Текст книги "Проклятые"

Автор книги: Чак Паланик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Может, вернемся к этому вопросу позже?

Демон говорит:

– Запишем как «нет».

На протяжении всей истории теологии, объяснял Леонард, религии спорили друг с другом о природе спасения: доказывается ли святость людей их благими деяниями или глубиной их веры? Попадают ли люди на небо, потому что они совершали добрые дела? Или потому что так предрешено… потому что они изначально добрые? Впрочем, эти процедуры, по словам Леонарда, устарели. Теперь используются все достижения криминалистики: проверка полиграфом, психофизиологическое обнаружение обмана, стресс-анализ речевых паттернов. Нужно даже сдавать анализы волос и мочи, потому что на небесах с недавнего времени политика нулевой толерантности к злоупотреблению наркотиками и алкоголем.

Я тайком сую руки в карманы юбки-шортов и скрещиваю пальцы.

Демон спрашивает:

– Главенствует ли человек над всеми земными растениями и животными?

Со скрещенными пальцами я говорю:

– Да…

– Вы одобряете, – говорит демон, – брак между представителями разных рас?

И тут же:

– Должен ли существовать сионистский Израиль?

Каждый новый вопрос приводит меня в замешательство. Даже скрещенные пальцы не помогают. Парадокс: неужели Бог расист, гомофоб, ярый антисемит? Или он проверяет на вшивость меня?

Демон спрашивает:

– Следует ли позволять женщинам занимать государственные посты? Владеть недвижимостью? Водить транспортные средства?

Время от времени он наклоняется к полиграфу и помечает что-то фломастером на разматывающейся бумаге с графиками.

Мы пришли сюда, в головной офис ада, потому что я захотела подать апелляцию. Если уж осужденные убийцы десятилетиями откладывают смертную казнь, требуя доступа к юридическим библиотекам и предоставления бесплатных государственных адвокатов, если даже они записывают тупыми мелками и огрызками карандашей изложение дела и аргументы, с моей стороны будет только справедливо оспорить свой собственный вечный приговор.

Таким же тоном, как кассир супермаркета: «Наличными или по карточке?» – или «Макдоналдса»: «Картошечку фри не желаете?», – демон спрашивает:

– А вы девственница?

С последнего Рождества, когда я примерзла к двери общежития и содрала верхний слой кожи, мои руки еще не полностью зажили. Линии, перечеркивающие мои ладони, линия жизни и линия любви, почти стерлись. Отпечатки пальцев совсем слабые, а новая кожа слишком туго натянута и очень чувствительна. Мне больно скрещивать пальцы в карманах. И все-таки я сижу и предаю своих родителей, предаю свой пол и политические убеждения, предаю себя, чтобы вложить в уши какому-то скучающему демону то, что он хочет услышать. Если кто-то заслуживает вечности в аду, так это я.

Демон спрашивает:

– Вы поддерживаете богопротивные исследования стволовых клеток?

– Стволовых, – поправляю я.

Демон спрашивает:

– Омрачает ли самоубийство при помощи врача прекрасный Лик Божий?

Демон спрашивает:

– Вы признаете очевидную истинность Разумного замысла?

Иглы записывают удары моего сердца, частоту вдохов-выдохов, кровяное давление, а демон ждет и наблюдает, как меня собирается предать мое собственное тело.

– Вы знакомы с агентством «Уильям Моррис»?

Мои руки невольно расслабляются, ладони раскрываются, я перестаю лгать.

– Что? Да!

Демон поднимает глаза от прибора и улыбается:

– Они представляют меня в Голливуде.

XIII

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, что я так уж соскучилась по дому, но в последнее время я часто вспоминаю родных. Это вовсе не связано с моим отношением к тебе или к тому, как в аду офигительно. Просто я немного заностальгировала.

