Текст книги "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Ей-богу, – с угрюмым и скучающим видом ответил Джонас, усаживаясь на стул, – я бы рад был не подниматься с жаворонками. Но у меня чуткий сон, и уж лучше рано встать, чем валяться в постели, считая, как заунывно бьют часы на колокольнях.

– Чуткий сон? – воскликнул его друг. – Ну, а что такое чуткий сон? Я часто слыхал это выражение, но, честное слово, не имею ни малейшего понятия, что это такое.

– Эй! – сказал Джонас. – Это еще кто? А, этот – как его там, – и вид у него такой же, как всегда, будто ему хочется заползти в щель.

– Ха-ха! Не сомневаюсь, что так оно и есть.

– Ну, я полагаю, он здесь не нужен, – сказал Джонас. – Он может уйти, верно?

– Пусть его останется, пусть останется! – сказал Тигг. – Это все равно что стол или стул. Он только что пришел с докладом и теперь дожидается приказаний. Ему велено, – сказал Тигг, повышая голос, – не терять из виду некоторых наших друзей и ни в коем случае не думать, что он с ними разделался. Он знает свое дело.

– Надо полагать, – ответил Джонас, – потому что по внешности это такое старое чучело, что хуже я просто нигде ни видывал. Боится меня, что ли?

– Мне тоже кажется, – сказал Тигг, – что он вас боится, как отравы. Неджет, дайте-ка мне это полотенце!

В полотенце ему так же не было надобности, как Джонасу не было надобности вздрагивать. Однако Неджет быстро подал полотенце и, помедлив немного, ретировался на свой прежний пост перед камином.

– Видите ли, дорогой мой, – продолжал Тигг, – вы слишком... но что с вашими губами? Как они побелели!

– Это от уксуса, – сказал Джонас. – На завтрак у меня были устрицы. Где же они побелели? – прибавил он, бормоча проклятия и оттирая губы платком. Не думаю, чтобы они побелели.

– Как погляжу теперь, они не побелели, – ответил его друг. – Теперь они опять такие же.

– Говорите, что вы собирались сказать, – сердито крикнул Джонас, – и оставьте меня в покое! Пока я могу показать зубы, когда потребуется, – а я это отлично могу, – цвет моих губ ровно ничего не значит.

– Совершенная правда, – сказал Тигг. – Я хотел только заметить, что вы слишком проворны и ловки для нашего приятеля. Он робок, где ему справиться с таким человеком, как вы, но свои обязанности он выполняет неплохо. Совсем неплохо! Но что же это значит, когда человек спит чутко?

– Да подите вы с ним к черту! – раздраженно воскликнул Джонас.

– Нет, нет, – прервал его Тигг. – Нет. Зачем такие крайности.

– Спит чутко – это, значит, спит некрепко, – объяснил Джонас угрюмым тоном, – спит мало, и сон у него плохой, нездоровый сон.

– И видит кошмары, – сказал Тигг, – и кричит так, что слушать страшно, а когда свеча догорает ночью, мучится от страха, и прочее в том же роде. Понимаю.

Они помолчали немного. Потом заговорил Джонас:

– Теперь, когда мы покончили с бабьей болтовней, мне надо сказать вам два слова, до того как мы с вами встретимся там. Я недоволен положением дел.

– Недовольны! – воскликнул Тигг. – Деньги поступают хорошо.

– Деньги поступают неплохо, – возразил Джонас, – а вот получить их довольно трудно. Добраться до них довольно трудно. Я не имею никакой власти: все в ваших руках. Ей-богу! То у вас одно постановление, то другое постановление, то вы голосуете в качестве акционера, то в качестве директора, то у вас права по должности, то ваши личные права, то права других лиц, которых представляете опять-таки вы, а у меня и прав никаких не осталось. Все эти чужие права – мне кровная обида. Какой толк иметь голос, если тебе не дают слова сказать? Будь я немой, и то было бы не так обидно. Так вот, я этого терпеть не намерен, знаете ли.

– Да? – сказал Тигг вкрадчивым тоном.

– Да! – возразил Джонас. – Вот именно, не намерен. Если вы будете водить меня за нос по-прежнему, я вам покажу, где раки зимуют: будете рады откупиться от меня за хорошие деньги.

