Текст книги "Сокровища Сьерра-Мадре"

Автор книги: Бруно Травен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Ты вроде бы разработал какой-то план? – спросил Доббс. – Вот и осуществляй его сам. Даже если он пахнет десятью тысячами. Мне они ни к чему. Я хочу в город, хочу видеть девушек, хочу сидеть за столом, чтобы официант подавал тарелки на белую скатерть, хочу наблюдать, как люди готовят пищу для других и унижаются за гроши.

– Но тут пахнет не десятью тысячами, – сказал Лакод.

– Где это? – спросил Куртин.

– Ну, мой план…

– А-а, вот оно что, – Куртин зевнул.

– И валяется все это у нас под ногами!

Лакод старался заинтересовать троицу, но Доббс сказал:

– Валяется, так подними, зачем добру пропадать. А то вовек себе не простишь. Ты, по-моему, из тех людей, которые всегда о чем-то сожалеют и имеют на то причины. Привет, я пошел спать.

Говард с Куртином тоже неуклюже поднялись, потянулись, зевнули и направились к палатке.

– Просто ума не приложу, что об этом парне и думать, – сказал Говард. – Иногда мне кажется, будто у него не все дома. Если бы знать, чем он занимался последние полгода и где был, я бы вам точно ответил – то ли он из вечных золотоискателей, то ли спятил в здешних лесах. А может, и то и другое.

– Вечный золотоискатель? – с любопытством переспросил Куртин.

– Да, один из тех, кто вечно ищет и ищет, знает с десяток мифических историй о засыпанных и забытых шахтах, носится с десятком планов или чертежей – не в голове, так в кармане, – которые должны указать ему путь к заброшенной шахте. Вот он и ищет. В самой дикой гористой местности, где его повсюду подстерегает опасность, он преисполняется особой уверенности, что вот-вот выйдет на жилу толщиной в руку. Но никогда и крошки золотой не отыщет, хотя убежден, что стоит на золоте и завтра найдет эту жилу. Это род безумия, такой же опасный для остальных людей, как и любое другое сумасшествие.

– На меня он такого впечатления не производит, – сказал Доббс. – Видать скорее, что он себе на уме.

– Может быть, – согласился Говард. – Но сейчас у меня нет желания ломать себе голову над этим… Пусть он окажется кем угодно. Не знаю только, как мы поступим, если он, например, попытается уйти отсюда вместе с нами. Он среди нас лишний.

– Завтра он, конечно, увидит нашу шахту, – сказал Куртин.

– Теперь об этом жалеть нечего, – ответил Говард. – Мы ее закроем, а если он останется и откроет – его дело.

На другое утро, наскоро перекусив, Говард, Доббс и Куртин пошли работать. К их удивлению, Лакод не выказал желания пойти с ними к шахте. Они, правда, ему этого не предлагали, но ожидали, что столь важная в их деле вещь, как золотая шахта, его заинтересует. А он даже ни о чем не спросил. Выпив свой кофе, встал и пошел к ведущей в долину дороге.

Когда они сваливали подпорки у шахты, Доббс загнал в руку большую занозу. Разозлился и проворчал:

– На кой черт мы вообще занялись разборкой, а? Оставим все как есть и пойдем своей дорогой.

– Когда мы принялись за дело, то договорились, что, если где что разроем, потом разберем и засыпем, – напомнил Говард.

– Время зря теряем. А зачем – неизвестно, – продолжал ворчать Доббс.

– Ну так, парень. Во-первых, я считаю, что гору, оказавшую нам такое гостеприимство, мы должны отблагодарить хотя бы той малостью, что не оставим ее поруганной и закроем рану, которую сами в ней прорубили. Бросить на ней весь крепежный лес, превратив ее сад в захламленную стройку, – это неприлично. Гора действительно заслуживает, чтобы ее красоту уважили. Мне хочется запомнить ее такой, какой она нас встретила, а не представлять себе мысленно свалку, вспоминая прожитое здесь время.