На мой последний день рождения родители объявили, что мы едем в Лос-Анджелес, где мама будет вручать призы на какой-то церемонии. Мама сказала своей личной ассистентке купить как минимум тысячу миллионов позолоченных конвертов с белыми картонками внутри. Всю прошлую неделю мама только и делала, что тренировалась разрывать эти конверты, вынимать карточки и говорить: «Награда Академии за лучший игровой фильм досталась…» Чтобы приучить себя не смеяться, мама попросила меня писать на карточках названия вроде «Смоки и Бандит-2», «Пила-4» и «Английский пациент-3».

Мы сидим в лимузине, нас везут из аэропорта в какой-то отель в Беверли-Хиллз. Я на откидном сиденье лицом к маме, чтобы она не видела, что я пишу. Я передаю карточки ее ассистентке, та засовывает их в конверт, заклеивает золотой фольгой и вручает маме.

Мы едем не в «Беверли Уилшир»: это там я пыталась смыть в унитаз трупик котенка, моего бедного Тиграстика, и сантехнику пришлось прочищать половину туалетов в отеле. И не в наш дом в Брентвуде, потому что, как сказала мама, за семьдесят два часа мы с Гораном засвинячим все вокруг.

На одной карточке я пишу: «Месть Поросенка Порки». На второй – «Только не до плеч». Пока я вывожу буквы: «Кошмар на улице Вязов: Фредди мертв», я спрашиваю маму, куда она положила мою розовую блузку со сборкой спереди.

Разрывая конверт, мама говорит:

– У себя в шкафу в Палм-Спрингс смотрела?

Отца с нами в машине нету. Он остался руководить работой над нашим реактивным самолетом. Не знаю, шутка ли это, и даже гадать не буду, но говорят, что отец перепланировал весь интерьер нашего «лира». Теперь там будет органический кирпич с распиленными вручную балками, а полы обязательно сосновые и с узелками. Все материалы произведены амишами без вреда для экологии. Да-да, и все это вставлено в реактивный самолет.

Чтобы чем-то прикрыть полы, отец собрал прошлогодние мамины наряды от Версаче и Дольче, отвез тибетским ковроплетам и назвал это «вторичной переработкой».

В общем, будет у нас самолет с бутафорскими каминами и люстрами из оленьих рогов. И кашпо из макраме. Конечно, это только показушный внешний слой, но при взлете вся махина будет съедать дневную выработку динозаврового сока Кувейта.

Добро пожаловать к началу очередного славного медиацикла. Вся эта шумиха – лишь ради обложки «Архитекчурал дайджест».

Сидя напротив меня, мама разрывает конверт и говорит:

– В этом году награда Академии за лучшую картину вручается…

Она достает карточку и прыскает со смеху:

– Мэдди, бессовестная!

Мама показывает карточку Эмили, Аманде, Элли, Дафне или как там еще зовут ее ассистентку на этой неделе. На карточке написано: «Пианино-2: Атака пальца». Эмили-Одри-Дафна шутку не понимает.

Зато наш семейный «приус» такой маленький, что меня с Гораном не возьмут на церемонию награждения. Пока мама будет стоять на сцене, стараясь не порезать пальцы бумагой и не рассмеяться, и вручать «Оскара» какому-нибудь заклятому врагу, Горан будет играть роль моего бебиситтера в отеле. Ах, не бейся так, мое сердечко! Строго говоря, знания английского Горана не хватит, даже чтобы заказать платную порнографию по телику, так что это я буду его бебиситтером. В любом случае нас обязали смотреть всю церемонию, чтобы мы потом сказали маме, стоит ли ей ввязываться в это дело на следующий год.

Вот почему мне понадобилась розовая блузка – произвести впечатление на Горана. Я загружаю мамин ноутбук, нажимаю Ctrl, Alt и S, чтобы через камеры наблюдения заглянуть в свою комнату в Палм-Спрингс. Я перехожу к камерам в Берлине и проверяю комнату там.

– Посмотри в Женеве, – говорит мама. – Скажи, чтобы сомалийская горничная отправила ее тебе «Федексом».

