка подался вперед. Она выпрямилась и отступила ко мне. Жезл уперся в ее пышную юбку у талии, и мы стояли так целую минуту. Казалось, она ничего не заметила. Я наклонился к девушке, почти стуча зубами от холода и возбуждения, и прошептал:

– Бетси, дай руку. Позволь, я положу ее на него.

Кажется, служанка колеблется. Почувствовала ли она что-то? Понравилось ли ей, что он упирается в нее в отчаянной мольбе?

Потом девушка развернулась и вышла из комнаты, ничего не сказав и не оглянувшись.

Надо было обнять ее сзади, пощекотать ушко и сказать о том, как она меня сводит с ума… Пока мой жезл упирался в нее, я бы залез ей за ворот и начал ласкать грудь, а она бы задышала порывисто и сказала: «О, сэр, это нехорошо, не заставляйте бедную девушку, и…»

Δ

[Конец отрывка, записанного греческими буквами. Прим. ЧП.]

Три часа утра

Дурак, дурак, дурак!

Часа два тому назад я пытался заснуть, но услышал непонятный звук. Я надел халат поверх ночной рубашки и спустился вниз. В темной буфетной я увидел горящий подсвечник на комоде. Шум доносился снаружи, поэтому я распахнул незапертую дверь и вышел во двор.

Холод пробирал до костей. Я увидел, что мама качает насос у колодца, наполняя ведро. Пока я наблюдал, она зашлась сильным кашлем, ее плечи неуклюже содрогались. Было видно, какую боль причиняет ей кашель. Она зажала рот руками.

Когда я с ней заговорил, она виновато посмотрела на меня и спросила:

– Что ты здесь делаешь в такой час?

– Хотел бы узнать то же самое у тебя, – ответил я. – На улице мороз. От холодного воздуха ты кашляешь.

Я забрал у нее ведро и направился в буфетную, закрыв и заперев за собой дверь.

Когда я обернулся, она опустила руки в таз и стала тереть руками ткань.

– Чем ты занимаешься? – спросил я.

– Помнишь, как миссис Грин крахмалила воротнички для папы, его нарукавники и жабо? Я часто за ней наблюдала, вот и научилась.

– Неужели это не может сделать Бетси?

Она улыбнулась.

– Нет, Ричард, служанка этого сделать не сможет.

Терпеливо, словно ребенку, она объяснила, что лен такого качества – всего несколько ценных вещиц, оставшихся у нас – следует стирать старательно, а потом отдельные предметы крахмалить, а это очень тонкая и сложная процедура, требующая умения и терпения.

Руки у нее покраснели и загрубели. Я взял ее ладонь, она оказалась холодная и потрескавшаяся.

Я спросил:

– Воротнички Эффи, не так ли?

Она кивнула.

– Сестра знает, что ты их крахмалишь?

Почти с негодованием мама сказала:

– Она красивая девушка и заслуживает лучшего, чем я могу ей дать.

Стало быть, именно это имела в виду Евфимия, когда сказала миссис Пейтресс, что в доме есть кое-кто, очень способный в таких делах. Классический пример «светских манер» Евфимии! Знает, что мать делает ради нее тяжелую работу, но предпочитает не думать об этом.

– Хватит, мама, – сказал я.

– Ричард, люди жертвуют собой ради тех, кого любят.

– Не могу видеть тебя за такой работой. Почему мы теперь так бедны? Почему тебе пришлось продать папину пенсию?

Она перестала стирать и сказала:

– Я не говорила тебе, что продала ее. Пенсия так и не была назначена.

– Почему?

– В связи с обстоятельствами, в которых оказался твой отец.

Она опустила взор к своей работе.

– Когда он был казначеем, то совершил несколько ошибок в расчетах. Декан, как ты знаешь, ненавидел твоего отца и потребовал полного возмещения. Поэтому все, что мы накопили, было изъято судебными приставами и отправлено на торги.

– Этот случай привел к смерти папы?

Она помолчала, потом кивнула.

Я спросил:

– Именно эту правду хотела ты сообщить мне, если бы я не уехал?

Она начала нервно тереть мокрые лоскутки, потом быстро произнесла:

– Да, именно так. – Она отвернулась и минуту или две сосредоточилась на выжимании лоскутков. Потом матушка сказала: – Теперь понимаешь, почему я так сильно расстроилась, когда узнала, что у тебя долги. Дядя Томас сказал, что кое-что узнал, чего не хотел бы говорить мне. Кое-что, из-за чего в колледже так негодуют.

