Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Чак Паланик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

21 декабря, 9:00 по центральному североамериканскому времени

Вхождение в лабиринт царя Миноса

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Давно ушедшим днем я сидела в кабинке общественного туалета и больше всего боялась не того, что меня схватит и станет обижать какой-нибудь истекающий слюной мистер Уродус Извращенкинс. Нет, причиной, по которой сжимались мои легкие, а сердце колотилось, как галапагосский зяблик в силках (даже пока мочевой пузырь извергался жгучим потоком), был страх, что меня арестуют. Мое присутствие в мужском туалете нарушало священные социальные табу. Я не сомневалась, что меня сурово накажут, и где-то в глубине души очень этого хотела.

Не спрашивай почему, но страх этот походил на ликование в рождественский сочельник, и я ожидала наказания, будто оно – пони из чистого золота.

Не то чтобы мои родители когда-либо праздновали Рождество.

Смела ли я надеяться, что если меня поймают, то поставят к позорному столбу? Местный судья с каменным лицом привяжет меня посреди сельской площади, с моего трепетного, едва расцветающего тела сорвут одеяния, и меня высекут. Не только плеть обрушится на мою нежную кожу. Деревенские дуболомы станут поганить похотливыми взглядами беспомощную невольницу, а их пальцы сквозь дыры в рваных крестьянских штанах – жадно теребить репродуктивные органы.

Милый твиттерянин, если откровенно, я находила такую перспективу безмерно увлекательной. До чего великолепно было бы, вынеся могучий удар, вернуться в швейцарский интернат в рубцах и кровоподтеках, которые показали бы тамошним избалованным деткам, как сильно меня кто-то Ctrl+Alt+Любит. О, я предстала бы стоиком!

Так начиналась первая экспедиция юннатки в глубь мрачного континента маскулинности. Капель протекающих кранов разносилась звонким подземным эхо, будто на дне глубокой пещеры кто-то дергал струны арфы. Реальный мир существовал где-то далеко. Собачьи катыши, кренящиеся на поворотах грузовики. Резкий немилосердный свет солнца. А здесь обитало нечто находящееся за пределами опыта наивной школьницы.

Даже турецкая тюрьма показалась бы симпатичнее этого места. Слои краски пыльного цвета свисали с потолка. Лепрозные узоры плесени, будто тисненые обои, арабесками расползались по шлакоблочным стенам. Все вокруг было грязным, ржавым, поломанным. Вдоль одной стены капала кранами вереница умывальников, а над ними тянулась настенная живопись: злые граффити и процарапанные номера телефонов.

Напротив висели забрызганные мочой писсуары, а рядом хлипкие перегородки из листового металла разделяли три провонявшие кабинки; в крайней я и скрылась, чтобы справить нужду. Стенки вовсе не были глухими: шпана, а может, местные голодные дятлы попортили металл и наделали в нем дырок разных размеров. Сквозь эти пакостные отверстия мне было видно помещение.

Я сидела в чудовищно перепачканной ветхой кабинке, мои легкие отторгали ядовитый воздух, а руки старались ни к чему не прикасаться.

Моя соученица по швейцарскому пансионату, некая мисс Блудня фон Блудниц, однажды поведала, каким образом католики получают отпущение грехов. По ее словам, они забираются в затемненную будочку и сквозь дыру в стенке рассказывают Богу непристойности. Сидя в туалетной кабинке, я поняла, как это происходит. Примерно посередине металлической перегородки находилось отверстие, через которое я видела соседнюю кабинку, – диаметром поменьше глаза, с рваными торчащими краями, будто крохотная оскаленная пасть. Я хотела посмотреть сквозь дырку, но было слишком страшно приближать глаз к острым, как нож, зазубринам. Хоть на носу у меня и сидели очки.