Я нажимаю Ctrl + Alt + G. Потом Ctrl + Alt + B. Проверяю Женеву. Берлин. Афины. Сингапур.

Если честно, Горан – самая очевидная причина, по которой нас обоих не берут на этот «Оскар». Слишком уж велик риск, что когда камеры приблизятся к нашим сиденьям и покажут детей Спенсеров, Горан будет зевать, ковырять в носу или храпеть, развалившись на алом бархате, и с его чувственных полных губ будет стекать струйка слюны. Конечно, после драки кулаками не машут, но кто бы там ни искал кандидатов на усыновление, за Горана его наверняка уволили.

Мои родители финансируют благотворительный фонд, который оплачивает целый миллиард пиарщиков – ну а эти пиарщики в каждом пресс-релизе воспевают их щедрость. Может, отец и пожертвует тысячу долларов на строительство в Пакистане школы из шлакобетона, зато потом потратит еще полмиллиона, чтобы снять о школе документальный фильм, провести пресс-конференции и банкеты для журналистов и показать всему миру, что он сделал. А Горан с первой фотосъемки всех разочаровал. Он не проливал перед камерами слезы счастья, не называл своих новых опекунов ласковей, чем «мистер и миссис Спенсер».

Мы все видели рекламу, где кошка или собака носом зарывается в миску с сухим кормом – ур-р, как вкусно! – хотя на самом деле бедное животное просто заморили голодом. Ну так вот, тот же принцип должен был подсказать Горану, что нужно сиять гордой улыбкой в своих новых шмотках от Ральфа Лорена, Келвина Кляйна или кого там еще мои родители сейчас рекламируют. Горану следовало пожирать какой-нибудь гуманно выращенный деликатес из тофу, запивая его спонсорским спортивным напитком, причем держать бутылку так, чтобы хорошо была видна этикетка. Да, непросто для сироты, обожженного войной, но я помню детей из Непала, Бангладеш или с Гаити, которых раньше усыновляли и удочеряли мои родители. Будучи не больше четырех лет от роду, они ухитрялись одновременно демонстрировать щедрость усыновителей, детский «Гэп», свежие фиги, начиненные хаггисом из безболезненно убитых овечек и куминовым айоли – да еще и постоянно упоминали мамин фильм, готовящийся к показу.

Например, однажды у меня была сестра минут на пять – мои мама с папой спасли ее из калькуттского борделя. Так вот, как только она чувствовала приближение камеры, то обнимала свои новые кроссовки «Найк» и кукол Барби и плакала такими реалистичными и фотогеничными слезами радости, что по сравнению с ней Джулия Робертс выглядела лентяйкой.

А Горан отпивает витаминизированный и подслащенный кукурузным сиропом энергетический напиток и морщится, как от боли. Горан отказывается играть в эту игру. Он просто хмуро смотрит на меня, как, впрочем, и на остальных. Когда в меня впивается его мрачный, ненавидящий взгляд, клянусь, я чувствую себя Джен Эйр, на которую смотрит мистер Рочестер. Я Ребекка де Винтер под холодным изучающим взглядом мужа Максима. Всю жизнь меня баловали и обхаживали прислуга, ассистенты и прикормленные родителями журналисты, и теперь я нахожу полное ненависти презрение Горана совершенно неотразимым.

Ну а еще мы не едем на «Оскар», потому что я гигантский жиртрест. Моя мама никогда в этом не признается – ну разве только в интервью «Вэнити фэйр».

Шофер увозит нас с мамой в отель, Горан остается на взлетной полосе, где отец будет объяснять ему, что это сюрреалистически остроумно – декорировать самолет космического века стоимостью во многие миллионы долларов под плетеную юрту семьи пещерных людей из каменного века. Мой отец будет нудеть про мультивалентность, благодаря которой идея создания эрзац-избушки из грязи покажется умной и ироничной образованным и посвященным интеллектуалам и в то же время искренней и экологически продвинутой – юным поклонникам фильмов моей мамы.

