Текст книги "Новая реальность"
Автор книги: Charles L. Harness
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Чарльз Л. Харнесс
Новая реальность
Перевод с английского
Белоголова А.Б.
Глава I
Рейд для Цензора
* * *
Прентисс забрался в автомобиль, вытащил из зажима, спрятанного в правом рукаве, разъем его потайного ларингофона, и подключил его в соответствующее гнездо на приборном щитке.
Через мгновение он сказал кратко:
– Соедините меня с Цензором.
Прошли секунды, и он услышал щелчок формируемого канала.
И затем:
– Е на связи!
– Это Прентисс, дорогая.
– Прентисс, называйте меня E. Какие у вас новости?
– У профессора Люса пять учебных групп. И еще у него есть частная лаборатория. Можно полагать, что он не доверяет своим аспирантам. Очевидно, проводит тайные эксперименты в сравнительной психологии. Крысы и прочее. Ничего откровенно достойного порицания не наблюдается.
– Я понимаю. Какие у вас планы?
– Я обследую его лабораторию сегодня вечером. Если ничего не окажется, то я рекомендую бросить это дело.
– Я предпочла бы, чтобы вы сами обследовали эту лабораторию.
А. Роджер Прентисс скрыл удивление и раздражение.
– Очень хорошо.
В его ухе послышался щелчок отключенного канала.
С озадаченным раздражением он выдернул разъем из гнезда на приборной панели, завёл автомобиль, и поехал по бульвару, примыкающему к университету.
Разве она не понимала, что он был занятым региональным директором с парой сотен человек, полностью способных к проведению обычного вечернего поиска? Несомненно, она знала это, но, однако, требовала, чтобы он сделал это сам. Почему?
И почему она назначила обследовать лабораторию профессора Люса ему лично, тратя так много его драгоценного времени, когда полдюжины его умных молодых физических философов могли вполне справиться с этим? Однако E, с ее величественной анонимностью одного инициала, была непреклонна. Так или иначе, он никогда не был в состоянии спорить с таким крутым достоинством.
Через одну милю он повернул в гараж на пустынном переулке и остановился рядом с Кадиллаком.
Из большого автомобиля выскочил Краш и молча, придержал открытую заднюю дверь для него.
Прентисс сел в автомобиль Краша.
– Сегодня ночью у нас есть задание.
Его помощник колебался долю секунды прежде, чем захлопнуть дверь позади него. Прентисс понимал, что приземистый, астматический маленький человек был удивлен и восхищен.
Что касается Краша, то ему никогда не пришло бы в голову, что управление человеческими знаниями было жестоким и омерзительным делом, а не своего рода жестокой забавой.
– Очень хорошо, сэр, – прохрипел Краш, забираясь за руль. – Мне зарезервировать спальню в Бюро на вечер?
– Не смогу позволить себе спать, – проворчал Прентисс. – Дело теперь столь серьезно, что я не могу не считаться с ним. Можете вздремнуть сами, если хотите.
– Да, сэр. Если я захочу, сэр.
Онтологист[1] бросил резкий взгляд на затылок человека. Нет, Краш бы не спал, но не потому, что просто опасался вздремнуть. По наследию времен, когда у всех людей Цензора было бессонное любопытство и карманный счетчик Гейгера, Краш явно не был обеспокоен опасными и непостижимыми смыслами философской нуклеоники[2]. Для Краша «онтология» была только другим определением словаря – «наука о действительности».
Маленький помощник никогда не мог схватывать идею того, что модель проводимых разумных международных нуклонных исследований, одно, например, в Австралии, или где-нибудь по соседству, в один прекрасный день может перевести стрелку и изменить форму этой действительности.
Всё это делало Краша настолько ценным; он просто не знал достаточно, чтобы чего-то бояться.
* * *
Прентисс прочистил нос и до сих пор дышал в полной тишине. Но теперь, когда это морщинистое лицо за окном лаборатории повернулось по направлению к тому месту, где он лежал животом на земле в скрывающей темноте, его легкие стали с шумом вдыхать и выдыхать воздух.
