Текст книги "Похождения Шипова, или Старинный водевиль"
Автор книги: Булат Окуджава
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Первое живое существо, которое возникло перед Шиповым, была рябая курица. У самого вокзального порога она рылась в навозе деловито и самозабвенно. После всего пережитого Михаилом Ивановичем она показалась ему чудом, явившимся, чтобы успокоить и намекнуть на надежду. Она была одна на громадной пустынной площади, и глухой свисток чугунки не пугал ее. Как славно она работала, ранняя труженица; как немного ей было нужно, чтобы радоваться жизни самой и быть случайным утешением для других. Что-то от мирной деревенской тишины, от утреннего деревенского солнца, от свежей травы и дюроха первых, наливающихся колосков, от сохнущих на заборе крынок и прохладных сеней было в ее гребешке и в каждом движении. Ну, трудись же, трудись, рябая деревенская дурочка, образина ты эдакая, хохлаточка, трудись одна на широкой булыжной петербургской площади, покуда тебя не испугали да не выгнали.
Солнце поднялось над крышами и коснулось рябенькой головки. Шипов глядел на нее и не мог оторваться. А город постепенно проснулся. Секретный агент махнул хохлатке рукой, будто старой своей подружке, и шагнул в столицу. Но тут же, едва он миновал это рябенькое деревенское чудо, все изменилось вокруг и благостность и уют исчезли. Что-то такое вдруг будто надломилось с тонким хрустом, и перед Шиповым выросли высоченные каменные великаны и преградили ему путь. Потянулись дешевые ваньки, но синие, красные и зеленые поддевки на извозчиках были почище и построже, чем у их московских собратьев; замелькали пролетки и экипажи пошикарнее, и кучера в блестящих цилиндрах глядели мимо секретного агента куда-то вдаль; зашагали гвардейские офицеры, поблескивая своим добром и пугая недоступностью; даже торговцы пирожками кричали не во всю грудь, не от горла, не с прибаутками, как в Москве, а вполголоса, достойно, будто читали молитву; вдоль Невского засияли дворцы, радостные, мрачные и холодные, подобные неприступным крепостям, и черный, аккуратный, прохладный поток чиновного люда побежал мимо них, обтекая их и шлифуя.
Михаил Иванович направился к Фонтанке, в тот дальний ее конец, где розовое, точно утренний голубь, раскинуло крылья тихое здание, послушное князю Василию Андреевичу. Скорее к нему, скорее. Падать в ножки, глядеть жалостно, говорить срывающимся, покорным голосом, с придыханием, легко отскакивать, подскакивать, ползти, не обращая внимания на насмешки, укоры, угрозы, ползти прямо, видя перед собой разноцветные плитки паркета... Ваше сиятельство... Ваше сиятельство!..
Возле Шереметевского дворца он пошел медленнее. Опять будто что-то надломилось с тихим звоном. Лица прохожих были спокойны и отчужденны.
"Эх, мышка грязная, – подумал он про себя, – куды ж ты так летишь-то?"
Помятый, потускневший, с изможденным лицом, семенил он по Фонтанке, окруженный чугунными оградами, мраморными стенами, за которыми – во множестве сытые коты, атласные, мягкие, лакированные. Они не подымаются со своих подушек, а ждут, когда серый хвостик мелькнет али бочок, чтобы лениво круглой цепкой лапкой погладить по дрожащей мышиной шерстке.
Михаил Иванович почувствовал резкую боль в спине, возле поясницы, остановился, хотел выпрямиться – не смог. Но вот боль как вспыхнула, так и прошла, а спина не разгибалась. Так, скрючившись, и пошел он вперед, навстречу своей гибели.
Никто не обращал на него, согнутого, внимания, лишь одинокий солдат на деревянной ноге проскакал мимо и прохрипел, то ли смеясь, то ли плача:
– Вступило? Гляди не разогнись – треснешь! Прикажи бабе утюгом провесть...
Какой бабе? Каким утюгом?.. Шипов шел уже совсем медленно, а когда показалось розовое пристанище, остановился и вовсе. Он встал у парапета, мысли его были печальны. От розовых стен исходил такой холод, веяло такой поздней осенью, таким молчанием, что хотелось рьШать, как рыдают солдатки, не стесняясь.