И вообще: может, я и мечтательная дурочка, но я в курсе, что такое «мультивалентность». Ну почти.

Я нажимаю на ноутбуке Ctrl + Alt + J, чтобы подсмотреть, что происходит внутри самолета. Мой отец пытается ознакомить Горана с идеями Маршалла Маклюэна [17]17
  Маршалл Маклюэн ( англ.Marshall McLuhan, 1911—1980) – известный канадский философ, исследовавший вопросы взаимодействия современного общества и средств коммуникации, создатель концепции «глобальной деревни» и др.


[Закрыть], а Горан мрачно глядит в камеру, хмурится с экрана компьютера прямо на меня.

Совершенно случайно, учтите, всего один разик – клянусь, я не мисс Нимфоманка де Нимфомано – я нажала Ctrl + Alt + T и подсмотрела, как голый Горан моется в душе. Не то чтобы я подсматривала специально, но я заметила, что у него уже есть волосы… там.

Чтобы вам стало понятнее, почему я так тащусь по Горану, Горану с припухшими губами и ледяным взглядом, вспомните: моя первая в жизни фотография появилась на обложке журнала «Пипл». Я никогда не была зеркалом успеха моих родителей, потому что воспринимала роскошь как данность. С самого рождения мир уже меня боготворил. В крайнем случае родители считали меня сувениром из своей молодости, вроде наркотиков или музыки в стиле гранж.

А вот приемные дети – это символ родительского трудолюбия, награда за все годы стараний. Вытаскиваешь изголодавшийся скелет из какой-нибудь грязной ямы в Эфиопии, привозишь его сюда на реактивном самолете и подаешь ему тарелочку с датским сыром из гуманно выдоенного молока в безглютеновых цельнозерновых тарталетках – вот он-то наверняка даст себе труд тебя поблагодарить. Ребенок, ожидаемая продолжительность жизни которого стремилась к нулю (да что там, в небе уже истекали слюной стервятники), конечно, очень обрадуется дебильному домашнему утреннику в Ист-Хэмптоне с приглашенной Барбарой Стрейзанд.

Впрочем, можете меня не слушать, я мертвая. Я мертвая избалованная девчонка. Будь я на самом деле вся из себя такая умная, не умерла бы. И все-таки, если вам интересно мое мнение, большинство заводит детей, когда спадает их собственный энтузиазм по отношению к жизни. Ребенок позволяет нам снова пережить радостное возбуждение, которое мы когда-то чувствовали из-за… да из-за всего. А через поколение наш энтузиазм подпитывают внуки. Воспроизводство – этакая инъекция омоложения, которая не дает людям утратить любовь к жизни.

У моих же родителей сначала появилась я, пресыщенная и циничная, потом целая вереница противных приемышей, и наконец – скучающий злюка Горан. Прямо закон понижения нормы прибыли.

Мой отец сказал бы вам: «Каждая аудитория заслуживает того представления, которое хочет получить». В смысле, если бы я больше их ценила, они бы казались мне лучшими родителями. В более широком масштабе: если бы я выказывала немного больше благодарности и радовалась, что живу, сама жизнь казалась бы мне лучше.

Может, потому бедняки благодарят за мерзкую тушенку с тунцом ДО того, как ее съели.

Если живых преследуют мертвые, то мертвых преследуют их собственные ошибки. Может, если бы я не была такая оторви да брось, мои мама с папой не пытались бы удовлетворить свои эмоциональные потребности, загоняя к себе толпы бездомных детей.

Когда шофер привозит нас в отель и швейцар подходит к двери машины, я нажимаю Ctrl + Alt + B, чтобы проверить шкаф у себя в Барселоне – и вот она, моя пропавшая розовая блузка! Я шлю мгновенное сообщение сомалийской горничной: как отправить блузку по срочной почте, чтобы она успела к оргии с Гораном. Я чуть не сказала «Спасибо», только забыла, как это будет по-сомалийски.

