Текст книги "Посмертные записки Пиквикского клуба"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 62 страниц)

ГЛАВА XLI.
Что произошло с мистером Пиквиком, когда он попал во Флит, каких заключенных он там увидел и как он провел ночь

Мистер Том Рокер, джентльмен, который ввел мистера Пиквика в тюрьму, спустившись по небольшой лестнице, круто повернул направо и, пройдя железные ворота, открытые настежь, поднялся по другой небольшой лестнице и вошел в длинную узкую галерею[131]131
  Галерея – так назывался каждый этаж четырехэтажной тюрьмы Флит; подвал тюрьмы назывался «Ярмарка».


[Закрыть], грязную и низкую, с каменным полом и двумя окнами в противоположных концах, пропускавшими тусклый свет.

– Вот! – сказал джентльмен, засовывая руки в карманы и небрежно оглядываясь на мистера Пиквика, – Вот это лестница в подвал.

– О! – отозвался мистер Пиквик, посмотрев вниз на темную грязную лестницу, которая, казалось, вела в сырые и мрачные каменные склепы под землею. – А там, вероятно, находятся маленькие погреба, где заключенные хранят свой скудный запас угля? Неприятные закоулки, когда приходится туда спускаться, но, надо думать, очень удобные.

– Еще бы не удобные, – отвечал джентльмен, – когда видишь, сколько народу там живет, и довольно уютно. Это и есть Ярмарка.

– Мой друг, – спросил мистер Пиквик, – неужели вы хотите сказать, что в этих отвратительных подземельях живут люди?

– Хочу ли я это сказать? – отвечал мистер Рокер удивленно и негодующе.

– А почему бы мне не хотеть?

– Живут! Живут там, внизу! – воскликнул мистер Пиквик.

– Да, живут там, внизу! А также умирают там, внизу, очень часто, – отвечал мистер Рокер. – Что же тут такого? Кто может против этого возражать? Живут там, внизу? Да разве это не прекрасное место для жилья?

Так как Рокер при этих словах повернулся к мистеру Пиквику и вдобавок возбужденно пробормотал несколько невнятных ругательств, сей последний джентльмен счел уместным не продолжать беседы. Затем мистер Рокер начал подниматься по другой лестнице, такой же грязной, как и та, что вела в помещение, только что служившее предметом разговора. Мистер Пиквик и Сэм неотступно следовали за ним.

– Вот... – сказал мистер Рокер, останавливаясь, чтобы отдышаться, когда они добрались до следующей галереи таких же размеров, как и нижняя. – На этом этаже находится общая столовая, выше будет третий этаж, а за ним – еще один. А вы переночуете сегодня в комнате смотрителя, вот здесь, идемте.

Изложив все это одним духом, мистер Рокер стал подниматься еще на один этаж, мистер Пиквик и Сэм Уэллер следовали за ним по пятам. На эти лестницы проникал свет из нескольких окон, находившихся невысоко над полом и выходивших во двор, усыпанный гравием и обнесенный высокой кирпичной стеной с железными рогатками наверху. Как выяснилось из слов мистера Рокера, это был двор для игры в мяч, и далее выяснилось из показаний того же джентльмена, что был еще один двор, поменьше, в той части тюремных владений, которая примыкала к Феррингдон-стрит, прозванный и именуемый «Живописным двором», ибо его стены некогда были покрыты изображениями различных кораблей, идущих на всех парусах, и другими художественными изображениями, исполненными в былые времена каким-то заключенным в тюрьму рисовальщиком в часы досуга.

Сообщив эти важные сведения, скорее с целью от них освободиться, чем с намерением просветить мистера Пиквика, проводник добрался, наконец, до следующей галереи, свернул в маленький коридор в дальнем конце, открыл дверь и обнаружил помещение на вид отнюдь не привлекательное, где стояло восемь или девять железных кроватей.

– Вот комната! – сказал мистер Рокер, придерживая дверь и с торжеством взирая на мистера Пиквика.

Однако лицо мистера Пиквика выражало столь мало удовольствия при виде этого помещения, что мистер Рокер стал искать сочувствия на физиономии Сэмюела Уэллера, который до сей поры хранил величественное молчание.

