Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Чак Паланик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

21 декабря, 9:00 по восточному времени

Папчик, часть третья

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Чтобы развеять мою тоску, Папчик Бен предложил соорудить сарай для здешних пернатых – примерно как это делает благотворительная организация «Жилье для людей», с той разницей, что для птиц и без Джимми Картера и его шайки. Разработка архитектурного решения заняла минимум времени. Мы напилили досок, кое-как сколотили гвоздями стены, пол и крышу (занятие это в чем-то было даже приятным), а под конец взялись красить их в ярко-желтый цвет.

Держа в руках кисть, Папчик спросил:

– Помнишь, я говорил про Леонарда, про ангела-хранителя твоей мамки?

Я прикинулась тугой на ухо и сосредоточилась на процессе – чтобы выходило без следов кисти и подтеков. Меня тревожил запах краски, я беспокоилась, не случится ли по моей вине в птичнике чего-то вроде синдрома больных зданий.

Папчик гнул свое:

– А если я скажу, что ангелы звонят и твоей бабушке?

Я макнула кисть и обвела по краю уютно-круглую дверцу сарайчика. Я думала, станут ли птицы, которые обзаведутся домом, мигрировать, как мои родители, между почти одинаковыми домами в Нассау, Ньюпорте и Нью-Бедфорде. И будет ли их миграция так же зависеть от налогов в том или ином месте.

Папчика мое молчание только приободрило.

– Вовсе не хочу тебя пугать, но помнишь, я говорил про твою решающую битву? Леонард сказал бабушке, силы добра и зла будут тебя испытывать.

Шанелевский комбинезон жал мне в бедрах.

– Где-то на острове, – продолжал Папчик. – Испытание устроят на каком-то острове.

Хоть я и Ctrl+Alt+Метала бабушкину стряпню в окно, но вес набирала, будто с помощью механизмов осмоса. В генах ли было дело, в окружающей ли среде, но процент жира в моем организме, похоже, становится двузначным.

– По словам бабушки, кто-то скоро умрет. – Папчик макнул кисть и снова взялся за работу. – Так что поосторожней – может, это будешь ты.

21 декабря, 9:02 по восточному времени

Прокладываю курс к славе

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Вопреки задорному названию «Путешествие на “Бигле”» не авантюрные приключения отважного пса, который пускается в лихое путешествие по морям, по волнам. Если бы мне предложили написать краткое содержание, вышло бы так: «Безмозглая рыба… тупая птица… скала… Змея! Змея! Змея!.. Убитое животное… опять скала… черепаха».Если растянешь подобное на пятьсот страниц, считай, сам написал «Бигль». Пес на этой полутысяче листов едва упомянут, а любой предмет задерживается не дольше, чем позволяет десятисекундная концентрация внимания мистера Дарвина. Похоже, вместо теории эволюции он открыл синдром дефицита этого самого внимания. Он вечно отвлекается на что-то новое: то на грибок, то на членистоногое, то на пестрый камешек. Читаешь и все ждешь, когда рассказчик заметит симпатичную сеньориту. Думаешь, вот-вот расцветет среди пампасов любовь, потом случится ссора, появится соперник, будут драки, поцелуи, выдернутые из ножен шпаги… но не такая это книга. Нет, «Путешествие на “Бигле”» больше похоже на общение с больным синдромом Аспергера, который показывает отпускные фотографии за последние пятьсот лет и без умолку говорит.

Название книги – бессовестный обман. На самом деле «Бигль» – корабль, на котором путешествуют мистер Дарвин и компания, а назвал его так какой-то давно забытый любитель собак. И все же среди этих старых ломких страниц я встретила свою судьбу.

Чтобы заслужить репутацию подающего надежды писаки, достаточно одной яркой победы. Джеку Лондону, бабушкиному любимцу, хватило шести месяцев, пока он шарашился по городкам Клондайка во время золотой лихорадки. У мистера Дарвина ключевой эпизод на Галапагосах длился от силы четыре недели. Приключения у обоих начались с отхода от обычных дел: Лондон упустил прибыльное место в Сан-Франциско, Дарвин бросил колледж, когда не сумел получить степень по теологии. Оба вернулись к привычной жизни еще молодыми, но до самой смерти цедили вдохновение из тех недолгих приключений.