Тут вспомнилось ему, как, еще молодой, гибкий, весь как на пружинах, скользит он с подносом по княжескому дому в столовую, где в сборе уже вся семья за обедом. В окна бьет солнце. Поднос вспыхивает ослепительно. На душе у Шилова праздник – так просто, неизвестно с чего. Поэтому он держит поднос на одной руке. Поднос неподвижен, а сам он в движении, словно французский танцовщик, и он любуется собой, каждым своим шагом, каждым наклоном, как он легко выгибается, точно льется, как ставит ноги, едва касаясь пола, как прекрасны на нем малиновый венский камзол, и кружева на манжетах, и туфли с пряжками, и белые чулки на деревенских ногах. Ловкач, ловкач, ну и ловкач! И ему слышится музыка, и он почти танцует под нее, и так в танце подлетает к столу и в танце, почти не прикасаясь руками к блюдам, раскидывает их перед сидящими, словно сдает карты. Поглядите на него! Аи да Мишка!.. Он делает круг, обегая стол, и еще один, и снова, и все это в танце, под музыку, а что, как оглянутся и увидят, и восхищению не будет конца, и дадут ему пять рублей за вдохновенный танец. Но никто не глядит, у них там свои разговоры вполголоса, не замечают. Он делает четвертый круг. Поднос пустеет, затем начинает уставляться вновь, использованные тарелки ложатся на него сами, вилки с вензелями, соусницы, бокалы... Никто не глядит. Он делает пятый круг, в зеленых глазах его тоска, отчаяние. Поднос летает над головами сидящих, он почти касается их, звенит посуда, музыка играет громче. Каков ловкач! Артист!.. Поглядите, ваше сиятельство, да ноглядите же, как я умею, ровно птица, а ведь раньше, помните, ничего такого не умел, все норовил упасть, вы еще гневались, а нынче-то поглядите, гляньте... Он пошел на шестой круг. Никто не глядел. И, последний раз взмахнув подносом, подобно раненому журавлю, он полетел прочь...
"Неужто к частному приставу в Москву возвращаться? – подумал он с ужасом и шагнул к розовому дворцу, но тут же представил брезгливое лицо князя и вновь прижался к парапету. За спиной текла сонная, холодная Фонтанка, за нею благоухали деревья, за ними белел дворец, доносилось пение птиц. – Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте".
Он попробовал разогнуть спину – не смог. Боли не было. Вдруг от розовой стены отделились два офицера и решительно направились в его сторону. Лица их были зловещи, движения резки.
"Эх, хохлаточка, – с тоской вспомнил Шипов, – надо мне было на чугунку садиться да в Москву обратно! Пропал, дурень!.."
Он уставился на них зелеными глазами, втянул голову в плечи, но офицеры прошли мимо, слегка задев его, и зашагали вдоль парапета, неся всякий вздор. Шипов вздохнул с облегчением, даже усмехнулся, но тайная рука поворотила его и подтолкнула в обратный путь. В Москву! В Москву! Там, в ней, пыльной и голосистой, в городской полицейской части жил-был долговязый частный пристав Шляхтин, насмешник и хитрец, связанный с Шиповым одной веревочкой; по этой-то веревочке и следовало возвращаться, а не лелеять безумные мечты о снисходительности князя и его генералов; эх, сколько денег зря проездил, спасаясь от кары! Искал у волка защиты от лисы, недотепа! А что он, частный пристав! Какое от него зло? Ну какое?..
Теплый ветер ударился о розовую стену, охладился, нагнал Шилова, проник под сюртук и прикоснулся к телу ледяной ладонью. Михаил Иванович припустил рысью.
