Текст книги "Как любят мертвые"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Я их для него собрал. Он напечатал. А легавые арестовали тираж за "непристойность".

Но я – славный парень. Я поймал его по телефону:

– Хайанс?

– Чего?

– Поскольку тебя за эту штуку арестовали, я буду писать тебе колонку бесплатно.

Те десять баксов, которые ты мне платишь, пусть идут в фонд защиты Раскрытой Пизды.

– Большое спасибо, – ответил он.

Вот, пожалуйста – получил лучшего писателя Америки ни за хер собачий...

Потом как-то вечером мне позвонила Черри.

– Почему ты больше не ходишь к нам на планерки? Мы по тебе соскучились, ужасно.

– Что? К чертовой матери, Черри, что ты мелешь? Ты обдолбалась?

– Нет, Хэнк, мы все тебя любим – правда. Приходи на следующую.

– Я подумаю.

– Все без тебя мертво.

– И со мной смерть.

– Ты нам нужен, старик.

– Я подумаю, Черри.

Поэтому я объявился. Мысль эту мне подсказал Хайанс, собственноручно: мол, поскольку у Раскрытой Пизды – первая годовщина, вина, пизды, жизни и любви будет в изобилии.

Но войдя уже готовеньким и предвкушая увидеть повсюду еблю на полу и любовь галопом, я обнаружил только этих маленьких лапочек за работой. Они сильно мне напомнили – такие сутулые и унылые – тех старух, что сидели и вышивали, а я доставлял им материю, пробираясь к ним наверх в старых лифтах, полных крыс и вонючих, которые приходилось тянуть тросами вручную, лет по сто им было, старых рукодельниц, гордых, мертвых и психованных, как вся преисподняя, что вкалывали, вкалывали, чтобы кого-нибудь сделать миллионером... в Нью-Йорке, Филадельфии, Сент-Луисе.

Но вот эти, на Раскрытую Пизду, эти вкалывали без зарплаты, а Джо Хайанс тут же, грубоватый и жирный, прохаживался взад-вперед за их спинами, заложив руки за спину, надзирая, чтобы каждый доброволец выполнял (выполняла) свои обязанности как полагается и точно.

– Хайанс! Хайанс, грязный ты хуесос! – заорал я, войдя. Работорговлю тут развел, ах ты паршивый рыготный Саймон Легри[22]22
  Жестокий работорговец из романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».


[Закрыть]! От легавых, да от Вашингтона справедливости требуешь, а сам – поганейшая свинья из них всех! Ты Гитлер стократно, сволочь ты рабовладельческая! Пишешь о жестокостях и сам же их преумножаешь! Ты кого, к ебеням, обмануть хочешь, паскудина? Ты кем, к ебеням, себя считаешь?

К счастью для Хайанса, остальной персонал уже достаточно ко мне притерпелся: они считали, что все, что я говорю, – сплошные глупости, а Сам Хайанс – олицетворение Истины.

Сам Хайанс вошел и вложил мне в руку скрепкосшиватель.

– Садись, – сказал он. – Мы пытаемся увеличить тираж. Просто садись и цепляй вот такую зеленую листовку к каждому номеру. Мы рассылаем остаток тиража потенциальным подписчикам...

Старый добрый Любовничек Свободы Хайанс – разбрасывает свое говно методами большого бизнеса. Самому себе мозги промыл.

Наконец, он подошел и взял у меня сшиватель.

– Ты недостаточно быстро их подкалываешь.

– Еб твою мать, падла. Да тут повсюду шампанское должно было литься. А я вместо этого скрепки жру...

– Эй, Эдди!

Он подозвал еще одного крепостного – худощекого, проволокорукого, скуднолицего.

Бедный Эдди голодал. Во имя Цели голодали все. Кроме Хайанса и его жены: те жили в двухэтажном доме и обучали одного из своих детей в частной школе, а кроме того в Кливленде жил старый Папуля, чуть ли не главный жмурик Торговца Равнин, у которого денег было больше, чем чего бы то ни было остального.

И вот Хайанс меня выгнал, а еще выгнал одного парня с маленьким пропеллером на тюбетейке, кажется, его Симпатягой Доком Стэнли звали, а также женщину Симпатяги Дока, и мы втроем без лишнего кипежа свалили через заднюю дверь, припивая из бутылочки дешевого винца, а нам вслед несся голос Джо Хайанса:

– И убирайтесь отсюда вон, и чтоб никто из вас сюда больше вообще никогда рыла не казал, но к тебе это не относится, Буковски!