Делая вид, будто ищу божественного прощения, я поднесла рот к жутковатому отверстию и, чтобы испытать любовь Бога, как испытывала любовь родителей поддельным дневником, принялась шептать о выдуманных убийствах и магазинных кражах. Я лжесвидетельствовала, сочиняя подробности.

Каждый раз делая вдох, я чувствовала, что воняет здесь, по выражению вышеупомянутой фон Блудниц, как от вагона потных подмышек.

Человеческая сексуальность вовсе не ограничена генитальными репродуктивными функциями. Я могу смело сказать, что эротика охватывает самые разные виды поведения: при одних напряжение возникает, другие им управляют, третьи со временем дают ему разрядку. Я расслабилась, сделала пи-пи, и это фонтанирующее удовольствие было моей моделью того, на что однажды будет похож оргазм. Мать открыто обсуждала со мной оргазмы, и отец тоже, но мое представление о делах сексуальных оставалось разрозненным и теоретическим.

Со стульчака, обхватывавшего мой детский зад, я взглянула, заперта ли дверь кабинки. Открытый «Бигль» лежал у меня на коленях, я листала его в поисках рукописных воспоминаний моих предшественников и тут наткнулась на слова, оставленные синими чернилами на полях: «я выращу дочь, которая однажды станет великим воином…»

От чтения меня оторвал шум. Скрежет и визг ржавых петель – распахнулась входная дверь. Теперь в туалете был кто-то еще. Поскольку струить я закончила, то ужом влезла в джинсы и приготовилась дать бой, однако, застыв от жары и страха, истекая потом из каждой поры, села обратно на стульчак. Сквозь отверстия в стенке разглядеть я смогла совсем немного: кусочек неопрятной одежды, сустав волосатого пальца. Незнакомец вошел в соседнюю кабинку и шарахнул хлипкой дверью.

Судя по звуку, зверюга был громадным. Захлюпав и зачмокав, как слив ванной, он набрал полный рот слюны (та пророкотала по горлу и щекам) и харкнул – густой плевок вылетел пулей и шмякнулся об пол. Из-под перегородки брызнули коричневые капли с частичками жевательного табака, и я, насколько позволяла теснота, отодвинула «басс виджуны» в сторону. Жилище возле моей кабинки захватил огромный неуклюжий огр. Это прибавило к моему страху еще и голод, но не в смысле желания поесть. Так же как солнце унылой глухомани вызвало жажду, так и ощутимое присутствие лохматого великана пробудило новую, хоть и слабую физическую потребность. Истинныйученый, посвятивший себя исследованию природы, рассуждала я, замер бы и притих. Кабинка была неплохим наблюдательным пунктом; мистер Дарвин сиживал в местах и похуже. Я услышала, как расстегивается массивная молния. За этим угрожающим звуком последовал другой: о бетонный пол звякнула металлическая пряжка.

Сидя на унитазе, я притаилась, подобно Дарвину, и стала наклоняться, чтобы заглянуть под перегородку. Увиденное озадачило меня: лапищи монстра были обуты в довольно дрянные сапоги (такие называют ковбойскими), а дешевые магазинные брюки из габардина были спущены до голенищ. Концы ремня свисали по сторонам распахнутой молнии, на кованой овальной пряжке – серебристой, потускневшей, с искусственной бирюзой – была гравировка: «Лучший папа на свете». Мое профессиональное любопытство возбудило то, что носки его сапог смотрели не вперед. Они смотрели в мою сторону, в сторону разделявшей нас металлической стенки.

Тонкий металл прогнулся и заскрипел, будто с той стороны на нее навалился какой-нибудь левиафан.

Я осторожно распрямилась. Вот тут-то меня и ждал настоящий ужас.

Нечто вроде толстого пальца без костей высунулось из зубастого рта-отверстия в перегородке. Этот короткий цилиндр был в коричневых пятнышках, красно-бурый на тупом конце и грязно-бежевый там, где он исчезал в стене. Бесчисленные морщинки покрывали рыхлую поверхность пальца, кое-где к нему прилипли короткие курчавые волоски. От пальца шел кислый нездоровый запах.