Берлога князя пропала из виду, затерялась за домами, за углами, за деревьями. Изогнутый, как воскресный крендель, добрался Михаил Иванович до Николаевского вокзала и напоследок оглянулся: Петербург бесшумно крался за ним, тянул руки в кружевных манжетах, смотрел враждебно, будто Шипов и не русский, а грек какой-нибудь или турок. И когда тронулся поезд и столица исчезла за болотами и лесами, прикосновение цепких, железных пальцев продолжало ощущаться на горле, и даже на другой день возникшая Москва не избавила от этого: ни шум ее, ни пыль, ни привычный карнавал, ни запах горячей требухи и гречневиков, ни вид молодых кухарок из купеческих домов... И лишь тогда, когда в душной харчевне он наелся до отвала щей и бараньей варенины и осушил с достоинством графинчик, только тогда железная пятерня разжалась и освободила горло, спина выпрямилась, и Шипов поглядел на мир вокруг себя и вдруг понял, что денег больше нет, у Матрены не спасешься, призрачный граф на кумысе, князь Василий Андреевич холоден, как камень. И тут ему стало легко и просто, набрав по карманам медяков, он сунул извозчику последний гривенник и велел ехать в городскую часть.
Он ехал, наслаждаясь Москвой, не думая ни о ее великодушии, ни даже о снисходительности, радуясь, что лошадка бежит, что колеса грохочут по булыжнику, что на сиденье слева от него, на выцветшем зеленом сукне, изогнулась белая ниточка, нежась на солнце, что какая-то барышня, отставив зонтик, глядит на него с удивлением, а может, и с восторгом, тоненькая барышня с нетронутыми губками. Он откинулся на сиденье, с благоговением вспомнил себя самого в сюртуке из коричневого альпага, в клетчатых панталонах цвета беж. Вдруг во -ник перед ним призрачный, едва уловимый образ Даси возник и исчез... Да и господь с ней, пущай она там себе устраивается... Потом он вспомнил о Гиросе и подумал, что в гробу, вполне возможно, лежал именно он, а что курнос, да круглолиц, да действительный статский советник, так в смерти чего не бывает...
Наконец лошадь остановилась и вздохнула. Михаил Иванович легко, как давно уже не хаживал, направился к знакомой двери, не испытывая ничего, кроме покоя и удовлетворения. Зеленые глаза его вспыхнули, соломенные бакенбарды распушились, на тонких, сухих губах шевельнулось нечто неуловимое.
Частный пристав Шляхтин вздрогнул и даже привскочил на стуле, когда перед ним неизвестно откуда, точно из стены, возник Шипов.
– Бонжур, – промурлыкал Михаил Иванович, – не пужайтесь, это я.
Шляхтин нервно засмеялся, увидев себя в зеленых зрачках Шилова.
– А ведь я тебя жду, каналья...
Шипов. Пардон. Уж я и так торопился, ваше благородие.
Шляхтин. Он торопился! Куда же ты торопился, шельмец?
Шипов. А как же, ваше благородие, за графом. Они из имения в Тулу, а я за ними-с, они из Тулы в Москву-х, а я за ними... Так до Петербурга и добрались...
Шляхтин. Каков, каналья... Он еще разговаривает! Он за мной, я за ним, он за мной...
Шипов. Ей-богу, глаз с него не спускал. Он в карете, а я пеший-с.
Шляхтин. Порет всякий вздор... (Кричит.) А он не знает, что есть предписание его арестовать!
"Боится, – подумал Михаил Иванович удовлетворенно, – боится, мышка серенькая... В глаза не смотрит, боится. Сейчас пужнем..."
Шипов. Ваше благородие, я ить из Петербурга только что... Их сиятельство князь...
Шляхтин. Врешь!
Шипов. Да ей же богу.
Шляхтин. Врешь! Подойди сюда. Подойди, кому говорю! Подойди.
Шипов. Да я и так вот он.
Шляхтин. Подойди, совсем подойди.
Шипов. Куды ж еще-то? Аншанте? Стол ваш в пузо уперся.
Шляхтин. Стой и не шевелись. Прохвост, ты решил продолжать свою комедию? Ты хочешь, чтобы я прослыл дураком? Кто тебя нашел, говори. Ну, говори...
Шипов. Кто меня нашел? Да я почем знаю?
Шляхтин. Я тебя, каналья, рекомендовал?
Ш и п о в. Так точно...
Шляхтин. Врешь!
Шипов. Истинно вру... Меня их сиятельство рекомендовали... как верного человека.
Шляхтин. Ага, значит, признаешься? Значит, еще совесть есть...
