Текст книги "Похождения Шипова, или Старинный водевиль"
Автор книги: Булат Окуджава
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Беги, беги. Кошка тебя дожидается. В теплых лапках у нее когти спрятаны, во влажной пасти зубки беленькие, один к одному... Только бы не растеряться. Глаз не отводить, глаз не отводить ни за что. А что ж, господа, у вас свое оружие, а у меня свое. А кто сказал, что я мышь? Да я и не мышь вовсе... Я им нужнее. Главное – на рожон не лезть, самому не встревать в разговоры, пущай их сами выговорются... Поглядим, поглядим... Ах ты господи, боже мой!
Но успокоился. В парадную дверь не вбежал, а вошел. Там его уже дожидались. Велели раздеться. Под гороховым пальто оказался на Шилове темно-серый, мышиный сюртук. И повели Михаила Ивановича по комнатам, лестницам, различным переходам прямо к логову кошки.
Тяжелая дверь обер-полицмейстерского кабинета словно и не открывалась, а Шипов уже стоял перед графом.
Не успел граф опомниться от этого явления, как маленький агент юркнул к его руке и потянулся к ней белыми губами.
– Дозвольте-с...
"Вот бестия!" – возмутился граф, попытался не глядеть в зеленые глаза Шилова и не смог.
– Да как ты смеешь! – крикнул Крейц, багровея. – У меня по отношению тебя... – И замолчал. Шипов едва заметно улыбнулся. – По отношению к тебе, поправился граф с отчаянием. – Я имею по отношению к тебе серьезные намерения, а ты черт знает что... – И провел платочком по высокому лбу.
Шипов не шевелился. Граф неотрывно глядел ему в глаза. Потом он все-таки опомнился, поворошил бумаги на столе.
– Ну, – сказал граф, – дай-ка я на тебя погляжу. Говорят, ты у князя Александра Васильевича человеком был?
– До эманципации-с... – прошелестел Шипов.
– Скажи пожалуйста, "до эманципации"! – сказал граф с любопытством. "Эманци-па-ци-я", – повторил он насмешливо. – Ну, и что же ты там?
– Служил-с.
– Ну, а что служил?
– За столом служил, – откликнулся Шипов. – Пода-вал-с.
– Ах, подавал... – Граф помолчал мгновение, примериваясь. – Ну, а как, к Александру Васильевичу все еще питаешь привязанность?
– Ваше сиятельство, душа моя переполнена преданностью и любовью!
Граф шагнул поближе и замер, словно перед прыжком.
"Все равно, мон шер, поверишь, – подумал Шипов, – что я тебе ни скажи..."
– А ты умнее, нежели я предполагал, – сказал Крейц, недоумевая и раздражаясь. – Водку пьешь?
– По праздникам, ваше сиятельство! – крикнул Шипов.
– Князь Долгоруков надеется на твои к нему чувства, что ты, ежели что случись, не выдашь.
– Мерси, – выдохнул Шипов, – пусть они не сумле-ваются...
"...Барин, барин, – подумал хозяин Евдокимов, глядя на Шипова, – хотя и за жульем охотник, а барин, полицейский барин, прости господи... А где же трость-то его? Он же с тростью вошел. Трость с серебряным набалдашником, серебро с чернью... Аи в углу позабыл?"
– Потапка, – сказал он, – принеси Михал Иванычу ихнюю трость. Они в углу ее позабыли.
– Хоп, – сказал Потап, – момент...
– Да какую еще трость? – удивился Шипов. – Никакой трости у меня, сетребьен, не было,
"Да как же не было, когда была? – подумал хозяин. – Так еще важно они вошли, чистый барин с тростью..."
– Ну, пора и честь знать, – сказал Шипов и открыл кошелек советницы, и оттуда появился рубль.
Яшка от дверей глядел на кошелек горящим взором.
– Больно много, Михал Иваныч, больно много, – сказал хозяин, принимая рубль.
Яшка застонал, завозился в углу,
– Да рази это много? – засмеялся Шипов, – В самый раз...
"Кабы вы знали, тараканы, куды я поднялси-и-и! " – подумал он. – На какую ступенечку всходил! Какому коту в глаза глядел... Выше уж некуды! Тама – небеса одни..."