– Твои рассуждения о личности горы меня удивляют, – сказал Куртин. – Но я тоже считаю, что если уж ты попал в чистую комнату, подмети ее перед уходом – даже если рядом нет никого, кто бы тебя за это поблагодарил.

– Есть и другая причина, – продолжал старик. – Может случиться так, что, пока мы будем в пути, сюда кто-то поднимется. Сразу прикинет, чем мы тут занимались, и с полдюжиной головорезов бросится вслед за нами. А если мы подчистим здесь все, как сможем, будет похоже, что здесь кто-то долго жил и занимался чем угодно, только не намывал золотишко.

Доббс отставил лопату в сторону, сел, набил трубку:

– Я теперь вот о чем думаю, – начал он издалека. – Полностью удовлетворенными мы себя сейчас чувствовать еще не можем. Нет, я не о том, сколько мы заработали, я насчет того, что, пока мы все наше добро не пристроим надежно в городе, не сядем тихонько за стол в своем гостиничном номере, чтобы на нем лежали перевязанные пачки денег, мы не имеем права считать, что они нам уже принадлежат.

– Последние недели мне эта мысль тоже покоя не дает, – сказал старик. – Возвращение будет трудным. Это, пожалуй, самый трудный этап. Тут и бандиты, и всякие неожиданные несчастные случаи в пути, и полиция, любопытствующая узнать, что это мы везем. Обнаружит она желтый песок, вот и выйдет, что мы либо украли его, либо намыли сами, но без лицензии и уплаты налогов. Да мало ли что может случиться! Пораскиньте-ка мозгами, как нам похитрее упаковать и провезти в город наш товар.

Доббс с Куртином выслушали его молча, потом наморщили лбы, словно напряженно размышляя о чем-то, и даже застонали, потому что думать они не привыкли, думать – это потяжелее самой изнурительной работы в шахте; потом, тяжело вздохнув, поднялись и пошли разбрасывать кучи вырытой земли.

Ближе к вечеру все опоры и крепежный лес были сложены в кучу и подожжены. На другой день предстояло прикрыть место пожарища слоем земли, потом посадить здесь кусты и молодые деревца, которые они выкопали в других местах, положить в некоторых местах площадки пласты дерна. И старик заметил как бы между прочим:

– Может статься, кому-то из нас не удастся доставить свое добро в город, или он прошикует его за неделю-другую, либо еще какая неприятность выйдет. Тогда он сможет вернуться сюда и еще попотеть, на приличный заработок он может рассчитывать всегда. Это еще одна причина, по которой надо по возможности замести за собой все следы. Чтобы никому другому и в голову не пришло копаться тут.

Когда они пошабашили, площадка и впрямь выглядела так, что, появись здесь случайный путник, он, особо не присматриваясь, никогда не догадался бы, что тут мыли золото. Дотлевали лишь остатки крепежного леса. А завтра исчезнут и последние воспоминания о нем.

К обеду Лакод к костру не приходил. И только вечером, вернувшись, как всегда, окольным путем в лагерь, они увидели его сидящим перед огнем и ворошащим угли.

– Ну как, нашел свою золотую шахту? – спросил Доббс, подходя к костру с котелком воды.

– Пока что нет, – ответил Лакод, – но я никогда не был к этому так близок, как сегодня.

– Смотри, не упускай удачу! – рассмеялся Куртин, держа в руках сковородку.

Лакод поставил на огонь котелок с собственным рисом.

– Кофе можешь не кипятить, – добродушно проговорил Говард, – поделимся с тобой нашим. Самого кофе подсыпать не станем, только воды подольем, ведь ее нам теперь беречь незачем.

– Спасибо! – коротко отозвался Лакод.

Они помылись, потом поели и присели к костру. Говард, Доббс и Куртин чувствовали себя как фабричные рабочие в субботний вечер. Они знали, что завтра утром им предстоит час приятной работы по озеленению площадки лагеря, потом еще более приятное дело – уложить вещи, и под конец им останется выполнить задачу совсем простую: подготовить караван к походу. Мысль о том, что вскоре им придется расстаться после того, что они почти целый год трудились и страдали вместе, вместе вынесли неслыханные лишения, сплотила их как никогда прежде.

