Текст книги "Неосторожность"

Автор книги: Чарлз Дюбоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5

Ресторан расположен в здании старой фермы. Местные легенды утверждают, что в прошлой жизни здесь был подпольный кабак времен «сухого закона». Через дорогу находится одна из немногих ферм, оставшихся в округе; над полями молодой кукурузы в сумерках тишина. Хозяйка, Анна, ростом едва ли в пять футов, рыжая, коротко стриженная, нос у нее крючком. Она не замужем. Ее мать, умершая несколько лет назад, была очень толстой, она каждый вечер сидела в душной кухне, пока не уходил последний посетитель. Увидев нас, Анна бросается обнимать Мэдди, Гарри и меня, и мы знаем, что это знак внимания не только к Гарри, уважаемому писателю, но и к нам, давним верным клиентам. На стене за баром висят выцветшие обложки книг в рамках, подписанные постоянными клиентами. Воннегут, Плимптон, Джонс, Уинслоу.

– Опаздываете, – корит нас Анна.

Мы задержались дома посмотреть на закат и уже немного выпили. Гарри смешивал мартини.

– Я чуть не отдала ваш столик. У нас сегодня много народу.

Ожидающие клиенты толпятся у небольшого бара, где разливает напитки Коста. Мы машем ему руками и идем за Анной к своему столику. Обстановка здесь не менялась с тех пор, как я начал ходить в этот ресторан в семидесятые годы, с родителями, а может быть, и со дня открытия. Стены потемнели от старости.

– Вы хотели столик в зале?

Летом накрывают и на веранде, но там слишком яркий свет, а мы этого не любим. Там сидят миллионеры. Зал уютнее, столы и стулья деревянные, не то что пластик снаружи, скатерти в красную клетку застираны и заплатаны. В углу огромная старая чугунная печка. Мы просим одну из официанток-вьетнамок принести нам еще мартини. Вьетнамцев тут целая семья. Все они живут в трейлере за рестораном.

– Вот увидите, какое тут мясо, – говорит Гарри, обращаясь к Клэр через стол. – Лучшие стейки в мире.

Она смотрит на цены и шепчет мне:

– Уолтер, все очень дорого.

Дорого, правда. Ресторан не из тех, куда бы она пошла, если за ужин не платит мужчина. Я вижу, как она считает в уме. И помню, каково это – проводить вечер с людьми, привыкшими ни в чем себе не отказывать, когда у тебя всего пара долларов в банке.

Однажды в колледже я пошел с однокурсниками в ресторан на Верхнем Ист-Сайде. В бумажнике лежала моя первая кредитка. Вручая ее мне, отец сказал: «Уолт, это только на самый крайний случай». У меня было еще с полсотни долларов наличными, тогда это было целое состояние. Один из наших, сын винного импортера, выросший в роскоши в Коннектикуте и Англии, мимоходом уведомил нас, что будет икру. Другие, кому так же повезло, тоже заказали. Я сглотнул, увидев цену. Потом он заказал вино – шампанское и бордо.

Я не привык так жить. Часть меня жадно тянулась к новому опыту, другая ужасалась расточительности. Не забывайте, мы не были бедны. Но моя полностью контролируемая жизнь, в которой имелись только карманные деньги, интернаты, загородные клубы и колледж, уберегла меня от подобного разврата. Я честно заказал самое дешевое блюдо в меню. Какую-то курицу. Это, конечно, не имело значения. Когда принесли счет, мы поделили его поровну. Я пришел в ужас, увидев, что моя доля составляет почти сто долларов. Никогда в жизни не тратил таких денег на еду. Если мои товарищи были так же поражены, то им удалось это скрыть. Я узнал, что таково правило. Джентльмены не спорят из-за счета. Неохотно протягивая карточку, я чувствовал себя полным идиотом, особенно при мысли о тех, кто обожрался за мой счет.

Когда я рассказал отцу о случившемся, он заверил меня, что заплатит по счету. На сей раз.

– Надеюсь, это послужит тебе уроком, – сказал он. – В следующий раз я тебя выручать не стану.

Я наклоняюсь к Клэр и шепчу:

– Не волнуйтесь. Мы угощаем. Вы – наша гостья.

