Текст книги "Как любят мертвые"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

16

Как-то ранним утром я раскладывал почту рядом с Дэ-Гэ. Так его все и называли: Дэ-Гэ. На самом деле его звали Джордж Грин. Но уже очень много лет его звали просто Дэ-Гэ, и со временем он стал похож на Дэ-Гэ. Он работал почтальоном с двадцати лет, а сейчас ему было под семьдесят. Голоса у него уже не было. Он не разговаривал. Он кряхтел. Но даже когда он кряхтел, произносил он немного. Его и не любили, и не презирали. Он просто был. Все лицо его изрыли морщины: странные овраги и курганы непривлекательной плоти. Никакого света оно не излучало. Просто задубевший старикан, который делает свое дело: Дэ-Гэ. Глаза – как пустые комочки глины, оброненные в глазницы. Лучше всего о нем не думать и не смотреть на него.

Но Дэ-Гэ, со всем своим старшинством, работал на одном из самых легких маршрутов, на самом краешке богатого района. Вообще район можно было считать богатым. Дома хоть и старые, но большие, в основном – в два этажа. Широкие газоны стриглись и освежались садовниками-японцами. Там жили какие-то кинозвезды. Знаменитый карикатурист. Автор бестселлеров. Два бывших губернатора. Никто никогда с тобой не заговаривал. Ты никогда никого не видел. Единственное – в самом начале маршрута, где стояли дома подешевле, тебя доставали дети. В смысле, сам Дэ-Гэ был холостяком. И у него имелся такой свисток. В начале маршрута он становился, высокий и прямой, вытаскивал большой свисток и дул в него, а слюна летела во все стороны. Сообщал детям, что он пришел. Для детей он носил конфеты. И дети выбегали, и он раздавал им конфеты, идя по улице. Старый добрый Дэ-Гэ.

Я узнал про конфеты в первый раз, когда получил его маршрут. Стону не хотелось мне его давать – слишком легкий, – но иногда ничего другого не оставалось. И вот я шел, а этот малец выскочил и спрашивает:

– Эй, а где моя конфетка? И я ответил:

– Какая конфетка, малец? И малец сказал:

– Моя конфетка! Я хочу свою конфетку!

– Слушай, малец, – сказал я, – ты, небось, сумасшедший. Тебя что, мама просто так на улицу отпускает?

Малец посмотрел на меня очень странно.

Но однажды Дэ-Гэ попал в беду. Старый добрый Дэ-Гэ. Он встретил в своем квартале новую маленькую девочку. И дал ей конфетку. И сказал:

– Ох какая же ты хорошенькая девочка! Вот бы мне такую!

А ее мать сидела у окошка, все слышала и выскочила с воплями, обвиняя Дэ-Гэ в приставании к малолетним. Она ничего про Дэ-Гэ не знала, поэтому когда увидела, как он дал девочке конфетку, и услышала, что он сказал, решила, что это чересчур.

Старый добрый Дэ-Гэ. Обвиненный в приставании к малолетним.

Когда я зашел, Стон по телефону пытался объяснить матери, что Дэ-Гэ – уважаемый человек. Дэ-Гэ просто сидел перед ящиком, ошеломленный.

Когда Стон закончил и повесил трубку, я сказал ему:

– Не следовало отсасывать у этой бабы. У нее грязные мозги. У половины матерей в Америке, с их драгоценными пиздищами и драгоценными дочурками, у половины матерей в Америке – грязные мозги. Велел бы ей засунуть себе в жопу. Дэ-Гэ и пипиську свою уже поднять не сможет, сам знаешь.

Стон покачал головой:

– Нет, общественность – это динамит! Просто динамит!

Больше он ничего сказать не мог. Я уже видел Стона таким раньше – когда он прогибался, и упрашивал, и объяснял каждому психу, который звонил по любому поводу…

Я раскладывал почту рядом с Дэ-Гэ на маршруте 501, не очень плохом. Мешок я поднимал с трудом, но это было возможно и давало хоть какую-то надежду.

Хоть Дэ-Гэ и знал, что у него в ящике все пока вверх тормашками, руки его шевелились все медленней. Он просто-напросто разложил слишком много писем в своей жизни – и даже его омертвевшее к ощущениям тело наконец взбунтовалось. Несколько раз за утро я замечал, как он сбивается. Он останавливался и покачивался, впадал в транс, встряхивался и впихивал в мешок еще несколько писем. Мне этот человек был не особо симпатичен. Он прожил отнюдь не храбрую жизнь и оказался более или менее порядочным куском дерьма. Но всякий раз, когда он сбивался, что-то во мне шевелилось. Будто верный конь, который больше не может идти. Или старая машина, что как-то утром просто-напросто сдалась.