Лакод исключался из этого братства, поскольку был не в состоянии так проникнуться их чувствами, так понять их, как это могли сделать они, прожившие бок о бок столько времени. Они не могли скрыть друг от друга своих тревог и мыслей. Никому из троицы не удалось бы провести двух остальных.

Сами того не замечая, они изобрели и своеобразную форму общения, в которой непосвященный не разобрался бы.

Например, соорудили они черпачное колесо. Оно приводилось в действие с помощью простейшего стоячего ворота. Осел тянул его, и вода сливалась в канаву, из которой падала на сковороды для промывки песка. И так как обслуживать эту систему было делом сравнительно легким, его поручили Говарду. Поначалу ему кричали: «Говард, мы готовы, сливай воду!» Это длинное предложение сократилось в конце концов до одного словечка: «Слив!» Слово это стало для них обозначением воды вообще. И даже когда говорили о воде для кофе, говорили только: «Слив на о», что означало: «Воду на огонь поставили?» Лопату по неизвестной им самим причине переименовали в «кат», лом в «шейк», динамитный патрон – в «Мэри».

Говарда никогда не звали по имени, а только «О» либо «Олб» – от «олд бой», что равнозначно «старику» или «старине». Куртин превратился в «Ку», а Доббса почему-то прозвали «Памп». Ни сам он, ни Говард с Куртином не сумели бы объяснить, как это вышло.

И так тройка могла проговорить минут десять. И Лакод не понял бы ни слова.

– Насчет ухода отсюда, – Говард вернулся к мысли, прерванной во время короткого разговора в полдень, – да, уйти – это всегда чертовски трудное дело. Уйти-то мы уйдем, и даже довольно далеко отсюда удалимся. Но когда нам покажется, будто мы уже в полной безопасности, до банковских счетов будет еще очень далеко. Вам когда-нибудь доводилось слышать историю о донье Катарине Марии де Родригес? Наверняка нет.

…В Гваделупе есть чудотворная икона нашей доброй госпожи Гваделупской, покровительницы Мехико. Туда из Мехико-Сити можно доехать на трамвае. К этой чудотворной иконе целое паломничество: все мексиканцы и индейцы, у которых совесть нечиста, приходят к ней в надежде, что она выполнит их просьбу, даже если речь идет о том, чтобы завладеть землей соседа; или если девушку покинул возлюбленный, а она хочет вернуть его.

– Но ведь все это самообман и суеверие, – перебил его Доббс.

– Не скажи, – возразил старик. – Заставь себя поверить, и не будет никакого самообмана. Я просто рассказываю вам историю, невыдуманную и неприукрашенную.

Произошла эта история больше ста пятидесяти лет назад, примерно во времена американской революции. Неподалеку от Нуакаля жил некий Агила, зажиточный индеец, родом из вождей племени чирикануа. Ему принадлежала богатая ферма. Ветвь его рода осела в тамошних местах и в земледелии обрела больше радости и земных благ, чем в вечных набегах и стычках с испанцами. Одна печаль терзала сердце вождя: его единственный сын, наследник и продолжатель рода, был слеп. В былые времена сына убили бы; но с тех пор как род стал вести оседлый образ жизни и его семьи стали признавать христианство, сердца родовой знати смягчились.

Как-то бродячий монах-проповедник, испивший уже до последней капли чашу щедрот вождя, посоветовал несчастному отцу совершить вместе с женой и сыном паломничество к многомилостивой богоматери Гваделупской и не поскупиться на приношения, потому что в этом отношении богоматерь весьма ранима, и она сумеет по достоинству оценить значимость приносимой жертвы.

Вождь оставил ферму на попечение своего дядюшки и отправился в путь. Он не имел права ехать ни верхом, ни в повозке, и огромное расстояние почти в две тысячи километров прошел с женой и сыном пешком, останавливаясь в каждой попадавшейся по дороге церкви, чтобы вознести триста молитв «Аве, Мария!» и пожертвовать какое-то количество свечек и серебряных монеток.