И да, я знаю слово «оргия». Я вообще знаю целую кучу слов, особенно для мертвой тринадцатилетней толстушки. Хотя и не так много, как мне кажется.

Мама разрывает очередной конверт и говорит:

– И победителем становится…

XIV

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Я знаю, что ты думаешь: для тебя я просто избалованная богачка, которая ни дня в жизни не проработала. А я, между прочим, только что устроилась с полной занятостью! На самую настоящую работу. Заработаюсь до смерти (прости за ужасный каламбур, хи-хи). Дальше пойдут всякие обрывки прозы; можешь их считать импрессионистическим описанием обычного дня моей послежизни.

Насколько я поняла, в аду можно выбрать одну карьеру из двух. Первый вариант: работать на один из интернет-сайтов, которые, как все думают, хостятся в России или Бирме. Там еще голые мужчины и женщины смотрят в камеру остекленевшим взглядом, облизывают пальцы и засовывают в свои бритые по-по или пи-пи пластмассовые модели самолетов или кормовые бананы. Ну или фальшиво улыбаются и потягивают из бокалов-флейт собственную мочу. (Видите ли, на долю ада приходится около восьмидесяти пяти процентов порноконтента.) Или демоны растягивают на стене какую-нибудь старую, замызганную простыню, бросают на землю пенопластовый матрац, и ты должна по нему кататься, вставлять в себя всякую дрянь и отвечать в веб-чате на реплики живых извращенцев со всего мира.

Если честно, я не настолько страдаю от недостатка внимания. Я не из тех неблагополучных полуподростков, которые готовы ходить в футболках с надписью: «Спросите, как меня изнасиловали» или «Готова рассказать о своем алкоголизме».

Маленькая грязная тайна ада в том, что демоны следят за всем, что ты делаешь. Если ты дышишь их воздухом, если бездельничаешь, сильные мира сего выставят тебе счет. Да, так нечестно, но демоны требуют плату за проживание. Счетчик все тикает и тикает, годы дополнительных пыток растут – это если верить Бабетт, которая, как выясняется, работала клерком, пока ей не пришлось взять отгул по причине временной нетрудоспособности, вызванной стрессом, и немного отдохнуть в клетке.

Бабетт говорит, что большинство людей осуждены всего на пару эонов, но мотают дополнительный срок просто потому, что занимают место в аду. Это как выйти за предел лимита на кредитке или случайно залететь на собственном самолете во французское пространство: как только пересечешь границу, часы начинают тикать. И однажды тебе на голову свалится огромный счет.

Драгоценные камни и наличные деньги здесь не имеют цены. Валюта – это сладости, а арахис в зефире принимают в оплату любых взяток и долгов. Адский эквивалент пенни – шарики из поп-корна, куски черной лакрицы, «восковые губки» (такие красные желатинки). Их не ценят и выбрасывают горстями.

Зря я вам, наверное, это говорю, потому что рынок труда и так переполнен… И все-таки, если вам хоть немного хочется зарабатывать на насущные шоколадки – выбирайте себе профессию.

Хотя вы, конечно, не умрете. Только не вы, после стольких-то антиоксидантов и пробежек вокруг бассейна. Ха!

Но на случай если вы все-таки не захотите целую вечность ставить себе клизмы на каком-то порнушном сайте под маслеными взглядами миллионов мужчинок с серьезными проблемами в интимной сфере, единственная альтернатива для большинства обитателей ада – это телемаркетинг. Да-да: вы сидите бок о бок с такими же обреченными сотрудниками колл-центра и говорите в микрофон с наушниками. Ваши рабочие места тянутся от горизонта до горизонта.

Темные силы рассчитывают, у кого на земле прямо сейчас начинается ужин, и компьютер автоматически набирает эти номера, чтобы я отрывала людей от еды. Я в принципе не должна ничего продавать, просто спрашиваю, не найдется ли у вас пара секунд для участия в маркетинговом исследовании по выявлению потребительских предпочтений жевательной резинки. Или средств для полоскания рта. Или кондиционеров для белья. Я надеваю гарнитуру и работаю по схеме возможных ответов. А самое главное – я говорю с настоящими живыми людьми, совсем как вы. Они живут, дышат и понятия не имеют, что я мертва и звоню им из послежизни. Уж поверьте, почти все, кто занимается телемаркетингом, – мертвые, как я. Как и практически все порномодели Интернета.