– Клянусь вам честью... – начал Монтегю.

– О, подите вы с вашей честью! – оборвал его Джонас, который становился тем грубее и заносчивее, чем больше ему возражали, – что, может быть, и входило в намерения мистера Монтегю. – Я хочу распоряжаться своими деньгами. Вся честь остается вам, если угодно, за это я вас к ответу не потяну. Но терпеть такое положение дел, как сейчас, я не намерен. Если вам взбредет в голову улизнуть с деньгами за границу, не знаю, как я смогу вам помешать. Нет, этак не годится. Обеды здесь были хороши, но только уж очень дорого они мне обошлись. Никуда не годится.

– Я в отчаянии, что вы так дурно настроены, – сказал Тигг с замечательной в своем роде улыбкой, – потому что я собирался предложить вам – для вашей же пользы, единственно для вашей собственной пользы – рискнуть еще немножко вместе с нами.

– Собирались, вот как? – спросил Джонас, сухо засмеявшись.

– Да. И намекнуть, – продолжал Монтегю, – ведь у вас, конечно, имеются друзья – я знаю, что имеются, – которые отлично подойдут нам и которых мы примем с радостью.

– Как вы любезны! Примете их с радостью, неужели? – сказал Джонас, поддразнивая его.

– Даю вам самое святое честное слово, мы будем в восторге! Потому что они ваши друзья, заметьте!

– Вот именно, – сказал Джонас, – потому что они мои друзья, конечно. Вы будете очень рады их заполучить, не сомневаюсь. И все это будет мне на пользу, верно?

– Весьма и весьма вам на пользу, – ответил Монтегю, держа по щетке в каждой руке и пристально глядя на Джонаса, – Весьма и весьма вам на пользу, уверяю вас.

– А каким же это образом? – спросил Джонас. – Не скажете ли вы мне?

– Сказать вам, каким образом? – отозвался тот.

– Да, уж лучше скажите. В страховом деле и раньше творились довольно странные вещи некоторыми довольно подозрительными людьми, так что я намерен смотреть в оба.

– Чезлвит! – ответил Монтегю и, наклонившись вперед и опираясь локтями на колени, посмотрел ему прямо в глаза, – странные веши творились и творятся каждый день не только в нашем деле, но и во многих других, и не вызывают ни у кого подозрений. Но наше дело, как вы сами говорите, любезный друг, довольно странное, и нам случается иногда странным образом узнавать о весьма странных происшествиях.

Он кивнул Джонасу, чтобы тот придвинул свой стул поближе, и, оглянувшись через плечо, словно для того, чтобы напомнить о присутствии Неджета, стал шептать ему на ухо.

От красного к белому, от белого опять к красному, потом к тусклому, мертвенно-синему, орошенному потом, – столько перемен произошло с лицом Джонаса Чезлвита под влиянием нескольких шепотом сказанных слов; и когда, наконец, он закрыл рукой шепчущий рот, чтобы ни один звук не достиг ушей третьего присутствующего, она была так же бескровна и безжизненна, как рука Смерти.

Он отодвинул свой стул и сидел, являя собою олицетворенный страх, унижение и ярость. Он боялся заговорить, взглянуть, двинуться, боялся оставаться неподвижным. Малодушный, пришибленный и жалкий, он более унижал собою образ человека, чем если бы весь, с головы до пят, был покрыт отвратительными язвами.

Его собеседник не торопясь продолжал свой туалет, время от времени с улыбкой поглядывая на Джонаса и любуясь произведенной им метаморфозой, но не говоря ни слова.

– Так вы не против того, – сказал он, закончив свой туалет, – чтобы рисковать вместе с нами и далее, друг мой Чезлвит?

Его бледные губы едва выговорили:

– Нет.

– Хорошо сказано! Это на вас похоже. Вы знаете, я вчера думал о том, что ваш тесть, полагаясь на ваш совет, как человека весьма опытного в денежных делах, мог бы вступить в наше общество, если объяснить ему все как следует. Есть у него деньги?

– Да, у него есть деньги.