Наконец он попал в Мехико, где после многочасовых молитв и стенаний в соборе и начался заключительный этап его паломничества. От собора до чудотворной иконы матери Гваделупской – пять километров. И эти пять километров ему, жене и сыну пришлось проползти на коленях, причем каждый держал в руках по горящей свечке, которая не должна была погаснуть, несмотря на дождь и порывистый ветер. Если одна из них догорала, необходимо было своевременно заменить ее новой, освященной и стоившей поэтому дороже обыкновенной.

Опустошенные, совсем без сил подошли они к подножию Керрито де Тепеякака, того самого холма, на котором в 1531 году матерь божья трижды явилась Хуану Диего, индейцу из племени коутлатогуа, а потом оставила свое изображение в его айате, накидке. Здесь они три дня и три ночи простояли на коленях, молясь и взывая к богоматери. Вождь пообещал пожертвовать церкви свой скот и весь урожай этого года, если матерь божья поможет ему в беде. Но чуда не случилось. Тогда он по совету монаха пообещал отдать церкви все, чем обладает: и ферму, и все свое имущество в придачу, лишь бы матерь божья даровала сыну зрение.

И опять чуда не произошло. Тогда вождь, усомнившись во всесилии богоматери Гваделупской в частности и во всесилии христианской религии вообще, сказал, что пойдет к колдунам своего племени, которые не раз доказывали его предкам волшебную и целительную силу древних индейских богов.

Монахи запретили ему богохульствовать и пригрозили, что на его семью падут еще более страшные кары, если он не перестанет высказывать свои сомнения. Ему сказали, что он один во всем виноват. Дескать, всемилостивейшая матерь божья знает, что он во время паломничества совершил немало ошибок – обошел стороной одну из церквей; молясь, нарочно ошибался в счете, чтобы скорее завершить молитву; ел в неурочное время; несколько раз по утрам пил воду, не преклонив предварительно колени и не помолившись. Вождь в конце концов согласился, что однажды прочитал «Аве, Мария!» не триста, а лишь двести восемьдесят раз, потому что ему трудно вести такой сложный счет. Потом монахи сказали, что во время исповеди вождь наверняка утаил какие-то свои грехи, ибо матерь божья всегда помогала в беде тем, кто этого заслуживал. Поэтому придется ему через полгода паломничество повторить.

Наверное, это требование показалось вождю чрезмерным, или же – думается, это больше всего похоже на правду, – он потерял веру в волшебную силу изображения богоматери. Как бы там ни было, вождь вернулся в Мехико, навел в городе справки о врачах, и ему назвали дом некоего дона Мануэля Родригеса. Дон Мануэль был знаменитым испанским врачом, но человеком, к сожалению, очень жадным и властолюбивым. Обследовав мальчика, врач объявил отцу, что, вполне возможно, сумеет даровать ему зрение. А чем индеец с ним расплатится?

Вождь сказал, что у него есть ферма и много скота. Однако же это не деньги, ответил ему дон Мануэль, а ему нужны именно деньги, много денег. И тогда вождь пообещал, что если дон Мануэль даст его сыну зрение, он сделает врача самым богатым человеком в Новой Испании.

– Мне известна богатая золотая и серебряная шахта, – сказал ему вождь. – И когда мой сын сможет видеть, я покажу ее вам.

И они заключили жестокое соглашение, по которому дон Мануэль имел право лишить ребенка зрения, если шахта не существует или принадлежит уже кому-то другому.

Дон Мануэль взялся за дело и целых два месяца оперировал мальчика, запустив остальных пациентов, в том числе и больного тайного советника вице-короля. Через два месяца у мальчика было зрение орла, и дон Мануэль объяснил вождю, что это навсегда. Он-то не обманул.

Радость вождя не знала границ, его благодарность исходила из чистого сердца.