Она молчит, но глаза ее полны благодарности. Красивые глаза.

Мы делаем заказ. Нам приносят напитки. Потом тарелки горячего саганаки, это большей частью расплавленный греческий сыр. Изумительно вкусно. Тарамасалата, хлеб, оливки. Вино. Мы много смеемся, Гарри поднимается и рассказывает смешную историю, изображая акцент и исполняя своего рода танец, отчего мы все рыдаем от смеха.

Наконец приносят стейки. Большие куски поджаристой говядины, толстые, с обуглившейся корочкой соли и перца, с капающим с боков искристым жиром. Мы набрасываемся на них, как ездовые собаки.

– Боже мой, я в жизни ничего вкуснее не ела, – задыхается Клэр.

Мы все одобрительно мычим, нам слишком хорошо, чтобы перестать жевать.

Кладя в рот очередной кусок, я ощущаю, что Клэр напряглась. Смотрю на нее, беспокоясь, не подавилась ли она. Но дело не в этом. Она что-то увидела. Я оглядываюсь в направлении ее взгляда.

– Как жизнь, Уинслоу?

Это Клайв. Стоит возле стола, смотрит исподлобья. По-моему, он краснее обычного.

– Клайв, – произносит Клэр, – что ты…

– Тихо. Я не с тобой говорю.

Гарри кладет нож и вилку. Мы все сидим в ожидании. Нэд отодвигается со стулом назад. На его шее вздуваются мышцы.

Гарри говорит:

– Клайв, я бы попросил тебя не разговаривать с Клэр таким тоном.

– Буду с этой сучкой говорить, как посчитаю нужным. Ну, – он поворачивается к Клэр, – ты его уже трахнула? – Потом смотрит на Гарри и продолжает: – Трахается она неплохо, а, Гарри?

Я замечаю, что он глотает начальные звуки, и это выдает его истинное происхождение. Да, знаете ли, я сноб. Но разве это хуже, чем притворяться кем-то, не будучи им?

– Иди отсюда, Клайв. Ты пьян.

– Ну и что?

Он с усмешкой поворачивается к Мэдди:

– Ты за ней смотри, а то она отымеет Гарри, как только ты отвернешься.

– Ну все, хватит.

Гарри встает и шагает к Клайву.

На мгновение мне кажется, будто Гарри ударит его. Клайву, похоже, тоже так кажется – он невольно дергается, ожидая удара. А Гарри силен, может, не такой силач, как Нэд, но достаточно крупный. Нельзя играть в хоккей так, как играл Гарри, и не научиться махать кулаками. Вместо этого Гарри сгребает Клайва за лацканы.

– Клайв, я не понял, что ты тут нес, но ты явно перепил, – говорит он. – Я хочу, чтобы ты извинился перед моей женой, Клэр и Сисси. Потом заплатишь по счету и уберешься отсюда.

Клайв явно нервничает, но отвечает:

– А если нет?

– Тогда я тебя отсюда выволоку и отлуплю.

К нашему столу уже подбежала Анна, посетители оборачиваются.

– В чем дело? Мистер Гарри, что вы делаете?

Тот отпускает Клайва.

– Ничего, Анна. Один из посетителей как раз уходит.

– Иди к черту, Гарри, – говорит Клайв, к которому вернулось самообладание. – И ты тоже, шлюха.

Нэд готов догнать его, но Гарри кладет руку ему на плечо:

– Пусть идет. Оно того не стоит.

Анне он говорит:

– Прошу прощения, Анна. Надеюсь, это не испортило остальным клиентам аппетита.

– Я такого не люблю, мистер Гарри, – произносит она. – Не хочу, чтобы он приходил. А вы всегда приходите. Вы мне почти родные, вы, миссис Уинслоу и мистер Уолтер.

– Спасибо, Анна. – Он поворачивается к Клэр, берет ее за плечи и спрашивает: – Живая?

Она кивает, у нее красные глаза.

– Простите, – всхлипывает Клэр. – Простите.

– Просто есть мужчины, которые очень не любят, чтобы их бросали, – разряжает атмосферу чья-то шутка. По-моему, моя.