Ш и п о в. А как же.
Шляхтин заходил по кабинету, не в силах скрыть волнения.
"Главное – это чего ему известно, – подумал Михаил Иванович, легонько улыбаясь. – Может, еще орден дадут, се муа..."
Лицо Шляхтина смягчилось, глаза словно потухли, но Шипов был настороже.
Шляхтин. А типография как? Работает? Надеюсь, в лучшем виде?
Шипов. Это какая? У графа?
Шляхтин. Ну зачем же у графа, любезный? У тебя. Твоя...
Шипов. Какая типография?
Шляхтин. Вот прохвост... Ты деньги на станки получил?
Шипов. А как же, ваше благородие. Все сполна. Премного вам благодарны.
Ш л я х т и н. Станки купил?
Шипов. Так точно-с. Какие станки?
Шляхтин. Типографские, разумеется, для печатанья.
Ш и п о в. А как же-с, знаю...
Ш л я х т и н. Купил, я спрашиваю?
Шипов. Так-течне-с.
Шляхтин. Установил?
Ш и п о в. А как же-с.
Шляхтин. Ну, пошла работа? (Смеется.)
Шипов (смеется). Пошла, ваше благородие. Как еще пошла...
Шляхтин. Где же ты все это устроил?
Шипов. Чего?
Ш л я х т и н. Типографию, чего!
Шипов. Не могу знать-с...
Шляхтин. Как не можешь знать? Станки купил или нет?
Ш и п о в. А как же-с,!..
Шляхтин. Где же типография?
Шипов. А-а-а, вон про что! У графа, ваше благородие, в Ясной Поляне.
Шляхтин. А твоя где?
Ш и п о в. Моя? У меня нет...
Шляхтин (смеется). Вот то-то, что нет... Ему, прохвосту, посылают деньги, он их пропивает, а после несет всякий вздор. Так?
Шипов (смеется). Никак нет-с...
Ш л я х т и н. То есть что значит нет? Куда деньги девал?
Шипов. Все вышли, ваше благородие. Я отчет могу сделать. Как велели, так я и потратил...
Шляхтин. Тебе, шельмецу, велели типографию устроить! Устроил?
Ш и п о в. А как же-с...
Шляхтин хотел было крикнуть, но подошел к окну и показал Шилову сутулую спину. Гнев клокотал в нем, воротник мундира глубоко врезался в красную, напряженную шею.
"Может, пронесет, – подумал Шипов о надеждой, – покричит-покричит, да и выгонит. А там, лямур-тужурц пущай они все хоть треснут. Значит, чего я там, кому?.. Графу Толстому чего? Али он мне чего? Полный сетре-бьен..."
"Каков бестия! – подумал в этот же момент Шляхтин. – Ежели глядеть в его кошачьи глаза, вое как будто сходится, все справедливо... И бровью не поведет, лжец, нахальная свинья!.. Отправить его в арестантскую – и все тут..."
Шляхтин. Значит, типографии нет, деньги пропиты, весь департамент введен в заблуждение, и ты еще здесь, прохвост, пытаешься мне втирать очки и воображаешь, что это тебе удастся?
Шипов. Лямур?
Шляхтин. Ну?..
Шипов. Ваше благородие, я чего видал, того и писал вашей милости. Зря вы меня честите... Я могу отчёт сделать.
Шляхтин. Мало того, что надул меня, – надул почтенных людей, государя... Я уж не говорю о князе, а он меж тем...
"У-у-у, – подумал Шипов с ужасом, вспоминая розовый дворец, – ежели князь не поленятся, они меня согнут!.. Ах, да уж разом бы все... А может, помилуют? Может, и обойдется? Чего это он кричит, а в глаза не смотрит? Может, не нужен я ему, а это он так?"
Шляхтин. ...за тебя заступался рекомендовал, скотину этакую... Он этого не простит.
Шипов. Да я ж всем сердцем.
"Эх, – подумал он, – а ведь надо бы было в Ясную съездить, надо было".
Шляхтин. Вот они, твои донесения. Видишь? Говори начистоту, что правда, а что соврал...
Шипов. Ага, значит, так... (Плачет.) Эх, разнесчастный я человек! Стараисси, стараисси, а все равно мордой об тубарет!
