Текст книги "Остролист (В трех ветках)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Коридорный предполагает, что после завтрака они принялись рисовать солдатиков, – во всяком случае, ему известно, что множество таких рисунков потом нашлось в камине, и все солдаты на них были изображены верхом. Позже мистер Гарри позвонил в колокольчик – удивительно, до чего хорошо держался этот мальчик! – и спросил бодрым тоном:

– Кобс, тут поблизости есть хорошие места для прогулок?

– Да, сэр, – ответил Кобс. – Тут есть, например, Дорожка Любви.

– Ну вас совсем, Кобс! – Мальчик так именно и выразился. – Вы шутите!

– Простите, сэр, – возразил Кобс. – тут одна дорожка действительно называется Дорожкой Любви. Гулять по ней очень приятно, и я почту за честь показать ее вам и миссис Гарри Уолмерс-младшей.

– Нора, милочка моя, – сказал мистер Гарри, – это прелюбопытно. Нам, право, стоит посмотреть Дорожку Любви. Наденьте шляпку, душенька моя милая, и пойдемте туда с Кобсом.

Коридорный предоставляет мне самому судить, каким подлецом он чувствовал себя, когда на прогулке эти малыши объявили ему, что решили, если он будет у них старшим садовником, платить ему две тысячи гиней в год за то, что он им такой верный друг. В эту минуту коридорному хотелось, чтобы земля разверзлась у него под ногами и поглотила его, – так стыдно ему было, когда сияющие глазки детей доверчиво смотрели на него. Итак, сэр, он по мере сил постарался перевести разговор на другую тему и повел детей по Дорожке Любви на заливные луга, где мистер Гарри чуть было не утонул, добывая водяную лилию для Норы – ведь этот мальчик ничего не боялся… Ну, вот, сэр, наконец они устали до смерти. Все вокруг было для них так ново и незнакомо, что они совершенно выбились из сил. И тут они улеглись на берег, поросший ромашками, совсем как «Дети в лесу», или лучше сказать – на лугу, и заснули.

Коридорный не знает (быть может, я знаю?), но ничего, это не имеет ровно никакого значения, – не знает, почему он чуть не разревелся, когда поглядел, как эти прелестные ребятишки спят на травке в тихий, солнечный день и, наверно, даже сейчас не видят таких радужных снов, какие видели наяву. Но, господи! Как подумаешь о себе – чем ты сам-то занимался чуть не с колыбели, и до чего ты ничтожный человек, и почему всегда получается, что у тебя есть только «вчера» да «завтра», а «сегодня» для тебя не существует – так даже как-то чудно делается!

Так вот, сэр, они, наконец, проснулись, и тут коридорный кое-что подметил, а именно – что миссис Гарри Уолмерс-младшая не в духе. Когда мистер Гарри обнял ее за талию, она сказала, что он ей «так надоел!», а когда он сказал: «Нора, майская луна моя, разве ваш Гарри может вам надоесть?», она ответила: «Да, и я хочу домой!»

Вареная курица и пудинг из хлеба с маслом несколько оживили ее, но коридорный должен сознаться мне по секрету, что не худо было бы ей внимательней прислушиваться к голосу любви и не так самозабвенно уплетать смородину. Тем не менее мистер Гарри держался хорошо, и его благородное сердце было по-прежнему полно любви. В сумерках миссис Уолмерс совсем осовела и расплакалась. Поэтому миссис Уолмерс ушла спать рано, по-вчерашнему, и мистер Гарри последовал ее примеру.

Часов в одиннадцать – двенадцать ночи хозяин возвращается домой в наемной карете вместе с мистером Уолмерсом и какой-то пожилой леди. Мистера Уолмерса вся эта история как будто забавляет, но вместе с тем лицо у него очень серьезное, и вот он говорит нашей хозяйке:

– Мы перед вами в большом долгу, сударыня, за то, что вы так заботились о наших детишках, и никогда не сможем вознаградить вас по заслугам. А теперь, сударыня, скажите, пожалуйста, где мой мальчик?

Наша хозяйка отвечает:

– За милым мальчиком присматривает Крбс, сэр. Кобс, проведи их в сороковой!

Тут мистер Уолмерс говорит Кобсу:

– А, Кобс, очень рад видеть вас! Я догадался, что вы здесь!

А Кобс говорит на это:

– Да, сэр. Ваш покорный слуга, сэр.

Быть может, мне странно будет это слышать, но коридорный уверяет меня, что, когда он поднимался по лестнице, сердце у него стучало как молоток.

– Простите, сэр, – говорит Кобс, отпирая дверь, – надеюсь, вы не прогневаетесь на мистера Гарри. Ведь мистер Гарри прекрасный мальчик, сэр, и впоследствии вы будете им гордиться.

По словам коридорного, он в эту минуту был настроен так решительно, что, вздумай отец прекрасного мальчика ему противоречить, коридорный, наверно, дал бы ему затрещину, а там будь что будет.