– Теперь я докажу тебе, дон Мануэль, что не обманул тебя, – ответил он, когда врач спросил о вознаграждении. – Шахта принадлежала моей семье. Когда пришли испанцы, мой предок засыпал ее, потому что не желал появления испанцев в наших местах, – мы ненавидели испанцев и знали, что белые любят золото и серебро больше, чем сына господня. Но нас предали; пришли испанцы и, пытая предка и его жену, вырвали у них языки. И хотя рот переполнился кровью, а от боли можно было лишиться разума, он только рассмеялся испанцам в лицо, и шахта им не досталась. Потом мой предок начертал на песке несколько знаков, и смысл их его сын передал своему сыну, и так далее, пока он не дошел до меня: если какой-то человек окажет тебе, твоей семье или твоему роду услугу, которую не пожелал оказать ни наш украшенный перьями бог, ни нимбоносящий бог белого народа, – отдай сокровища этому человеку, пусть они принадлежат ему. Вот почему шахта отныне принадлежит тебе, дон Мануэль. Я укажу тебе путь, по которому ты пойдешь через три месяца.

После того, как дон Мануэль завершил дела в Мехико, он со своей женой Марией отправился в долгий и утомительный путь в Гуакаль. Разыскал там вождя, и его приняли с таким теплом, с каким и родного брата не встречают.

– По дороге я думал о том, – сказал дон Мануэль гостеприимному хозяину, – что ты довольно странный человек. Почему ты сам не разрабатываешь эту шахту, Агила? Тогда тебе было бы достаточно заплатить мне сто тысяч золотых гульденов, и я выполнил бы твою просьбу.

Вождь рассмеялся:

– Мне не нужно золото, и серебро мне тоже не нужно. У меня есть пища, у меня есть красивая и добрая жена и любимый сын, красивый и крепкий. Что мне в золоте? Земля благословенна, трижды благословенна, плоды ее благословенны, трижды благословенны, стада скота благословенны, трижды благословенны. А в золоте нет ни благодати, ни благословения. И в серебре нет благословения. Разве вы, испанцы, обрели благодать? Из-за золота вы убиваете друг друга. Из-за золота вы ненавидите друг друга. Наш народ, как и народы из долины, никогда не ссорился и не воевал из-за золота. Мы много сражались за землю, за реки и озера, за города, за соль, за стада скота. Но за золото или серебро? Да, смотреть на него приятно. Но если я проголодаюсь, оно меня не насытит, его не съешь – значит, и толка в нем мало.

Тут дон Мануэль расхохотался и сказал:

– Нет, Агила, я золото есть не стану, можешь мне поверить!

Вождь тоже рассмеялся:

– Охотно верю тебе. Я могу поступить кому-то в услужение из-за земли, но за золото я никому служить не стану. Ты не понимаешь, о чем я говорю. У тебя другое сердце.

Три дня у них ушло на то, что они мыкались по горам и лесным чащобам, то откалывая образцы камней, то копая землю. Дон Мануэль уже склонялся к тому, чтобы истолковать долгие поиски как нежелание индейца расплатиться с ним. Но с другой стороны, когда видел, насколько умело и планомерно вождь обследует эти места, какое значение придает положению солнца на небе и тени, отбрасываемой горными вершинами, вынужден был признать, что в этих поисках есть определенный смысл.

Прошло куда больше недели. Но однажды вечером вождь сказал:

– Завтра я дам тебе шахту, потому что мои глаза видят ее!

Дон Мануэль спросил, почему вождь не взял его с собой сразу, еще три месяца назад.

– Потому что нам все равно пришлось бы прождать до завтрашнего дня: солнце не доходило до нужного места. А теперь оно над нами. Я уже несколько дней знаю, где шахта. Завтра мы придем к ней, и я отдам ее тебе.

И действительно на другой день они открыли шахту в одной из пропастей.

– Тут когда-то рухнула скала. Это ты сам видишь. Вот почему было так сложно отыскать ее. Смотри, вот она, шахта. Она – твоя. Но мой дом тебе придется оставить, – сказал вождь.

– Почему? Я, правда, все равно ушел бы от тебя, потому что хочу построить себе жилище поближе к шахте.

– Да, мой дом отныне для тебя недостаточно хорош. Богатая шахта у тебя есть, но на тебе больше нет благодати.