Почта была тяжелой, и, пока я наблюдал за Дэ-Гэ, меня охватил смертный озноб. Впервые за 40 с лишним лет он может пропустить утреннюю развозку! Если человек так гордится своей работой и профессией, это же целая трагедия. Я пропустил множество утренних развозок, и мне приходилось возить мешки к ящикам в собственной машине, но мое отношение было несколько иным.

Он снова сбился.

Боже всемогущий, подумал я, неужели больше никто не замечает?

Я оглянулся: всем трын-трава. Все они время от времени признавались в любви к нему: «Дэ-Гэ – хороший мужик». Но теперь «хороший мужик» тонул, и никому никакого дела. Наконец передо мной осталось меньше почты, чем перед Дэ-Гэ.

Может, помочь ему разобраться хотя бы с журналами, подумал я. Но подошел сортировщик и накидал мне еще больше, и я снова почти сравнялся с Дэ-Гэ. Обоим придется круто. Я на миг запнулся, потом стиснул зубы, расставил ноги пошире, пригнулся, будто мне по мозгам только что дали, и шуранул внутрь массу писем.

За две минуты до готовности к отправке и Дэ-Гэ, и я разобрали все письма, разложили и упаковали журналы, проверили авиапочту. У нас обоих получится. Я волновался напрасно. Тут подошел Стон. Он нес две связки рекламы. Одну дал Дэ-Гэ, вторую – мне.

– Их надо включить, – сказал он и отошел.

Стон знал, что мы не сможем включить эту рекламу, вытащить мешки и встретить грузовик вовремя. Я устало обрезал шнурки на пачке и начал раскладывать. Дэ-Гэ просто сидел и смотрел на связку.

Потом опустил голову, положил ее на руки и тихо заплакал.

Я не верил своим глазам.

Я оглянулся.

Остальные почтальоны даже не смотрели на Дэ-Гэ. Они снимали свои письма, сортировали их, смеялись и болтали.

– Эй, – окликнул я их пару раз, – эй! Но они даже не взглянули на Дэ-Гэ.

Я подошел к нему. Тронул его за руку.

– Дэ-Гэ, – сказал я, – может, тебе помочь?

Он отскочил от своего ящика и побежал по лестнице наверх, в мужскую раздевалку. Я смотрел, как он убегает. Никто вроде бы не заметил. Я засунул еще несколько писем, затем побежал вверх по лестнице сам.

Он сидел за одним из столов, уронив голову на руки. Только теперь он не плакал тихонько. Он всхлипывал и подвывал. Все его тело сотрясалось в конвульсиях. И успокоиться он не мог.

Я сбежал вниз, мимо остальных почтальонов, к столу Стона.

– Эй, эй, Стон! Господи боже, Стон!

– Что такое? – спросил он.

– Дэ-Гэ поехал! А всем плевать! Он наверху плачет! Ему помочь надо!

– Кто на его маршруте?

– Какая, к черту, разница? Говорю тебе, он заболел! Ему помощь нужна!

– Надо поставить кого-то на его маршрут!

Стон поднялся из-за стола, обошел комнату, глядя на своих почтальонов, будто где-то мог заваляться один лишний. Затем шмыгнул за свой стол.

– Слушай, Стон, кто-то должен отвезти его домой. Скажи мне, где он живет, и я сам его отвезу – во внерабочее время. Потом разнесу твой чертов маршрут.

Стон поднял голову:

– Кто у тебя на ящике?

– Ох, да к чертям этот ящик!

– ИДИ К СВОЕМУ ЯЩИКУ!

Потом заговорил с другим начальником участка по телефону:

– Алло, Эдди? Слушай, мне тут человек нужен…

Не будет сегодня детям конфет. Я пошел на место. Все почтальоны разошлись. Я начал рассовывать рекламу. На ящике Дэ-Гэ лежала связка нерассортированной. Я снова отставал от графика. И без грузовика остался. Когда в тот день я вернулся поздно, Стон записал мне опоздание.

Я никогда больше не видел Дэ-Гэ. Никто не знал, что с ним случилось. И никто больше его не упоминал. «Хорошего мужика». Преданного своему делу. Ножом по горлу за пачку рекламок местного рынка с его гвоздем сезона – бесплатной коробкой фирменного стирального мыла и купоном на любую покупку свыше 3 долларов.