Бедный ебилка, он знал, чем жива его газетка...

Потом грянул еще один рейд полиции. На сей раз – за то, что напечатали фотографию женской пизды. Хайанса, как обычно, перемкнуло. Ему хотелось вздуть тираж во что бы то ни стало – и в то же время прикочить газету и свалить.

Тиски, которые он не мог нормально разжать, и они смыкались все туже и туже.

Газета, казалось, интересовала только тех, кто работал за так или за тридцать пять долларов в неделю. Тем не менее, Хайансу удалось закадрить пару молоденьких доброволок, поэтому время прошло не напрасно.

– Почему б тебе не бросить свою паршивую работу и не перейти работать к нам? – спросил меня Хайанс.

– Сколько?

– Сорок пять долларов в неделю. Включая сюда твою колонку. Также вечерами по средам будешь развозить газету по ящикам, машина твоя, я плачу за бензин, и будешь писать по особым заданиям, пятница и суббота выходные.

– Я подумаю.

Из Кливленда приехал предок Хайанса. Мы вместе нарезались у Хайанса дома. И Хайанс, и Черри, казалось, очень недовольны Папулей. А Папуля лакал виски только так. Трава? Увольте. Я виски тоже лакал будь здоров. Мы пили всю ночь.

– Так, значит, убрать Свободную Прессу можно вот как: разбомбить их киоски, выгнать газетчиков с улиц, пару черепов проломить. Так мы в старину и поступали.

Башли у меня есть. Могу нанять несколько громил, настоящих архаровцев. Вот Буковски можем нанять.

– Черт бы вас побрал! – завопил Хайанс. – Я не желаю слышать такое дерьмо, понятно?

Папуля меня спросил:

– Что ты думаешь насчет моей идеи, Буковски?

– Я думаю, это хорошая мысль. Передай-ка сюда бутылочку.

– Буковски – ненормальный! – вопил Джо Хайанс.

– Ты же печатаешь его колонку, – возразил Папуля.

– Он лучший писатель в Калифорнии, – ответил молодой Хайанс.

– Лучший ненормальный писатель Калифорнии, – поправил его я.

– Сын, – продолжал Папуля, – у меня есть все эти деньги. Я хочу поддержать твою газету. Для этого надо только проломить несколько...

– Нет. Нет. Нет! – вопил Джо Хайанс. – Я этого не потерплю! – И он выбежал из дома. Замечательный все-таки человек Джо Хайанс. Убежал из дома. Я потянулся за следующим стаканом и сообщил Черри, что сейчас выебу ее, прислонив к книжному шкафу. Папуля сказал, что будет секундантом. Черри крыла нас почем зря, пока Джо Хайанс улепетывал вниз по улице вместе со своей душой...

Газета худо-бедно продолжала выходить раз в неделю. Потом начался процесс по поводу фотографии женской пизды.

Прокурор спросил Хайанса:

– Вы бы стали возражать против орального совокупления на ступеньках Городской Ратуши?

– Нет, – ответил Джо, – но я, вероятно, остановил бы движение.

Ох, Джо, подумал я, это ты прощелкал! Надо было сказать: "Я бы предпочел оральное совокупление внутри Городской Ратуши, где оно обычно и происходит."

Когда судья спросил адвоката Хайанса, в чем смысл фотографии женского полового органа, адвокат Хайанса ответил:

– Ну, вот такая вот она. Такая она обычно и бывает, папаша.

Они проиграли дело, разумеется, и подали апелляцию на новое слушание.

– Это наезд, – объяснял Джо Хайанс нескольким разрозненным репортерам, столпившимся вокруг. – Простой полицейский наезд.

Светоч интеллекта – Джо Хайанс...

Дальше Джо Хайанса я услышал по телефону:

– Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов. Прекрасное оружие. Я собираюсь кое-кого убить!

– Где ты сейчас находишься?

– В баре, возле газеты.

– Сейчас буду.

Когда я туда доехал, он расхаживал взад-вперед возле бара.

– Пошли, – сказал он. – Я куплю тебе пива.

Мы сели. Народу – навалом. Хайанс говорил очень громко. Слышно его было аж до самой Санта-Моники.