– Предоставить мистера Пекснифа вам? Возьметесь вы за мистера Пекснифа?

– Я постараюсь. Сделаю что могу.

– Тысячу благодарностей! – ответил Тигг, похлопывая его по плечу. – Не сойти ли нам вниз? Мистер Неджет, идите за нами, пожалуйста.

Таким порядком они и отправились. Что бы ни чувствовал Джонас по отношению к Монтегю; как бы он ни сознавал, что пойман, загнан в угол, в канкан, что падает в бездну и что ему грозит неминуемая гибель; какие бы мысли ни роились в его голове уже теперь, в самом начале, о единственной, ужасной возможности спасения, единственном багровом проблеске в непроглядно черном небе, – ему так же мало приходило в голову, что фигура, крадущаяся за ним по лестнице и отстающая ступенек на десять, и есть преследующий его рок, как и то, что другая фигура, рядом с ним – его ангел-хранитель.

ГЛАВА XXXIX

сообщает дальнейшие подробности о домашнем хозяйстве Пинчей; а также странные известия из Сити, близко касающиеся Тома

Милая крошка Руфь! Веселая, домовитая, хлопотливая, тихая крошка Руфь! Ни один кукольный домик не доставлял своей юной хозяйке такого удовольствия, какое доставляло Руфи владычество над треугольной гостиной и двумя тесными спаленками.

Быть хозяйкой у Тома – какое почетное звание! Ведение хозяйства и в обыкновенных условиях сопряжено с высокой ответственностью всякого рода и вида; но хозяйничать для Тома означало целую бездну самых серьезных дел и необыкновенно важных забот. Недаром забрала она к себе ключи от маленькой шифоньерки, где хранились чай и сахар, и от двух сырых шкафчиков возле камина, где плесневели даже черные тараканы, так что спинки у них переставали блестеть, и, надев на кольцо, забренчала ими перед Томом, когда он вышел к завтраку! Недаром она, звонко смеясь, спрятала их с горделивой радостью в этот свой милый карманчик. Ведь для нее было так ново – стать хозяйкой, что если б она была самой безжалостной тиранкой из всех маленьких хозяек, то ей стоило бы только сослаться на это в свое оправдание, и с нее тотчас же сняли бы всякую вину.

Однако она вовсе не была тиранкой и разливала чай с такой милой застенчивостью, что Том просто не мог на нее наглядеться. А когда она спросила, чего он хотел бы на обед, и нерешительно предложила "котлеты", как блюдо достаточно зарекомендовавшее себя во время вчерашнего очень удачного ужина, Том совсем развеселился и начал над ней без церемонии подшучивать.

– Я не знаю, Том, – сказала его сестра, краснея, – я не совсем уверена, но думаю, что могу приготовить мясной пудинг, если хорошенько постараюсь, Том.

– Во всей поваренной книге не найдется ничего такого, что мне было бы по вкусу больше мясного пудинга! – воскликнул Том, хлопая себя по ноге для пущей убедительности.

– Да, милый, очень хорошо! Но если он не совсем удастся для первого раза, – нерешительно сказала его сестра, – если он выйдет похож не на пудинг, а скорее на тушеное мясо, на суп или еще на что-нибудь, тебя – это не очень огорчит, Том, ведь нет?

То, как серьезно она глядела на брата, и то, как он глядел на нее, и то, как она мало-помалу начала весело смеяться сама над собой, – совершенно очаровало бы вас.

– Что ж, – сказал Том, – прекрасно. Это придаст обеду новый и небывалый интерес. Мы берем лотерейный билет на мясной пудинг, а выиграем... даже трудно сказать что именно. Быть может, мы сделаем какое-нибудь изумительное открытие и приготовим блюдо, какого никто до сих пор не пробовал.

– Я ничуть не удивлюсь, если приготовим, – ответила его сестра, все так же весело смеясь, – или если у нас получится такое блюдо, какого мы больше и пробовать не захотим; но ведь что-нибудь у нас получится, во всяком случае. Мясо есть мясо, и никуда оно не денется, – Это большое утешение. Если ты не боишься рискнуть, я готова.