Действительно, поднялся! Нет, судьба не швырнула Шилова на произвол, не оставила в покое. Она тащила его за собой все выше и выше, тащила за руку, да он и не упирался. Лестницы из чистого мрамора покорно сияли под его ногами. Резные тяжелые двери распахивались перед ним. Среди надменных мундиров как равный мелькал его поношенный мышиный сюртук. И вот наконец такой взлет, который вчера и не приснился бы! И пусть пока не анфилады царских покоев разверзлись перед маленьким агентом, ибо что царь? Царь где-то там, в недосягаемости, прекрасный неодушевленный образ, робкая мечта... А тут живой, зримый, перенасыщенный плотью, вызывающий благоговение и дрожь, сам генерал-адъютант, генерал-губернатор Москвы Павел Александрович Тучков, член Государственного совета.
И ведь, кажется, следовало бы Шилову заорать, пасть в ноги, ползти, извиваясь, неведомо куда. Но странное дело – чем выше взлетал он, чем вельможнее, недосягаемее и страшнее возникали перед ним персоны, тем спокойнее становилось у него на душе.
"Это уже не кошка, – подумал он с восхищением. – Чистый кот, котище!"
Губернатор из-за стола не встал. Откуда-то оттуда, издалека, мельком оглядел Шилова, застывшего у дверей, и отвернулся к пышному адъютанту.
– Бонжур, – смело сказал Михаил Иванович.
– Где вы раздобыли это чудовище? – спросил генерал.
Адъютант наклонился к нему.
– Я понимаю опасения князя, – проговорил генерал, не замечая Шилова, но разве это надежно?
"Какая суета-то вокруг идет! – подумал меж тем Шипов. – Граф Толстой школу открыл. Да и пущай он ее открыл... Или там заговор готовят?.. А кто ж это благодетель мой? А, выходит, князь. Да рази я его выдам?! Большая суета идет. А этот в глаза не глядит, пренебрегает... Да без меня тоже не может. Что он без меня, котище?"
– Он обо всем знает? – спросил генерал адъютанта, имея в виду Шипова. – Это же крайне конфиденциально... – Он тяжко вздохнул. – Однако странно видеть это. Почему охотник за жуликами должен соваться в жизнь графа Льва Николаевича?.. Что?.. Нет, я понимаю желание князя, но я в недоумении.
"Неспроста это они все так, – подумал Шипов, и сердце его забилось. Ты гляди, какие персоны! Генерал-губернатор сам, князь – благодетель мой, обер-полицей-ский, да все, все... Петербург – Москва... Держись, Шипов! А может, там, в имении у графа, в Туле в этой, может, у него и впрямь бог знает что творится? Может, воистину заговор?.."
– Хотя, с другой стороны, – продолжал губернатор, – наверное, в этом все-таки есть смысл, иначе князь разве решился бы? Как вы думаете?.. Но этот должен понять, что малейшая оплошность его обернется ему же трехкратной карой... Если он проговорится ненароком или упомянет князя или меня... Что? Вы уверены, что он отдает себе отчет?
"Насчет меня сумлеваются, – понял Михаил Иванович, – хотя сделать ничего не могут князь велели. А мнето что?.. А мне ничего... Пардон", – и он осторожно прикоснулся к груди, где за мышиной тканью сюртука покоились ассигнации.
За громадными окнами губернаторского кабинета сиял январский белый полдень. От голубой изразцовой голландки тянулось легкое тепло. Губернатор был значителен, адъютант красив и наряден, так что Шипов размяк и зажмурился...
Последняя лампа догорала в трактире. Шипов шагнул к дверям.
В наступившей тишине слышно было, как за стеной гудит разыгравшаяся метель.
– Эх, – сказал хозяин, – куды ж вы в такую-то метель?
– А мы господу помолимся, – засмеялся Шипов и, подтолкнув оборванца, вышел вон.
И метель тотчас же прекратилась.
– Свят-свят! – закрестился хозяин испуганно. Но тут же ощутил, как ниточка какая-то внутри отпустила. Стало полегче как-то. И он даже подумал, что, мол, за почет такому маленькому агенту, когда в заведении и господа офицеры бывают, и воротилы, и даже тайный советник Яковлев с гостями вот здесь сидели, пили-ели – и ничего, а тут, господи, беда какая!..
Возле трактира была темень. Единственный фонарь с нею не справлялся. Неподвижный женский силуэт чернел в отдалении. Шипов пожал плечами.
– Батюшка, не погуби! – запричитал оборванец.
– А чего мне тебя губить, – сказал Шипов. – Ты ступай себе... На-ка вот денежку да ступай... – И он снова пошуршал кошельком советницы и протянул Яшке ассигнацию.