– Да я ему все мозги по стенке размажу – я этого сукина сына порешу!

– Какого сукина сына, парнишка? Зачем ты хочешь его убить, парнишка?

Он смотрел прямо перед собой, не мигая.

– Ништяк, детка. За что ты кончишь этого сукина сына, а?

– Он с моей женой ебется, вот зачем!

– О.

Он еще немного полыбился перед собой. Как в кино. Только не так клево, как в кино.

– Прекрасное оружие, – сказал Джо. – Вставляешь вот эту маленькую обойму.

Десять патронов. Можно очередью. От ублюдка мокрого места не останется!

Джо Хайанс.

Этот чудесный человек с большущей рыжей бородой.

Ништяк, крошка.

Как бы там ни было, я у него спросил:

– А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь? Что произошло?

– Ох, да хватит же, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское говно не верил?

– Ну, я не знаю... Не совсем, наверное.

– Я предупредил этого парня, что убью его, если он не отвянет, а тут захожу, а он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что сделал?

– Ты же это все превращаешь в личную собственность, разве не понятно? На хуй.

Забудь. Уйди. Оставь их вместе.

– Ты что, так и поступал?

– После тридцати – всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.

– Ну а я прикончу сукиного сына! Я вышибу ему все его проклятые мозги!

Нас слушал весь бар. Любовь, кроха, любовь.

Я сказал ему:

– Пошли отсюда.

За дверями Хайанс рухнул на колени и испустил четырехминутный истошный вопль, от которого молоко сворачивалось. Слыхать было до Детройта. Потом я его поднял и повел к своей машине. Дойдя до дверцы со своей стороны, Джо схватился за ручку, снова упал на колени и еще раз взвыл сиреной до Детройта. Залип на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, влез с другой стороны, отвез на север до Сансета, затем на восток по Сансету, и возле светофора, на красный свет, в аккурат на углу Сансета и Вермонта он выпустил третий. Я зажег сигару. Остальные водители смотрели, как вопит рыжая борода.

Я подумал: он не остановится. Придется его вырубить.

Но когда свет сменился на зеленый, он перестал, и я двинул оттуда. Он сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.

Я подумал: отвезу его к Монго, Гиганту Вечного Торча. Из Монго говно через край хлещет. Может, и на Хайанса капнет. Что до меня, то с женщиной я не жил уже года четыре. Уже слишком далеко отъехал, чтоб разглядеть, как оно бывает.

Заорет в следующий раз, подумал я, и я его вырублю. Еще одного вопля я не вынесу.

– Эй! Мы куда едем?

– К Монго.

– О, нет! Только не к Монго! Терпеть его не могу! Он будет надо мной смеяться!

Жестокий он сукин сын!

Его правда. У Монго – хорошие мозги, только жестокие. До добра не доведет.

Справиться с ним я не смогу. Мы ехали дальше.

– Слушай, – сказал Хайанс. – У меня тут подружка недалеко. Пара кварталов на север. Высади меня. Она меня понимает.

Я свернул на север.

– Послушай, – сказал я. – Не убивай этого парня.

– Почему это?

– Потому что ты – единственный, кто будет печатать мою колонку.

Я довез его до места, высадил, подождал, пока откроется дверь, и только после этого уехал. Хороший кусочек жопки его умиротворит. Мне тоже бы не помешало...

Потом я услышал Хайанса, когда он съехал из дома.

– Я больше не мог. Посуди сам: как-то вечером залез я в душ, собираюсь выебать ее, мне хотелось хоть какую-то жизнь в ее кости впердолить, и знаешь что?

– Что?

– Выхожу я из душа, а она из дому сбегает. Нет, какая все-таки сука!

– Слушай, Хайанс, я знаю эту игру. Я не могу ничего сказать против Черри, потому что ты и глазом моргнуть не успеешь, как вы уже опять вместе окажетесь, и тут ты вспомнишь все гадости, которые я про нее говорил.

– Я никогда не вернусь.

– Ага.

– Я решил не убивать ублюдка.

– Хорошо.

– Я вызову его на боксерский бой. По всем правилам ринга. Рефери, ринг, перчатки и прочее.

– Ладно, – сказал я.

Два быка дерутся за телку. К тому же – костлявую. Но в Америке телка зачастую достается неудачнику. Материнский инстинкт? Бумажник толще? Член длиннее? Бог знает...