– Вот комната, молодой человек, – повторил мистер Рокер.

– Вижу, – отвечал Сэм, безмятежно кивнув головой.

– Вы не предполагали найти такую комнату в Феррингдонском отеле[132]132
  Феррингдонский отель – то есть тюрьма Флит, которая находилась на Феррингдон-стрит, пересекающей Флитстрит.


[Закрыть], а? – осведомился мистер Рокер с самодовольной улыбкой.

В ответ мистер Уэллер ловко и непринужденно закрыл один глаз; это можно было толковать в зависимости от фантазии наблюдателя: то ли он так думает, то ли не думает, то ли вообще об этом не задумывался. Показав этот фокус и снова открыв глаз, мистер Уэллер пожелал узнать, к какой именно кровати относится лестное мнение мистера Рокера, будто на ней необыкновенно хорошо спится.

– Вот она, – ответил мистер Рокер, указывая на сильно заржавленную кровать в углу. – Она любого заставит заснуть, хочет он того или нет, – вот какая это кровать.

– Пожалуй, – заметил Сэм, с крайним отвращением созерцая вышеупомянутый предмет обстановки, – я бы сказал, что опиум ничего не стоит по сравнению с нею.

– Ровно ничего! – подтвердил мистер Рокер.

– И надо думать, – продолжал Сэм, искоса взглянув на своего хозяина, словно в надежде удостовериться, что все происходящее поколебало его решимость, – и, надо думать, другие джентльмены, которые спят здесь, настоящие джентльмены?

– Самые настоящие, – отвечал мистер Рокер. – Один из них выпивает двенадцать пинт эля ежедневно и не перестает курить даже за едой.

– Должно быть, это первоклассный джентльмен, – сказал Сэм.

– Первый сорт, – отозвался мистер Рокер.

Отнюдь не устрашенный даже такими сведениями, мистер Пиквик, улыбаясь, объявил о своем решении испытать в течение этой ночи действие наркотической кровати, и мистер Рокер, уведомив его, что он может лечь спать, когда ему вздумается, без дальнейших предупреждений и формальностей, удалился, оставив его с Сэмом в галерее.

Темнело; это означало, что здесь, где никогда не бывает светло, зажглось несколько газовых рожков, как бы в знак приветствия наступавшему вечеру. Так как было довольно жарко, кое-кто из обитателей многочисленных каморок, расположенных по обеим сторонам галереи, приоткрыл свою дверь. Проходя мимо, мистер Пиквик заглядывал в них с большим интересом и любопытством.

В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма, шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во «все четыре» колодой засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же шум, и пиво, и табачный дым, и карты.

В галереях, и в особенности по лестницам, слонялось множество людей, которые пришли сюда: одни – потому, что их камеры были пусты и неуютны, другие – потому, что их камеры битком набиты и жарки; большинство – потому, что не находило тишины и покоя и не знало, чем себя занять. Здесь было очень много людей самых разнообразных категорий – от рабочего в бумазейной куртке до разорившегося кутилы в халате, разумеется с продранными локтями; но у всех было нечто общее – вялое тюремное беспечное чванство, наглый, заносчивый вид, который немыслимо описать словами, но который мгновенно уловит всякий, пусть только зайдет в ближайшую долговую тюрьму и присмотрится к первой попавшейся группе ее обитателей с тем же интересом, с каким смотрел мистер Пиквик.

– Меня удивляет, Сэм, – сказал мистер Пиквик, перегнувшись через перила на площадке лестницы, – что заключение в тюрьму за долги в сущности не является наказанием.

– Вы так думаете, сэр? – спросил мистер Уэллер.

– Вы видите, как эти молодцы пьют, курят, кричат, – отвечал мистер Пиквик. – Быть не может, чтобы пребывание здесь их огорчало.

– А, вот в том-то и дело, сэр, – подхватил Сэм, – их это не огорчает, для них это самый что ни на есть праздник – портер и кегли. Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, – такие впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. Я вам скажу, в чем тут дело, сэр: на того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует, а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно. Получается неровно, как говорил мой отец, когда ему приготовляли грог и воды было больше, чем джина, получается неровно, вот в чем беда.