– Нисколько не сомневаюсь, – возразил Том, – что пудинг получится отличный; и уж мне он, во всяком случае, понравится. У тебя как-то само собой все выходит так ловко и живо, Руфь, что, если бы ты сказала, будто сумеешь сварить миску превосходного черепахового супа, я бы тебе поверил.

И Том был прав. Это была именно такая девушка. Никто не мог бы устоять против ее тихого обаяния, да и незачем было пробовать. А она будто даже и не знала, как она мила, вот что было лучше всего.

Итак, она перемыла чайные чашки после завтрака, болтая без умолку и рассказывая Тому разные истории про владельца латунно– и меднолитейных заводов, убрала все на место, привела комнату в такой же порядок, как и самое себя, – не думайте, однако, что комната была так же изящна, как она, или хоть сколько-нибудь на нее похожа, – и, завладев старой шляпой Тома, чистила ее до тех пор, пока та не залоснилась, как мистер Пексниф. После того она мгновенно обнаружила, что воротничок Тома обтрепался по краям, и, сбегав наверх за иголкой и ниткой, примчалась обратно с наперстком на пальце и удивительно ловко починила воротничок, ни разу не уколов брату щеку иголкой, хотя все время напевала его любимый мотив и выбивала такт пальчиками левой руки по его шейному платку. Не успела она покончить с этим, как опять куда-то исчезла и тут же воротилась, веселая и хлопотливая, как пчелка, завязывая на ходу под маленьким круглым подбородком ленты такой же круглой шляпки: она собиралась сию минуту идти к мяснику и приглашала Тома пойти вместе с ней и посмотреть своими глазами, как будут резать мясо. Что касается Тома, он был готов идти куда угодно; и они быстро побежали, рука об руку, так проворно, как только можно вообразить, говоря друг другу, до чего приятно жить на такой тихой улице, и до чего дешево, и какой тут чистый воздух.

Увидеть, как мясник похлопал по куску мяса, прежде чем положить его на колоду, и как он поточил нож, – значило тут же забыть о недавнем завтраке. Приятно было также – в самом деле приятно – наблюдать, как он режет филей, такими ровными сочными ломтями. Ничего грубого и дикарского в этом не было, хотя нож был большой и острый. Это было искусство, высокое искусство; нежное туше, чистота тона, искусная разработка темы, богатство оттенков. Это было торжество духа над материей в полном смысле слова.

Прежде чем вручить мясо Тому, его завернули в капустный лист, быть может самый зеленый из всех, какие только растут на огороде. Да, мясник тонко знал свое дело и понимал, как облагородить его. Увидев, что Том неловко засовывает капустный лист в карман, он попросил разрешения помочь ему: "Потому что с мясом, – сказал он не без волнения, – надо обращаться деликатно, а не тискать его".

Они вернулись домой, купив яиц и муки и еще кое-какую мелочь; и Том степенно уселся писать в гостиной на одном конце стола, а Руфь принялась стряпать пудинг на другом конце. В доме больше не было никого, кроме одной старухи (хозяин был загадочная личность, он уходил из дому рано утром, и его никто никогда не видел), и, помимо самой черной домашней работы, они все делали сами.

– Что ты пишешь, Том? – спросила Руфь, кладя ему руку на плечо.

– Видишь ли, моя милая, – ответил Том, откинувшись на спинку стула и глядя ей в лицо, – мне, разумеется, очень хочется получить какую-нибудь работу; и пока не пришел мистер Уэстлок, я, пожалуй, успею вкратце записать самые необходимые сведения о себе, чтобы он мог показать при случае кому-нибудь из знакомых.

– Напиши и для меня такую же записку, Том, – сказала его сестра, потупившись. – Мне очень хотелось бы всегда хозяйничать у тебя и заботиться о тебе, Том, но мы не так богаты.

– – Мы не богаты, конечно, – ответил Том, – и можем стать еще беднее. Но мы не расстанемся, если только будет можно. Нет, нет, мы так и решим с тобой, Руфь, отныне бороться вместе, разве только окажется на наше несчастье, что тебе без меня лучше, чем со мной, и я буду совершенно в этом убежден. Мне сдается, что мы будем счастливее, если станем жить и бороться вместе. Разве ты этого не думаешь?