Мягкие, вежливые, несколько абстрактные академические черты профессора Люса изменились. Лицо за окном лаборатории теперь налилось кровью, тонкие губы оттянулись в беззвучном бесноватом увеселении, глубоко посаженные черные глаза дрожали с красными огоньками пламени.
Онтологист с трудом переключил свое внимание на крысу, с которой занимался профессор.
Четыре раза за прошедшие несколько минут, он наблюдал, как животное пробегало по наклонному лотку, пока не достигло развилки, выбирало одно ответвление, которое должно давать сокрушительный ударом электрическим током, и затем возвращалось в начало лотка для следующего забега. Независимо от того, какое ответвление было выбрано, животное всегда сотрясалось в конвульсии.
На пятом забеге крыса, несмотря на поддерживающие струи сжатого воздуха от стен лотка, стала замедляться. Она полностью остановилось перед тем, как достигла развилки.
Воздух струями обрушился на неё, и небольшие конусы перевернутого вверх ногами серого меха образовались на её крупе и боках. Она постепенно перестала дрожать, ее дыхание упало до нормального режима. Прентиссу показалось, что ее глаза были закрыты.
Воздушные струи продолжали хлестать. Но она не обращала на них внимания, а неподвижно лежала в состоянии, близком к коме.
Поскольку Прентисс всматривался в окно, он увидел, как высокая, вялая фигура профессора подошла к маленькому животному и длинным, похожим на крючок, указательным пальцем провела по её спине. Никакой реакции. Тогда профессор сказал что-то, видимо, мягким приглушенным голосом, так, что Прентисс столкнулся с трудностями при чтении его губ.
– … и оба варианта неверны для вас, но вы должны сделать что-нибудь, вы колеблетесь, не так ли, малыш? Вы успокойтесь, вы проиграли. Вы больше не крыса. Вы знаете, на что бы стала похожа вселенная, если бы фотон мог притормозить? Вы не знаете? Вы когда-нибудь пытались откусить от воздушного шарика, маленький друг? Просто откусить мизерный кусочек?
Прентисс выругался. Профессор повернулся и пошел к клеткам с животными, и хотя он, очевидно, все еще говорил, его губы больше не были видны.
Заперев дверь клетки, профессор пошел к выходу из лаборатории, тщательно осмотрел комнату, и затем, когда потянулся к выключателю, посмотрел в сторону окна, в которое наблюдал Прентисс.
На мгновение исследователь был убежден, что благодаря какой-то неизвестной силе, профессор посмотрел в темноту, прямо в его глаза.
Он медленно выдохнул. Это было нелепо.
Комната погрузилась в темноту.
Исследователь мигнул и закрыл свои глаза. Он не должен был волноваться и двигаться, пока не услышит открывающуюся дверь лаборатории на противоположной стороне небольшого здания.
Дверь не открывалась. Прентисс всматривался в темноту комнаты.
Там, где была голова профессора, теперь были видны два таинственных крошечных красных огонька, наподобие маленьких свечек.
Что-то должно было отражаться от роговицы глаз профессора. Но комната была темной; не было никакого источника света, который мог бы отражаться. Глаза-огоньки продолжали своё панорамирование, изучая его.
По шее мужчины поползли мурашки, когда двойные огоньки наконец-то исчезли, и он услышал звук открываемой двери лаборатории.
Как только медленные, тяжелые шаги удалились по каменным плитам улицы, Прентисс проглотил огромный глоток холодного вечернего воздуха и вытер потное лицо рукавом.
Что это на него нашло? Он действовал как самый зеленый детёныш. Он был рад, что Краш был занят с устройством подключения видеокамеры в Кадиллаке и не мог видеть его.
Он встал на четвереньки и тихо пополз в направлении темного окна. Это были простые раздвижные створки, и нескольких секунд хватило, чтобы просверлить стекло, вставить крючок вокруг замка створки и открыть ее. Крысы начали нервный писк, как только он опустил ноги в темноту цокольного помещения.