17

Через три года меня сделали «штатным». Это означало оплаченный отпуск (подменным за отпуск не платили) и 40-часовую неделю с двумя выходными. Стон также вынужден был поставить меня сменщиком на пять разных маршрутов. Вот и все, что мне придется носить, – пять разных маршрутов. Со временем я их неплохо выучу, плюс выучу ловушки на каждом и как срезать углы. С каждым днем будет все легче и легче. Можно начать вырабатывать в себе этот уютный внешний вид.

Почему-то чересчур счастлив я не был. Я не тот человек, кто намеренно ищет себе геморроя, работа по-прежнему тяжела, но старого блеска моих подменных дней ей как-то не хватало – не-знать-что-к-чертовой-матери произойдет дальше.

Несколько штатных подошли и пожали мне руку.

– Поздравляем, – сказали они.

– Ага, – ответил я.

Поздравляем с чем? Я ничего не сделал. Теперь я стал членом клуба. Одним из парней. Я мог остаться в нем на много лет, в конечном итоге заработать собственный маршрут. Принимать подарки на Рождество от своих получателей. А если бы забюллетенил, они бы выговаривали какому-нибудь несчастному ублюдку-подменному: «А где сегодня наш обычный? Вы опоздали. Наш обычный никогда не опаздывает».

В общем, приехали. А потом вышел циркуляр, запрещавший держать форменные кепки или оборудование на доставочных ящиках. Большинство народу их туда складывало. Это ничему не мешало, и не нужно было всякий раз бегать в раздевалку. Теперь, после того как три года я клал сюда свою кепку, мне запретили это делать.

Ну а я по-прежнему являлся на работу с бодуна и совершенно не задумывался о таких вещах, как кепки. И моя лежала там и на следующий день после выхода приказа.

Подбежал Стон со своей докладной. Он сказал, что держать любое оборудование на доставочном ящике – против правил и инструкций. Я положил докладную в карман и продолжал рассовывать письма. Стон повертелся в своем кресле, наблюдая за мной. Остальные почтальоны убрали кепки в шкафчики. Кроме меня и еще одного – некоего Марти. А Стон подходит к Марти и говорит:

– Так, Марти, ты читал приказ. Твоей кепки на ящике быть не должно.

– Ой, простите, сэр. Привычка, знаете ли. Извините. – Марти убрал кепку с ящика и побежал с нею наверх, в раздевалку.

На следующее утро я снова забыл. Стон снова подошел с докладной.

В ней говорилось, что хранить любое оборудование на доставочном ящике противоречит правилам и инструкциям.

Я положил докладную в карман и продолжал распихивать письма.

На следующее утро я, как только вошел, сразу увидел, что Стон за мной наблюдает. Он очень тщательно относился к наблюдениям за мной. Он ждал, что я стану делать с кепкой. Я дал ему немного подождать. Потом снял кепку с головы и положил на ящик.

Стон подбежал с докладной.

Я не стал ее читать. Я отшвырнул ее в мусорную корзину, оставил кепку на месте и продолжал сортировать письма.

Я слышал, как Стон колотит по машинке. В треске клавиш слышался гнев.

Интересно, как он научился печатать, подумал я.

Он опять подошел. Протянул мне вторую докладную.

Я посмотрел на него:

– Мне не нужно ее читать. Я знаю, что там написано. Там написано, что я не прочел первую докладную.

Я кинул вторую докладную в корзину. Стон побежал назад к машинке. Вручил мне третью докладную.

– Слушай, – сказал я, – я знаю, о чем говорится в них всех. Первая была про то, что я держал кепку на ящике. Вторая – про то, что я не прочел первую. Третья – что не прочел либо первую, либо вторую.

Я посмотрел на него и уронил докладную в мусор, не прочитав.

– Ну вот – я могу их выбрасывать так же быстро, как ты их печатаешь. Это может длиться часами, и вскоре один из нас будет выглядеть идиотом. Тебе решать.

Стон вернулся к своему креслу и сел. Больше он не печатал. Просто смотрел на меня.

Назавтра я не пришел. Проспал до полудня. Звонить не стал. Потом пошел в Федеральное здание. Рассказал им о своей цели. Меня поставили перед столом худенькой старушонки. Волосы у нее были седыми, а шейка – очень тоненькой и посередине изгибалась под неожиданным углом. Шея толкала ее голову вперед, и она смотрела на меня поверх очков.