Да, это не операции на мозге и не налоговые законы, но все равно такая работа лучше, чем совать себе в пи-пи мелки, чтобы потом на каком-нибудь сайте написали: «Сумащедчая девченка-нимфетка самоудовлетворяеться школьными штуками» [sic].

Система автонабора соединяет меня с очередным живым, и я говорю:

– Мы проводим маркетинговые исследования, чтобы лучше удовлетворять запросы потребителей жевательной резинки в вашем районе. У вас найдется минутка ответить на пару вопросов?

Если живой кладет трубку, компьютер набирает новый номер. Если живой отвечает на мой вопрос, схема указывает мне, что спрашивать дальше. У каждого из нас заламинированный список вопросов, такой длинный, что и посчитать нельзя, сколько их. Цель в том, чтобы навязываться респонденту и умолять его ответить на «еще один вопросик, пожалуйста»… Пока тот, кто собирался поужинать, не выйдет из себя и его настроение и еда не окажутся безнадежно испорчены.

Когда вы умерли и попали в ад, у вас есть выбор: или делать что-то тривиальное, но напускать на себя важный вид – например, проводить маркетинговые исследования об использовании скрепок для бумаги, – или заниматься чем-то серьезным в тривиальной манере – например, напускать на себя скучающий и рассеянный вид, накладывая себе какашку в хрустальную мисочку и поедая ее серебряной ложечкой. «Ее» – это какашку, не мисочку.

Если бы вы спросили моего папу о выборе профессии, он бы сказал вам: главное – не идти навстречу сердечным приступам. В смысле, нужно экономить силы и не забывать расслабляться. Ни одна работа не бывает навсегда, так что расслабься и получай удовольствие.

Памятуя об этом, я позволяю себе отвлечься. Пока голодные живые пытаются увильнуть от моего опроса, хотят сбежать к остывающему жаркому, я спрашиваю себя: вела бы мама себя по-другому, если бы знала, что мне осталось жить меньше сорока восьми часов? Если бы она подозревала, что я скоро погибну, она по-прежнему подарила бы мне на день рождения этот позорный пакет сувениров со всяким люксовым дерьмом? Или все-таки настоящий подарок?

Расспрашивая голодных людей о том, какую зубную нить они предпочитают, я вспоминаю: когда я была совсем маленькая, я думала, что США будут и дальше добавлять к себе штаты, пришивать все новые и новые звездочки к флагу, пока не завладеют всем миром. В смысле, почему только пятьдесят? Зачем останавливаться на Гавайях? Мне казалось естественным, что Япония и Африка в конце концов тоже окажутся среди звезд нашего флага. В прошлом мы столкнули с дороги надоедливых навахо и ирокезов – и завели калифорнийцев и техасцев. То же самое можно сделать с Израилем и Бельгией и наконец достичь мира во всем мире. Когда ты ребенок, кажется, что когда вырастешь – станешь высоким мужиком или грудастой теткой, – все твои проблемы решатся. Моя мама в этом смысле так и не выросла: вечно покупает новые дома в разных городах. И так же папа: пытается найти детей, которые бы его ценили, во всяких страшных дырах вроде Дарфура или Батон-Ружа.

Беда в том, что проблемные дети спасенными оставаться не хотят. Братец из Руанды, которого я знала часа два, сбежал с моей кредиткой. Сестрица из Бутана за день приучилась глотать ксанакс, услужливо предоставленный матерью – и быстро стала наркоманкой. Всякая радость недолговечна. Даже наши дома в Гамбурге, Лондоне и Маниле пустуют – легкая добыча взломщиков, ураганов и пыли.