Пока Хайанс сходил с ума, он нанял парня с трубкой и галстуком, чтобы газета не зачахла. Но очевидно было, что Раскрытая Пизда еблась в последний раз. Дела же никому не было, кроме народа за 25-30 долларов в неделю, да бесплатных помощников. Они от газеты кайфовали. Сильно хорошей она не была, но и плохой назвать ее было нельзя. Видите ли, там же колонка моя была: Записки Грязного Старика...

И трубка с галстуком газету вытащил. Выглядела она точно так же. А я тем временем продолжал слышать:

– Джо и Черри снова вместе. Джо и Черри снова разошлись. Джо и Черри опять соединились. Джо и Черри...

Потом как-то промозглым вечером в среду я вышел купить в киоске Раскрытую Пизду.

Я написал одну из лучших своих колонок и хотел убедиться, хватило ли у них кишок ее напечатать. В киоске имелся только номер за прошлую неделю. В смертельно-синем воздухе я ощутил: игра окончена. Я купил две упаковки Шлица, вернулся к себе и выпил за упокой. Хоть я и был всегда готов к концу, он застал меня врасплох. Я подошел, содрал со стены плакат и швырнул его в мусорное ведро:

"РАСКРЫТАЯ ПИЗДА. ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЛОС-АНЖЕЛЕССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ."

Правительству не стоит больше волноваться. Я снова стал великолепным гражданином.

Тираж двадцать тысяч. Если б мы сделали шестьдесят – без семейных напрягов, без полицейских наездов, – мы бы вылезли. А мы не вылезли.

На следующий день я позвонил в редакцию. Девчонка на телефоне была в слезах:

– Мы пытались найти вас вчера вечером, Буковски, но никто не знает, где вы живете. Это ужасно. Все кончено. Конец. Телефон звонит все время. Я тут одна осталась. Вечером в следующий вторник мы проведем планерку, попытаться оживить газету. Но Хайанс забрал всё – все статьи, подписной лист и машину Ай-Би-Эм, которая ему не принадлежала. Нас обчистили. Ничего не осталось.

Ох, у тебя милый голосок, крошка, такой грустный-грустный милый голосок, хорошо б тебя выебать, подумал я.

– Мы думаем, может, нам газету для хиппи начать. Подполье сдохло. Появитесь, пожалуйста, дома у Лонни во вторник вечером.

– Попробую, – ответил я, зная, что меня там не будет. Вот оно, значит, как – почти два года. И всё. Легавые победили, город победил, правительство победило.

Порядочность снова вышла на улицы. Может, фараоны престанут меня штрафовать при одном виде моей машины. И Кливер перестанет слать нам записочки из своего убежища. И повсюду можно будет купить Лос-Анжелес Таймс. Господи Иисусе Христе и Царица Небесная, Жизнь – Печальная Штука.

Но я дал девчонке свой адрес и номер телефона в надежде, что когда-нибудь у нас с нею получится на матрасе. (Харриет, ты так и не приехала.)

Однако, приехал Барни Палмер, политический обозреватель. Я впустил его и откупорил пиво.

– Хайанс, – сказал он, – вложил в рот пистолет и нажал на курок.

– И что?

– Заело. Поэтому пистолет он продал.

– Мог бы еще разок попробовать.

– Да тут и на один раз храбрости должно хватить.

– Ты прав. Прости. Ужасный бодун.

– Хочешь знать, что произошло?

– Конечно. Это ведь и моя смерть.

– Ладно, значит, во вторник вечером пытаемся мы номер подготовить. Твоя колонка у нас была, и слава Христу, длинная, потому что материалов не хватало. Могли все страницы не заполнить. Появился Хайанс, глаза стеклянные, вина перепил. Они с Черри снова разбежались.

– Бр-р.

– Ну. Ладно, страницы пустые. А тут Хайанс еще постоянно под ногами путается. В конце концов, поднялся наверх и вырубился на диване. Только он свалил, как номер начал собираться. Мы закончили, сорок пять минут остается, чтоб в типографию успеть. Я говорю: давайте я отвезу. И тут знаешь что?

– Хайанс проснулся.

– Откуда ты знаешь?

– Вот такой уж я.