– Ой-ой! – захрипел Яшка. – Благодетель! Дозволь ручку! – И благодарным носом ткнулся Шилову в грудь. – Радость-то какая. Михалваныч, отец родной! – Он гладил Шипову плечи, руки, целовал локотки, коленки, пуговички на пальто...
– Ну, будя, – устало оттолкнул его Шипов. – Ступай, ступай, шер ами, да гляди у меня...
Яшка исчез за углом, только слышался хруст его опорок по свежему, крупному, сахарному, рассыпчатому январскому снежку.
Женщина шагнула к Шипову и снова замерла.
– Ой, Матрена, – сказал Шипов, – а ты все стоишь?
– Все стою, – едва слышно отозвалась Матрена.
– Небось зазябла на метели-то?
– Как же не зазябнуть? Зазябла...
– Какая же ты, Матрена, упрямая. А я вот тебе сейчас подарочек дам... вот он... денег тебе сейчас...
Он сунул руку в карман, в другой. Лицо его изобразило удивление, затем испуг. Он тихо рассмеялся.
– Ну и Яшка!
– Я видала, – сказала Матрена и приблизилась еще на шаг.
– Человек свое всегда возьмет, – сказал Шипов задумчиво. – Оттуда, отсюда, а возьмет...
– Я бы вас чаем с медом напоила бы... Пожалела бы...
Она зажмурилась и пошла по улице. Шипов медленно шел рядом.
Он шел и пытался осознать, что произошло. Все эти чудеса случились с ним третьего дня. Тогда он выкатился от генерала Тучкова, расправил гороховое пальто и двинулся по Тверской. Он шел медленно, с достоинством, не хуже многих других. Мог и извозчика взять, да воздержался. Теперь глядите на него, глядите, пока не поздно, он через год эвон где будет – не разглядеть.
Снежные сугробы голубели вдоль мостовой. Слышались колокола, чьи-то восторженные крики, визг полозьев. Пахло свежим хлебом. Михаилу Ивановичу даже захотелось снять котелок и поклониться удаляющемуся дому генерал-губернатора. Однако новые заботы уже гудели в его голове, из которых первая была – встретиться с господином Гиросом, назначенным ему в помощники. И вот он шел, минуя чужие подворотни и окна, все дальше и дальше, к Самотеке, где проживал его будущий компаньон.
День был такой прекрасный, что никаких сомнений ни в чем таком же прекрасном не могло быть, и уверенность в успехе, под стать этому яркому, брызжущему жизнью дню, не покидала Шилова. Да он вообще был удачником и, отличаясь в поимке карманных воров, никогда даже не задумывался, откуда у него этот странный талант, этот нюх и интуиция провидца. Все текло, как текло, и, значит, судьба к нему была милостива за что-то, потому что легкость, с которой он обнаруживал пропавшие кошельки, другим полицейским агентам даже не снилась. И, как всякий богато одаренный человек, он не думал трястись над своим талантом, дрожать, что вот-вот это чудо погаснет, а, напротив, раздавал его с блес
ком, с щедростью, любил благодетельствовать, но и ох благодарностей не уходил.
А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.
Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.
И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен; какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные, сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не тайный советник, или генерал, или князь...
Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?
В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи...
Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда, откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали... И снова перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.
Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном, и встретился Шипов со своим компаньоном.
Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Ги-рос стоял напротив, размахивал руками и показывал отличные белые зубы.
– Я хороший человек, господин Шипов, – сказал он, – а хорошие люди на улице не валяются. – И захохотал. – Я все сделаю, только прикажите, но уж вы меня и жалейте, Михаил Иванович... Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а косточкой наградят... – И снова захохотал,
запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.
– А ты из кого будешь, Амадеюшка? – спросил Шипов, любуясь на веселого компаньона. – Из цыган али из греков?
– Ну конечно из цыган, – сказал Гирос. – Впрочем, цз каких это цыган? Тьфу, черт... Из греков, из греков... Грек я, конечно.
– Нос у тебя нерусский и волос черный, – сказал Шипов, – вроде бы даже из итальянцев ты или из тур-ков, прости господи...
– Ну конечно из итальянцев, – захохотал Гирос. – Какой я, к черту, грек!.. Я ведь говорю-говорю, а вы и ушки развесили.
"Ловкач, – подумал Шипов, – легкий человек. Пущай его смеется".
– Дозволь, я буду тебя Мишелем звать, а? – вдруг предложил Гирос.
– Мишелем? – поморщился Шипов. – Да как-то это вроде компрене... Все-таки ты помощник мой...