Вождь протянул было ему руку, но дон Мануэль сказал еще:

– Ты погоди, Агила! Я хочу тебя спросить… Потребуй я от тебя сто тысяч золотых монет за лечение сына, разве ты сам не раскрыл бы шахту?

– Конечно, я поступил бы именно так, – ответил тот, – ибо желал видеть свое дитя исцеленным. Но когда набрал бы золота на всю сумму, снова засыпал бы ее – в золоте нет добра. Да разве у меня был бы выбор? Испанцы узнали бы, чем я расплатился, и они убили бы меня, мою жену и сына, лишь бы завладеть шахтой. По вашим обычаям из-за золота всегда убивают. Будь осторожен, дон Мануэль, чтобы и тебя не убили, когда сородичи прослышат о золотой шахте. Когда они считают, что кроме хлеба у тебя ничего нет, – тебя никогда не убьют. Я навсегда останусь твоим другом, но сейчас мы должны расстаться.

Дон Мануэль приступил к строительству постоянного лагеря, а Агила вернулся к себе домой – это в сутках ходьбы от шахты. Еще до отъезда из Мехико дон Мануэль запасся правительственными сертификатами, дававшими право на поиски драгоценных металлов и разработку их после того, как участки будут застолблены. Он съездил в ближайший городок, где ранее оставил жену, нанял рабочих, закупил необходимые машины, инструмент и взрывчатку и вместе с женой вернулся в лагерь. Началась работа по раскрытию шахты. И действительность превзошла все его ожидания. Это была настолько богатая серебряная шахта, что все остальные не шли с ней ни в какие сравнения. Серебро было основным продуктом, а побочным – золото.

Богатый опыт подсказывал дону Мануэлю, что лучше всего поменьше распространяться о шахте и не слишком ее расхваливать. Не только отдельные проходимцы, даже королевские чиновники, высокопоставленные священнослужители знали множество способов вырвать шахту из рук человека, не имеющего за спиной сильнейшего прикрытия. Вдруг хозяин шахты исчезал, и никто не знал, куда он запропастился, а шахту передавали либо короне, либо церкви – как имущество, не имеющее хозяина.

Опыт предшественников многому научил дона Мануэля. Он никуда не отсылал грузы серебра и золота, а аккуратно складывал и ждал своего часа. Однако хотя шахта приносила ему огромные доходы, он со своими рабочими-индейцами обращался прескверно, платил им такие гроши, что они едва могли прокормиться; заставлял работать, пока те не валились с ног или даже умирали; а если они добывали, по его понятиям, маловато, приказывал подгонять их плетью. С неграми некоторое время это еще сходит с рук, но с индейцами – никогда. За триста лет своего владычества в Мехико испанцы никогда не контролировали территории всей страны. Племена индейцев постоянно восставали, волнения и возмущения не прекращались все триста лет. Подавлялись в одном месте жестоко и бесчеловечно – и тут же вспыхивали в другом. Так было и в великом и в малом. И однажды восстали индейцы на шахте дона Мануэля. Его жене, донье Марии, удалось бежать, а сам он был забит насмерть. Богатств дона Мануэля не тронули: убедившись, что он мертв, индейцы разошлись по своим деревням.

Когда донья Мария через посыльного разузнала, что шахта невредима, она вернулась для продолжения работ. Добытые сокровища она нашла в целости и сохранности. Этого состояния было довольно, чтобы безбедно прожить до глубокой старости.

Но она вбила себе в голову вернуться в Испанию, и не как-нибудь, а самой богатой в стране дамой. Донья Мария была еще молодой, красотой ее судьба не обделила, вот и родилась у нее фантазия приобрести в Испании дворянское имение и, взяв в супруги маркиза, явиться ко двору короля. Разве мало испанских грандов сочетались браками с дочерьми ацтекских и других индейских вождей Мексики и Перу исключительно из-за их богатства? Почему бы и ей, дочери вполне достойных родителей, с помощью огромного состояния не заполучить в мужья маркиза?