В тот момент, когда я собралась рассмотреть его поближе, мои очки сжалились надо мной и соскользнули с мокрого от пота лица. Черепаховая оправа клацнула о бетонный пол, проехалась по луже табачной слюны и исчезла там, куда я бы не дотянулась. Я судорожно схватила воздух рукой, но тщетно. Линзы я не надевала, потому все вокруг слилось, ни у чего не было краев. Тут и без того стояла темень, будто я смотрела через десять пар «фостер-грантсов» и десять «рей-банов», а теперь все еще и перемешалось.

Я сощурила глаза и придвинулась к пальцу так, что чувствовала его животное тепло; он был так близко, что от моего дыхания на нем шевелились короткие курчавые волосы. Я осторожно принюхалась. Мозг шепнул мне: это вовсе не палец, и я испытала потрясение от истинной природы этой встречи. Запах было ни с чем не спутать. Этот несомненный психопат, этот человек с сексуальными отклонениями – он грозил мне продолговатой собачьей какашкой.

Я сидела почти вплотную к ненормальному любителю подомогаться, который вооружился коричневым палкообразным куском псиных экскрементов.

Некий неуравновешенный мистер Изврат Похотлевский, скорее всего сбежавший из психлечебницы, прибыл сюда с определенной целью набрать собачьего помета. Вероятно, он долго приглядывался, выискивая подсохшие образцы – достаточно длинные и эластичные, но не слишком большие в диаметре, чтобы проходили в отверстие перегородки. Мне же лишь не повезло оказаться предметом его ненормального внимания. Перед самыми моими глазами, остекленевшими от ужаса, фекальная колбаска вылезла из дырявого металла и повисла под острым углом.

Под таким же висела сигарета в губах у бабушки, когда та была подавлена; впрочем, на моих глазах настроение поникшего пальца начало улучшаться. В процессе некоего мерзкого чуда, которое я видела размыто, он стал набухать. Отвратительная какашка поднималась и уже торчала из рваного отверстия прямо. Не успела я моргнуть, как она смотрела в потолок, раздувшись и выпирая под таким острым углом, что вряд ли мой неприятель теперь сумел бы легко извлечь свой фекальный щуп.

Трансформация – хоть мои ущербные глаза видели ее смутно и нечетко – была изумительной. Нарождавшийся во мне естествоиспытатель принялся вырабатывать стратегию.

Я осторожно подняла увесистый том мистера Дарвина. Сколько себя помню, надо мной измывались школьные хулиганки: всякие хихикающие мисс Дешевки Дешевкинсы дурили меня и мучили. Больше я не собиралась сносить подобных форм унизительного отношения. Напрягши тощие мышцы юных рук, я прицелилась. План заключался в следующем: размахнуться тяжелой книгой и вмазать по зловещей какашке так, чтобы она пролетела через весь туалет. Затем я рванула бы прочь и вернулась в яркий внешний мир, прежде чем мой обидчик поймет, что я уничтожила его скорбную нелепую игрушку.

21 декабря, 9:05 по центральному времени

Победа над Минотавром

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Годы и годы назад, сидя на замызганном унитазе в общественном туалете, я покрепче ухватила «Бигль». Я держала массивный, обтянутый кожей том обеими руками. Будто гольфистка, готовящаяся к удару через четырнадцатое поле в Сент-Донатс, или звезда тенниса, замахнувшаяся перед убойной подачей на Ролан Гаррос, я медленно подняла книгу вровень с вражеской собачьей какашкой. Волшебным образом вспухшая колбаска нахально выпирала в мою сторону, не догадываясь о неминуемой расплате. Между шлакоблочных стен эхом разносилось мелодичное кап-каптекущих кранов, но помимо этого стояла до того плотная тишина, что было ясно: и я, и мой противник затаили дыхание. Мышцы моих плеч и рук-тростинок напряглись, сделались твердыми, как сталь, собирая все силы, которые я накопила в Катманду и Бар-Харборе, занимаясь с чудаковатыми мамиными гуру по йоге. В горле оформился бешеный каратистский выкрик. Сощурив близорукие глаза, я скомандовала себе: «Выдохни». Потом скомандовала: «Вложи всю себя в замах».