Шляхтин. Говори, в чем солгал... О душе подумай, каналья!
Ш и п о в. Да я и так думаю... Ничего я не лгал, ваше бла...
Шляхтин. Последний раз: станки купил?
Шипов. А как же.
Шляхтин. Сколько штук?
Ш и п о в. Ах ты господи... Значит, так...
Шляхтин. Ну, соври, соври. (Смеется.) Значит, так...
Шипов. Да вы бы не дражнились, ваше благородие, я же волнуюсь...
Шляхтин. Где же ты типографию устроил?
Шипов. Какую типографию?
Шляхтин. Ладно, хватит! Дурака будешь в подвале разыгрывать. Эй, кто тут есть?
"Кажись, пронесло, – вздохнул Михаил Иванович. – И поплакал, и посмеялся. Теперь-то уж все равно. Вон они и промеж собой никак не решат, кто, да что, да почему..."
Вошел унтер со связкой ключей. Шляхтин кивнул ему устало. Унтер тронул Шилова за локоть и повел его в арестантскую.
"Какая чушь! – подумал частный пристав. – Как я мог так долго унижаться? Однако он явился сам, а что ежели все не так, как расписали из Тулы? Глаза зеленые, нос вострый, помесь хорька с лисой, но и что-то человеческое в нем все-таки... какое-то даже благородство, хотя этот чудовищный котелок, да и по всему, жулик..."
Едва за Михаилом Ивановичем захлопнулась дверь и прогромыхал железный засов, как сердце его забилось ровно, дыхание успокоилось, и он, не обращая внимания на прочих арестантов, присел на нары, чтобы насладиться собственной участью. Теперь можно было никуда не бежать, ни от кого не спасаться. Он решил вздремнуть, пока дают. Снял сюртук, постелил на нары, собрался было улечься, как вдруг увидел перед собой Яшку.
– Здравствуй, благодетель, – сказал Яшка, не очень удивляясь встрече. – Ты чего это, Михалваныч, аи украл чего?
– Почему это украл? – смутился Михаил Иванович. – Это ты, Яшка, по карманам охотник, а у меня дела государственные.
– Эх, – сказал Яшка, – быдто не всяк ворует. Один из кармана, другой из ларца, а третий и из сундука... Всем жить охота. А ты, благодетель, стало быть из сундука потянул?
– Из сундука, – засмеялся Шипов, укладываясь. – Ах ты, мышка серенькая.
– Не уберегся, значит, – сказал Яшка серьезно. – Мне тебя жалко.
12
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
Канцелярия
Московского Военного
Генерал-Губернатора
г. Москва
Управляющему III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии,
Свиты Его Величества,
Господину Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову
Препровождаю к вам, Почтеннейший Александр Львович, бывшего секретного агента Михаилу Шилова со всеми показаниями, сделанными им по известному Вам делу гр. Льва Толстого.
Хотя, как известно, Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания и не должны остаться без тщательного исследования.
Требуют особенного внимания и указанные им новые личности в окружении Графа.
Все это побудило меня отправить к Вам Шилова для подтверждения всего им доказанного лично и для принятия необходимых мер со стороны Вашей.
Пользуюсь случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и душевной преданности.
П. Тучков
Управляющему III Отделением Его
Превосходительству Генерал-Маиору Потапову
Сего числа в 12 часов дня по приказанию Вашего Превосходительства в Штабе Корпуса Жандармов принят мною арестованный, временно обязанный крестьянин Князя Александра Васильевича Долгорукова, доставленный из Москвы от Московского Военного Гене-рал-Губернатора Подпоручиком Ловягиным. И помещен в No 2 старого здания.
О чем Вашему Превосходительству имею честь почтительнейше донести.
Дежурный по штабу прапорщик Латухин
No 1558
Квитанция
Дана сия Квитанция из III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии служащему в Штате Московской полиции Г-ну Подпоручику ЛОВЯ-ГИНУ в том, что доставленный им в сие Отделение крестьянин имения Князя Долгорукова Михаил ШИПОВ в сем Отделении принят 29 Июня 1862 г.