Надеюсь, что потемки скрыли выражение моего лица.

– Ричард, я не такая уж наивная. Слышала, что молодые люди в университете ведут себя неподобающе… Что некоторые из них…

Я быстро сказал:

– Мама, уверяю тебя, женщина здесь не замешана.

Она странно посмотрела на меня. Почему не удалось ее переубедить?

Потом она вдруг сказала:

– Ричард, пообещай, что ты не будешь общаться с тем ужасным типом Бартоломео.

Я сказал, что не намерен видеться с ним больше никогда.

Четыре часа

Зачем папе понадобились деньги? Почему такой гордый и уверенный человек сделал то, что сделал?

Мне хотелось узнать подробности, но давить на нее я не посмел. Матушка выглядела такой хрупкой и смотрела на меня так кротко, даже проявляя материнскую власть надо мной.

* * *

Женщина не замешана. К сожалению, это так.

* * *

Надо быть осторожнее. Девушка совсем молоденькая, ее легко напугать. Не хочу, чтобы она пожаловалась маме. Хотя, думаю, из страха потерять место она не решится никому ничего рассказать.

Среда, 23 декабря, одиннадцать часов

Почта пришла поздно. Мы позавтракали, а Евфимия опять ушла к леди Терревест. Явилась Старая Ханна. Она вручила нам два письма, для мамы и для меня. Оба были от дяди Томаса, и со своим я поднялся сюда, чтобы вскрыть его.

Он хочет отправить меня за море, будто я преступник и меня необходимо сослать в колонию! При этом грозится все рассказать маме! Как смеет он шантажировать меня! Немыслимо, чтобы я допустил тебя к работе, требующей доверия.

На жизнь у меня свои планы, и в них не входит ссылка в какую-нибудь вонючую дыру в душном кантоне или в бревенчатую лачугу на берегу замерзшего озера в Онтарио.

Обратной почтой. Как же, ищи-свищи.

Два часа

Пришлось прочесть письмо маме, потому что дядя мог написать ей, что сделал предложение, которое она должна обсудить со мной.

– Это выше моих ожиданий, – сказала матушка. – Работа в одной из торговых компаний, с какими он переписывается! Удивительное великодушие!

– Великодушие! Он написал всего лишь пару писем, а взамен избавляется от меня навсегда. Кантон или залив Гудзон! Это на другом конце света.

– Уверена, он искренне заботится о твоих интересах.

– Неужели? Думаю, дядя старается сделать все, что угодно, лишь бы не платить мои долги. Да я от него ничего и не жду.

Мама покачала головой.

– Какая чепуха! И, кроме того, ты же должен как-то зарабатывать на жизнь теперь, когда не сможешь учиться.

– Не смогу? Почему ты так считаешь?

Она пожала плечами.

– Даже если колледж допустит тебя до занятий, сомневаюсь, что дядя Томас станет помогать.

– Я не уверен, что хочу туда вернуться.

– Если ты не вернешься и не уедешь за границу, то как, по-твоему, будешь зарабатывать на жизнь?

Я сделал глубокий вдох и произнес:

– Собираюсь писать для журналов и газет.

Она испуганно уставилась на меня и сказала:

– У меня были подозрения, что у тебя в голове что-то подобное.

Я сказал, что вполне представляю себе возможные трудности. Поеду в Лондон и добьюсь успеха тяжелой работой и талантом.

Наконец она сказала:

– Ну что же, уверена, что интересное тебе дело ты всегда доведешь до конца.

– Значит, можно проигнорировать предложение дяди Томаса?

– Обязательно напиши о своем отказе, только помягче, и скажи, что навестишь его, когда приедешь в Лондон.

Хвала небесам за хорошую погоду. День обещает быть отличным для прогулки.

Шесть часов

Мир сошел с ума.

Я дошел до середины Бэттлфилд и заметил чудака Фордрайнера, стоящего в траве, доходившей ему до колен. Он склонился и орудовал инструментом с длинной ручкой, выкапывая сорняки. Инструмент походил на большую тяпку или секатор с загнутым лезвием на конце.

Когда я поздоровался, он повернулся ко мне с таким неприязненным видом, что я решил было – обознался. Он выглядел как внезапно напуганный воробей в куче песка – нос задран, нога приподнята, голова повернута так, что видно только один глаз, большой и немигающий, за толстой линзой пенсне. Не понимаю, почему в первую встречу его лицо показалось мне похожим на невинный лик херувима, ведь оно так испорчено маленьким ртом и крохотными глазками с дряблыми веками.

Он явно был не в настроении.