Вот и мне не стоило тратить впустую свое одиннадцатое лето. Оставалось найти неизвестный науке вид какой-нибудь гадости вроде мухи, жука или паука и тем заработать обратный билет в цивилизацию. Я получила бы признание, предстала бы всемирно известным натуралистом, которому не надо больше обниматься и целоваться со своими мерзкими бессердечными родителями.

В то утро, когда я решила начать полевые исследования, я сидела на кухне. Первый солнечный луч играл в буро-оранжевой застойной воде: в банке у окна над мойкой бабушка держала старые чайные пакетики. Я прикинулась, что уплетаю гадостную кашу, но на вкус ощутила в молоке только гормон роста крупного рогатого скота. Тем не менее я обезоруживающе улыбнулась (раскрытый «Бигль» лежал возле тарелки) и окликнула:

– Бабуленька, миленькая…

Бабушка Минни отвлеклась от возни над плитой (она перемешивала деревянной ложкой какую-то переливчатую бурду), посмотрела на меня, подозрительно прищурясь, и сказала:

– Да, козявонька моя?

Придав голосу беззаботности, я как бы невзначай коротко поинтересовалась, нет ли тут на расстоянии пешей прогулки каких-нибудь тропических островов.

Бабушка вынула из ведьминского котла и поднесла к скривившимся губам ложку, быстрым незаметным движением попробовала варево на язык, затем довольно причмокнула и переспросила:

– Островов, детонька?

Я изобразила улыбку и кивнула. Островов.

У бабушки между пальцами свободной руки тлела неизменная сигарета. В то утро, как и в любое другое спозаранку, ее седые волосы были накручены на бигуди так, что просвечивала розовая кожа. Папчик Бен еще не вставал. Из мира за стенами деревенского дома доносились шумная возня и квохтанье как знак успешно снесенного яйца.

Бабушка Минни в задумчивости стояла над кипящим тлетворным варевом. Я разве только не слышала, как сцепляются и жужжат шестеренки в ее голове и как пощелкивают их зубчики, пока она роется в памяти на предмет местных островов. Кашлянув, бабушка сказала:

–  Настоящихнет, – потом прибавила: – Если не считать островка на шоссе.

Она принялась описывать пятачок с общественной уборной, зажатый между вечно забитыми, ведущими на юг полосами главного шоссе и не менее перегруженными полосами северного направления. Видела я это местечко: приземистый сарай из бетонных плит, втиснутый посреди пересохшего лимонно-желтого газона, который был усыпан фекалиями домашних собак. Я приметила его лишь мельком из тонированного окна «линкольна» по пути в ссылку, но ощутила, что он источает резкую вонь человеческих испражнений. По краю неровной лужайки стояли несколько легковушек и грузовиков, покинутых людьми, которые убежали опустошать кишечник и мочевой пузырь.

Это место считалось «островом», поскольку было изолировано, отрезано от окружавшей его сельской местности стремительными потоками машин. За неимением островов в традиционном понимании этот, возможно, мне бы подошел.

Я засиделась за завтраком и дочитала до места, где Дарвин пьет горькую черепашью мочу. По-видимому, я была не первой, кого озадачило решение нашего героя махнуть кружечку охлажденной мочи: предыдущий читатель обвел карандашом все предложение. А кто-то еще написал на полях синей шариковой ручкой: «извращенец». Время от времени эти комментарии походили на загадочные записки из печений с предсказаниями – ни к чему не привязанные и зашифрованные. К примеру, на одной из страниц на полях значилось: «Паттерсон говорит, если у меня когда-нибудь родится девочка, ее надо назвать Камиллой». В другом месте синими чернилами было набросано: «Атлантида не миф, а пророчество».

Эта парочка путешественников – карандашный черкальщик и чернильный вандал – стали моей компанией, всегда готовой разделить чтение «Бигля». Их ядовитые и глубокие замечания оживляли мою реакцию на показавшиеся бы иначе утомительными описания ящериц и чертополоха.

Еще одна карандашная пометка, сделанная явно детской рукой, сообщала: «Паттерсон говорит, уже пора собирать цветы на похороны моего мужа».

А синими чернилами было накарябано: «Леонард велит нарвать цветов для моего папы».

И словно бы для наглядности между страниц лежали цветки. Желтые лютики. Пурпурные фиалки. Память о давних выходных, долгих прогулках на каникулах и свежем воздухе. Ленты бурой ветхой травы. Записи солнечного света. Материальные свидетельства ушедшего лета. И не только его цветов – запахов тоже! Засушенные веточки розмарина, чабреца, лаванды. А лепестки роз все еще давали аромат! Они сохранились между слоями бумаги и слов, будто в броне. Каждый попадавшийся мне цветок примулы и вьюнка я бережно укладывала на место.