– И ты еще спрашиваешь, Том!

– Ну, полно, полно! – ласково прервал ее Том. – Не надо плакать.

– Нет, нет, я не плачу, Том. Но тебе же это не но средствам, милый; право, не по средствам.

– Этого мы не знаем, – сказал Том. – Откуда же нам знать, пока мы еще не пробовали? Да боже ты мой! – Энергия Тома приобрела неожиданный размах. Почем знать, что еще может выйти, если мы приложим все усилия. И я уверен, что мы вполне проживем с самыми маленькими средствами, если только я их добуду.

– Да, я тоже уверена, Том.

– Ну так вот, – сказал Том, – надо постараться. Мой друг Джон Уэстлок прекрасный человек, к тому же очень дельный и умный. Я с ним посоветуюсь. Мы с ним поговорим на этот счет – оба поговорим. Тебе Джон очень понравится, когда ты с ним ближе познакомишься. Не плачь же, не плачь. Где тебе приготовить мясной пудинг, действительно! – сказал Том, слегка подталкивая сестру. – Да у тебя смелости недостанет и на клецки!

– Ты все-таки называешь это пудингом, Том! Смотри! Я тебя предупреждала!

– И буду называть, пока не .окажется, что вышло что-то другое, – сказал Том. – Эй, да ты всерьез принялась за работу, вот как?

Да, да! Она принялась. И такая это была милая серьезность, что Том поминутно отвлекался от своего писания. Прежде всего она сбегала вниз на кухню за мукой, потом за пирожной доской, потом за яйцами, потом за маслом, потом за кувшином с водой, потом за скалкой, потом за формой для пудинга, потом за перцем, потом за солью – отправляясь за каждым предметом отдельно и при этом смеясь каждый раз. Когда все было принесено, она ужаснулась, заметив, что на ней нет фартука, и полетела – за ним, для разнообразия, наверх. Она не надела его наверху, но, пританцовывая, сбежала по лестнице с фартуком в руках и, будучи одной из тех маленьких женщин, для которых фартук служит украшением, надевала его бесконечно долго: надо было как следует расправить складки – ах, какой упрямый нагрудник! – и собрать его в мелкие сборки на тесемку, прежде чем завязывать, и похлопать укоризненно и ласково по карманам, чтобы сидел как следует. Наконец все уладилось, а когда уладилось... – но ничего, ничего, мы молчим, это ведь трезвая летопись событий. А потом надо было отвернуть рукавчики, чтобы не запачкались в муке, и стянуть с пальца колечко, а оно не стягивалось (такое упрямое колечко). И во время этих приготовлений она то и дело озабоченно поглядывала на Тома из-под темных ресниц, как будто все это было совершенно необходимо для пудинга и без этого решительно нельзя было обойтись.

Как ни бился Том над своей запиской, дело у него никак не подвигалось дальше, чем: "Солидный молодой человек, тридцати пяти лет от роду..."; и это несмотря на то, что Руфь делала вид, будто изо всех сил старается вести себя тихо, и ходила на цыпочках, чтобы не беспокоить Тома, что еще больше отвлекало его внимание и заставляло следить за ней.

– Том, – ликуя, сказала она наконец, – Том!

– Что такое? – спросил Том, повторяя про себя: "...тридцати пяти лет от роду".

– Взгляни сюда на минутку, пожалуйста! Как будто бы он не глядел на нее все время!

– Том, я сейчас начинаю. Ты не удивляешься, для чего я обмазала форму маслом? – спросила его хлопотливая маленькая сестра.

– Не больше твоего, я думаю, – смеясь, ответил Том, – мне кажется, ты ничего в этом не смыслишь.

– Какой ты Фома неверный! * А как же ты думаешь, тесто без этого отстанет от стенок, когда будет готово? Как можно строителю и землемеру не знать этого! Бог с тобой, Том!

О дальнейшем писании не могло быть и речи. Том зачеркнул "солидного молодого человека, тридцати пяти лет от роду" и сидел, глядя на нее, с пером в руках, улыбаясь самой любящей улыбкой, какую только можно себе представить.