– Мистер Фордрайнер, я не забыл о вашем любезном приглашении на чай, – сказал я.

Он ничего не ответил и начал складывать инструменты в огромную сумку, которую я видел у него прежде. Потом он вдруг развернулся, пристально посмотрел на меня и спросил:

– Вы знаете что-нибудь про письмо?

– От кого?

– От кого? – повторил он раздраженно. – В том-то и дело. От того, кого я не знаю.

Я посмотрел на него, не пытаясь скрыть свое удивление, и спросил:

– Если вы сами не знаете, то как я могу что-то о нем знать?

Фордрайнер грубо повернулся ко мне спиной, ничего не ответив, и продолжил собираться.

Я спросил:

– Где юная леди?

Он повернулся, сердито взглянул и грубовато сказал:

– Какое ваше дело? И зачем вам понадобилось знать, где я живу?

Старик посмотрел в сторону северо-запада, и там, приблизительно в сотне ярдов, появилась девушка, направлявшаяся к нам. Вдруг она остановилась, развернулась и очень быстро пошла в обратную сторону.

Потом случилось нечто совершенно невообразимое. Он сказал:

– Хотите обвести меня вокруг пальца? Именно об этом вы думаете, молодой человек? Принимаете меня за старого болвана?

Наверное, я уставился на него как сумасшедший. Мне показалось, что правила хорошего тона больше не действуют, поэтому, не сказав ни слова старому дураку, развернулся и побежал за девушкой. Он сердито крикнул:

– Парень!

Она оглянулась и, увидев меня, прибавила шаг. Я пришел в такое возбуждение от погони, так разозлился на грубость Фордрайнера, что позабыл все приличия.

Догнал ее за двадцать или тридцать шагов.

– Пожалуйста, не пугайтесь, – сказал я. – Похоже, возникло какое-то недоразумение.

Она продолжала быстро идти, оглядываясь. Старик отшвырнул инструмент и спешил к нам на своих дряхлых толстых ногах.

Потом она заговорила:

– Какого черта тебе надо от меня?

Это был говор и язык лондонских улиц – самый его низкий и непристойный вариант. Контраст между тонкостью ее черт и грубостью голоса был настолько сильный, что я замер на месте.

Она отвернулась и поспешила к старику. Я не стал гнаться за ней. С моих глаз спала пелена. Определенно, девушка не племянница старого мерзавца. Но больше всего я недоумевал по поводу того, что так сильно изменило его отношение ко мне. И что он имел в виду, говоря о письме.

Десять часов

После обеда мама сказала, что нам надо серьезно поговорить. Она начала с обращения к Евфимии.

– Мы с Ричардом обсудили его планы на будущее. Он собирается зарабатывать на жизнь…

Сестра прервала матушку:

– Все это очень хорошо, но что будет с его долгами? Кто будет их платить?

– Я все заплачу, и если ты любезно позволишь маме договорить, она тебе объяснит как.

Мама беспокойно продолжила:

– Как только мои претензии на отцовскую недвижимость будут удовлетворены, мы быстро расплатимся с нашими кредиторами.

– Стало быть, мне предстоит наблюдать, как часть моего наследства приносится в жертву для уплаты долгов брата. Как в истории Исава, право первородства продано за миску похлебки. – Она помолчала, а потом со злой улыбкой спросила: – А дядя Томас пишет что-нибудь о долгах Ричарда?

Мы с мамой переглянулись, а Евфимия сказала:

– Вы, кажется, не собирались рассказывать мне о новых письмах? Понимаете, я повстречала Старую Ханну, когда она шла сюда утром, спросила, нет ли корреспонденции, и пока письмоносица копалась в своей сумке, я их увидела.

Деваться было некуда. Мама показала ей письмо дяди Томаса. Эффи прочла его несколько раз, а потом попросила маму более подробно объяснить суть дядиного предложения. Получив ответ, она повернулась ко мне:

– Просто великолепно! Теперь ты можешь избавиться от всех своих ошибок и начать новую жизнь.

Никаких сожалений, что ее брат окажется на другом конце света! (И как смеет она говорить обо всех моих ошибках!)

– Это не бог весть какое предложение, – заметил я. – Придется многие годы жить вдали от Англии, и я стану не более чем клерком.

– Но у тебя появятся прекрасные возможности. Ты, должно быть, знаешь, сколько молодых людей уехали нищими клерками, а вернулись миллионерами.

– Тогда отправляйся и проведи остаток жизни в какой-нибудь далекой колонии, – сказал я.