– Короче, он стал настаивать, что отвезет номер в типографию сам. Закинул все в машину, но до типографии так и не доехал. Мы на следующий день приходим, а на столе записка, и всё вычищено – Ай-Би-Эм, подписной лист, всё...

– Я слышал. Ладно, давай на это так посмотрим: он всю эту чертовню заварил, значит, вправе и закончить.

– Но Ай-Би-Эм-то – не его. За нее он может запопасть.

– Хайанс привык запопадать. Он от этого цветет и пахнет. У него вся яйца в кучку собираются. Слышал бы ты, как он орет.

– Но дело-то во всех этих маленьких людях, Бук, в тех, кто за двадцать пять баксов в неделю вкалывает, кто все бросил, чтобы газета выходила. У которых подметки картонные. Кто на полу спит.

– Маленьких людей постоянно в очко вдувают, Палмер. Такова история.

– Ты говоришь, как Монго.

– Монго обычно бывает прав, хоть он и сукин сын.

Мы еще немного поговорили, и все закончилось.

В тот вечер на работе ко мне подошел черный верзила.

– Эй, братан, я слыхал, твоя газета накрылась.

– Точно, братан, а где ты слыхал?

– В Л.А.Таймс, первая страница второй секции. Вот они радуются, наверное.

– Наверное.

– Нам ваша газета нравилась, чувак. И твоя колонка тоже. Настоящий крутняк.

– Спасибо, братан.

В обеденный перерыв (10:24 вечера) я вышел и купил Л.А.Таймс. Перешел с нею через дорогу в бар, взял себе кружку пива за доллар, зажег сигару и подошел к тому столику, где светлее:

РАСКРЫТУЮ ПИЗДУ ЗАШКАЛИЛО

Раскрытая Пизда, вторая крупнейшая подпольная газета Лос-Анжелеса, перестала выходить, сообщила в четверг ее редакционная коллегия. Газета не дожила 10 недель до своей второй годовщины.

"Крупные долги, проблемы с распространением и 1.000-долларовый штраф за непристойность по приговору суда в октябре месяце способствовали распаду газеты," заявил Майк Энгел, исполнительный редактор газеты. По его оценкам, последний тираж газеты составил 20.000 экземпляров.

Однако, Энгел и другие члены редколлегии убеждены, что Раскрытая Пизда могла бы продолжать выходить, если бы не решение о закрытии, принятое Джо Хайансом, ее 35-летним владельцем и главным редактором.

Когда сотрудники прибыли в среду утром в редакцию газеты (Мелроуз-Авеню, д.

4369), они обнаружили записку Хайанса, которая, в частности, гласила:

"Газета уже выполнила свою художественную миссию. В политическом же смысле она, к тому же, тоже никогда не была эффективна. То, что происходило на ее страницах в последнее время, – ничем не лучше того, что мы печатали год назад.

Как художник, я вынужден отвернуться от работы, которая не становится лучше...

несмотря даже на то, что это творение моих собственных рук, и на то, что она приносит хлеб (деньги)."

Я допил кружку и отправился на свою государственную службу...

Через несколько дней у себя в почтовом ящике я обнаружил записку:

10:45 утра, понедельник

Хэнк

Сегодня утром в почтовом ящике я нашел записку от Черри Хайанс. (Меня не было дома все воскресенье и ночь на понедельник.) Она говорит, что дети у нее, что она болеет и у нее крупные неприятности по адресу Дуглас-Стрит, – – – -. Я не могу найти Дуглас-Стрит на этой ебаной карте, но хотел дать тебе знать об этой записке.

Барни

Пару дней спустя зазвонил телефон. Не тетка в течке. Барни.

– Эй, Джо Хайанс в городе.

– Мы с тобой – тоже, – ответил я.

– Джо вернулся к Черри.

– Вот как?

– Они собираются переезжать в Сан-Франциско.

– Давно пора.

– Газета для хиппи провалилась.

– Ага. Прости, что у меня не получилось. Надрался.

– Нормально. Но послушай, мне сейчас одну статью заказали. Как только закончу, я хочу с тобой связаться.

– Зачем?

– У меня есть спонсор с пятьюдесятью штуками.

– С пятьюдесятью?

– Ну. Реальные деньги. Он хочет это сделать. Он хочет начать еще одну газету.