– Да?

– Я хочу уволиться.

– Уволиться?

– Да, уволиться.

– И вы – штатный доставщик?

– Да, – ответил я.

– Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, – зацокала она сухоньким язычком.

Она дала мне положенные бумаги, и я сел их заполнять.

– Сколько вы проработали на почте?

– Три с половиной года.

– Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, – зацокала она, – ц, ц, ц, ц.

Вот так вот. Я поехал домой к Бетти, и мы раскупорили бутылочку.

Я ведать не ведал, что через пару лет вернусь сортировщиком и просортирую, весь сгорбившись на табурете, почти 12 лет.

Часть 2

1

Тем временем дела шли. У меня случилась длинная цепочка удач на скачках. Мне там стало увереннее. Каждый день я нацеливался на определенную прибыль, где-то от пятнадцати до сорока баксов. Слишком многого не просил. Если не выигрывал вначале, ставил еще чуть-чуть – если бы лошадь пришла, еще остался бы запас прибыли. Возвращался домой, день за днем в выигрыше, показывая Бетти большой палец еще с улицы.

Затем Бетти нашла работу машинистки, а когда баба находит работу, сразу же замечаешь разницу. Мы киряли ночи напролет, и она уходила по утрам раньше меня, вся с перепоя. Теперь она поняла, что это значит. Я вставал около 10.30, выпивал лениво кофе и съедал пару яиц, играл с собакой, заигрывал с молоденькой женой механика, жившего на задворках, подружился со стриптизершей, жившей в доме впереди. К часу дня я был на бегах, возвращался с выигрышем и выходил с собакой к автобусной остановке встречать Бетти с работы. Хорошая житуха.

Потом однажды вечером Бетти, любовь моя, все и выложила после первого стакана:

– Хэнк, это невыносимо!

– Что невыносимо, детка?

– Ситуация.

– Какая ситуация, детка?

– Я пашу, а ты валяешься. Все соседи думают, что я тебя содержу.

– Черт, а когда я работал, а ты валялась?

– Это по-другому. Ты – мужик, а я – женщина.

– О, а я и не знал. Я думал, что вы, суки, всегда орете за равные права.

– Я знаю, что происходит с этой пампушкой на задворках, разгуливает перед тобой, сиськи нараспашку…

– У нее сиськи нараспашку?

– Да, СИСЬКИ! Ее здоровенное белое вымя!

– Хммм… Действительно большие.

– Вот видишь! Заметил-таки!

– Ну и какого черта?

– У меня тут подруги есть. Они видят, что происходит!

– Это не подруги. Это сплетницы поганые.

– А та б лядина спереди, что танцоркой выступает?

– Она что – блядина?

– Да она же на что угодно вскочит, лишь бы хуй торчал.

– Ты совсем сбрендила.

– Я просто не хочу, чтобы все эти люди считали, будто я тебя содержу. Все соседи…

– К черту соседей! Какая нам разница, что они думают? Нам же раньше было плевать. А кроме того, я плачу за квартиру. Я покупаю еду! Я выигрываю на скачках. Твои деньги – это твои деньги. Раньше тебе так никогда не фартило.

– Нет, Хэнк, все кончено. Я так больше не могу! Я встал и подошел к ней.

– Ладно, ну хватит, детка, ты сегодня просто немного расстроена.

Я попытался ее облапать. Она меня оттолкнула.

– Ладно, черт возьми! – сказал я. Вернулся к своему креслу, допил, налил еще.

– Все кончено, – сказала она, – больше ни единой ночи с тобой не сплю.

– Хорошо. Оставь себе свою пизду. Не такая уж она и замечательная.

– Дом себе возьмешь или съедешь? – спросила она.

– Бери себе.

– А собаку?

– И собаку бери, – ответил я.

– Она будет по тебе скучать.

– Я рад, что хоть кто-то будет по мне скучать.

Я встал, вышел к машине и снял первую же квартиру, где висела табличка. Переехал я в тот же вечер.

Я только что потерял трех баб и собаку.

2

Не успел я опомниться, как у меня на коленях сидела молоденькая девчонка из Техаса. Не буду вдаваться в подробности, как мы с ней познакомились. Короче, она возникла. Ей 23, мне – 36.