– Да нет, – захохотал Гирос, – господь с тобой! Конечно, не на людях... не бойся. Наедине... А на людях я буду тебя Михаилом Ивановичем звать или даже господином Шиповым... А знаешь, хочешь, я тебя буду сиятельством величать? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
– Ну-ну, – засмеялся Шипов, – фер ла кур настоящий...
– Чудно, чудно! – обрадовался Гирос.
Затем потекла неторопливая беседа, изредка нарушаемая мощным хохотом Гироса. Они поговорили о том о сем, в частности и о графе Толстом.
– Знаешь, – сказал Гирос, – я ведь кое-что уже нащупал. Даже с графом столкнулся однажды, увидел его. Ну, я тебе скажу, ничего мужчина... Призовой рысак. Может дать по шее великолепно. Каждый день к Пуаре ходит гимнастикой занимается. В ресторане любит посидеть... или в нумера ему подают...
"Да, – подумал Шипов с тяжелым сердцем, – это ведь не карманника за руку схватить. Граф все-таки. С ним-то как?"
– Ну, и что ж ты надумал, Амадеюшка? – спросил Шипов.
– Поверь, ничего, – сказал Гирос. – Да я и не умею думать. – И захохотал. – Как, почему, куда, откуда – этого я просто не умею, не понимаю... Как скажешь, Мишель, так и сделаю... Ну, хочешь, в лакеи к нему наймусь? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
Шипов задумался. Маленькое сомнение грозило перерасти в страх. Это уж с Михаилом Ивановичем случалось крайне редко. И теперь от одного сознания такой возможности становилось не по себе. Как же так – за графом следить да еще выявить возможный заговор?! Ведь это же не в подзорную трубу разглядывать человека откуда-нибудь с крыши. Да что подзорная труба? Надо ведь в душу влезть. Но душа – такой инструмент! А тем более графская. В нее всякого не пущают. Как же быть? Вообще с лакейством Гирос хорошо придумал, но, может, графу нужен лакей, а может, не нужен.
Это было почти как страдание. Однако мысль все-таки уже работала в нужном направлении, и можно было ожидать, что решение не замедлит явиться. Да, граф – это вам не карманник, его за руку не схватишь. По шалманам за ним не поохотишься, по ночлежкам тоже. А может, он и не политик вовсе?
Тут Шипов провел рукой по груди, прикоснулся к ассигнациям, и вздрогнул, и встрепенулся.
"Ой-ой, – подумал горестно, – улетят, улетят денежки, как гуси-лебеди, улетят. Все до одной".
А Гирос, словно разгадав тайные страдания Шилова, сказал:
– Мы его не упустим. Клянусь богом, не упустим. Ты только подтолкни меня, направь, науськай, а уж я, как легавая, по следу, по следу... – И захохотал. – Я ведь Шляхтину не раз служил. Он меня не зря тебе передал. Я пес лихой, Мишель.
Его бодрый тон, и хохот, и крупные белые зубы, как напоказ, немного успокоили Шилова. От сердца отлегло] Сразу различные фантазии завертелись. Жизнь снова показалась прекрасной.
– Ну ладно, – сказал он со вздохом. – Давай, пер-мете муа, мозговать. Может, у тебя чего выпить-закусить найдется?
– Что ты, голубчик! – вскричал Гирос сокрушенно. – Откуда? Я жду с упованием, когда ты со мной поделишься, ну хоть часть пустяковую мне дашь.
– Бес ты лохматый, Амадеюшка, – усмехнулся Шипов, – да я вить тоже не дурак.., Что ж, ладно, опосля выпьем...
И они принялись вырабатывать свой нехитрый план. Гирос по нему отправлялся крутиться-вертеться возле гостиницы "Шевалье" и не спускать глаз с графа, а буде тот отправится куда, следовать неотступно и все запоминать. Если же представится случай познакомиться – великая удача. Сам же Михаил Иванович тотчас шел к хозяину и одному ему известными способами нанимался в нумерные.
– А денежки? – спросил Гирос.
– А денежки, – сказал Шипов, – ежели все сладится, вечерком, мон шер.
И они отправились.
Дойдя до гостиницы, они сделали вид, что не знакомы меж собою, и господин Гирос принялся прохаживаться по тротуару, с любопытством разглядывая мелькающие мимо кареты, возки и сани, а Михаил Иванович бодро взошел на крыльцо и скрылся за тяжелой дверью.