– Держи меня в курсе, Барни. Ты мне всегда нравился. Помнишь, как мы с тобой закиряли у меня в четыре, проговорили всю ночь и закончили только в одиннадцать утра?

– Ага. Дьявольская ночка была. Для старика ты кого хочешь перепьешь.

– Ну.

– Как только я эту херню закончу, дам тебе знать.

– Ага. Держи связь, Барни.

– Буду. А ты тем временем просыхай.

– Конечно.

Я сходил в сортир и прекрасно просрался по пиву. Потом лег в постель, сдрочил и заснул.

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЙ ПАЛАТЕ

Скорая была переполнена, но мне нашли место на самом верху, и мы двинулись. Я блевал кровью в больших количествах и боялся, что наблюю на людей ниже меня. Мы ехали и слушали сирену. Звучала она в отдалении, как будто и не от нашей кареты.

Мы ехали в окружную больницу – все вместе. Бедные. Объекты благотворительности.

С каждым что-то не так по отдельности, и некоторые оттуда уже не вернутся. Общее в нас только одно – мы все бедны, и шансов у нас немного. Нас туда упаковали. Я никогда в жизни не представлял, что в скорую помощь может войти столько людей.

– Господи Боже мой, ох Господи Боже мой, – доносился до меня снизу голос черной тетки. – Никогда не думала, что со МНОЙ так будет! Никогда не думала, что такое будет Господи...

Мне так не казалось. Уже некоторое время я заигрывал со смертью. Не могу сказать, чтоб мы были закадычными приятелями, но знакомы неплохо. Она придвинулась ко мне чуть поближе и чуть побыстрее в ту ночь. Звоночки звенели:

боль саблями тыкалась мне в живот, но я не обращал внимания. Я считал себя крутым парнем, и боль для меня – просто невезуха: я ее игнорировал. Боль я просто заливал сверху виски и продолжал заниматься своим делом. Моим делом было напиваться. Виски-то меня и доконало: надо было держаться вина.

Кровь, идущая изнутри, – не такого ярко-красного цвета, как, скажем, из пореза на пальце. Кровь изнутри – темная, лиловая, почти черная и воняет хуже говна.

Вся эта жизнетворная жидкость – и смердит похлеще пивного говна.

Я почувствовал, как подступает еще один спазм рвоты. Ощущение такое же, будто блюешь пищей, и когда выходит кровь, становится легче. Но это всего лишь иллюзия... каждый извергнутый глоток крови только ближе подводит тебя к Папе Смерти.

– Ох Господи Боже мой, никогда не думала...

Кровь подступила, и я удержал ее во рту. Я не знал, что делать. С верхней полки друзей внизу вымочить можно только так. Я держал кровь во рту, пытаясь что-нибудь придумать. Скорая свернула за угол, и кровь закапала у меня из уголков рта. Что ж, соблюдать приличия нужно даже при смерти. Я взял себя в руки, закрыл глаза и заглотил кровь обратно. Стало тошно. Но проблему я решил.

Надеялся я на одно – что мы скоро приедем куда-нибудь, где можно будет стравить следующую порцию.

Ни одной мысли о смерти, на самом деле, у меня не было; единственными мыслями были (была) вот какая: это ужасно неудобно, я больше не контролирую происходящее. Шансы сузились, тобой помыкают, как хотят.

Скорая доехала, я оказался на столе и мне начали задавать вопросы: каково мое вероисповедание? где я родился? не задолжал ли я округу $$$ за предыдущие визиты в их больницу? когда я родился? родители живы? женат? ну и прочее, сами знаете.

С человеком беседуют, будто он в полном здравии; даже вида не подают, что подыхаешь. И явно не торопятся. Успокаивать-то оно успокаивает, но поступают так они не поэтому: им просто скучно и совершенно наплевать, подохнешь ты, взлетишь или перднешь. Хотя нет, последнее бы им не понравилось.

Потом я оказался в лифте, и дверь открылась, по всей видимости, в какой-то темный погреб. Меня выкатили. Положили на кровать и ушли. Непонятно откуда возник санитар и дал мне маленькую белую пилюлю.

– Примите, – сказал он. Я ее проглотил, он дал мне стакан воды и испарился.