В ухе прохрипел оловянный голос Краша:
– Профессор возвращается!
Прентисс пробурчал что-то себе под нос, но не прекратил вытаскивать инфракрасный сканер из кармана.
Он прикоснулся пальцем к микрофону, закрепленному на горле.
– Дай сигнал, когда он дойдет до поворота, – прошептал он. – И убедись, что всё будет зафиксировано на видеоленте.
Его первое внимание привлек неизвестный аппарат.
Исследователь отлично запомнил место его расположения. Приблизившись в темноте так близко, как он посмел, он направил сканер на какой-то очень интересный аппарат, который он заметил на столе.
Затем он обратился к книгам на письменном столе, сожалея, что у него нет времени, чтобы записать больше, чем несколько страниц.
– Он на повороте, – предупредил Краш.
– Хорошо, – пробормотал Прентисс, пробегая чувствительными пальцами по книжным переплетам книг. Он выбрал одну, открыл ее наугад, и провел сканером по невидимым страницам. – Это пройдет? – спросил он себя.
– Шеф, он у двери!
Прентиссу пришлось затолкнуть том обратно без дальнейшего сканирования. Он только успел выбраться из окна и прикрыть створки, когда дверь лаборатории распахнулась.
Глава II
Подсказки от истории
* * *
Несколько часов спустя онтологист несколько цинично пожелал доброго утра своему регистратору и секретарям и прошагал в свой личный кабинет. С усталой задумчивостью он опустился в свое вращающееся кресло и вытащил инфракрасные негативы, которые Краш подготовил в Кадиллаке. Страница из старого немецкого дневника была чрезвычайно интригующей. Он с трудом перевел ее еще раз:
Как только я стал более глубоко вникать в рукопись, мой рот пересох, и моё сердце начало бешено биться. Это, как я понял, был вклад, подобного которому мой род не видел, начиная с Коперника, Роджера Бэкона, или возможно даже, Аристотеля. Казалось невероятным, что этот тихий маленький человек, который никогда не был за пределами Кенигсберга, мог обладать ключом к мирозданию – Критике Чистого Разума, как он называет это. И я сомневаюсь, что даже он понимает окончательное предзнаменование его учения, поскольку он говорит, что мы не можем знать реальную форму или природу чего-либо, то есть, вещи самой–в–себе. Он считает, что это окончательно непостижимо, зарезервировано только богам. Он не подозревает, что, век за веком, человечество приближается к этой конечной реализации окончательных сущностей. Даже этот блестящий человек вероятно сказал бы, что Земля была круглой в 600 году до н.э, точно такой, как сегодня. Но я знаю, что она была плоской – это такая, же реальность, как она круглая сегодня. Что изменилось? Не вещь сама по себе, которую мы называем Землею. Нет, это изменился разум человека. Но в его нелепой слепоте он заблуждается в том, что является действительно его собственным умственным ускорением для расширенного применения науки и более точных методов исследования –
Прентисс улыбнулся.
Люс был, несомненно, коллекционером философских инкунабул[3]. Странное хобби, но всё, чем оно могло бы быть – только хобби. Очевидно, Земля никогда не была плоской, и фактически существенно не изменила форму за последнюю пару миллиардов лет. Конечно, любые понятия относительно плоскостности Земли, поддерживаемых первобытными людьми несколько тысяч лет назад или даже современниками Канта, происходили из-за их невежества, а не точных наблюдений, и человек с эрудицией Люса мог только развлечься ими.
Прентисс снова улыбнулся с терпимостью человека, стоящего на плечах двадцати столетий науки. Первобытные люди, конечно, приложили все усилия, которые могли. Только они многого не знали. Они работали с детскими допущениями и инфантильными приборами.