– Мне кажется, вы правы, Сэм, – подумав, сказал мистер Пиквик, – совершенно правы.

– Пожалуй, можно встретить иной раз и честных людей, которым это по вкусу, – задумчиво продолжал мистер Уэллер, – но я что-то не слыхал о них, если не считать одного маленького грязнолицего человечка в коричневой куртке, да и у того это было делом привычки.

– А кто он такой? – осведомился мистер Пиквик.

– А, вот этого-то никто не знал, – отвечал Сэм.

– Но что он сделал?

– Да то же, что в свое время делали многие люди, гораздо более известные, сэр, – сказал Сэм. – Он попробовал перепрыгнуть через самого себя.

– Иными словами, – сказал мистер Пиквик, – он, должно быть, жил выше средств и наделал долгов.

– Именно так, сэр, – отозвался Сэм, – и в результате попал сюда. Долгов было немного – фунтов девять, да впятеро больше на покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на семнадцать лет. Появились, правда, у него на лице морщины, но они были замазаны грязью, потому-то и грязное лицо и коричневая куртка остались к концу этого срока такими же, какими были вначале. Он был смирным, безобидным маленьким созданием, всегда за кого-нибудь хлопотал или играл в мяч и никогда не выигрывал; в конце концов тюремщики его полюбили, и каждый вечер он приходил к ним в комнату, болтал с ними, рассказывал разные небылицы и всякую всячину. Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который был дежурным, и вдруг говорит: «Билл, я не видел рынка по ту сторону стены, – говорит (а в ту пору здесь был Флитский рынок), – Билл, я не видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет». – «Знаю, что не видел», – говорит тюремщик, покуривая свою трубку. «Я бы хотел поглядеть на него одну минутку, Билл», – говорит он. «Очень возможно», – говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не понимает, куда клонит тот человек. «Билл, – говорит он с еще большим волнением, – мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический удар, я вернусь через пять минут по часам». «А что со мной будет, если вас хватит апоплексический удар?» – спросил тюремщик. «Ну, – говорит маленькое создание, – кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой, потому что моя карточка у меня в кармане, – номер двадцатый, этаж столовой», – и правда, так оно и было, потому что, когда ему хотелось познакомиться с каким-нибудь новичком, он, бывало, вынимал маленькую памятную карточку, а на ней были написаны эти слова, и больше ничего, и потому-то его всегда звали «Номер двадцатый». Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно заявляет: «Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого друга». – «Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще осталось!» – говорит маленький человечек и с этими словами изо всех сил хлопает себя по курточке, и потом из обоих глаз У него вытекает по слезинке, а это было очень удивительно – все думали, что вода никогда не орошала его лица. Он пожал руку тюремщику и ушел...

– И так и не вернулся, – вставил мистер Пиквик.

– На этот раз вы ошиблись, сэр, – возразил мистер Уэллер. – Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне себя от злости; рассказывает, как его чуть было не раздавила карета, что он к этому не привык, и будь он проклят, если не напишет лорд-мэру. Наконец, его утихомирили, и с той поры он в течение пяти лет даже не выглядывал за ворота.

– По прошествии этого времени он, вероятно, умер, – сказал мистер Пиквик.

– Нет, не умер, сэр, – отвечал Сэм. – Ему пришла (фантазия пойти отведать пива в новом трактире через улицу, и там был такой уютный кабинетик, что ему взбрело в голову ходить туда каждый вечер; так он и делал долгое время и всегда возвращался регулярно за четверть часа до закрытия ворот; стало быть, все шло очень хорошо и приятно. Наконец, он так разошелся, что начал забывать о времени или вовсе о нем не думал и возвращался все позже и позже; и вот как-то вечером его старый друг как раз запирал ворота – даже ключ уже повернул, когда он является. «Подождите, Билл», – говорит он. «Как, вы еще не вернулись домой, Двадцатый? – говорит тюремщик. – Я думал, вы давным-давно дома». «Нет еще», – улыбаясь, говорит маленький человечек. «Ну, так вот что я вам скажу, мой друг, – говорит тюремщик, очень медленно и неохотно открывая ворота, – по моему мнению, вы попали в дурную компанию, и мне очень грустно это видеть. Я не хочу вас обижать, но если вы не можете довольствоваться порядочным обществом и приходить домой в положенное время, я вас вовсе не впущу сюда, и это так же верно, как то, что вы сейчас здесь стоите!» Маленький человечек так весь и затрясся и с тех пор никогда не выходил за тюремные стены.