Я придала себе решимости. Я была Тесеем, готовым сразиться с Минотавром в сырых подземельях Крита. Я была Гераклом, препоясавшим чресла перед битвой с Цербером, трехглавым сторожевым псом подземного мира.

Я скомандовала себе: «Давай!»

Взметнув тяжелый том над головой и махнув им по диагонали вниз и в сторону, я изо всех сил шмякнула по собачьей какашке, тут же, не задумываясь, обратным движением звонко вмазала еще раз, но омерзительная колбаска все не отлетала. Похоже, волшебным образом увеличившись, она застряла в зазубренной дыре. Жуткий палец швыряло и мотало, он болтался во всех направлениях. За металлической перегородкой резко охнули, затем раздался вопль. Могучая сила, которая прогнула стенку в мою сторону, теперь тянула ее на себя. Исцарапанный дырявый металл отступал – попавшая в западню собачья колбаска пыталась сбежать.

Я хлестала по мерзкой какашке, наносила твердой книгой один бешеный удар за другим. В ответ невидимый противник орал и верещал. Это были животные звуки. Такой рев, вероятно, стоит на бойне; такой бессмысленный вой могут издавать как мучимая лошадь или корова, так и человек.

Осыпая градом ударов сопротивляющуюся колбаску, я заметила, что тоже ору – от ярости. Мой вопль был воплем всех детей, которых когда-либо истязали школьные хулиганы, – смесью злобы, рыданий и истеричного смеха. Бетонный пол затопило выкриками двух бойцов, зловонный воздух дрожал от перекрестного эха. Я надрывалась так, что с губ летели клочки вспененной слюны.

Несмотря на яростную агонию, мои инстинкты естествоиспытателя не отключались. Даже без очков, размытым зрением я видела, что избиваемая мерзкая какашка начала съеживаться. Она отступала, делалась все меньше и короче и вот-вот была готова исчезнуть в зазубренном отверстии. Чтобы помешать неминуемому бегству, я раскрыла «Бигль» примерно посередине и поместила разворотом точно у поникшего пальца. Мои коллеги – Карандаш и Синяя Ручка – засушили между страниц листья и цветы, сохранив образцы папоротников и трав для будущих поколений; я собралась поступить так же со своим шокирующим открытием. За миг до того, как фекальная колбаска должна была исчезнуть в дыре, я захлопнула огромную книгу. Вся окрестная унылая глушь вздрогнула от рева. В Куала-Лумпуре, Калькутте или Карачи – где бы тогда ни загорали мои родители, глядя, как их пупки заливает пот, они наверняка его услышали. От мощи этого вопля сотрясся весь мир.

Так я пленила сжимающийся истерзанный кусочек помета: его зажало в бумажной середине путешествия мистера Дарвина – по моим прикидкам, где-то в описании Огненной Земли. Я удерживала зловредную какашку, плотно сжимая том, и не оставляла попыток вытащить ее: изо всех сил дергала то в одну сторону, то в другую. Я теребила и тянула, отчего ее царапали и жевали острые неровные зубья отверстия. Хлипкая металлическая кабинка ходила ходуном, крепления расшатались, и она в любой момент могла обрушиться.