Его брови скривились. Чтобы предположить, что они использовали детские допущения, было уклонением от вопроса. С другой стороны, об этом действительно стоило подумать? Все, что он мог надеяться обнаружить, будет несколькими примерами того, как неполноценный аппарат, объединенный, возможно, с бесхитростными дедукциями, упростил мир древних людей. Однако, всё, что заинтересовало странного доктора Люса, автоматически заинтересовало и его, Прентисса, и будет интересовать до тех пор, пока дело не будет окончательно выяснено.
Он продиктовал в скриптор[4]:
– Записка в геодезическую секцию. Срочно отправьте хронологию идей относительно формы Земли. Прентисс.
С чувством исполненного долга, он быстро забыл об этом и обратился к куче отчетов на письменном столе.
Четверть часа спустя скриптор звякнул и начал печатать входящее сообщение.
Директору. На Ваш запрос о краткой хронологии формы Земли. Халдеи и вавилоняне (на глиняных табличках из библиотеки двухкилометровой аллеи сфинксов), Египтяне (в папирусах Ахмеса, приблизительно 2700 год до н.э.), Критяне (в записи в королевской библиотеке в Кноссе, приблизительно 1300 год до н.э.); Китайцы (в Чжоу гун, приблизительно 1100 год до н.э.), Финикияне (во фрагментах в Туре, приблизительно 900 год до н.э.), Евреи (из неизвестного библейского историка, приблизительно 850 год до н.э.), и ранние греки (из карты географа Гекатея, 51 год до н.э.) считали Землю плоским диском. Но с 5-ого столетия до н.э. признается шарообразность Земли…
Было еще несколько строчек, заканчивающих сообщение, о сплющивании на полюсах, но Прентисс уже потерял интерес. Отчет не проливал света на хобби Люса и был лишен онтологических значений.
Он бросил распечатку в мусорную корзину и возвратился к отчетам, лежащим перед ним.
Несколько минут спустя он беспокойно поерзал на стуле, с раздражением посмотрел на скриптор и принудил себя вернуться к работе.
Бесполезно.
Высмеивая себя, как идиота, он проворчал в устройство:
– Запрос геодезистам. На вашу записку о хронологии формы Земли. Как вы объясняете изменение в убеждениях о шарообразности после Гекатея? Поспешите. Прентисс.
Секунды тикали одна за другой.
Он нетерпеливо побарабанил по своему столу, затем встал и начал расхаживать по кабинету.
Когда скриптор звякнул, он рванулся назад, и, наклонившись через стол, наблюдал, как печатаются слова.
Поздние греки объясняли сферическую форму на основании наблюдений того, что мачты приближающегося корабля показываются первыми, а затем только нос и корпус. Неизвестно, почему подобное наблюдение не было сделано ранее мореходными народами…
Прентисс потер щеку в недоумении. Что он пытался поймать и понять? Он проталкивал полурожденную догадку, что Земля действительно когда-то была плоской в его умственных нишах. Хорошо, что тогда о небесах? Конечно, нет никаких записей о том, как они изменялись во время краткой жизни человека.
Он попробовал сделать еще один запрос.
– Запрос в подразделение астрономии. Срочно выписку о раннем и современном размере солнца и расстоянии до него.
Несколько минут спустя он читал ответ:
Пропуская Платона, данные которого полагаются необоснованными (он измерил расстояние до солнца в два раза больше, чем до луны), мы переходим к самому раннему признанному "авторитету". Птолемей (Альмагест, приблизительно 140 год нашей эры), измеренный радиус солнца составляет 5,5 радиусов Земли (по сравнению с 109 фактическими радиусами). Измеренное расстояние до солнца в 1210 земных радиусов (23 000 фактически). Довольно точные измерения датируются только с 17-ых и 18-ых столетий.
Все это он где-то читал. Различие было легко объяснимо их примитивными приборами. Было безумием продолжать всё это.
Но было слишком поздно.
– Запрос Астрономам. Действительно ли ошибочные измерения Птолемея происходили из-за отсутствия точных инструментов? Прентисс.