Что за милая хлопотунья эта Руфь! Сколько в ней важности, как она старается изо всех сил не улыбаться и не показывать, что она хоть в чем-нибудь не уверена! Для Тома было истинным удовольствием глядеть, как она хмурит брови и как поджимает губы, когда месит тесто, раскатывает его скалкой, разрезает на полоски, устилает ими форму, аккуратно равняет их по краям, мелко рубит мясо, обильно посыпает его перцем и солью, укладывает в форму, доливает холодной водой, для подливки, и боится хотя бы раз поглядеть в его сторону, чтобы не рассмеяться. Наконец, когда форма была полна и недоставало только одной верхней корки, Руфь взглянула на Тома, и захлопала в ладоши, и рассмеялась таким очаровательно торжествующим смехом, что пудингу не нужно было никакой другой приправы для того, чтобы он пришелся по вкусу любому мужчине, не лишенному рассудка.

– Где же пудинг? – спросил Том. Он ведь тоже иногда любил подшутить.

– Где? – отвечала она, высоко поднимая форму обеими руками. – Гляди, вот он!

– Да разве это пудинг? – сказал Том.

– Будет пудинг, глупый, когда прикроется коркой, – отвечала сестра. Так как Том все еще прикидывался, будто не верит, она слегка стукнула его по голове скалкой и, весело смеясь, начала заделывать верхнюю корку, как вдруг вздрогнула и сильно покраснела. Том вздрогнул тоже и, следуя за ее взглядом, увидел, что в комнате стоит Джон Уэстлок.

– Боже мой, Джон! Как же вы вошли?

– Прошу извинения, – сказал Джон, – а особенно извинения вашей сестры; я встретил какую-то старушку у двери, и она попросила меня пройти сюда; а так как вы не слышали стука и дверь была не заперта, я решился войти. Я, право, не знаю, – сказал Джон с улыбкой, – стоит ли нам всем смущаться, оттого что я нечаянно застал вас за таким приятным домашним делом, тем более что с ним управляются так искусно и ловко; однако надо сознаться, что я смущен. Том, не придете ли вы ко мне на помощь?

– Мистер Джон Уэстлок, – сказал Том, – моя сестра.

– Надеюсь, что как сестра такого старого друга, – с улыбкой сказал Джон, – вы не станете судить обо мне по моему неудачному появлению?

– Руфь, может быть, хочет просить вас о том же, – возразил Том.

Джон ответил, разумеется, что это совершенно не нужно, потому что он и так сражен, и протянул руку мисс Пинч, которой та, однако, не могла принять, оттого что ее рука была вся в муке и тесте. Это могло бы, по-видимому, еще усилить общее замешательство и окончательно испортить дело, однако произвело самое лучшее действие, потому что оба они невольно расхохотались и сразу почувствовали себя легко в обществе друг друга.

– Я очень рад вас видеть, – сказал Том. – Садитесь.

– Я могу сесть только с одним условием, – ответил его друг, – если ваша сестра по-прежнему займется пудингом, как будто тут никого, кроме вас, нет.

– Конечно, она займется им, – сказал Том, – но с другим условием: чтобы вы остались и помогли нам его съесть.

Такая ужасная неосмотрительность со стороны Тома привела бедняжку Руфь в сердечный трепет: ведь если пудинг не удастся, она никогда больше не посмеет взглянуть в глаза Джону Уэстлоку. Ничего не подозревая о таком ее душевном состоянии, Джон Уэстлок принял приглашение со всей готовностью, какую только можно себе представить, и после того как он сказал еще несколько шутливых слов по поводу пудинга и тех больших надежд, которые будто бы внушал ему этот пудинг, она, краснея, снова принялась за стряпню, а он уселся на стул.

– Я пришел гораздо раньше, чем предполагал, Том; но я скажу вам, что меня привело, и, думаю, вы будете этому рады. Вы хотели мне показать вот это?

– О боже мой, нет! – воскликнул Том, который без напоминания Джона совсем позабыл бы про смятый клочок бумаги в своей руке. – "Солидный молодой человек, тридцати пяти лет от роду" – это я начал писать о себе, вот и все.

– Не думаю, что вам придется заканчивать это описание, Том. Но почему вы мне никогда не говорили, что у вас есть друзья в Лондоне?