А Горан… Что ж, судя по тому, чем окончилось это усыновление, трудно назвать его спасение Великим Успехом.

Да, я замечаю ошибки в рассуждениях родителей, но если я такая вся из себя талантливая и одаренная, почему я прочитала из всех писателей только Эмили Бронте, Дафну Дюморье и Джуди Блум [18]18
  Джуди Блум ( англ.Judy Blume) – американская писательница, известная произведениями для подростков и юношества, особенно повестью «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет».


[Закрыть]? Почему я раз двести проглотила «Эмбер»? Серьезно, если бы я была супер-пупер-умная, я была бы живой и стройной, а моя история выглядела бы как эпический роман, отдающий дань уважения Марселю Прусту.

Однако я сижу в аудиогарнитуре и расспрашиваю очередную живую дуру, какого цвета должны быть ватные подушечки, чтобы подойти к цветовой гамме ее ванного интерьера. Я прошу ее оценить разные оттенки блеска для губ по десятибалльной шкале: теплый мед, шафрановый бриз, океанская мята, лимонное сияние, голубой сапфир, кремовая роза, терпкий янтарь… и хреноклюква.

Насчет моей проверки на детекторе лжи Бабетт говорит, что пока можно не напрягаться. Сведение результатов может занять целую вечность. Пока не пришел ответ, говорит она, главное – не делать резких движений и спокойно сидеть на телефоне.

За несколько столов от меня Леонард расспрашивает кого-то о туалетной бумаге. Рядом с ним сидит Паттерсон в футбольной форме, интересуется чьим-то мнением о средстве от комаров. Чуть дальше Арчер прижимает наушники к щеке, чтобы не испортить синий ирокез, и проводит опрос общественного мнения по поводу кандидатов на какой-то политический пост.

Если верить Бабетт, в аду оказываются девяносто восемь целых три десятых процента юристов – а фермеров всего двадцать три. Прямой дорогой в ад идут сорок пять процентов магазинных продавцов и восемьдесят пять процентов программистов. Может, какое-то незначительное количество политиков и возносится на небеса, но со статистической точки зрения в геенну огненную падают все сто процентов. То же можно сказать о журналистах и о рыжих. Все, кто ниже пяти футов одного дюйма, чаще попадают в ад. И все, у кого индекс массы тела выше 0,0012. Бабетт выпаливает цифру за цифрой, и я уже готова поклясться, что она аутистка. Оказывается, когда-то она обрабатывала бумаги поступающих душ. А теперь Бабетт может сказать, что в аду в три раза больше блондинок, чем брюнеток. Люди, которые учились после школы хотя бы два года, почти в шесть раз чаще оказываются проклятыми. Как и те, чей годовой доход составляет больше семизначного числа.

Я прикидываю, что вероятность навечно воссоединиться с мамой и папой составляет процентов сто шестьдесят пять, не меньше.

И нет, я понятия не имею, какой вкус у хрено-клюквы.

В наушниках трещит голос какой-то старушки. Она нудит о вкусе жевательной резинки под названием «Буковый орешек», и я уверена, что даже через телефон слышу вонь мочи ее девятисот кошек. Старческое дыхание, влажное, с электрическим треском, сипит и хрипит в старом горле. Она шепелявит плохо подогнанными протезами, кричит, потому что почти оглохла от старости, и отвечает на большее количество вопросов, чем все, кому я звонила. Мы уже на двенадцатом уровне, четвертой теме, семнадцатом вопросе: зубочистки с ароматом.

Я спрашиваю: могла бы она купить зубочистки, искусственно обработанные так, чтобы иметь привкус шоколада? А говядины? А яблок? Потом я осознаю, как бесконечно одиноко должно быть этой старушке. Наверное, я единственный человек, с которым она общалась за весь день, и она позволяет мясному хлебу или рисовому пудингу разлагаться прямо у себя под носом, потому что больше изголодалась не по еде, а по общению.