Но мистер Уолмерс сказал только:

– Нет, Кобс, не бойтесь, друг мой. Благодарю вас!

И тут он входит в комнату, потому что дверь уже открыли.

Коридорный тоже входит со свечой в руке и видит, как мистер Уолмерс, подойдя к кровати, тихонько нагибается и целует личико спящего. Потом стоит и с минуту смотрит на него, удивительно похожий на мальчика (говорят, он сам когда-то увез миссис Уолмерс); потом осторожно трясет его за плечико:

– Гарри, милый мой мальчик! Гарри!

Мистер Гарри вскакивает и смотрит на него. Смотрит и на Кобса. И так развито было в этом малыше чувство чести, что он смотрит на Кобса, желая убедиться, не повредил ли он чем-нибудь своему другу.

– Я не сержусь, дитя мое. Я хочу только, чтобы ты оделся и вернулся домой.

– Хорошо, папа.

Мистер Гарри быстро одевается. Когда он уже почти готов, слезы подступают у него к горлу и подступают все больше и больше, в то время как он стоит и смотрит на отца, а отец стоит и спокойно смотрит на него – вылитый портрет своего сына.

– Пожалуйста, нельзя ли… – до чего он был мужественный, этот ребенок, и как он удерживал набегающие слезы! – Пожалуйста, милый папа… нельзя ли мне перед отъездом… поцеловать Нору?

– Можно, дитя мое.

И вот отец берет мистера Гарри за руку, а коридорный идет впереди со свечой, и они входят во вторую спальню, где у кровати сидит пожилая леди, а бедная маленькая миссис Гарри Уолмерс-младшая крепко спит. Отец подносит ребенка к подушке, а тот на мгновение прижимается личиком к теплому личику бедняжки, ничего не ведающей маленькой миссис Гарри Уолмерс-младшей, и тихонько притягивает его к себе – зрелище, столь трогательное для горничных, которые заглядывают в дверь, что одна из них восклицает: «Как не стыдно их разлучать!». Но эта горничная, как сообщает мне коридорный, была от природы мягкосердечна. Впрочем, ничего худого о ней сказать нельзя. Отнюдь нет.

Коридорный говорит, что тем дело и кончилось. Мистер Уолмерс уехал в карете, держа мистера Гарри за руку. Пожилая леди и миссис Гарри Уолмерс-младшая (впрочем, она так и не носила этой фамилии, потому что впоследствии вышла замуж за какого-то капитана и умерла в Индии) уехали на другой день. В заключение коридорный спрашивает меня, согласен ли я с ним вот в чем: во-первых, что не много найдется женихов и невест, которые были бы и вполовину так невинны и простодушны, как эти дети; во-вторых, что было бы куда как хорошо для многих женихов и невест, если бы их остановили вовремя и вернули домой порознь.

Третья ветка
Счет

Снег шел целую неделю. Время это пролетело для меня так быстро, что я усомнился бы в том, что прошла неделя, если бы на столе у меня не лежало одно документальное доказательство.

Дорогу расчистили уже накануне, а упомянутый документ был моим счетом. Он красноречиво свидетельствовал о том, что я ел, пил, грелся и спал среди гостеприимных веток «Остролиста» целых семь дней и ночей.

Вчера я решил переждать еще сутки, чтобы дорога хорошенько укаталась, – эта отсрочка была мне нужна для завершения моей задачи. Я приказал, чтобы счет мой лежал на столе, а карета стояла у подъезда «завтра в восемь часов вечера». И назавтра в восемь часов вечера я вложил свой дорожный пюпитр в кожаный футляр, заплатил по счету и облачился в теплые пальто и плащи. Теперь мне, конечно, не хватило бы времени добавить замерзшую слезу к тем сосулькам, которые, несомненно, в изобилии висели на фермерском доме, где я впервые увидел Анджелу. Мне нужно было доехать до Ливерпуля по кратчайшей дороге, получить там свой багаж и погрузиться на корабль. Хлопот было немало, и я не мог терять ни часа.

Я простился со всеми здешними моими друзьями – и, пожалуй, даже на время со своей застенчивостью – и стоял уже с полминуты у подъезда гостиницы, пока конюх лишний раз обматывал веревкой мой чемодан, привязанный наверху кареты, как вдруг увидел фонари, движущиеся по направлению к «Остролисту». Дорогу так занесло снегом, что стука колес не было слышно, но все мы, стоя у подъезда, видели, как между окаймлявшими дорогу снежными сугробами к нам приближаются фонари, и притом очень быстро. Горничная тут же догадалась, в чем дело, и крикнула конюху:

– Том, они едут в Гретну!

Конюх, зная, что женщины нюхом чуют любую свадьбу и тому подобное, помчался по двору с криком «Сменную четверню!», и вся гостиница сразу пришла в движение.