– Гарри, – говорит Мэдди, поднявшись из-за стола, – я отведу Клэр в дамскую комнату. Идем, Клэр. Сисси, идем с нами.

Когда они возвращаются, Клэр молчит. Она ни на кого не смотрит. Мэдди наклоняется к Гарри:

– Нам пора.

– Конечно. Попрошу у Анны счет.

По дороге домой в машине царит неловкая тишина. Нэд и Сисси поехали на своей, мы сели в старый джип. Гарри пытается найти что-то смешное в произошедшем. Но даже его природное обаяние не помогает. Непонятно, о чем думает Мэдди? Она не делится своими мыслями. О чем они будут говорить, когда лягут – в своей спальне, одни? Будет ли Мэдди сердиться? Испугается? И что сделает или скажет Гарри? Он вообще скажет что-нибудь? Они женаты почти двадцать лет и настолько неразлучны, что она даже ездила с ним по стране, когда он представлял книгу.

Положение спасает Мэдилейн. Она поворачивается, смотрит на Клэр, сидящую рядом со мной на заднем сиденье, и произносит:

– Надеюсь, ты понимаешь, что Клайв нес бред?

Клэр благодарно шмыгает носом:

– Спасибо, Мэдди.

– Нет. Не надо меня благодарить. Меня просто бесит от того, что такие, как он, считают себя вправе отравлять людям жизнь из-за того, что сами несчастны. Он дурак и пытался сделать больно тебе и нам. Мы задели его гордость, ему нужно было отыграться.

Я никогда прежде ею так не гордился. Она всегда умела отбросить все наносное и сосредоточиться на самой сути.

Гарри ведет машину, смотрит на дорогу. Он бросает на Мэдди быстрый взгляд и улыбается, а она улыбается в ответ. Все плохое забыто; порядок и доверие восстановлены.

– Ты видела его лицо, когда он решил, что я буду его бить? – спрашивает Гарри.

Мэдди смеется.

– Да! Возникло ощущение, будто он сейчас расплачется. А почему ты его, кстати, не ударил? Видит бог, он заслужил это.

– Не те времена, родная. Я бы не удивился, если бы Клайв привел на обед толпу юристов, надеясь, что я именно так и поступлю. Теперь никого нельзя ударить, чтобы на тебя не подали в суд. С моим приятелем такое было пару лет назад. Его судили. Юристам лишь бы поразвлечься. Извини, Уолтер, не хотел тебя обидеть.

– И не обидел, – замечаю я.

Мэдди поворачивается к Клэр:

– Он мог так поступить? Это в его духе? Господи, какой ужас.

– Я не знаю. Поначалу он был очень милым. Я только тут его увидела с другой стороны. В Нью-Йорке он был славный, красивый, успешный…

– Отличная добыча, – усмехается Мэдди.

– Здесь он оказался иным, он просто был…

– Кем? – спрашивает Гарри.

– Он был… – начинает она, но вовремя останавливается и произносит не то, что хотела: – Он был ненастоящим. Вот. Подделкой. Понимаете? Вот так вдруг, здесь, в этом чудесном месте, рядом со всеми вами он оказался подделкой. Как фальшивый бриллиант, если его положить рядом с настоящим при правильном свете.

Мы въезжаем на дорожку. В нескольких окнах горит свет. Няня не спит. Нэд и Сисси, судя по всему, отправились ко мне. Я прощаюсь и следую за ними, находя путь, как слепой монах в знакомом лабиринте.

6

День труда. Последний победный клич лета. Темнеет уже раньше. Осень стоит на пороге, ждет. Выходя вечером, берешь с собой свитер.

Клэр едет в моей машине. Она приезжала каждые выходные. Теперь она – одна из нас, часть ядра, которое остается неизменным, какие бы второстепенные персонажи ни прибивались к нам в ресторанах, на вечеринках с коктейлями, на пляже или в ленивые полуденные часы у Уинслоу, вечерами, когда играли в шарады, на прогулке на моей маленькой яхте, на девятом дне рождения Джонни, искупаться вместе голышом или послушать Верди под звездами. Мы все загорели.