Скоро он получил ответ:
Директору: Источник ошибок Птолемея в измерении солнечных параметров не совсем понятен. Использовалась астролябия[5], дающая точность в 10 секунд и водяные часы клепсидра, с усовершенствованиями Героя Александрийского. Этими же самыми приборами, и с использованием современного значения числа «пи», Птолемей измерил лунный радиус (0,29 радиуса Земли по сравнению с фактическими 0,273) и расстояние (59 Земных радиусов по сравнению с фактическими 60 1/3). Следовательно, инструменты были достаточно точными. И заметьте, что Коперник, используя самые современные приборы и методику, "подтвердил" Птолемеево расстояние до солнца в 1200 земных радиусов. Нет никакого объяснения этой вопиющей ошибке.
Разве только, исходя из предположения, возникшего в уме Прентисса, солнце было ближе и было совершенно другим перед 17-ым столетием, когда Ньютон говорил миру, где расположено, и насколько большим должно быть солнце. Но это решение было слишком абсурдно для дальнейшего рассмотрения. Он скорее бы принял свое полное безумие.
Окончательно озадаченный, онтологист погрыз свою нижнюю губу и уставился на сообщение в скрипторе.
В полной абстракции он всматривался в символ "пи" в сообщении скриптора. Там, по крайней мере, было кое-что, что всегда было тем же самым, и будет оставаться навсегда. Он потянулся, чтобы выбить свою трубку в большую круглую пепельницу, стоящую возле скриптора, и приостановился на середине второго замаха. Из своего стола он достал рулетку и приложил ее поперек пепельницы. Десять дюймов. Затем измерил длину окружности. Тридцать один с половиной дюймов. Достаточно хорошо, учитывая обстоятельства. Это был результат, который мог получить любой любопытный школьник.
Он снова обратился к скриптору.
– Запрос математикам. Срочно представьте хронологию развития величины числа «пи». Прентисс.
Ему не пришлось долго ждать.
Директору. Хронология развития числа "пи". Вавилоняне использовали значение 3,00. Аристотель сделал довольно точные физические и теоретические оценки. Архимед первым достиг современного значения, используя теорию пределов.
Там было что-то еще, но это уже не имело значения для Прентисса. Было непостижимо, конечно, что «пи» выросло во время двух тысячелетий, которые отделили вавилонян от Архимеда. И все же, это было невыносимо. Почему они не сделали немного точнее, чем 3,00? Любой ребенок с куском веревочки продемонстрировал бы их ошибку. Бесчисленные поколения мудрых, осторожных халдейских астрономов, измеряя время и позиционируя звезды с такой невероятной точностью, терпели неудачу с веревочкой и числом «пи». Это не имело смысла. И конечно, «пи» не выросло больше, чем вавилонский 360-дневный год превратился в современный 365-дневный год. Оно всегда было таким же самым, сказал он себе. Первобытные люди измеряли не точно, вот и всё. Это должно было быть единственным объяснением.
Он так надеялся.
Он снова сел за свой стол, посмотрел на момент в записную книжку, и написал:
Проверить хронологию силы тяжести – ускорение. Полагаю, что Аристотель был неспособен обнаружить ускорение. Галилей, используя те же самые приборы, включая те же самые грубые водяные часы, обнаружил его. Почему? … Любые сообщения о перемещениях предполагаемой планеты Вулкан с 1914 года, когда Эйнштейн объяснил эксцентриситет орбиты Меркурия относительностью, а не гипотетической солнечной планетой?
... Как мог Оливер Лодж обнаружить эфирный ветер, а Майкельсон нет? Мыслимо ли, что сокращение Лоренца не было физическим фактом до эксперимента Майкельсона?
Как многие химические элементы были предсказаны прежде, чем были обнаружены?
Он рассеянно постучал по клавиатуре несколько раз, затем позвонил научному сотруднику. Он едва успел объяснить, что он хотел узнать, прежде чем он должен увидеть группу Люса.
И он все еще не был уверен, как сюда вписываются крысы.
Глава III
Подвергнутый опасности Мир
* * *
Профессор Люс лаконично завершил своё выступление.