Мне было грустно, но интересно взглянуть на счастливца, который любит и любим, и, вместо того чтобы отбыть немедленно, я стоял у подъезда гостиницы, пока к ней не подъехали беглецы. Молодой человек с живыми глазами, закутанный в плащ, выскочил из кареты так стремительно, что чуть не сбил меня с ног. Он обернулся, чтобы извиниться, и – клянусь небом! – это был Эдвин!

– Чарли! – воскликнул он, отшатнувшись. – Силы небесные, что ты здесь делаешь?

– Эдвин! – воскликнул я, тоже отшатнувшись. – Силы небесные, а ты что здесь делаешь?

Но тут я ударил себя по лбу, и невыносимо яркая вспышка сверкнула у меня перед глазами.

Он втащил меня в маленькую приемную (где всегда теплился слабый огонек, но не было кочерги, и где проезжие ждали, пока запрягут лошадей) и, закрыв дверь, сказал:

– Чарли, прости меня!

– Эдвин! – отозвался я. – И тебе не стыдно? Ведь я любил ее так нежно! Ведь я так давно отдал ей свое сердце!

Я больше не мог говорить.

Моя горячность поразила его, но он имел жестокость сказать мне, что не думал, что я приму все это так близко к сердцу.

Я посмотрел на него. Я уже не упрекал его. Но я смотрел на него.

– Мой милый, милый Чарли, – продолжал он, – умоляю тебя, не думай обо мне дурно! Я знаю, ты имеешь право требовать от меня полнейшей откровенности, и, верь мне, я до сих пор всегда был с тобой откровенен. Я ненавижу скрытность. Это низкое свойство, и я не терплю его. Но мы с моей любимой скрывали все это ради тебя же самого!

Он и его любимая! Это придало мне твердости.

– Вы скрывали все это ради меня, сэр? – переспросил я, удивляясь, как может он произносить подобные слова с таким честным, открытым лицом.

– Да… и ради Анджелы, – подтвердил он.

Мне почудилось, будто комната неуклюже закружилась – как волчок, который вот-вот остановится.

– Объяснись, – сказал я, держась рукой за кресло.

– Милый, дорогой друг Чарли! – сердечным тоном отозвался Эдвин. – Подумай сам! Вы с Анджелой были так счастливы; мог ли я скомпрометировать тебя в глазах ее отца, посвятив тебя в нашу помолвку и в наши тайные планы после того, как он отказал мне в руке своей подопечной? Право же, лучше для тебя, что ты искренне можешь сказать ему: «Он не посоветовался со мной, он ничего мне не сказал, ни слова». Если Анджела и догадывалась, если она по мере сил сочувствовала и помогала мне – благослови ее бог, какая это прелестная девушка и какая несравненная жена из нее получится! – то сам я тут ни при чем. Ни я, ни Эмелин, мы ни о чем не говорили ей, так же как и тебе. И по той же причине, Чарли, верь мне, по той же причине, ни по какой другой!

Эмелин была двоюродная сестра Анджелы. Жила у нее в доме. Воспитывалась вместе с нею. Состояла под опекой ее отца. Имела средства.

– Значит, в карете сидит Эмелин, мой дорогой Эдвин! – воскликнул я, обнимая его с величайшей нежностью.

– Ну, знаешь, – сказал он, – неужели ты думаешь, что я отправился бы в Гретна-Грин без нее?

Я выбежал из дома вместе с Эдвином, я распахнул дверцу кареты, я схватил Эмелин в свои объятия, я прижал ее к сердцу. Она была закутана в мягкие белые меха, как и вся снежная равнина вокруг нас, но она была теплая, юная и прелестная. Я своими руками запряг их передних лошадей и дал их слугам по пятифунтовой бумажке; я кричал им «ура», когда они отъезжали, а сам сломя голову умчался в противоположную сторону.

Я не поехал в Ливерпуль, я не поехал в Америку, я вернулся прямо в Лондон и женился на Анджеле. До сего дня я так и не открыл ей той тайной черты своего характера, которая породила во мне недоверие и заставила меня предпринять ненужное путешествие. Когда она, и они, и восемь человек наших детей, и семеро ихних (я говорю о детях Эдвина и Эмелин, а их старшая дочь уже такая взрослая, что ей самой пора надеть подвенечное платье, в котором она будет еще больше похожа на мать), когда все они прочтут эти страницы – а они, конечно, прочтут их, – меня, наконец, разоблачат. Ничего! Я перенесу это.

В «Остролисте» рождественские праздники пробудили во мне, по простой случайности, интерес к людям и стремление понять их и позаботиться о тех, кто меня окружает. Надеюсь, мне от этого не стало хуже и никому из близких или чужих мне людей не стало от этого хуже. И вот что я еще скажу: да цветет зеленый остролист, глубоко врастая корнями в нашу английскую почву, и да разнесут птицы небесные его семена до всему свету!