Даже если работаешь в телемаркетинге, не показывай, что тебе это так уж нравится. Если не будешь выглядеть несчастной, демоны посадят тебя рядом с любителем посвистеть. А потом – с любителем попукать.

Из ответов на вопросы, которые я уже задала, я знаю, что старушке восемьдесят семь лет. Она живет одна, далеко от соседей. У нее трое взрослых детей, которые живут больше чем в пятистах милях от нее. Она смотрит телевизор семь часов в день, а за последний месяц прочитала четырнадцать женских романов.

Просто чтоб вы знали: прежде чем решите заняться телемаркетингом вместо интернет-порнухи, учтите, что мерзкие Извраты Извраткинсы, которые одной рукой шлют вам эсэмэски, а другой самоудовлетворяются – эти по крайней мере не разобьют вам сердце.

В отличие от патологически одиноких стариков и калек, которым вы будете задавать вопросы о средстве для мытья бокалов.

Слушая эту грустную старушку, я очень хочу утешить ее, сказать, что смерть не так уж плоха. Даже если Библия права и легче всунуть блюдо в игольное ушко, чем попасть в царство небесное, в аду не так уж плохо. Конечно, тебе угрожают демоны, да и пейзаж отвратный, но можно завести новые знакомства. По коду 410 я вижу, что она живет в Балтиморе, так что даже если она умрет и сразу попадет в ад, где ее немедленно расчленят и слопают Пшезполница или Ям Кимил, ее не постигнет большой культурный шок. Может, она и разницы не заметит. Ну, сначала.

Еще я очень хочу сказать ей, что если она любит читать, то ей очень понравится быть мертвой. Читать почти все книги – абсолютно то же самое, что быть трупом. Там все такое… завершенное. Да, Джен Эйр – вечная героиня без возраста, но сколько раз ни читаешь эту проклятую книгу, Джен всегда выходит замуж за уродливого и покалеченного огнем мистера Рочестера. Она никогда не поступит в Сорбонну, чтобы получить степень магистра по французской керамике. Она не откроет в Гринвич-Виллидж Нью-Йорка дорогое бистро. Перечитывайте Бронте сколько угодно, но Джен Эйр никогда не пойдет на операцию по смене пола и не выучится на суперкрутого убийцу-ниндзя. Очень печально, очень глупо, что она считает себя реальной. Джен всего лишь чернила на бумаге, но честно и искренне верит, что она живой человек. Думает, что у нее есть свобода воли.

Я слушаю, как восьмидесятисемилетняя старушка жалуется на свои болячки, и очень хочу посоветовать ей взять и умереть. Отбросить коньки, и все. Забыть про зубочистки. Перестать жевать резинку. Больно не будет, честное слово.

Вообще-то смерть весьма улучшает самочувствие. Возьмите меня, хочется сказать: мне всего тринадцать, а смерть – это чуть ли не самое лучшее, что когда-либо со мной произошло.

Только пусть заранее наденет практичную обувь темного цвета на низком ходу.

Слышу чей-то голос:

– На вот.

Рядом стоит Бабетт со своей сумкой-подделкой, в короткой юбке и с грудями. В одной руке у нее пара туфель на шпильках.

– Взяла у Дианы Врилэнд. Надеюсь, твой размер.

Она кладет их мне на колени.

Старушка из Балтимора все еще всхлипывает.

Туфли из тонкой блестящей серебристой кожи, с ремешками на щиколотках и пряжками со стразами. Шпильки-стилетто такие высокие, что мне больше не придется ходить по тараканам. Я никогда таких не носила, потому что выглядела бы старше, а значит, моя мама казалась бы более старой. Идиотские туфли. Глупые, неудобные, непрактичные и слишком официальные. И ужасно, ужасно взрослые.

Под чириканье старушки я сбрасываю мокасины и просовываю стопы под ремешки туфель.

Да, я прекрасно осознаю все причины, по которым надо вежливо, но твердо отказаться от этих туфель… но они КЛАССНЫЕ. И мне как раз.