Когда Сэм закончил свой рассказ, мистер Пиквик начал медленно спускаться по лестнице. Задумчиво пройдясь несколько раз по Живописному двору, где почти никого не было, так как уже стемнело, он уведомил мистера Уэллера, что, по его мнению, тому давно пора удалиться на ночь, и попросил его найти пристанище в одном из соседних трактиров и вернуться рано утром, чтобы условиться, как перевезти вещи своего хозяина из «Джорджа и Ястреба». Этому приказанию мистер Сэмюел Уэллер приготовился подчиниться со всей любезностью, на какую был способен, но тем не менее очень явно обнаружил свою неохоту. Он даже безуспешно пытался заговорите, несколько раз о том, как удобно было бы провести эту ночь, растянувшись здесь, на песке, но, убедившись, что мистер Пиквик заупрямился и останется глух к таким намекам, в конце концов удалился.

Нельзя скрыть того факта, что на душе у мистера Пиквика было очень грустно и тревожно – не от недостатка в людях, ибо тюрьма была переполнена, а бутылка вина немедленно, без формальных церемоний знакомства, снискала бы самое дружеское расположение немногих избранных. Но он был одинок в этой грубой, вульгарной толпе и чувствовал уныние и тоску, естественно вытекающие из размышлений о том, что он посажен в клетку и лишен надежды на освобождение. Однако решение освободиться ценой потворства мошенникам Додсону и Фоггу ни на секунду у него не возникало.

В таком расположении духа он вернулся в галерею, где была столовая, и стал медленно прогуливаться. Помещение было нестерпимо грязное, а запах табачного дыма буквально удушливый. Беспрестанно захлопывались с шумом и стуком двери, когда люди входили и выходили, и гул голосов и шагов неумолчно звучал в коридорах. Молодая женщина с ребенком на руках, которая, казалось, едва могла передвигать ноги от истощения и нищеты, бродила по коридору, беседуя со своим мужем, которому больше негде было ее принять. Когда они проходили мимо мистера Пиквика, он слышал, как женщина плакала, а один раз она отдалась такому приступу отчаяния, что должна была прислониться к стене, чтобы не упасть, и мужчина взял на руки ребенка, стараясь ее успокоить.

Мистер Пиквик был так расстроен, что не мог этого вынести и пошел наверх спать.

Хотя комната смотрителя была весьма некомфортабельна (по обстановке и удобствам она занимала место на несколько сот ступеней ниже обыкновенной больничной палаты в провинциальной тюрьме), но в данный момент она отличалась тем преимуществом, что в ней не было никого, кроме самого мистера Пиквика. Поэтому он присел на маленькую железную кровать и задумался над тем, сколько денег смотритель извлекает за год из этой грязной комнаты. Убедившись посредством математических вычислений, что это помещение приносит примерно такой же годовой доход, как улочка в предместьях Лондона, он начал размышлять о том, какой соблазн мог привести грязноватую муху, которая ползала по его панталонам, в эту душную тюрьму, когда она могла выбрать любое приятное помещение. Эти размышления привели его к выводу, что насекомое помешалось. Разрешив этот вопрос, он заметил, что его клонит ко сну, после чего он вытащил ночной колпак из кармана, куда предусмотрительно сунул его утром, не спеша разделся, лег в постель и заснул.

– Браво! Пяткой кверху... режь и скользи... отбивайте, Зефир! Будь я проклят, если балет не ваша стихия! Валяйте дальше! Ура!

Эти неистовые восклицания, сопровождаемые оглушительным смехом, пробудили мистера Пиквика от того крепкого сна, который продолжается около получаса, но спящему кажется растянувшимся на три недели или месяц.