У нее были длинные светлые волосы и хорошее плотное мясо. Я еще не знал в то время, что денег у нее тоже много. Она не пила – пил я. Поначалу мы много смеялись. И вместе ездили на скачки. Она была красоткой, и всякий раз, когда я возвращался на место, какой-нибудь обсос придвигался к ней поближе. Их там водились десятки. Они всё подползали и подползали. А Джойс просто сидела. Разбираться с ними приходилось двумя способами. Либо брать Джойс и отваливать, либо говорить парню:

– Слышь, приятель, эта уже занята. Хиляй отсюда.

Но сражаться с волками и лошадьми одновременно – это слишком. Я проигрывал. Профессионал ходит на бега один. Я это знал. Но думал, что, может, я – исключение. И пришел к выводу, что вовсе я никакое не исключение. Деньги терять получалось так же быстро, как и у любого другого.

Затем Джойс потребовала, чтобы мы поженились.

Какого черта? – подумал я, все равно я спекся.

Я отвез ее в Вегас жениться подешевле, затем сразу же привез обратно.

Продал машину за десять долларов и не успел очухаться, как мы оказались в техасском автобусе, а когда приземлились, в кармане у меня оставалось семьдесят пять центов. То был очень маленький городок, все население где-то под 2000. Экспертами этот городок был признан, как писали в одном большом журнале, последним городом в США, на который враги захотят сбросить атомную бомбу. Ясно почему.

А все это время, сам того не ведая, я пробирался назад к почтамту. Мать его.

У Джойс в городе был домик, где мы валялись, еблись и жрали. Кормила она меня до отвала, я от нее растолстел и ослаб одновременно. Ей все было мало. Джойс, жена моя, была нимфой.

Я ходил гулять по городку в одиночестве, чтоб от нее сбежать, со следами зубов по всей груди, шее и плечам – и кое-где еще, что беспокоило меня больше и было довольно болезненно. Она пожирала меня живьем.

Я хромал по городу, а они на меня таращились, зная и про Джойс, и про ее сексуальные позывы, а также про то, что у ее деда и отца денег, земли, озер, охотничьих угодий больше, чем у них всех вместе взятых. Они жалели и ненавидели меня одновременно.

Однажды утром прислали карлика – он поднял меня с постели и начал возить по округе, показывая то и это, мистер Такой-то-и-такой-то, отец Джойс, владеет вон тем, а мистер Такой-то-и-такой-то, дедушка Джойс, – вот этим…

Мы ездили все утро. Кто-то пытался меня напугать. Мне было скучно. Я сидел на заднем сиденье, а карлик думал, что я – пройдоха и вкрался в доверие к их миллионам. Он не знал, что я – несчастный случай, бывший почтальон с семьюдесятью пятью центами в кармане.

Карлик, бедолага, болел чем-то нервным и ехал очень быстро, время от времени весь трясся и терял управление машиной. Ее шкивало с одной обочины на другую, и один раз мы прошкрябали 100 ярдов по забору, прежде чем он снова взял себя в руки.

– ЭЙ! ПОЛЕГЧЕ, КОЗЕЛ! – заорал я с заднего сиденья.

Все, хана. Они пытались меня прикончить. Это очевидно. Карлик был женат на очень красивой девчонке. Когда она была подростком, у нее в пизде застряла бутылка из-под кока-колы, и пришлось идти к врачу, чтобы ее извлечь. Как и во всех маленьких городишках, про бутылку пошли слухи, от бедной девчонки все стали шарахаться, и карлик оказался единственным претендентом. Отхватил лучшую пушнину в городе.

Я зажег сигару, которую дала мне Джойс, и сказал карлику:

– Все, хватит, козел. Теперь доставь меня обратно. И поезжай медленно. Я не хочу портить игру.

Я играл пройдоху, чтоб доставить ему удовольствие.

– Есть, сэр, мистер Чинаски. Есть, сэр!

Он мною восхищался. Он думал, что я – редкий сукин сын.

Когда я вошел в дом, Джойс спросила:

– Ну, ты все посмотрел?

– Я увидел достаточно, – ответил я. Имея в виду, что меня хотели прикончить. Я не знал, участвует Джойс в этом или нет.

Тогда она принялась сдирать с меня одежду и подталкивать к кровати.

– Секундочку, детка! Мы уже два раза трахнулись, а еще двух часов нет!

Она только хихикнула и толкнула меня сильнее.

3

Ее отец меня терпеть не мог так, что туши свет. Думал, мне нужны его деньги. Не нужны мне его проклятые деньги. Мне даже его проклятая драгоценная доченька ни к чему.