Не оставляя поста у плиты, бабушка что-то сказала; голос на последних словах ушел вверх – это был вопрос.

– Что, извини? – не расслышала я.

Она отняла сигарету от губ, пустила клуб дыма и повторила:

– И как тебе «Зов предков»?

Я вытаращилась на бабушку.

– Роман, – подсказала она, кивнув на раскрытую книгу. Бабушка, видимо, не вглядывалась в обложку и настоящего названия не знала.

– Прочитала уже, где пес дает себя украсть и увезти на Аляску?

Да, кивнула я и опустила глаза в книгу. Я согласилась с тем, что жизнь у песика выдалась увлекательной.

– А то место… – продолжала бабушка, – где колли заманивают марсиане на летающей тарелке?

Я снова кивнула, сказав, что этот эпизод зацепил.

– Ну а… – раскручивала меня бабушка, – было страшно, когда космические пришельцы оплодотворили ирландского сеттера эмбрионами радиоактивного шимпанзе из Крабовидной туманности?

Я машинально согласилась, сказала, жду не дождусь, когда снимут кино, потом посмотрела бабушке в лицо – не лукавит ли. Но она просто стояла на месте. Ее аскетичное тело селянки было одето в привычный ситцевый передник поверх балахонистого хлопчатобумажного платья в клеточку, которое от бесчисленных стирок утратило и вид, и цвет. Я заметила для себя, что «Зов предков», должно быть, крутейшая книжка.

Бабушка снова запустила ложку в кипящий котел, поднесла к сложенным трубочкой губам, подула на исходящее паром варево, и тут в гостиной зазвонил телефон. Как и много раз до этого, она отложила капающую столовую утварь и поковыляла из кухни через коридорчик. Скрипнули диванные пружины, звонки смолкли, и бабушка прокашляла: «Аллё-о?», потом перешла на заговорщический шепот: «Да, она взяла что надо – книжку про эволюцию. Мэдди – молоток». Срываясь на кашель, она проговорила: «Да, я рассказала ей про остров…» – и совсем придушенным голосом добавила: «Нисколечко не беспокойся, Леонард. Девчушечка еще как готова сразиться со злом!»

Тут, милый твиттерянин, я перевернула страницу «Бигля» и обнаружила еще более древние слова. На полях синей шариковой ручкой было написано: «Леонард обещает, что я выращу дочь, которая однажды станет великим воином. Он велит назвать ее Мэдисон».

21 декабря, 9:05 по восточному времени

Вперед, мореплаватель!

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Вот так и вышло, что тем летом в ссылке в унылой глуши, в тот солнечный и уже давно минувший день я оказалась у разбитой асфальтовой кромки шоссе номер такой-то, на границе шести полос, по которым на север, гудя и ревя, беспрерывно ехали фуры. Утренний воздух вонял загрязнениями: смазкой, гудроном, горячим маслом и дымом сжигаемого сока из динозавров.

Еще ни одному исследователю не доводилось пускаться в более опасные моря.

Мой путь лежал поперек потока машин, их инерции, шипения и рыка радиальных покрышек и заикающегося выхлопного грома дроссельных заслонок. На другом берегу этой смертоносной и быстрой металлической процессии я видела цель: остров, где машины останавливались, испускали из себя людей, а те бежали в шлакоблочные клозеты испускать уже свое содержимое.

Один шаг, и я буду обязана пересечь шоссе; только один – и всю себя вложу в полсотни следующих шагов, чтобы очутиться в безопасности на далеком туалетном островке. Там прогуливались домашние собаки и выкладывали кучки экскрементов – неторопливо и продуманно, как черепахи, которым грозит вымирание, выкладывают свои драгоценные яйца.

До чего, должно быть, странное зрелище представляла я для водителей: одиннадцатилетняя девочка в джинсах и синей рубахе из шамбре, полы которой свисают до колен, а слишком длинные рукава закатаны до пухлых локтей.

Я стояла, прижав к груди «Бигль» и громоздкую банку с бабушкиным оконным чаем. Мутный напиток тяжело плескался в хрупкой галлоновой таре. Прежде чем ее изъять, я накидала в золотистую жидкость сахара без счета. Теперь чай протекал через плохо присаженную крышку, и руки у меня были липкими; пальцы склеило так, будто я сунула их в паутину, будто эволюционировала для жизни в воде. То бишь сцепило меня с банкой до того крепко, что, если бы эта хватка вдруг ослабла, бултыхающийся стеклянный пузырь, похоже, так и остался бы висеть на рубахе.