Дежурный чиновник
Коллежский Регистратор Полонянкин
(Из письма Московского генерал-губернатора
Тучкова – Московскому обер-полицмейстеру
Крейцу)
...Милостивый Государь, Генрих Киприянович. Нынче же все свершилось и наше с вами несчастье отправлено в Петербург. Вроде бы и с души спало, и вот почему: усмотрел я, любезный мой, в путаных и престранных показаниях этого чудовища некую правдоподобность. Не могу Вам точно всего объяснить (пока), но что-то мне подсказывает, говорит, что нельзя ото всего отмахиваться разом. Хотя я, Вы знаете, относился и отношусь ко всей этой затее скептически, без должного доверия, однако чувствую нутром, что что-то там такое есть, что это не просто лживые домыслы, а нечто отчасти справедливое. Полагаю, что Генерал Потапов со свойственными ему обхождением и опытом сумеет лучше разобраться, что к чему. Я жуликов видал на своем веку, Милостивый Государь, но этот другого сорту, и я даже усмотрел в отдельных его действиях старание и усердие.
Вообще же я, признаться, устал от этой истории, и только маленькая надежда на успех, рожденная не разумом, не сердцем, а чем-то более высшим, побуждает меня продолжать тяжкий мой труд и соучаствовать в сем поиске...
(Московский жандармский полковник Воейков – Тульскому жандармскому полковнику Муратову)
...снимал показания. Представь себе, случай гораздо сложнее, чем казался на расстоянии. Когда я его допрашивал после дурака Шляхтина, в нем не было ни страха, ни обреченности, а какой-то даже порыв и даже детское недоумение. Судя по всему, положение в "Ясной" не так уж невинно, ведь дыма без огня не бывает. И тебе следовало бы, оставив фантазии, заняться этим как следует, покуда не грянуло.
Шеншин также недоумевает после допроса и говорил мне, что мы погорячились, считая его мистификатором.
Конечно, доля вымысла и вранья в Зимине, как и во всяком мужике, присутствует, но это легко отделимо одно от другого, ложь и истина, у него это все на ла" дони.
Покуда из Петербурга вестей нет. Представляю, какой там вновь начнется ураган. Шутка ли, только что решили его арестовать, а он исчез, только решили Изловить, а он сам является и вновь подтверждает свою историю со всей правдоподобностью! Ты теперь самый основной его антагонист в глазах высшего начальства, боюсь, он тебя (ежели ты не примешь мер) осилит...
(Из записки князя Долгорукова – генералу Потапову)
...по глазам Вашим видел, что Вы тоже поддались общей панике и склонны сомневаться в общем нашем деле. Ну что ж, любезный Александр Львович, я, как говорится, умываю руки. Теперь Вы видите, что дело было затеяно не зря и, что самое главное, вовремя. Что же касается донесений Полковника Муратова, то я рекомендую Вам разобраться в этом. Ни о каких наградах и поощрениях не может быть и речи. Этот человек безумен, и вот Вам достойное подтверждение сему.
...Я помню Шилова как преданного слугу и теперь раскаиваюсь в минутном сомнении, охватившем меня. Побольше бы такцх людей, и мы бы гарантировали полное спокойствие в Отечестве...
(Из неофициального письма полковника Муратова – Московскому жандармскому полковнику Воейкову)
...прочел твое письмо с крайним изумлением. Сами вы все, Дмитрий Семенович, пообезумели. Вы все безумцы! Теперь я говорю это с полным пониманием, ибо других слов у меня уже нет. Вы все сошли с ума. Я, чтобы не помешаться в рассудке заодно с вами со всеми, испросил нынче у Начальника Губернии разрешение на отпуск и убываю в неизвестном направлении, подальше от вашего безумства, туда, где покой, тишина и только хоры птиц да ангелы слышны. Начальник Губернии разрешил мне нынче отпуск, и я исчезаю в неизвестном направлении, подальше от вашего безумства туда... Хорош Потапов, нечего сказать, поверил пройдохе, которого я здесь вывел на чистую воду... в неизвестном направлении подальше от ваших безумств туда... Представь, нынче же отправляюсь в отпуск!