Милый твиттерянин, изредка встречаются природные феномены, которым у нас нет готового объяснения. Задача естествоиспытателя – замечать их, описывать и надеяться, что со временем необычные события получат толкование. Упоминаю об этом, поскольку далее произошло престранное: я упорно цеплялась за книгу и дергала ее из стороны в сторону, насколько позволяло тесное пространство, как вдруг книгу, по-видимому, стошнило. Между страниц брызнула струйка гадкой мокроты. Липкая беловатая рвота выплеснулась из глубин дневника мистера Дарвина. Память замедляет этот момент, растягивает секунды, словно желая показать его во всех подробностях: новый выброс – секундная пауза – и третий выброс бесцветной мокроты из книги в моих руках. Объем небольшой, однако она вылетела с такой скоростью, что я не успела среагировать. Прежде чем я посторонилась, слизь попала мне на грудь, на синюю рубашку из шамбре. Тут профессионализм мне изменил. С пятном загадочной флегмы, растекавшейся по моей плоской детской груди, я отступила с поля боя. Я бросила «Бигль», который все еще удерживал собачью какашку. Я кинулась прочь из туалетной кабинки, визжа что есть мочи.

21 декабря, 9:13 по центральному времени

Я спасаюсь бегством

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Когда я выскочила за коричневую дверь адского общественного туалета, что в глуши на севере штата, тусклое солнце уже давно перевалило за полдень. На выжженной траве, там, где я утоляла жажду непомерными объемами чая, все еще валялась пустая стеклянная банка. Из мужской уборной вот-вот должен был появиться мой сумасшедший соперник, возможно, не напуганный нашей стычкой, а только разозленный и преследующий единственную цель: схватить меня, поотрывать конечности одну за другой и довершить яростный сексуальный акт над моим безжизненным обезглавленным телом на виду у миллионов спешащих водителей.

Бесконечный поток автоцистерн, лесовозов и мини-вэнов по-прежнему грохотал мимо дорожного островка. Перед моим голым лицом – очки так и лежали на полу в туалете – машины сливались и накладывались одна на другую, пока не превратились в сплошную стену протекторного рева. Прогалы между ними исчезли. Думая лишь о неизбежной гибели, я наклонилась за галлоновой банкой из-под чая.

Возможно, я слишком бурно отреагировала на протянутую мне палочку помета? В конце концов, я была тут чужаком. Возможно, в здешней глухомани совать такое в отверстия туалетных кабинок – обычай, своего рода легкий флирт? Бабушка Минни как-то сказала: «Мальчишки донимают только тех девчонок, которые им нравятся». Я в ответ процитировала Оскара Уайльда: «Возлюбленных все убивают» [15]15
  «Баллада Редингской тюрьмы» ( пер. В. Брюсова).


[Закрыть].

Однако провинция есть провинция: вполне возможно, я только что отвергла влюбленного деревенского паренька. Если размахивать куском помета перед девушкой и в самом деле некая сельская прелюдия к романтике, значит, я потеряла потенциального ухажера.

Возможно, я не дала хода буколическому роману или сбежала от убийцы – сердце в любом случае колотилось где-то в горле, холодный пот от пережитого шока стекал по лбу. Таинственный эякулят, брызнувший из «Бигля», тяжелыми сгустками осел на груди рубашки. Все вокруг казалось либо очень близким, либо очень далеким – без очков я видела размыто. Я была не в том состоянии, чтобы ринуться в похожий на часовой механизм поток машин, однако, если из туалета в любой момент мог выйти какашечный псих, выбора у меня практически не оставалось. Тут мой затуманенный взгляд упал на банку, стенки которой были усеяны (хотя какое там – плотно вымощены) черными мухами, прилипшими к остаткам сахара. Я с отвращением выпустила банку из рук – она спружинила о траву. Как и прежде, живущий во мне хитроумный естествоиспытатель придумал план. Я снова взяла банку – осторожно, стараясь не касаться клейкого ковра из живых насекомых – и сделала несколько шагов к границе между газоном и асфальтовой парковкой, к блестевшему на жарком солнце бордюру из белого бетона. Естественно, бабушке нужна была эта банка, чтобы настаивать в ней на подоконнике чай, однако сейчас для меня важнее было защитить себя. Если впоследствии она затосковала бы по своей домашней бурде, я просто позвонила бы в «Спаго» и попросила выслать Федэксом одну порцию их чудесной смеси. Пока же я обеими руками приподняла липкий, усаженный мухами сосуд и с катарсическим возгласом швырнула его о бордюр. Банка разлетелась на множество осколков; самый крупный, хищный и похожий на кинжал, я избрала своим оружием.