Том во все глаза смотрел на сестру, и, разумеется, сестра во все глаза смотрела на Тома.

– Друзья в Лондоне? – эхом откликнулся Том.

– Да, разумеется, – сказал Уэстлок.

– Может быть, у тебя есть друзья в Лондоне, Руфь, дорогая моя?

– Нет, Том.

– Я очень рад слышать, что они есть, – сказал Том, – но для меня это новость. Я этого не знал. Они, должно быть, отлично умеют держать язык за зубами, Джон.

– Можете судить сами, – ответил тот. – Без шуток, Том, я вам просто расскажу, как было дело. Сегодня утром, когда я сидел за завтраком, послышался стук в дверь.

– И вы крикнули очень громко: "Войдите!" – подсказал Том.

– Да. И так как стучавший не был солидным молодым человеком тридцати пяти лет, приехавшим из провинции, то вошел сейчас же, как только его пригласили, вместо того чтобы стоять на лестнице и глазеть по сторонам. Так вот, когда он вошел, оказалось, что это незнакомый мне человек: серьезный, спокойный, по-видимому деловой. "Мистер Уэстлок?" – спросил он. "Это моя фамилия", – ответил я. "Разрешите сказать вам несколько слов?" – спросил он. "Садитесь, пожалуйста", – ответил я.

Тут Джон остановился на минуту и взглянул туда, где сестра Тома, внимательно слушая, все еще возились с пудингом, который теперь приобрел весьма внушительный вид. Потом он продолжал:

– После того как пудинг сел...

– Что? – воскликнул Том.

– Сел на стул.

– Вы сказали "пудинг"?

– Нет, нет, – возразил Джон, слегка краснея, – я этого не говорил. Неужели незнакомый человек в половине девятого утра станет есть у меня пудинг! Усевшись на стул, Том, – на стул, – он удивил меня, начав разговор так: "Мне кажется, сэр, вы знакомы с мистером Томасом Пинчем?"

– Не может быть! – воскликнул Том.

– Подлинные его слова, уверяю вас. Я сказал ему, что знаком. Знаю ли я, где вы сейчас живете? Да. В Лондоне? Да. До него дошли окольным путем слухи, что вы оставили ваше место у мистера Пекснифа. Это верно? Да, верно. Нужно ли вам другое место? Да, нужно.

– Разумеется, – сказал Том, кивнув головой.

– Точно так же и я ему сказал. Можете быть уверены, что я не проявил никаких колебаний в этом вопросе и дал ему понять, что в этом он может не сомневаться. Очень хорошо. "В таком случае, – сказал он, – я думаю, что могу предоставить ему место". Сестра Тома затаила дыхание.

– Господи помилуй! – воскликнул Том. – Руфь, милая моя! "Думаю, что могу предоставить ему место!"

– Конечно, я попросил его продолжать, – рассказывал Джон далее, поглядывая на Руфь, которая проявляла не меньше интереса к рассказу, чем ее брат, – и сказал, что сейчас же повидаюсь с вами. Он ответил, что разговор будет самый короткий, потому что он не охотник до разговоров, но то, что он скажет, будет касаться дела. И действительно, так оно и вышло: он тут же сообщил мне, что один его знакомый нуждается в секретаре и библиотекаре, и хотя жалованье невелико, всего сто фунтов в год, без стола и квартиры, однако работа не трудная и место имеется – оно свободно и дожидается вас.

– Боже милостивый! – воскликнул Том. – Сто фунтов в год! Дорогой Джон! Руфь, милочка моя! Сто фунтов в год!

– Но самое странное в этой истории, – заключил Джон Уэстлок, кладя руку на плечо Тома, чтобы привлечь его внимание и несколько умерить его восторги, – самое странное, мисс Пинч, вот что: я этого человека совершенно не знаю, и он совершенно не знает Тома.

– И не может знать, – сказал Том в полном замешательстве, – если он лондонец. Я ни с кем в Лондоне не знаком.

– А на мое замечание, – продолжал Джон, все еще держа руку на плече Тома, – что он, конечно, извинит меня за нескромность, если я спрошу, кто направил его ко мне, как он узнал о перемене в положении моего друга и каким образом ему стало известно, что мой друг способен занять эту должность, он сухо ответил, что не уполномочен входить ни в какие объяснения.