СЕКРЕТНО
III Отделение Собственной
Его Императорского
Величества Канцелярии
г. Санкт-Петербург
Господину Полковнику Корпуса Жандармов Муратову
В III Отделении считают возможным продолжать руководствоваться показаниями секретного агента М. Зимина. Положение, создавшееся в имении Графа Толстого, стало угрожающим. Благодаря Вашему попустительству деятельность известной группы лиц превзошла все предположения. Его Сиятельство Князь Долгоруков крайне недоволен Вашей службой.
Предписываю Вам впредь до особого распоряжения не вмешиваться своим участием в деятельность III Отделения и Жандармского Корпуса, направленную на искоренение известного Вам заговора.
За сохранение тайны операции несете личную ответственность.
Генерал-Маиор Потапов
(Из письма Л. Н. Толстого – Т. А. Ергольской)
...Вот уж месяц, как я без всяких известий о вас и из дома, пожалуйста, напишите мне о всех... Мы с Алексеем толстеем, в особенности он, но кашляем немного, тоже в особенности он. Живем мы в кибитке, погода прекрасная... пишу мало. Лень одолевает при кумысе. Через две недели я намерен отсюда выехать и потому к Ильину дню думаю быть дома... Целую ваши руки...
(Из официальной записки генерала Потапова – князю Долгорукову)
...Я полностью с Вами согласен, Ваше Сиятельство, что время проектов и наблюдений должно наконец смениться решительными методами. Нельзя откладывать ни на минуту их проведения. Полагаю, что наилучшим способом пресечь заговор может быть непосредственное установление истины на месте, то есть в имении Графа Льва Толстого Ясная Поляна, с каковой целью отправить туда опытных в дознании людей для производства осмотра имения.
Ежели Вы одобряете сию меру, позволю себе рекомендовать для осуществления ее Господина Полковника Дурново, человека, на мой взгляд, весьма решительного...
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Господину Полковнику Корпуса Жандармов Дурново
В III Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии получены следующие сведения:
В принадлежащем Графу Льву Николаевичу Толстому, в Тульской губернии, сельце "Ясная Поляна", проживают около 30 (40) студентов разных Университетов, некоторые без письменных видов, занимая там должности учителей сельских школ и писарей в волостных правлениях; по Воскресным же дням собираются все они у него, Графа Толстого, и хотя цель этих собраний и предмет бывающих там суждений не известны, но собрания сии возбуждают подозрение, тем более, что Граф Толстой других своих знакомых и соседей принимает вообще очень редко.
На четвертой неделе Великого Поста привезены были к нему в означенное сельцо из Москвы литографические камни и краски для печатания, как говорят, запрещенных сочинений. Предположено начать печатание в Августе месяце, и предполагается печатать какой-то материал, который был предварительно посылаем за границу.
Дом Графа Толстого охраняется в ночное время значительным караулом, а из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы.
К Графу Толстому приезжают часто продавцы разных товаров из Стародубских слобод, остающиеся у него иногда по два дня.
При нем находится человек в качестве курьера, посылаемый часто по трактам к Москве и Харькову.
Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти весьма важными и признавая необходимость удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему Высокоблагородию отправиться в Тульскую губернию и сделать надлежащее дознание по сему предмету при содействии местных чиновников, о назначении которых предлагаю обратиться к Начальнику губернии Генерал-лейтенанту Дарагану, предъявив прилагаемое мое отношение за No 1595 и доложив ему словесно о поручении, на Вас возлагаемом по окончании же сего дознания, если по оному откроется что-нибудь противозаконное, передать виновных в распоряжение Полиции и довести о том до сведения подлежащего Начальника губернии для производства формального следствия, при котором поручаю Вам находиться со стороны Корпуса Жандармов.
О последующем я буду ожидать донесения Вашего Высокоблагородия.