Но едва дверь гостиницы захлопнулась за ним, как его длинноволосый компаньон подумал: "А пусть он и работает, пусть, пусть..." – и торопливо засеменил мимо крыльца, завернул за угол и вошел в трактир Евдокимова.
Спустя несколько минут Шипов вышел, но Гироса нигде не было видно.
"Хват! – подумал Михаил Иванович с удовольствием, решив, что компаньон помчался по графскому следу, и засмеялся. – Вот пущай он и работает, пущай, пущай..."
Он крикнул извозчика, расселся повальяжнее, велел везти себя к Никитским воротам и поехал к Матрене.
Матрена жила в полуподвале в двух комнатках. Муж ее, сапожник, помер уже давно, оставив ее бездетной, и после некоторого времени слез и одиночества прибился к ней Шипов. Она зарабатывала стиркой, глажкой, вышиванием узоров и еще тем, что отменно пекла именинные пироги по заказу и этим славилась на всю округу. Была она все-таки еще молода, чудо как хороша, а главное – покорна, молчалива и добра. К ней иногда похаживали мужчины, особенно если Шипов исчезал надолго, но любила она одного Михаила Ивановича. Он это ценил и иногда одаривал ее ласкою или деньгами. И хотя, ежели говорить начистоту, Шилову больше нравились другие, помоложе да поблагородней, он Матрену уважал, был к ней привязан, дом ее всегда помнил, как всякий бродяга и бездомник теплую берлогу. Приехав к ней, он тотчас пересчитал деньги. Денег былo целых тридцать рублей. Червонец он тут же вручил Матрене, пять рублей отложил Гиросу, а остальные спрятал поглубже.
Матрена его нежила, холила, поила, уложила спать, почистила ему мышиный сюртучок, сапоги, а когда он проснулся, снова усадила к столу и напоила чаем. Когда придет опять, она и не спрашивала: такой у них был молчаливый уговор.
А Шипов прихлебывал с блюдца и думал, что если у Гироса будет удача, то можно считать, что компаньон у него первостатейный и дело будет, а уж дело будет – денежки потекут, лишь бы не оплошать. Но оплошать он уже почти не боялся – верил в счастливую свою судьбу. Он допил чай, разморился, и ему снова захотелось вздремнуть, свернувшись калачиком под Матрениным платком, но любопытство пересилило, и они распрощались.
Гирос уже ждал его на самом углу Газетного и Тверской, как и было условлено. Вид у компаньона был довольный, но прежде чем начать рассказывать о своих приключениях, он попросил денег.
Шипов протянул ему злосчастные пять рублей. Амадей спрятал их и рассмеялся.
– Ну ты и хорош, Мишель! Ну просто хорош! Какую косточку мне швырнул!.. Пожалел, да? Я на одних извозчиков червонец извел...
Длинный лиловый нос Гироса покачивался с укором, но Шипов не дрогнул.
– Ну будя, – сказал он, – твое от тебя не уйдет. – И похлопал себя по груди. – Ты, аншанте, рассказывай...
И они медленно отправились по Тверской, уже подернутой сумерками.
РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА
Едва захлопнулась за тобой дверь, как подкатила карета с графом. Голова у меня закружилась от счастья, "Вот оно!" – подумал я, Граф в гостиницу заходить не стал, а просто передал швейцару какой-то пакет и махнул кучеру. Кони понесли. Я – на извозчика и следом.
– Пошел за каретой, не отставай!
Летим. Сначала по Газетному, потом на Большую Дмитровскую. Тут он начал прижимать. Так и есть – к Пуаре. Я проскочил мимо и встал тоже. Граф – в парадное, я – за ним... Ты бывал там? Нет?.. Ну, большой зал, голубчик, всякие предметы для гимнастики... Я ведь туда хаживал, я все это знаю. Большая удача, что граф гимнастику любит... И вот он переодевается. Я вхожу. Раскланиваемся. Ну, думаю, с чего же он начнет? Так и есть – подходит к перекладине. Берется. Руки налились. Ну чистый призовой рысак! Ты не представляешь себе, какие плечи, сколько силищи! Я медленно раздеваюсь, а сам гляжу, что будет. Он начинает подтягиваться – слабовато, пытается крутить – ни черта. Вижу, граф – новичок.
– Ваше сиятельство, – говорю я скромно, – тут не сила нужна, а сноровка.
Он краснеет.
– А откуда вы меня знаете?