– Если бы я была мужчиной, то так и поступила бы! Но почему ты говоришь «остаток жизни»? Когда заработаешь столько, чтобы расплатиться с кредиторами, то можешь вернуться.

– Я бы никогда не смог вернуться. Только не после бегства от кредиторов. Джентльмен не может снести такого позора.

– Забудь всю эту чушь. Теперь никому нет дела, знатен ты или нет. Важны только таланты и то, как упорно человек работает.

Что с ней? В словах сестры прослеживалось влияние вольнодумных идей. И это девушка, которая пресмыкается перед титулом при любой возможности, готовая на все, чтобы заполучить в мужья герцога! Кажется, я что-то недопонимаю в жизни.

Потом она сказала:

– Мама, Ричард должен принять предложение немедленно. – Она повернулась ко мне: – Когда отплывает пароход?

– Через несколько недель, – сказал я.

– Когда именно? – требовательно спросила она. – До или после бала?

Любопытная ремарка.

– Какое это имеет значение? – спросил я.

– Это имеет огромное значение, – сказала она. – До бала ты уехать не можешь.

– Пойди и принеси письмо, – приказала мама.

Я поднялся сюда за письмом, а потом прочел:

– Во вторник, 14 января, «Иберийская Дева» отплывает из Саутгемптона в Ньюфаундленд. «Каледонка» отплывает из Рай после ремонта в субботу, 16 января в Гонг-Конг.

– Значит, никаких сложностей, – объявила Евфимия. – Бал состоится девятого.

Маме, как и мне, показалось странным, что сестра придавала балу такое значение для моей будущей жизни.

– Но я не собираюсь принимать предложение дяди Томаса, – сказал я. – Мы с мамой пришли к решению, что судьба моя сложится иначе.

– Как же она сложится? – с сарказмом произнесла Евфимия.

– Я стану журналистом!

От изумления у нее расширились глаза. (Какая актриса!) Пока Эффи нетерпеливо слушала, я растолковал ей то, что сказал маме.

– Ты обольщаешься, – сказала она, прервав меня на полуслове. – Зарабатывать на жизнь пером в семнадцать лет! Даже не получив диплома! Представляешь, как будет трудно?

Да что она понимает?

Сестра повернулась к матушке:

– Ты ничего не знаешь о жизни за высокими стенами Торчестера.

Она произнесла это с такой нескрываемой насмешкой, что мама вздрогнула, будто ее ударили.

– Не смей так разговаривать со мной.

– И все-таки я права. Ты всегда думала только о доме и заботе о нас. Папа никогда не мог поговорить с тобой ни о чем серьезно. Ни о чем, что его действительно волновало.

– Перестань, пожалуйста.

– Он сам это признавал. Ты его никогда не понимала. Не помогла ему, когда с ним расправились посредственности, ненавидевшие его, потому что он был выше их.

– Думаю, ты преувеличиваешь, – сказала мама.

– Считаешь, что он все выдумал? – продолжала Евфимия. – Ты знаешь, что у папы были враги, как он говорил, «незаслуженные», потому что ему все завидовали. И если бы ты лучше это понимала, то могла бы спасти его от того, что случилось.

– Я ни в чем не виновата. Он сам выбрал такую жизнь.

– Не стану утверждать, что папа не делал ошибок, но он ошибался только потому, что ты его подвела, когда он в тебе нуждался.

Мама уставилась на нее, потом встала и медленно вышла из комнаты.

Когда дверь закрылась, Евфимия сказала:

– Ты как мама. Тоже прячешься от жизни. Но я не буду страдать от вашей глупости.

– Какие папины ошибки? Ты имеешь в виду его счета? Как мама могла быть виновата в этом?

Она отправилась к пианино и рассерженно заиграла.

Половина двенадцатого

Она должна была почувствовать. Должна уже знать, что это такое. Не может быть, чтобы она была так невинна.

Наверняка она ощутила сквозь плотное платье что-то, похожее на палец. Мысль о том, что Бетси знала, была упоительна. Если бы не знала, то оглянулась бы посмотреть. Она наверняка знает!

* * *

Большую часть дня мама и Бетси хлопотали на кухне, готовясь к Рождеству. Бледная тень старых времен, когда все слуги суетились по дому, всюду падуб и омела, хлопанье дверей и приготовление рождественских подарков.

Полночь

Из своей комнаты я могу видеть окно Евфимии и думаю, что там Бетси. Только что заметил, как погасла свеча за занавеской в комнате Евфимии. Потом, ровно через четыре минуты, погасла свеча в комнате служанки.