После того как я вошла в поток автомобилей, даже крохотная заминка повлекла бы смертельный удар, мне раздробило бы все кости и швырнуло в дымный и застойный летний воздух. Или меня переехали бы колеса, и девичью кровь размазало на мили и мили зигзагообразными, похожими на молнии отпечатками гигантских шин. Любое промедление означало смерть, а в те давние дни я относилась к смерти с крайним предубеждением. Как многие во плоти живущие, я стремилась таковой и оставаться.

Я сделала глубокий вдох (возможно, последний) и ринулась в хаос.

«Басс виджуны» шлепали по горячему асфальту, со всех сторон бесновались мусоровозы. Выли сирены, рявкали гудки. Длинные автоцистерны, под верх залитые горючими жидкостями, ревущие лесовозы – эти чудища проносились мимо, потоки воздуха швыряли крохотную меня, словно пробку по бурному морю. Монструозные «грейхаунды», волоча за собой клубы жалящего крошева, осыпали меня картечью острых камешков. Жгучие сирокко, поднимавшиеся за автоплатформами, обдирали кожу и рвали волосы.

Люди, чья семейная жизнь удалась, не садятся на корабль и не плывут на Аляску или Галапагосы. Они не уходят от любящей родни и не запирают себя в мастерских или студиях. Ни одна душевно здоровая персона не будет а-ля Мария Кюри подставляться под радиацию до тех пор, пока не облучится насмерть. Цивилизация – это условия, которые асоциальные личности создают для остального успешного, беспроблемного и семейно-ориентированного человечества. Только неудачники, несчастные и отвергнутые, станут дни напролет сидеть в засаде, чтобы понаблюдать за брачным поведением саламандр. Или изучать кипение чайника.

Авангард в любой области состоит из одиночек – нежеланных и не имеющих друзей. Всякий прогресс – результат труда непопулярных.

Те, кого любят – чьи родители не кинозвезды, а заботливые, внимательные люди, – таким никогда не открыть гравитацию. К настоящему успеху ведет лишь глубокое страдание.

Предыдущие наблюдения придавали мне стойкости, пока перед самым носом проносились тягачи с прицепами. Живи моя мама счастливо, как Ребекка с фермы Саннибрук [14]14
  «Ребекка с фермы Саннибрук» – классическая американская книга для детей.


[Закрыть], она никогда не сделалась бы блистательным идолом кинозрителей. Если бы мечтой всей моей жизни было стоять рядом с бабушкой и уваривать невинные абрикосы до гадкого желеобразного экстракта, теперь я не мчалась бы поперек враждебной среды переполненного шоссе номер такой-то.

Я перебирала пухлыми ножками, суматошно продвигалась и отступала, я увертывалась, иначе меня бы сбили, мое упитанное детское тельце размазало бы по хромированным бамперам и радиаторным решеткам, мчащим в Пенсильванию и Коннектикут, а мой джинсово-рубашечный ансамбль порвало бы в лоскуты и раскатало по раскаленному асфальту. Одна заминка – и я бы погибла. Один неверный шаг вперед вынуждал сделать два назад. Мой чайный груз колыхался и своей тяжестью тянул меня за собой. Меня мотнуло в сторону – наперерез гигантской фуре. Та заревела во весь свой могучий гудок, размытые покрышки завизжали и пошли юзом. Кузов с обреченным на гибель скотом проскользнул так близко, что я ощутила запах бычьего мускуса, – ужасно близко. Тысяча больших коричневых глаз посмотрели на меня с состраданием.

Тут же ко мне устремились другие грузовики, направляя меня, как пастухи, заставляя перебирать коротенькими ножками то в одну сторону, то в другую. На одном инстинкте самосохранения, ничего не соображая, я рванула вперед. Зажмурившись и втянув голову в плечи, я неслась, бежала, летела. Я уворачивалась, подныривала и прошмыгивала, едва избегая столкновений и слыша только воющие гудки. Фары гнавшихся за мной машин, негодуя, сверкали, освещая мой трясущийся толстый живот.