– Да так, наслышан, – говорю я, – читал кое-что из ваших сочинений. А на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка... – И я начинаю крутить. Выгибаюсь, падаю будто, ан нет – взлетаю снова. Он глядит, весь красный от смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.
– Да, вы действительно мастер, – говорит он. – Не знаю, достигну ли я когда-нибудь ваших совершенств.
– Полноте, – успокаиваю, – при вашей-то природной силе это несложно. Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою Тульскую?
– Нет, – говорит, – поживу в Москве.
– Отлично, – говорю. – Перейдем к коню?
– Извольте... Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню. Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее... Ну-с? – Да, я и не представился, – говорю. – Я Амадей Ги-рос, тамбовский помещик. У меня там сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве... Прошу вас, граф...
– А может, вы сначала?
– Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь, вон уж и покраснели... Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично, взбирайтесь порезче... А что же эманципация, как она вас, задела?
– Эманципация? – говорит он, а сам сидит на коне и никак не может отдышаться. – Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без надела – разве крестьянин?
– Да, – говорю, – это же самое мучает и меня. Какой он, к черту, крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать, все выскажу без стеснения. Позор.
Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят, силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.
– Теперь, – говорю, – взмах ногой и перелет в обратную позицию... Ррраз... Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не годится... Позвольте.
Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю – и пошел.
– Ну как? – спрашиваю.
– Да, – говорит, – совершенство.
– Ничего, научитесь... А вы не думаете подобного письма написать? Вы ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.
– Нет, – говорит, – боюсь, это слишком слабая мера.
– Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!
– Есть различные способы влиять на правительство, – отвечает он загадочно. – Более сильные способы...
Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось, Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.
– Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.
Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:
– Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.
Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло... Графу я нравлюсь, это сразу видно.
– Отчего же в ы угощаете? – говорю. – Уж лучше я. Для меня большая честь угостить вас... Мне ведь ничего не стоит... – А сам думаю: на черта я ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош пожалел мне денег. Теперь опозорюсь – и конец.
Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не намерен.
– Нет, – говорит, – как же так? Это для меня большая честь угощать вас, как совершенного мастера...
Сидим, пьем, я редечкой закусываю... Попили, отдохнули, одеваемся, выходим. Граф – в карету.
– А ваша где? – спрашивает.
– Да я отпустил, граф...
– Может, сядете со мной? Мне будет приятно.
– Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись...
И укатил.
– Ну и что? – спросил Шипов. – Что же дальше?
– Приглашал в гости...
– Когда?
– Да когда захочу. "Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад. А то мне скучно".
"Хват!" – подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос, возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны, они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.
И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.
– Ну, с богом.
– С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра пораньше и забеги к нему, компрене...
Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный мужик, думал, хмелея, Шипов.
Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!
К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе без надобности наниматься в нумерные.
Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо на досках.
– Ну, Мишель, – захохотал Гирос, – удружил ты! Все косточки болят... А я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!
Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.
– Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не отказывается...
– Откуда ж молоко, мон шер? – спросил Шипов.
– Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку молока на день – и ни капли больше. Стерва!
– Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жо-ли... Ну?
– Да было-то всего полкружки, – сказал Гирос. Шипов посмотрел в его улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.
– Ну, Мишель, – засмеялся Гирос, – побойся бога. Или ты поверил? Я дую черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода! Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?
Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды – унять пожар души и тела.
Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь была во всем его облике.
– Пора собираться, – сказал Шипов. – Пора в гости к их сиятельству.
Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.
– Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу. Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты убедился, что я м о г у...
"Сейчас спросит про меня, – съежился Шипов. – Как я в нумерные попал..."
Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.
Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице "Шевалье", где приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.
Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два наших следопыта. Один – высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом картузе; другой – пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке. Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о чем-то и пошли к Газетному переулку.
Гостиница "Шевалье" встретила их шумом, криками, конским ржанием. У крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям овса, – видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что, наверно, уж очень хороши были их господа.
Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно, смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было приятно.
Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался, сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что посветлее:
– А барин-то на тебя ведь глядит!
– Уж и на меня! – откликнулась светленькая. – На тебя, на тебя...
– А барин-то душенька!
– Московский, – засмеялась светленькая. – А ты у них спроси: может, они потеряли чего?
"Ах, холеры! – изумился Шипов. – Никакой скромности. Бойкие, уточки".
– Вы чего ищете-то? – спросила черненькая. – Высматриваете чего?
– Бонжур, – сказал Шипов и приподнял котелок. – Больно ты бойкая. А не боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне тре жоли получиться... Не боишься?