Я настоял, чтобы выехать в четверг вечером, велел ей сказаться на работе больной. Никого не будет, объяснил я. Все уже уезжают. Мы отправимся ранним вечером. Пообедаем, поболтаем. Я использую эту возможность, чтобы узнать ее поближе. Клэр на сей раз остановится у меня. И Нэд с Сисси тоже. Они приедут завтра. Уинслоу в выходные принимают других гостей.

Я заказываю нам обоим мартини. Она тоже к нему пристрастилась. Не больше двух за раз, как-то сказал я ей. Я все повторяю старую шутку, чем мартини похож на женскую грудь: и того, и другого по одному мало, а три – слишком. Эту заповедь надо соблюдать.

Мы обедаем в городе, в итальянском ресторане. Он открылся в пятидесятых годах. Кабинки обтянуты красной искусственной кожей, на меню нарисована Пизанская башня. Это последнее заведение на Ньютаун-лейн, сохранившееся со времен моего детства. Даже хозяйственный магазин закрылся. Мне в этом ресторане нравятся две вещи. Во-первых, он демократичный. Я видел, как кинозвезды здесь сидят за соседними столиками с рыбаками, у которых обветрены шеи, и их семьями. Во-вторых, тут подают изумительную тонкую пиццу.

Я расспрашиваю Клэр: где родилась, жила, училась, что изучала, почему работает там, где работает, кто она. Правая рука у меня так и чешется записать ее слова в желтый юридический блокнот, но я все неплохо запомню.

Клэр «сотрудничает со следствием», джин развязал ей язык. А я веду себя идеально: не агрессивен, внимателен, сочувствую. Она рассказывает мне об отце, о своей матери-француженке, о младшем брате, программисте, который живет в Калифорнии. Но я знаю, что у свидетелей свои интересы. Они могут солгать, подтасовать факты. Могут быть обидчивы и закрыты, выдавать лишь самые скудные сведения. Некоторые хотят мне понравиться, думая, что это повлияет на мое понимание закона.

Совершенно ясно, что Клэр хочет мне понравиться. Не в романтическом смысле, увы. Нет, для этого она со мной слишком непринужденно держится. Ведет себя так, словно я – перспективный работодатель. Хочет предстать передо мной в лучшем свете, получить мое одобрение. И перед ней трудно устоять. Клэр смеется моим шуткам, задает вопросы, вытягивает из меня истории. Мало что так нравится мужчине, как звук собственного голоса и понимающий слушатель, а лучше слушательница.

Разговор заходит о Гарри и Мэдилейн.

– Расскажи мне про них еще, – просит Клэр. – Вы с Мэдди всю жизнь друг друга знаете. Я таких, как они, не видела. Они действительно так счастливы, как кажется?

Мы почти допили вино. На тарелке остались корки и одинокие ломтики оливок.

Я пожимаю плечами.

– Кто же знает? Счастье – химера. Вопрос в том, перевешивает ли счастье разные беды; в любом союзе есть и то, и другое. Наверное, все дело в том, чтобы счастья было больше, чем остального. А у Мэдди и Гарри, вынужден признать, счастья больше. Я их хорошо знаю и, надо сказать, не видел, чтобы два человека так подходили друг другу. Они умеют и работать вместе, и веселиться.

Я не виню Клэр за любопытство. Бывают пары, которые так действуют на людей. Вокруг них есть золотая аура, нечто почти осязаемое, заставляющее их светиться ярче остальных. Словно они идут по жизни в свете прожекторов. Когда они входят в комнату, их нельзя не заметить.

С Клэр я разговорчив. Есть даже какое-то облегчение в том, что можно поделиться мелкими секретами. Я столько видел и столько про них знаю. Наверное, так себя чувствуют слуги, шушукаясь за кухонным столом, во все посвященные, но не включенные.

– Он ее очень любит?

Я об этом никогда не спрашивал, мне в голову не приходило. По мне, ответ слишком очевиден. Как можно не любить Мэдилейн?

– Конечно, – отвечаю я. – Их жизнь – одна из величайших историй любви нашего времени.