Едва умолк голос, как все в комнате задрожало с такой силой, что задребезжали оконные стекла, а кровати затряслись. Мистер Пиквик привскочил, сел и в течение нескольких минут смотрел в немом изумлении на разыгрывавшуюся перед ним сцену.

Посреди комнаты человек в зеленой куртке с широкими фалдами, в полосатых коротких штанах и серых бумажных чулках выделывал популярнейшие па матросского танца с вульгарной и шутовской пародией на грацию и легкость, что в соединении с его костюмом производило крайне нелепое впечатление. Другой, по-видимому очень пьяный, которого, должно быть, уложили в постель его товарищи, сидел, прикрытый одеялом, распевая с большим чувством и выразительностью куплеты какой-то комической песни; третий, присев на одну из кроватей, аплодировал обоим с видом глубокого знатока и поощрял их тем пылким проявлением чувств, которое и разбудило мистера Пиквика.

Этот человек был превосходным образчиком той породы людей, которую можно увидеть во всем ее блеске только в таких местах. Пожалуй, иной раз встретишь их не во всем блеске по соседству с конюшнями и трактирами, но полного расцвета они достигают только в этих теплицах, которые как будто заботливо созданы законодательной властью с единственной целью их выращивать.

Это был рослый человек с оливковым цветом лица, длинными темными волосами и очень густыми бакенбардами, сходившимися под подбородком; галстука на нем не было, так как он весь день играл в мяч, и открытый ворот рубахи позволял видеть бакенбарды во всем их великолепии. На голове у него торчала простая восемнадцатипенсовая французская шапочка с болтающейся яркой кисточкой, которая прекрасно гармонировала с простой бумазейной курткой. Его ноги, длинные и тощие, были украшены штанами цвета перца с солью, скроенными так, чтобы подчеркнуть полную симметрию упомянутых конечностей. Однако, будучи довольно небрежно подтянуты и вдобавок кое-как застегнуты, они спускались не слишком изящными складками на пару башмаков, в достаточной мере стоптанных, чтобы обнаружить пару очень грязных белых носков. Было во всем облике этого человека нечто непристойно франтовское и какая-то хвастливая наглость, стоившая золотого слитка.

Этот субъект первый заметил, что мистер Пиквик на них смотрит. Он подмигнул Зефиру и с насмешливой серьезностью попросил его не будить джентльмена.

– Как! Да благословит бог честное сердце и душу джентльмена! – воскликнул Зефир, оглядываясь и притворяясь крайне изумленным. – А ведь джентльмен не спит. Эй, Шекспир!.. Как поживаете, сэр? Как поживают Мэри и Сара, сэр? Как поживает милая старая леди у себя дома, сэр? Не будете ли вы столь любезны уложить мои поклоны в первый же маленький пакет, какой вы пошлете туда, сэр, и сказать, что я бы их раньше прислал, да только боялся, как бы они не разбились в повозке, сэр?

– Не надоедайте джентльмену банальными любезностями, когда вы видите, что ему не терпится выпить, – игриво сказал джентльмен с бакенбардами. – Почему вы не спросите джентльмена, что он будет пить?

– Ах, боже мой, я совсем забыл, – отозвался тот. – Что вы будете пить, сэр? Желаете ли вы портвейну, сэр, или хересу, сэр? Я порекомендовал бы эль, сэр, или, может быть, вы хотите отведать портеру, сэр? Осчастливьте меня разрешением повесить ваш ночвой колпак, сэр.

С этими словами говоривший сорвал сей предмет туалета с головы мистера Пиквика и мгновенно напялил его на голову пьяного, который, твердо убедившись в том, что услаждает многочисленную аудиторию, продолжал меланхолически распевать комические куплеты.

Насильно сорвать ночной колпак со лба человека и водрузить его на голову неизвестному джентльмену неопрятной внешности – такой остроумный поступок, как бы он ни был оригинален сам по себе, относится бесспорно к разряду тех, которые именуются издевательством. Оценив его именно так, мистер Пиквик, отнюдь не предупреждая о своем намерении, энергически спрыгнул с постели и нанес Зефиру такой ловкий удар в грудь, что в значительной мере лишил его той легкости дыхания, которая связывается иногда с именем Зефира; после сего, снова завладев своим ночным колпаком, он смело принял оборонительную позицию.