Милосерднее этого со мной не поступали очень долго. Я откинулся на подушку и обнаружил то, что меня окружало. Стояло 8 или десять кроватей, все заняты американцами мужского пола. У каждого на тумбочке – жестяное ведерко с водой и стакан. Простыни выглядели чистыми. Там было очень темно и холодно – в точности как в подвале многоквартирного дома. Горела одна-единственная маленькая лампочка без плафона. Рядом лежал здоровенный мужик, старый, далеко за полтинник, но какой же он был огромный; хотя большую часть его огромности составляло сало, ощущение большой силы от него исходило. К кровати его пристегнули ремнями. Он смотрел прямо вверх и разговаривал с потолком.

– ...а такой славный мальчуган был, чистенький славненький мальчуган, работа ему нужна была, говорит: работа нужна, а я говорю: "Ты мне нравишься, парнишка, нам нужен хороший жарщик, хороший честный жарщик, а я честных по лицу узнаю, парнишка, я характер по лицу могу сказать, будешь работать со мной и моей женой, и хоть всю жизнь тут работай, парнишка..." а он говорит: "отлично, сэр" – вот так прям и сказал, и похоже, доволен был, что такая работа ему перепала, а я говорю: "Марта, мы тут себе хорошего мальчика нашли, славного аккуратного мальчика, он в кассу не будет лапы запускать, как остальные мерзавцы эти".

Значит, выхожу я и закупаю цыплят, хорошенько так цыплят закупаю. У Марты много чего из цыплят выходит, она их как волшебной палочкой готовит. Полковник Сандерс рядом и на 90 футов не стоит. Пошел я и купил 20 цыплят на эти выходные. Хорошие выходные хотели себе устроить, специальный куриный день, 20 цыплят, значит, выхожу я и покупаю. Да мы бы Полковника Сандерса разорили. За такие хорошие выходные и 200 баксов чистой прибыли огрести можно. Мальчишка даже помог нам ощипать их и порезать – сам вызвался причем. У нас с Мартой-то своих детей нет.

А мне парнишка по-настоящему уже начинал нравиться. В общем, Марта сварганила этих цыплят на заднем дворе, все приготовила... 19 разных блюд из курицы, у нас эти цыплята только из задницы не лезли. Парню оставалось только все остальное приготовить, типа бургеров там, стейков, ну и всего остального. С цыплятами мы развязались. И ей-богу, здоровские выходные у нас получились. Вечер в пятницу, суббота, воскресенье. Парнишка работал хорошо, приятный, к тому же.

Обходительный такой. Шуточки смешные отпускал. Звал меня Полковником Сандерсом, а я его звал сынком. Полковник Сандерс и Сын – во как. Когда в субботу вечером закрылись, уработались мы, как черти, но были довольны. Цыплят всех размели, к чертовой матери, до кусочка. Яблоку упасть негде было, люди ждали своей очереди за столик сесть, никогда раньше такого не видел. Я дверь запер, достал квинту хорошего виски, сели мы, усталые, но счастливые, пропустили по маленькой.

Парнишка вымыл все тарелки, пол подмел. Говорит: "Ладно, Полковник Сандерс, завтра во сколько приходить?" Улыбается. Я говорю: в полседьмого утра, он свою кепку забирает и уходит. "Чертовски приятный мальчуган, Марта," говорю я, подхожу к кассе выручку подсчитать. А касса – ПУСТАЯ! Правильно, я так и сказал: "Касса – ПУСТАЯ!" И ящик сигарный, с выручкой за два предыдущих дня – его он тоже нашел. Такой аккуратненький мальчик... Не понимаю... Я ж сказал ему:

хоть всю жизнь работай, так ему и сказал. 20 цыплят... Уж Марта знает, как их готовить... А мальчонка этот, срань куриная, сбежал со всеми этими деньгами проклятущими, мальчонка этот...

Потом он заорал. Я слышал, как орет огромное число людей, но ни разу не слышал, чтобы орали так. Он поднимался, натягивая ремни, и орал. Ремни чуть не лопались.

Вся кровать дребезжала, рев его рикошетом от стен обрушивался на нас. Мужик был в тотальной агонии. Причем, орал не по чуть-чуть. Рев был долгим, он все длился и длился. Потом прекратился. Мы – 8 или десять американцев мужского пола – вытянулись на своих кроватях, наслаждаясь тишиной.