Звучит глуповато, но я того и хотел. Без трагизма, без обреченности, без отвергнутой или разрушенной любви, как в романах. Они не Тристан и Изольда, или Абеляр и Элоиза. Я не могу вспомнить литературных героев, у которых все сложилось бы по их сценарию. В их истории на пути страсти не существовало преград. Они встретились и полюбили друг друга. Это очень просто и вместе с тем очень сложно. Драма их жизни в том, что они оба знают, как сохранить любовь. И они не замкнулись друг на друга в этой любви. Они делятся ею со многими. Это нас всех к ним и притягивает. Дело не в том, что он – уважаемый писатель, а она – красавица, и даже не в том, что у них прелестный домик возле пляжа, и не в иных их достоинствах. Мы смотрим на них и хотим быть ими. Это я говорю Клэр. Наверное, я слегка перебрал, и мне неловко от своей болтливости.

Позднее, по дороге домой, я пытаюсь приударить за Клэр.

– Уолтер, пожалуйста, не надо, – произносит она. – Давай не будем усложнять.

Я прошу прощения. Мысль, чтобы навязываться женщине, омерзительна. Вероятно, думай я иначе, меня бы чаще целовали.

Помолчав немного, она говорит:

– Ты не обиделся?

– Нет, – весело отвечаю я. – Мне показалось, что из вежливости надо попытаться. Чтобы ты была уверена в себе.

Клэр смеется и похлопывает меня по колену:

– Спасибо, Уолтер. Мне намного лучше.

Мы снова друзья.

Когда мы подъезжаем, в доме тихо. Я понимаю, что она здесь раньше не была. Центром притяжения всегда являлись Мэдди и Гарри.

– Хочешь, покажу тебе дом? Обещаю не набрасываться.

– С удовольствием.

Этот дом построил мой прадед. Он назвал его «Дюнмер». Тогда у всех домов были имена, но его так уже давно никто не называет. В те годы редко строили на берегу. Предпочитали места поближе к городу и пахотным землям, подальше от штормов, которые время от времени обрушивались на побережье. Только в конце девятнадцатого века богатые нью-йоркцы стали покупать участки возле пляжа, где строили огромные летние дома и покидали их каждый год вскоре после Дня труда.

В шестидесятые годы мой отец утеплил дом, прежде всего для того, чтобы мы могли проводить здесь Рождество. Он сделал теплоизоляцию стен – между ними и обшивкой не было ничего, кроме старых газет и пивных бутылок, оставленных строителями; поставил в подвале котел, а в комнатах – батареи. Но только после смерти родителей, когда дом перешел ко мне, в нем стало можно жить круглый год, хотя я все равно закрываю его на январь и февраль, сливая воду из труб, чтобы не замерзли.

В отличие от большинства современных домов в округе интерьеры тут темные, а пространства – скромные для дома такой величины. Нет кинозала. Нет кухни в семейном стиле. Местные риелторы заявили бы, что он годится только под снос, потому что для новых покупателей домов он слишком старомоден. Отделан в итальянском вкусе; снаружи кремовая штукатурка, она хорошо смотрелась бы на озере Комо или на Антибе. На старых черно-белых фотографиях видны полосатые навесы над окнами. Заходя внутрь, попадаешь в холл с высоким потолком, покрытым потемневшей лепниной, которая когда-то была очень модной. Из-за лепнины тут всегда прохладно. На стенах висят семейные портреты и большой выцветший гобелен, дед привез его с Первой мировой войны. Прямо – большая дверь, ведущая в патио, широкий, вымощенный кирпичом двор, где мои родители принимали гостей после венчания. Он шириной во весь дом и выходит на лужайку на склоне большого лимана, за которым океан. С двух сторон от двери висят парные портреты моих прабабушки и прадедушки. Мой дед, мальчик в матроске, стоит рядом со своим отцом, тот строго смотрит сквозь очки. Напротив моя двоюродная бабушка в платье с кринолином, с длинными распущенными волосами, прислонилась к материнским коленям.

Большую часть холла занимает длинный стол, на нем лежит старая книга для гостей в кожаном переплете. Она исписана почти целиком. Первая запись – моя ровесница. Прежние книги, полные паутинных росчерков и давно ушедших имен, перенесены в библиотеку.

– Распишись, если хочешь, – говорю я.