Дабы мои действия не показались тебе излишне драматичными, имей в виду, что на последних страницах «Бигля» я написала свое имя. Хоть я и сбежала с поля боя, книга, а с ней и очки остались у моего неприятеля. Сумасшедший злодей узнает, как меня зовут. Псих с какашкой наперевес обнаружит мое имя, начнет преследовать и мстить. Чтобы не пораниться, я обернула рукоять стеклянного кинжала банкнотами евро и, вооружившись таким образом, стала красться обратно к мрачному зданию туалета.

На траве валялись палочки собачьего помета, очень похожие на ту, которую совали мне в лицо, и я не сомневалась, что до конца жизни не смогу без содрогания смотреть на эти колбаски. В каждой тени мне будет чудиться набухающая какашка, каждый страшный сон станет отголоском этого дня.

Я приблизила ухо к коричневой двери. Изнутри не доносилось ни звука. Я стояла, повернув голову, и в поле моего скверного периферического зрения попадали парковка, выжженный солнцем газон и бесконечная река автомобилей. На стоянке была лишь одна – пустая – машина: помятый, ржавый грузовичок – такие называют пикапами. Через все лобовое стекло шла трещина. Может, меня подводило зрение, но, кажется, задняя фара была склеена красной липкой лентой. По-видимому, мой безумный соперник прибыл на этом несчастном, замызганном, исцарапанном грузовичке.

«Лучший папа на свете»…

Я отказывалась пробовать на вкус то, что отрыгнул мой мозг. Я придушила мысль о возможности подобного и неосознанный ужас, застрявший в горле. Эта новая идея была совершенно невероятной – все равно что увидеть азиата, говорящего по-испански.

Я определенно находилась в состоянии шока. Будто зомби, я, вцепившись в кинжал, плечом открыла дверь и вошла в зловонный общественный туалет. Переход от яркого солнца к полумраку ослепил меня, однако я слышала кап-капиз протекающих труб; среди эха катакомб я разобрала и хриплое дыхание, а в следующее мгновение увидела на грязном бетоне распростертое тело мужчины. Его голова лежала на полу. Морщинистая кожа и седые волосы сливались так, что невозможно было с уверенностью сказать, где заканчивается лицо и начинается прическа. Поначалу я не разобрала, лежит он лицом вверх или вниз, но потом увидела колени, сведенные вместе и подтянутые к груди, как у зародыша. Штаны по-прежнему были скомканы вокруг лодыжек, ремень с пряжкой «Лучший папа на свете» – расстегнут. Его голые ноги казались до того белыми, что перламутрово светились, эту белизну нарушали лишь черные волоски. Между шишковатых колен пустым гамаком висели заношенные трусы, одна рука скрывалась в паху, будто прикрывая срам. Другая была вытянута и хватала воздух рядом с оброненной мною книгой. Ярко, словно в луче солнца посреди этой каменной могилы, на его безымянном пальце сияло кольцо самой низкой (насколько я могла рассмотреть) пробы.

Даже со своим слабым зрением я видела малиновый поток, текущий из морщинистых чресл. Красный ручеек, собирая частицы табачной слюны, струился по слегка наклонному полу к ржавому центральному стоку. В нем же исчезали прочие обильные жидкости лежащего человека. Я проследила за его взглядом и движением руки, и мои худшие страхи подтвердились: он определенно хотел рассмотреть книгу.