– Хорошо, господа, – сказал он, – я предполагаю, что мы продолжим эту тему в нашей следующей лекции. Мы, кажется, немного переработали; все свободны. О, мистер Прентисс!
Исследователь поднял глаза в подлинном удивлении.
–Да, сэр?
Тонкий пистолет в его плечевой кобуре внезапно почувствовал себя довольно толстым.
Он понял, что решающий момент был близок, что прежде, чем он оставит университетский городок, он будет знать, был ли этот странный человек безопасным физиком, преданным делу всей его жизни и его странному хобби, или был ли он истинной опасностью для человечества. Профессор действовал без изворотов, и это был неожиданный срыв.
– Мистер Прентисс, – продолжил Люс с лекционной кафедры, – могу ли я увидеть вас в моем кабинете до того, как вы уйдете из университета?
– Конечно, – ответил Прентисс. Поскольку группа разошлась, он последовал за сухопарым ученым через дверь, которая привела к небольшому кабинету Люса за лекционным залом.
В дверном проеме он чуть-чуть поколебался; Люс увидел это и сардонически поклонился. – Только после вас, сэр!
Затем высокий профессор указал на стул около своего стола.
– Садитесь, мистер Прентисс.
В течение длительного времени сидящие мужчины изучали друг друга.
Наконец, профессор заговорил.
– Приблизительно пятнадцать лет назад блестящий молодой человек по имени Роджерс написал докторскую диссертацию в венском университете на тему, как он ее назвал …‚ «непроизвольная структура входящего чувства в массе сознательного восприятия».
Прентисс начал искать по карманам свою трубку.
– Вот как?
– Да! Кстати, одну копию диссертации послали в комиссию по стипендиям, которая финансировала его обучение. Все другие копии были реквизированы международным цензорным бюро, которое затребовало копию, направленную в комиссию по стипендиям. Но ее не смогли найти. Она исчезла.
Прентисс сконцентрировался на том, чтобы раскурить свою трубку. Он задавался вопросом, была ли видна слабая дрожь огонька его горящей спички.
Профессор повернулся к своему столу, открыл верхний ящик, и вытащил тонкую брошюру в переплете из черной кожи.
Исследователь выдохнул облако дыма.
Профессор, казалось, не обратил внимания, но открыл обложку и начал читать: – диссертация в частичном выполнении требований на степень доктора философии в венском университете. A. П. Роджерс. Вена, 1957 год. Мужчина закрыл брошюру и глубокомысленно изучал ее, а затем продолжил: – Адам Прентисс Роджерс – владелец мозга, который не был замечен в столетии. Он обнажил богов, а затем исчез.
Прентисс подавил дрожь, встретившись с взглядом непримиримых, глубоко посаженных глаз.
Игра в кошки-мышки была закончена. В некотором смысле, он успокоился.
– Почему вы тогда исчезли, мистер Прентисс – Роджерс? – потребовал Люс. – И почему вы теперь вновь появились?
Исследователь выпустил облако дыма к низкому потолку.
– Чтобы предотвратить людей, таких, как Вы, от внедрения чувств, которые нельзя согласовать с нашей существующей массой сознательного восприятия. Сохранить существующую действительность. Я думаю, это ответ на оба вопроса.
Его собеседник улыбнулся. Смотреть на это было не очень приятно.
– И вы преуспели?
– Я не знаю. Пока, я полагаю.
Изможденный профессор пожал плечами.
– Тогда Вы игнорируете завтра. Я думаю, что вы потерпели неудачу, но я не уверен, конечно, пока я не выполняю эксперимент, который создаст новое восприятие. Он наклонился вперед. – Я перейду к сути, мистер Прентисс – Роджерс. Рядом с вами – и возможно, только за исключением Цензора, я знаю больше о математическом подходе к существующей действительности, чем кто-либо еще в мире. Я могу даже знать такие вещи о ней, которых вы не знаете. На других этапах этой науки я слабоват, потому что я разработал ваши результаты на основании простой логики, а не способности проникновения в суть. И логика, как мы знаем, применима только в неопределенных пределах. Но в разработке практического устройства – фактической машины – для полномасштабного изменения входящего восприятия, я чрезвычайно впереди вас. Вы ведь видели мой аппарат вчера вечером, мистер Прентисс – Роджерс? О, да ладно, не скромничайте.