Раньше не видел ее почерк, но меня не удивляет его четкость и изящество. У меня, как у большинства юристов, почерк ужасный. Клэр вписывает свое имя, дату и добавляет:

– У тебя красивый дом.

Дверь справа от стола ведет в большую парадную столовую – арену множества бесконечных обедов, которые меня, ребенком, заставляли высиживать, если родители находились дома, – черпали ложками суп и поглощали тяжелую пищу, приготовленную Женевьевой и поданную Робертом. Стены оклеены зюберовскими обоями с изображением Эльдорадо. Они мне нравятся. Это ворота в иное измерение, и в те редкие дни, когда я устраиваю торжественный обед, я все еще могу заблудиться в его зачарованных джунглях, сплавляться на каноэ по Амазонке или стрелять в индейцев из револьвера.

На втором этаже восемь спален. Самая большая была спальней прадедушки и прабабушки. Ее обычно называют Викторианской комнатой. Думаю, Клэр я устрою именно там. Кровать с балдахином для меня коротковата, но я всегда селю тут тех, кто у меня впервые. По крайней мере, тех, кто мне нравится. Я по-прежнему сплю в комнате, где жил ребенком, – она над кухней, там было крыло с детской.

И наконец, комната для игр на третьем этаже. Самая большая в доме, в ней стоит старый бильярдный стол, книжные полки забиты романами, популярными во времена молодости моих родителей, – Киплинг и Бакен, Уида, Том Свифт и Роберт Льюис Стивенсон, – в шкафах хранятся привезенные друзьями и родней экзотические наряды, мы облачались в них на маскарады. На стене висит весло, с ним мой двоюродный дед одержал победу в Хенли, а на сиденьях под окнами я устраивался в дождливые дни с книжкой.

– Надо организовать костюмированный бал, – говорит Клэр.

Она роется в шкафах. Вытаскивает костюм Пьеро, который я надевал в детстве. Он ей будет впору. Потом бурнус, в нем отец походил на Рудольфа Валентино. Я всегда обожал этот костюм, поскольку к нему прилагался настоящий кинжал.

– Будет весело.

Последний маскарад у нас был уже очень давно.

На мгновение мне опять хочется начать к ней приставать, но я сдерживаюсь. Может, на сей раз она бы согласилась. Дорогая недвижимость бывает отменным афродизиаком.

Мы спускаемся вниз, я показываю Клэр ее комнату. Она большая, окна выходят на лиман. Наверное, просторнее, чем вся квартира Клэр. Кровать стоит справа от входа, французское постельное белье – часть приданого моей прабабушки. Парные комоды, туалетный столик, на котором до сих пор лежат прабабушкины щетки для волос – Тиффани, с серебряными ручками, – камин, секретер, пара стульев в стиле Людовика XV. Поблекшие семейные фотографии: мой дед в форме; трое бабушкиных братьев. Бледные тяжелые камчатые шторы. Широкая полоса ковра, шезлонг, столик со старинным телефоном и таким же древним радио, оба они уже давно не работают, но остаются на своих местах, потому что всегда тут находились.

– Какая чудесная комната! – восклицает Клэр.

– Прабабушкина. Знаешь, в те времена мужья и жены редко жили в одной комнате. Прадед спал в соседней.

Та комната скромна, как келья трапписта.

– А ты где спишь?

– В другой половине дома. В детской. Ну, не смотри на меня так. Не в том смысле, что там картинки с Дональдом Даком на стенах. Я ее за годы привел в соответствие. Просто там мне уютнее всего.

– Но ты можешь выбрать любую комнату в доме.

– Именно. И могу каждый вечер ужинать в столовой, и маскарады тоже могу устраивать. Но я этого не делаю. Я сюда приезжаю отдохнуть, поспать и поработать.

– Тебе не одиноко?

– Нет. И потом, тут Мэдилейн и Гарри по соседству.

Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я шагаю прочь по знакомому ковру мимо бывшей спальни родителей, мимо «хорошей» комнаты для гостей в свое старое логово. Лежа в постели ночью, представляю, что ко мне пришла Клэр. Пару раз даже выхожу в холл. Мне кажется, будто слышу ее шаги, но, когда я засыпаю на рассвете, я по-прежнему один.