Меня преследовали, хотели перехватить, мне отсекали путь. Я обливалась потом, обмякшие ручищи болтались, а складки на поясе так и подскакивали, когда я резко меняла направление. Атака разгневанных водителей разогнала мой пульс так, как этого не сделали бы и два года занятий с дорогими личными тренерами.

Наконец-таки я споткнулась. Носок налетел на преграду, и я повалилась вперед, готовая принять смерть от ближайшего транспортного средства. Я невольно выбросила руки и скрючилась, прикрывая хрупкую бутылку и «Бигль», однако приземлилась не на твердый асфальт, а на что-то мягкое. Препятствие, о которое я запнулась (я раскрыла глаза и посмотрела), было бетонным бордюром; мягкое – газоном. Я добралась до дорожного острова. Трава, высохшая до желтизны, лежала придавленная собственным весом, а то податливое, во что я рухнула, оказалось теплым холмиком жидковатых собачьих какашек.

21 декабря, 9:07 по восточному времени

Нечерепаший мочевой пузырь ноет так, что сводит с ума

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

Дабы не впасть в усыпляющую манеру повествования мистера Дарвина, не стану описывать каждую молекулу дорожного островка. Довольно сказать, что он имел яйцевидную форму, со всех сторон его окружали сумасшедшие водители, которые гнали свой транспорт на бешеной скорости. Местность была типичной для севера штата, унылой. Пейзаж, куда ни глянь, – скучным (геология – сплошная тоска). Тощий слой газона покрывал остров, и каждая поверхность – трава, неработающие питьевые фонтанчики, бетонные дорожки – излучали жар не хуже солнца. Уточню: августовскогосолнца.

Целью моих поисков было какое-нибудь изолированное здесь и адаптировавшееся к местной тошнотворной среде насекомое. Мне оставалось добыть образец и назвать новый вид в свою честь. Эта находка откроет передо мной будущее прославленного на весь мир естествоиспытателя, и меня никогда больше не придется указывать в налоговой декларации как иждивенца Камиллы и Антонио Спенсеров.

Впрочем, не то чтобы мои родители вообще платили налоги.

Будто спящий вулкан посреди Тихого океана, от которого исходят зловонные испарения серы и метана, посреди острова громоздился шлакоблочный общественный туалет. Чтобы привлечь экзотических насекомых, я открыла банку переслащенного чая и принялась ждать. Смела ли я надеться отыскать огненнокрылую бабочку? Попадись такая, она стала бы моей: Papilio madisonspencerii.Пропотевшая одежда на мне обвисла. Чесалась шея. Все сильнее хотелось пить.

Вместо уникальных аборигенных бабочек меня осадили мухи. Разъевшиеся на свежих результатах перистальтики человеческого кишечника, влажные от экскрементов, они скопом поднимались в воздух и темной дымкой летели из смердящего общественного туалета прямиком на сладость моих губ. Толстые, жужжащие черные мухи, крупные, как бриллианты в двенадцать карат, окутали меня густым туманом. Мистеру Дарвину, моему незримому наставнику, было бы стыдно: я не смогла пробудить в себе даже слабого научного интереса к этим тошнотворным вредителям, которые садились на руки, на вспотевшее лицо, взмокшую голову и ползали по мне лапками, перемазанными какашками. Расстроенная и мучимая жаждой, я отмахивалась и большими глотками пила чай. От сладкого жажда только усиливалась, и я пила снова.

Единственным признаком животной жизни, помимо гадостных мух, были собачьи кучки. Тысячелетиями морские птицы откладывали гуано на дальних островах, чем обогатили местные народы – те получили залежи азотистых удобрений; точно так же, полагала я, будущие здешние обитатели однажды станут разрабатывать дорожные островки на предмет запасов собачьего кала. Бабочки не прилетали. Стрекозы с неоновыми крыльями тоже. Удушливая жара вынуждала меня пить и пить чай. Я маялась от зноя, усиленно отмахивалась от мух и вскоре обнаружила, что выпила почти весь галлон.

Порядком налившись чаем, я поняла, что испытываю малую нужду. Причем остро.

Милый твиттерянин, пожалуйста, не прими следующее за слова человека из элиты. Хочу заметить: ты жив и, вероятнее всего, сейчас с удовольствием перекусываешь какой-нибудь вкуснятиной, тогда как за моим драгоценным телом столуются черви. Если принять во внимание разницу в статусе, то высокомерие с моей стороны исключено. Говоря проще, до этого эпизода в унылой глуши я никогда не пользовалась общественными туалетами. Понятное дело, я слышала, что есть такие публичные места, куда всякий может, рискнув, войти и пожертвовать свои пи-пи общей канализации, однако я просто никогда не испытывала в этом настолько острой необходимости.