Потом он заговорил снова:

– Такой славный мальчуган был, мне он понравился. Говорю ему: работай у нас хоть всю жизнь. Он еще шуточки отпускал, приятный такой, обходительный. Я пошел и купил 20 этих цыплят. 20 цыплят. За хорошие выходные можно 200 огрести. А у нас 20 цыплят было. Парнишка меня Полковником Сандерсом звал...

Я перегнулся за край кровати и срыгнул глоток крови...

На следующий день объявилась медсестра, выцепила меня и помогла перебраться на каталку. Я по-прежнему блевал кровью и был довольно слаб. Она вкатила меня в лифт.

Техник встал за свою машину. В живот мне ткнули каким-то острием и сказали стоять. Я чувствовал сильную слабость.

– Я слишком слабый, я не могу встать, – ответил я.

– Стойте и всё, – сказал техник.

– Мне кажется, я не могу, – сказал я.

– Стойте спокойно.

Я ощутил, как начинаю медленно заваливаться назад.

– Я падаю, – сказал я.

– Не падайте, – сказал он.

– Стойте тихо, – сказала сестра.

Я завалился назад. Как резиновый. Когда я ударился об пол, то ничего не почувствовал. Я ощущал только легкость. Возможно, я и был нетяжелым.

– Ох, черт побери! – сказал техник.

Сестра помогла мне подняться и прислонила к машине, острие по-прежнему упиралось мне в живот.

– Я не могу стоять, – сказал я. – Я, наверное, умираю. Я не могу встать. Мне очень жаль, но встать я не могу.

– Стойте тихо, – сказал техник, – просто стойте и всё.

– Стойте спокойно, – сказала сестра.

Я почувствовал, как падаю. И завалился назад.

– Простите, – сказал я.

– Черт бы вас побрал! – завопил техник. – Я из-за вас две пленки запорол! А эти проклятые пленки денег стоят!

– Простите, – сказал я.

– Заберите его отсюда, – сказал техник.

Сестра помогла мне подняться и снова уложила на каталку. Мыча что-то себе под нос, она вкатила меня в лифт, по-прежнему мыча.

Из этого подвала меня действительно забрали и положили в большую палату, очень большую. В ней умирало человек, наверное, 40. Провода к кнопкам были обрезаны, и громадные деревянные двери, толстые деревянные двери, покрытые с обеих сторон листами жести, отделяли нас от медсестер и врачей. На моей кровати закрепили бортики и попросили меня пользоваться подкладным судном, но подкладное судно мне не нравилось, особенно мне не нравилось блевать в него кровью, а еще меньше – срать туда. Если кто-нибудь когда-нибудь изобретет удобное и практичное подкладное судно, врачи и медсестры будут ненавидеть его до скончания веков и еще дольше.

Желание посрать у меня не убывало, но получалось не очень. Конечно, давали мне одно молоко, желудок был весь разодран, поэтому отправлять слишком много в жопу у него получалось не очень хорошо. Одна медсестра предложила мне жесткий ростбиф с полупроваренной морковкой и полумятой кортошкой. Я отказался. Я знал, что им просто нужна еще одна свободная кровать. Как бы то ни было, желание посрать не проходило. Странно. Это была уже вторая или третья моя ночь здесь. Я был очень слаб. Мне удалось отстегнуть один бортик и выбраться из кровати. Добрался до сральника и сел там. Я тужился и сидел там, и снова тужился. Потом встал.

Ничего. Только небольшой водоворотик крови. Потом у меня в голове закружилась карусель, одной рукой я оперся на стену и стравил полный рот крови. Смыл за собой и вышел. На полдороге к кровати рот мой снова наполнился кровью. Я упал.

Уже на полу я еще раз сблевал кровью. Даже не знал, что у людей внутри столько крови. Я выпустил еще глоток.

– Сукин ты сын, – заверещал мне со своей кровати какой-то старик, заткнись, дай нам поспать хоть немного.

– Прости, товарищ, – смог сказать я и потерял сознание.

Медсестра рассердилась.

– Ты, сволочь, – сказала она. – Я же сказала тебе не опускать бортики.

Жмурики ебаные, не смена от вас, а одно мучение!

– А у тебя пизда воняет, – сообщил я ей. – И место тебе в тихуанском борделе.

Она подняла мою голову за волосы и вмазала мне по левой щеке, а потом, тыльной стороной – по правой.

– Возьми свои слова обратно! – сказала она. – Возьми свои слова обратно!