– Не уполномочен входить ни в какие объяснения! – повторил Том с глубоким вздохом.

– "Я прекрасно знаю, – сказал он, – что всякому, кто бывал в тех местах, где живет мистер Пексниф, – мистер Томас Пинч и его дарования известны так же хорошо, как церковная колокольня или "Синий Дракон".

– "Синий Дракон"! – повторил Том, глядя попеременно то на своего друга, то на сестру.

– Да, подумайте! Даю вам слово, он говорил о "Синем Драконе" так фамильярно, словно сам Марк Тэпли. Должен вам сказать, я глядел на него во все глаза, но не мог все же припомнить, где я его видел прежде, хотя он сказал с улыбкой: "Вы знаете "Синий Дракон", мистер Уэстлок, вы не раз заглядывали туда". Заглядывали? Ну да, заглядывал! Помните, Том?

Том многозначительно кивнул и, теряясь еще более, заметил, что это самое странное и необъяснимое происшествие, о каком ему доводилось слышать.

– Необъяснимое? – повторил его друг. – Я испугался этого человека. Хотя это было среди дня, при свете солнца, я положительно испугался его. Скажу даже, что я стал подозревать в нем потустороннее видение, а не обыкновенного смертного, пока он не вынул самый прозаический бумажник и не подал мне вот эту карточку.

– Мистер Фипс, – произнес Том, читая вслух. – Остин-Фрайерс. Остин-Фрайерс звучит довольно мрачно *.

– Зато Фипс, по-моему, нет, – ответил Джон. – Однако он там живет и будет ждать вас сегодня утром. А теперь вы знаете об этом странном случае столько же, сколько и я, честное слово.

Лицо Тома, который и радовался ста фунтам в год и удивлялся рассказу, можно было сравнить только с лицом его сестры, выражавшим такое совершенное изумление, какое от души пожелал бы увидеть любой художник. Что случилось бы с пудингом, если бы он не был к этому времени готов, вряд ли могли бы предсказать даже астрологи.

– Том, – сказала Руфь после некоторого колебания, – быть может, мистер Уэстлок, по дружбе к тебе, не говорит всего, что знает?

– Нет, что вы! – горячо воскликнул Джон. – Это не так, уверяю вас. К моему великому сожалению, я никак не могу приписать себе эту честь, мисс Пинч. Все, что я знаю и, насколько можно судить, буду знать, я ему сказал.

– А не могли бы вы узнать больше, если бы сочли нужным? – спросила Руфь, усиленно отскребая пирожную доску.

– Нет, – возразил Джон. – Право, нет. Очень невеликодушно с вашей стороны относиться ко мне так подозрительно, когда я вам безгранично верю. Я вполне полагаюсь на ваш пудинг, мисс Пинч.

Руфь засмеялась, но скоро они перестали шутить и начали обсуждать этот вопрос с глубокой серьезностью. Как бы ни было темно все остальное в этом деле, одно оставалось ясным: что Тому предлагают сто фунтов жалованья в год; но ведь в конце концов это было самое главное, и в окружающей тьме оно только становилось виднее.

Том, находясь в сильном волнении, пожелал немедленно отправиться в Остин-Фрайерс; однако, по совету Джона, они подождали еще около часа. Том перед уходом принарядился насколько возможно, и Джон Уэстлок в полуоткрытую дверь гостиной видел мельком, как прелестная маленькая сестричка чистит в коридоре воротник его пальто, зашивает распоровшиеся по шву перчатки и легко порхает вокруг Тома, усердно поправляя его костюм то тут, то там с милой старомодной аккуратностью; и он невольно вспомнил ее фантастические портреты на стенах чертежной у Пекснифа и решил с негодованием, что все они грубейшая клевета и недостаточно красивы, хотя, как уже упоминалось в свое время, художники всегда рисовали ее красавицей, да он и сам сделал не меньше десятка таких набросков.

– Том, – сказал он, шагая с ним рядом по улице, – я начинаю думать, что вы чей-то сын.