Прентисс глубоко затянулся своей трубкой.
– Да, я видел его.
– Вы всё там поняли?
– Нет. Там было не всё. По крайней мере, аппарат на столе был не полностью собран. В нем должно быть больше, чем призма Николя и гониометр[6].
– Ах, Вы умница! Да, у меня хватило ума, чтобы не разрешать вам оставаться очень долго – не больше, чем необходимо, чтобы подогреть ваше любопытство. Тогда слушайте! Я предлагаю Вам сотрудничество. Проверьте мои данные и аппарат; взамен вы можете присутствовать, когда я буду выполнять эксперимент. Мы вместе достигнем озарения. Мы будем знать все сущности мироздания. Мы станем богами!
– А что относительно двух миллиардов других людей? – спросил Прентисс, мягко нажимая на плечевую кобуру.
Профессор слабо улыбнулся. – Их безумие – предполагая, что все они продолжат существовать, может стать немного более явным, конечно. Но зачем о них беспокоиться? Он закусил свои волчьи губы.
– Не ожидайте, что я поверю этой ауре альтруизма, мистер Прентисс – Роджерс. Я думаю, что вы просто боитесь столкнуться с тем, что лежит за нашей, так называемой‚ «действительностью».
– По крайней мере, я – трус за благое дело. Он встал. – У Вас есть, что еще сказать, профессор?
Он знал, что ему просто необходимо пережить первое движение. Люс, должно быть, прекрасно понимал, что он мог быть арестован полдюжины раз за эти минуты. Простое владение пропавшей копией диссертации, откровенное признание планов экспериментировать с действительностью, и его предпринятое взяточничество высокопоставленного чиновника Цензора. И еще, само поведение человека отрицало возможность дальнейшего продолжения карьеры в ее расцвете.
Щеки Люса раздулись в кратком вздохе.
– Я сожалею, что у вас не хватает ума насчет этого, мистер Прентисс – Роджерс. Все же, настанет время, знаете ли, когда вам придется наверстать свой разум, чтобы пройти через это, скажем так? Фактически, нам, вероятно, придется зависеть друг друга в значительной степени на товарищеских отношениях – там. Даже боги должны иногда болтать о пустяках, и у меня есть подозрение, что вы и я собираемся быть весьма дружелюбными. Так что, давайте, не будем врагами.
Рука Прентисса скользнула за отворот пиджака и вытянула курносое автоматическое оружие. У него было мрачное предчувствие, что всё это было бесполезно, и что профессор тихо смеялся над ним, но у него не было другого выбора.
– Вы арестованы, – сказал он бесстрастно. – Следуйте со мной.
Люс пожал плечами, при этом в его горле прозвучало что-то, похожее на беззвучный, издевательский смех.
– Конечно, мистер Прентисс – Роджерс.
Он поднялся. Комната погрузилась в мгновенную темноту.
Прентисс выстрелил три раза, освещая изможденную, хихикающую фигуру при каждой вспышке.
– Не тратьте зря заряды, мистер Прентисс – Роджерс. Свинец далеко не проникает в интенсивном диамагнитном экране. Изучите магнитный демпфер на лабораторных весах в следующий раз, когда будете в здании Цензора!
Где-то хлопнула закрывшаяся дверь.
* * *
Несколько часов спустя Прентисс рассматривал своего помощника с плохо скрываемым отвращением. Краш знал, что Прентисс получил вызов от E, чтобы посовещаться о последствиях побега Люса. Краш тайно сочувствовал Прентиссу, но он, в свою очередь, не мог вынести этого сочувствия. Он предпочел бы, чтобы маленький, астматический человек сказал ему, насколько он – Прентисс был глуп.