Генерал-Адъютант Князь Долгоруков Верно: Колл. Секретарь В. Покровский
13
Когда поздний вечер наконец растворился, отцарствовал, отшуршал, а на смену неумолимо приблизилась полночь с прохладой и росой; когда птицы отшумели, укладываясь на покой, и теперь уже спали и только случайный стон какой-нибудь из них напоминал, что это вокруг все же живое царство; или внезапно последний обезумевший соловей начинал свои неуместные в июле трели, но тоже испуганно смолкал; когда даже волки, сытые и потому полные благородства, отсиживались неизвестно где, – вот тогда в невозможной тишине, в первозданном безмолвии, вдруг послышались далекие бубенцы, которые все приближались, приближались, сливаясь в чудный хор меди и серебра, и на слабо освещенной молодым месяцем дороге показалась почтовая тройка. Она вынырнула из-за поворота, вздымая то ли пыль, то ли клубы ночного тумана, призрачная, меняющая формы, плоская, словно детский рисунок, влекомая странным чудовищем со множеством ног, никем не понукаемым, не погоняемым. За нею следом появилась вторая, за второй – третья, и все они понеслись дальше, оставив за спиной уснувшую, разморенную июлем Тулу.
Кто находился в этом странном поезде и находился ли кто, различить было невозможно, пока наконец, верстах уже в двух от Ясной Поляны, первая тройка не остановилась. Остальные тотчас остановились тоже, и из первой кареты сошел на пыльный тракт маленький человечек и отер худенькую шею кружевным платком. Он был в белом мундире и так узок в плечах, что эполеты казались крыльями. Лицо жандармского полковника Дурново разглядеть было трудно, однако длинные усы и большие грустные глаза угадывались весьма.
– Разомните ножки, господа, – сказал он приятным густым баритоном и засмеялся.
И тотчас из всех карет полезли, запрыгали, начали выкарабкиваться какие-то неведомые фигуры; в призрачном полночном свете нельзя было установить их числа, ибо они удваивались, утраивались, учетверялись, их было множество, и становилось все больше, и уже перевалило за сотню.
Полковник приложил палец к губам, и все слетелись к нему, словно железные пылинки к магниту.
Высоченный, костлявый и франтоватый, становой пристав Кобеляцкий обычно в таких случаях пригибался к самой земле, чтобы не пропустить ни одного слова, сказанного полковником, затем распрямлялся, подобно колодезному журавлю, и отходил на негнущихся ногах, благоговейно кивая головой. И на этот раз он изогнулся в три погибели, с вниманием вглядываясь в лицо маленького полковника, почти касаясь его носом. Но спо-собность запоминать услышанное была в нем, видимо, значительно слабее горячего желания быть полезным, ибо едва он распрямлялся и отходил прочь, как тотчас тайные страсти начинали бушевать в нем, и он застывал на месте, прислонившись к чему-либо, видя перед собой только столик, только под зеленым сукном, на котором, зловеще улыбаясь, замерла дама червей, и попутно мечтая о серебряной сабле, полученной из рук наследника-цесаревича.
Крапивенский исправник Карасев был толст, покладист и ленив, но сейчас находился в раздражении, потому что двое суток как был поднят с постели распоряжением губернатора и носился с маленьким полковником по Туле, а теперь трясся на почтовых и должен был поминутно выскакивать из кареты, бежать, выслушивать приказания, повторяя после каждого слова: "Так точно, ва-шескородие..."
И другие жандармы, и понятые, и прочив толклись вокруг Дурново, как мотыльки у огня, и перебирали ногами в вечном танце алчущих милостей.
И только один Михаил Иванович стоял чуть поодаль, с ужасом вглядываясь в сизый полночный мрак, где ему мерещились по обе стороны от дороги смутные очертания двух дубов, одного старого, а другого молодого, и особенно этот молодой терзал его душу, напоминая, как именно на нем, на его верхушке, тонкой, как рука ребенка, он прощался с жизнью в трескучую февральскую ночь. Тогда судьба была к нему, однако, милостива и не отдала его в волчьи лапы, так неужто теперь все рухнет, неужто отсрочка, которую он выбил в Петербурге и Москве, только отсрочка, а не вечный отныне праздник?
– Господа, – сказал маленький полковник, – дело предстоит нам нешуточное... – И по-суворовски поднял над головой руку в белой перчатке. Усердия не жалеть, живота не щадить! Враг хитер, да мы хитрее. Чтобы ни один колокольчик не звенел. Ворвемся внезапно. Шилову разведать подъезды. Подать сигнал. Все по местам!