Я сделала еще шаг и ногой в «басс виджунах» наступила на потерянные очки. Хотя, придавленные моим весом, они перестали быть моими очками, да и вообще очками. Громкий щелчок и треск пластика заставили старика обернуться в мою сторону.

«Бигль» валялся на жутком полу драгоценными страницами вниз. Из укрытий в глубинах повествования мистера Дарвина высыпалась скудная коллекция цветов и листьев. Спокойно пролежавшие десятилетия, крохотные соцветия теперь были раскиданы и усыпали тело поверженного извращенца. Я испуганно рванула вперед, быстро преодолела короткое расстояние и наклонилась, чтобы схватить свою бумажную собственность.

В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на кромке книги, ее ухватила и рука психа. Он не отпускал ее целую ужасную вечность. Мы – я и этот неведомый Другой – боролись мрачно и упорно. Я все никак не могла рассмотреть его лица, скрытого растрепанными волосами. Его рука ослабла, а пальцы – нет, и я потащила незнакомца к себе. Это был старик: старый человек со впалыми щеками и тусклыми слезящимися глазами. Грубые скулы и подбородок как у тотемных фигурок, которые умельцы вырезают бензопилами и продают возле бензоколонок на севере штата. Сухие цветы – старинные фиалки и анютины глазки, допотопные наперстянки, веточки лаванды, засушенные бархатцы, хрупкий четырехлистный клевер, – все они сохранили свои краски с тех давно ушедших летних месяцев. Месяцев до моего рождения. Сбереженные книгой ромашки и астры лежали под стариком, их последний угасающий аромат наполнял зловонный туалет сладостью.

Я наконец вырвала книгу, отступила на шаг, но заставить себя сбежать не смогла. Среди цветов и разбитых стекол раскинулась бабочка – расплющенная и мертвая. Это была огненнокрылая бабочка моей великой мечты естествоиспытателя, мой собственный вид: Papilio madisonspencerii.Но при более близком изучении она оказалась не алой и не бабочкой, а всего лишь белым мотыльком, пропитавшимся быстро вытекавшей кровью незнакомца.

Человек, усыпанный цветами и на цветах покоящийся, указал на меня дрожащей рукой. Бледные стариковские губы дернулись, произнося какое-то слово, но звука не последовало. Они шевельнулись снова и на этот раз проговорили:

– Мэдисон?

Моя рука, державшая импровизированный нож, невольно разжалась, длинный кусок стекла, плотно обмотанный с одной стороны купюрами, выпал. Загрубелые стены в рубцах многослойных граффити отозвались хрупким звоном чего-то ломкого, рассыпающегося на миллион кусочков. Брызнули осколки, бумажные деньги опали в бегущую кровь. Носом я ощущала воздух, дышать которым не хотела бы.

Знакомый помятый пикап на парковке. Лучший папа на свете.

Леонард велит нарвать цветов для моего папы.

Стариковские губы прошуршали:

– Малышка Мэдди?

Сердце взяло верх над головой, и я приблизилась – приблизилась настолько, что рассмотрела, как алым пропитываются его штаны и перед рубашки. Старик протянул дрожащую руку, и моя рука, теперь без оружия, встретила его на полпути. Наши пальцы переплелись, его кожа была холодной как лед, несмотря на летний зной. Это был муж бабушки Минни. Это был Папчик Бен, мой дедушка. Его непослушные губы едва шевелились:

– Ты убила меня, злое дитя… Не думай, что за такое сможешь избежать ада! – Он шипел: – Ты обречена вечно гореть в озере негасимого пламени!

Его костлявые пальцы стиснули мою ладонь. Будто повторяющаяся песня зяблика… будто шум прибоя на галапагосском пляже, раздавалось:

– Ты – грешная, подлая девочка… Мама и бабушка возненавидят тебя за то, что ты разбила их сердца! – хрипел он.

Снова и снова, с каждым предсмертным словом мой Папчик меня проклинал.