– Что Вы хотите? – проворчал он.
– Сэр, – выдохнул Краш извиняющимся тоном, – у меня подготовлен отчет относительно того устройства, которое вы просканировали в лаборатории Люса.
Прентисс немедленно успокоился, но подавил проявление интереса.
– И что там, в этом устройстве?
– В сущности, сэр, – прохрипел Краш, – это – только призма Николя, установленная на гониометре. Согласно проведенной стандартной проверке выяснилось, что она была отшлифована неким оптиком, который работал с ней девять лет, и почти все это время он потратил только на одну сторону призмы. Что вы думаете об этом, сэр?
– Пока ничего. Почему так долго?
– Шлифовка абсолютно плоского края, сэр, так он сказал.
– Странно. Это означало бы границу, состоящую исключительно из молекул того же самого кристаллического уровня. Что-то, что не предпринималось со времен отражателя Паломара.
– Да, сэр. И еще, там есть крепление гониометра только с одним числом на циферблате – 45°.
– Очевидно, – сказал Прентисс, – призма Николя должна использоваться только под углом 45° по отношению к падающему свету. Следовательно, вероятно, это чрезвычайно важно – почему, я не знаю, что угол должен быть точно 45°. Разумеется, для этого требуется также совершенно плоская поверхность. Я предполагаю, что вы собираетесь сказать мне, что механизм гониометра установлен очень точно.
Внезапно Прентисс понял, что Краш смотрит на него со смешанным чувством подозрения и восхищения.
– Ну? – потребовал онтологист раздраженно. – Только каков настроечный механизм? Конечно, не геометрический? Он слишком грубый. Оптический, вероятно?
Краш чуть не задохнулся в свой носовой платок. – Да, сэр. Призма вращается очень медленно в крошечном луче света. Часть луча отражается, а часть преломляется. При угле в 45°, это кажется, согласно закону Джордана, абсолютно точная половина отражается, а половина преломляется. Оба луча принимаются в реле фотоэлементов, которое останавливает вращающийся механизм, как только яркости лучей будут точно равны между собой.
Прентисс нервно подергал себя за ухо. Это была загадка. Что же собирался сделать Люс с такой изящно-отшлифованной призмой Николя? В этот момент он отдал бы десять лет своей жизни за малейший намёк на дополнительный аппарат, связанный с призмой. Конечно, это было что-то оптическое, так или иначе связанное с невротическими крысами. Что же Люс сказал той ночью в лаборатории? Что-то о замедлении фотона. И что потом должно случиться с вселенной? Что-то, похожее на откусывание крошечного кусочка от воздушного шара, как сказал Люс.
И как все это связано с определенной невозможностью, несмотря на силлогистически необходимые заключения, которые вытекали из его недавнего исследования относительно хронологии человеческого знания?
Он не был уверен. Но он был уверен, что Люс был на грани использования этого таинственного аппарата, чтобы изменить понятное мироздание, в масштабе, настолько обширном, что человечество могло потеряться в своей сути. Он должен был убедить E в этом.
Если бы он мог, он бы сам нашел Люса и убил его голыми руками, найдя причину для этого позже.
Он вел себя в настоящее время только с чистой способностью проникновения в суть, но он должен быть лучше подготовлен, когда будет убеждать E.
Краш промолвил: – Не пора ли идти, сэр? Ваш секретарь сообщил, что самолет ждет.
* * *
На картине был изображен человек в красной шляпе и черной мантии, сидящий за высокой судейской скамьей. Пять других мужчин в красных шляпах сидели за более низкой скамьей справа, и четверо других с левой стороны от него. У основания скамьи стояла на коленях фигура в одиноком унижении.
– Мы присуждаем вас, Галилео Галилей, к строгой тюрьме этого священного учреждения на период, определенный к нашему удовлетворению и посредством благотворного покаяния. Мы назначаем вам, в течение трех следующих лет, повторять по памяти один раз в неделю семь Искупительных Псалмов.