Единственный раз я видел его, когда он вошел к нам в спальню как-то утром, часов около 10. Мы с Джойс лежали в постели, отдыхали. К счастью, только что закончили.

Я выглянул из-под простыни. И тут не смог сдержаться. Я ему улыбнулся и мощно подмигнул.

Он выскочил из дома, рыча и матерясь.

Если б меня можно было убрать, он определенно бы за этим проследил.

Дедуля был покруче. Мы ходили к нему в гости, я глушил с ним виски и слушал его ковбойские пластинки. Его старухе все было просто пофиг. Она и не любила меня, и не ненавидела. Она много ссорилась с Джойс, и я пару раз становился на старухину сторону. Это ее как бы покорило. Но дедуля был крут. Думаю, он в заговоре тоже участвовал.

Мы сидели как-то в кафе, закусывали, а все заискивали и на нас пялились. Там были дедуля, бабуля, Джойс и я.

Потом мы сели в машину и поехали.

– Ты когда-нибудь видел бизона, Хэнк? – спросил меня дедуля.

– Нет, Уолли, не видел.

Я называл его Уолли. Старые кореша по вискачу. Черта лысого.

– У нас они тут водятся.

– А я думал, они повымирали все.

– О нет, у нас их тут десятки.

– Что-то не верится.

– Покажи ему, Папа Уолли, – сказала Джойс.

Сучка глупая. Зовет его Папа Уолли, хотя какой он ей папа.

– Хорошо.

Мы поехали по дороге, пока не уперлись в пустое огороженное поле. Оно шло под уклон, и другого конца не разглядеть. Много миль в длину и ширину. Там не росло ничего, кроме короткой зеленой травки.

– Не вижу я никаких бизонов, – сказал я.

– Ветер что надо, – сказал Уолли. – Перелезай туда и пройди немного. Чтоб их увидеть, всегда надо немного пройти.

На поле ничего не было. Они думают, что хорошо пошутили, разыграв городского пижона. Я перелез через ограду и пошел.

– Ну и где же бизоны? – крикнул им я.

– Они там. Иди дальше.

Ох черт, старый трюк – сейчас возьмут и уедут. Деревенщина клятая. Дождутся, пока я дальше отойду, и отчалят с хохотом. Ну и пусть. И пешком доберусь. Хоть от Джойс отдохну немного.

Я очень быстро шагал по полю, ожидая, что они сейчас уедут. Но мотора я не слышал. Я прошел еще дальше, повернулся, сложил руки рупором и заорал им:

– НУ И ГДЕ ВАШИ БИЗОНЫ?

Ответ пришел из-за спины. Я услышал гром их копыт по земле. Трое, здоровенные, как в кино, – и они бежали, они надвигались на меня ОЧЕНЬ БЫСТРО! Один немного опережал остальных. Чего тут думать, к кому они направляются.

– Ой блядь! – сказал я.

Я повернулся и дал деру. Ограда виднелась очень далеко. Она казалась невозможной. Времени оглядываться не было. Может, тогда все вышло бы иначе. Я несся, широко распахнув глаза. Вот я двигался так уж двигался! Но они меня нагоняли! Я уже чувствовал, как вокруг сотрясается земля, сейчас они вобьют меня в почву. Слышал, как они фыркают, как они пыхтят. Из последних сил я поднатужился и прыгнул через ограду. Я ее не перелазил. Я над нею проплыл. И приземлился на спину в канаву, а одна из этих тварей высунула голову над оградой и смотрела сверху на меня.

В машине все ржали. Они решили, что смешнее на свете ничего не бывало. Джойс гоготала громче всех.

Глупые звери походили немного кругами, потом куда-то увалили.

Я вылез из канавы и сел в машину.

– Бизонов я увидел, – сказал я, – теперь пора выпить.

Они хохотали всю дорогу в город. Переставали, а потом кто-нибудь опять закатывался, и все ржали снова. Уолли даже пришлось машину один раз остановить. Он вести больше не мог. Открыл дверцу и с хохотом выкатился на землю. Даже бабуля икать начала, на пару с Джойс.

Позже история разнеслась по городу, и в моей походке убавилось самодовольства. Мне нужно было подстричься. Я сказал об этом Джойс.

Она ответила:

– Сходи в парикмахерскую. А я сказал:

– Не могу. Бизоны.

– Ты что, боишься людей в парикмахерской?

– Бизоны, – ответил я. Меня подстригла Джойс. Надо сказать, ужасно.