Моя стиснутая промежность выла в бессловесной муке. Я оставила пустую банку из-под чая (липкое стекло к этому моменту усеяли черные мухи), прихватила Дарвина и отправилась на поиски облегчения. Ландшафт не предоставлял никаких возможностей в смысле укрытия. Кроме зловещих шлакоблочных уборных, выкрашенных снаружи блеклой охрой, вариантов не существовало. Так плачевно было мое состояние и так переполнен мочевой пузырь, что я и не рассчитывала добраться до бабушкиных спартанских и не слишком гигиеничных удобств.

Общественный туалет манил двумя дверями мрачного коричневого цвета с противоположных сторон постройки. На каждой висело по табличке на уровне глаз. Тревожным шрифтом – рубленым, одними заглавными – на них значилось, соответственно, «МУЖ» и «ЖЕН», что предполагало гендерную сегрегацию при визите в общественный туалет. Я ждала подтверждения, надеялась последовать за какой-нибудь женщиной в подходящую дверь. Мой план состоял в том, чтобы скопировать поведение незнакомого человека и тем избежать серьезных промахов. Особо меня тревожил риск дать обслуге на чай слишком много или слишком мало. Этикет и протокол составляли внушительную часть программы моей швейцарской школы-интерната, при этом я не помнила, как надо себя вести, когда облегчаешься в окружении посторонних.

Даже в школе я избегала общих уборных и предпочитала дойти до туалета в своей комнате. Среди худших моих страхов было заполучить боязнь мочеиспускания в присутствии других и не суметь достаточно расслабить тазовые мышцы.

Мои навыки естествоиспытателя определили стратегию: я ждала, когда придет женщина с полным мочевым пузырем. Поначалу ни одной не было. Прошло несколько мучительных минут – никто так и не появился. Я поискала в памяти информацию о том, как работают подобные заведения. К примеру, берет ли клиент бумажный квиток с номером и затем дожидается вызова? Или надо заказывать место заранее? Если так, я уже готова была позолотить руку метрдотелю и обеспечить себе немедленное облегчение. При мысли о деньгах я похолодела. Что же аборигены унылой глуши используют в качестве средств платежа? Я быстро пробежалась по карманам и обнаружила евро, шекели, рубли и несколько кредитных карт. А бабочки так и не появлялись, как и дамы, жаждущие сходить по-малому. Я размышляла, принимают ли в подобных заведениях банковские карты.

Через некоторое время из припарковавшегося седана к двери с табличкой «ЖЕН» торопливо прошагала женщина с явно переполненным кишечником. Я приготовилась последовать за ней, но сама уже держала ноги крестиком из-за стремительно подступавшей мочи. Когда отягощенная массами дама подошла ко входу, я стояла к ней так близко, что могла бы сойти за ее тень. Она потянула за ручку – никакого эффекта. Потом навалилась плечом, толкнула, опять дернула, но коричневая дверь не поддавалась. И лишь тогда, проследив за ее взглядом, я увидела приклеенную скотчем бумажку. Надпись, сделанная от руки, сообщала: «Не работает». Прошипев нечто генитально-эксплетивное, женщина круто развернулась и зашагала обратно к машине.

Не веря своим глазам, я ухватилась за ручку, но сумела лишь погромыхать невидимым засовом, который крепко держал дверь. О боги!

За время моего бдения несколько человек успели войти и выйти из мужского туалета с другой стороны здания. Теперь у меня были две возможности: словно животное, сделать свое дело на колючий обкаканный газон, среди мух, под сальными взглядами дальнобойщиков и на виду у спешащих мимо добропорядочных мамаш, либо ковылять обратно к бабушке на ферму в обмоченных, как у младенца, штанишках. Оба этих унизительных варианта я отвергла. Третий был – отринуть все культурные нормы, отказаться от всех ценимых мной моральных и этических принципов. Нарушить самое страшное общественное табу. Я ощутила, как по ноге побежала капля и оставила на моих джинсовых слаксах темное пятнышко. Итак, вцепившись в «Бигль», будто в щит, скрывающий мой позор, я опустилась до уровня преступника, еретика и святотатца.

Я, одиннадцатилетняя девочка, прокралась в мужской туалет.