– А теперь выходите, оба... оба! – воскликнул мистер Пиквик, задыхаясь как от волнения, так и от потери некоторого запаса энергии.

После такого смелого приглашения достойный джентльмен придал своим кулакам вращательное движение, дабы устрашить противников научными приемами.

Храбрость ли мистера Пиквика, весьма неожиданная, или сложный маневр, проделанный им, когда он вскочил с постели и набросился на человека, отплясывающего матросский танец, произвели впечатление на его противников неведомо, но впечатление было произведено, ибо, вместо того чтобы немедленно покуситься на человекоубийство, – а мистер Пиквик твердо верил, что они это сделают, – они приостановились, поглядели друг на друга и, наконец, от души расхохотались.

– Ну, вы молодчина, и теперь вы мне еще больше нравитесь! – объявил Зефир. – Прыгайте скорее в постель, пока не схватили ревматизма. Надеюсь, не сердитесь? – добавил он, протягивая руку величиною с желтую гроздь пальцев, которая раскачивается иной раз над дверью перчаточника.

– Нисколько! – отвечал мистер Пиквик с большой поспешностью, ибо теперь, когда возбуждение улеглось, он почувствовал, что у него зябнут ноги.

– Удостойте чести и меня, – сказал с вульгарным акцентом джентльмен, украшенный бакенбардами, подавая правую руку.

– С большим удовольствием, сэр, – сказал мистер Пиквик и после продолжительного и торжественного рукопожатия снова забрался в постель.

– Меня зовут Сменгль, сэр, – сказал человек с бакенбардами.

– О! – сказал мистер Пиквик. – Меня – Майвинс, – сказал человек в чулках.

– Очень рад слышать, сэр, – сказал мистер Пиквик.

– Кхе, – кашлянул мистер Сменгль.

– Вы что-то сказали, сэр? – осведомился мистер Пиквик.

– Нет, я ничего не говорил, сэр, – отвечал мистер Сменгль.

– Мне послышалось, будто вы что-то сказали, сэр, – пояснил мистер Пиквик.

Все это было очень изысканно и вежливо, и в довершение удовольствия мистер Сменгль многократно заверил мистера Пиквика в том, что питает величайшее уважение к чувствам джентльмена, каковое заявление несомненно делало ему честь, ибо отнюдь нельзя было предположить, чтобы он знал, каковы эти чувства.

– Проходили через суд, сэр? – полюбопытствовал мистер Сменгль.

– Как? – переспросил мистер Пиквик.

– Через суд... на Портюгел-стрит[133]133
  Суд на Портюгел-стрит – лондонский суд по делам о несостоятельности.


[Закрыть]... Суд для освобождения от... Ну, да вы знаете.

– О нет, – отвечал мистер Пиквик. – Нет!

– Надеетесь скоро выйти? – предположил Майвинс.

– Боюсь, что нет, – ответил мистер Пиквик. – Я отказался уплатить возмещение убытков и в результате очутился здесь.

– А меня погубила бумага, – сказал мистер Сменгль.

– Вероятно, торговали писчебумажными товарами, сэр? – наивно осведомился мистер Пиквик.

– Торговал писчебумажными товарами? Нет, черт бы меня подрал! Так низко я никогда не опускался. Никакой торговли. Под «бумагой» я подразумеваю расписки.

– О, вы употребляете это слове в таком смысле? Понимаю, – сказал мистер Пиквик.

– Черт возьми! Джентльмен должен быть готов к превратностям судьбы, – продолжал Сменгль. – В чем же дело? Вот я сижу во Флитской тюрьме. Так. Прекрасно. Ну, так что же? От этого мне не хуже, правда?

– Еще бы! – отвечал мистер Майвинс.

И он был совершенно прав, ибо мистеру Сменглю отнюдь не стало хуже, ему стало даже лучше, ибо для того, чтобы попасть в тюрьму, он без затрат приобрел некоторые драгоценности, давным-давно заложенные ростовщику.

– Да, но послушайте, – сказал мистер Сменгль, – во рту пересохло. Давайте прополощем горло каплей горячего хереса. Новичок ставит, Майвинс доставляет, я помогу распить. Это во всяком случае справедливое и достойное джентльмена разделение труда, будь я проклят!

Не желая затевать новую ссору, мистер Пиквик охотно согласился на это предложение и вручил деньги мистеру Майвинсу, который немедленно отправился в столовую исполнять поручение.

– Послушайте, – шепнул Сменгль, как только его друг вышел из комнаты, сколько вы ему дали?

– Полсоверена, – сказал мистер Пиквик.

– Он чертовски приятный джентльмен, – сообщил мистер Сменгль, – дьявольски приятный. Другого такого я не знаю, но...

Тут мистер Сменгль запнулся и с сомнением покачал головой.

– Вы допускаете возможность, что он присвоит эти деньги? – осведомился мистер Пиквик.

– О нет! Заметьте – я этого не говорю, я подчеркиваю, что он чертовски приятный джентльмен, – сказал мистер Сменгль. – Но, пожалуй, если бы кто-нибудь сбегал вниз посмотреть, не сунул ли он случайно носа в кувшин или как-нибудь по ошибке не потерял денег, когда будет возвращаться сюда, это было бы неплохо. Эй, вы, сэр, сбегайте-ка вниз да присмотрите за джентльменом, слышите?

Эта просьба была адресована робкому нервному человечку, чья внешность свидетельствовала о большой бедности который все время сидел съежившись на кровати, по-видимому ошеломленный новизной своего положения.

– Вы знаете, где столовая, – сказал Сменгль. – Сбегайте туда и скажите джентльмену, что вы пришли по мочь ему нести кувшин. Или нет... постойте... вот что я вам скажу... я вам скажу, как мы его надуем, – сообщил Сменгль с лукавой миной.

– Как? – полюбопытствовал мистер Пиквик.

– Передайте ему, чтобы он истратил сдачу на сигары. Блестящая мысль! Бегите и скажите ему, слышите? Не пропадут! – обратился Сменгль к мистеру Пиквику. – Я их выкурю.

Этот маневр был столь остроумен и вдобавок проведен с таким невозмутимым спокойствием и хладнокровием, что мистер Пиквик не имел ни малейшего желания ему препятствовать, даже если бы это было в его власти.

Вскоре мистер Майвинс вернулся с хересом, который мистер Сменгль налил в две маленькие надтреснутые кружки, предварительно заметив, – имея в виду самого себя, – что джентльмен не должен привередничать при таких обстоятельствах и что он лично не считает для себя унизительным пить прямо из кувшина. В доказательство своей искренности он немедленно выпил половину залпом за здоровье всей компании.

Когда таким путем была достигнута полная гармония, мистер Сменгль начал занимать своих слушателей рассказом о различных романических похождениях, которым он время от времени предавался, включая в свой рассказ интересные анекдоты о чистокровной лошади и великолепной еврейке – обе отличались исключительной красотой и обеих домогались аристократы и дворяне Соединенного королевства.

Задолго до того, как закончилось сообщение этих занимательных подробностей из биографии джентльмена, мистер Майвинс улегся в постель и захрапел, предоставив робкому незнакомцу и мистеру Пиквику извлекать пользу из жизненного опыта мистера Сменгля.

Но и эти два упомянутых джентльмена получили меньше пользы от трогательных повествований, чем могли бы получить. Мистер Пиквик некоторое время пребывал в дремотном состоянии, как вдруг ему смутно почудилось, будто пьяный возобновил свои комические куплеты, а мистер Сменгль с помощью кувшина воды деликатно намекнул ему о нежелании присутствующих слушать пение. Затем мистер Пиквик опять погрузился в сон, неясно сознавая, что мистер Сменгль все еще рассказывает историю, суть коей, по-видимому, сводилась к детальному разъяснению вопроса о том, как он одновременно подделал расписку и поддел джентльмена.