Считать донья Мария умела, может быть, даже лучше, чем ее убитый муж. Она прикинула, сколько будет стоить стародворянское поместье, сколько придется тратить на содержание, на слуг, на выезд, лошадей и путешествия, какую сумму потребует на свои расходы маркиз и сколько будет тратить ежедневно она сама, чтобы блистать при дворе. Сумма вышла внушительная. Но ей все еще казалось, что многое не учтено, что придется платить налоги правительству, пожертвовать деньги на возведение церкви, чтобы заручиться симпатиями инквизиции и не вызвать ее подозрений. После чего она продолжала вести добычу руды на шахте до тех пор, пока не накопила вдвое больше требуемой суммы. Теперь она обезопасила себя от всех возможных просчетов. Да, нелегко ей пришлось в эти годы. Вдали от цивилизации, от любых, самых незначительных удобств, день и ночь в заботах, умело руководя рабочими так, чтобы и не переплачивать, но и не жадничать – лишь бы те выдержали и не восстали вновь.

Так прошло несколько лет. И наконец ее охватила такая тоска по Испании, по чистому дому, хорошей пище и уютной спальне, по супругу, которого могла бы холить и лелеять, что в один прекрасный день сказала себе: пора укладываться и собираться в путь. Оценив свое состояние, пришла к выводу, что нет в мире такой роскоши, которой она не смогла бы себе позволить.

Несколько лет назад по ее велению был создан вооруженный отряд – для охраны и защиты шахты и добытых сокровищ. Состоял отряд из индейцев, нескольких метисов и двух испанских солдат, не то дезертировавших, не то отпущенных из армии. Один из испанцев был ею назначен дневным, а другой – ночным командиром отряда.

Металл, примерно на одну шестую состоявший из золота, а в остальном из чистого серебра, она для удобства перелила в слитки и небольшие болванки, которые укладывались в крепкие ящики. Насколько велико было богатство, дарованное ей шахтой, можно судить по тому, что для его перевозки потребовалось шестьдесят мулов.

Караван и двадцать вооруженных сопровождающих двинулись в путь. До Мехико – две тысячи километров. По бездорожью, через пески пустыни, через крутые перевалы, через реки, вдоль отвесных скал над пропастями, через вековые заросли и леса; несколько дней на ледяном ветру в сьерре и сразу же – в опаляющую жару тропиков, а уже оттуда через заснеженные перевалы – вниз, к цели.

Однажды вечером ей показалось, что люди в лагере как-то странно возбуждены. Приглядевшись пристальнее, она поняла: один из испанцев затеял грязную игру. И действительно, он явился к ней с вопросом:

– Донья Мария! Желаете вы стать моей женой или нет?

– Я? Женой грабителя с большой дороги? Человека, свалившегося с виселицы только потому, что палачу попалась гнилая веревка?

На что он ответил:

– Тогда я с удовольствием возьму все, не беря вас в придачу. И подыщу себе что-нибудь получше.

– Что вы возьмете, не беря меня? – спросила донья Мария.

– А то, что в ящиках.

– Ничего ты, ублюдок, не получишь, пока я жива. Испанец поднял руку и указал в ту сторону, где отдыхали его люди, и проговорил с ухмылкой:

– Тогда посмотрите-ка сперва туда, может, вы и передумаете насчет женитьбы. Часок на размышления я вам, так и быть, дам.

Пройдя к людям, она вынуждена была признать, что испанец проделал недурную подготовительную работу: второй испанец и индейцы были связаны, а метисы перешли на сторону «жениха» и надеялись на богатую поживу. Они стояли с пистолетами за поясами и глядели на женщину, нагло улыбаясь.

– Поработал ты на славу, признаю, – сказала донья Мария испанцу, следовавшему за ней по пятам.

– А я что говорил? – подхватил тот. – Теперь вы не станете долго думать, а чинно и благородно скажете мне «да».

– Да, грязный ублюдок, тут ты прав – долго раздумывать я не стану! – проговорила она.

Схватив лежавшую на одном из седел плеть, она нанесла не успевшему опомниться испанцу такой страшный удар по лицу, что ослепила его. Донья Мария хлестала и хлестала его, пока он не упал на землю и не затих. Но это было только начало. Метисов настолько поразило увиденное, что они ни бежать не решились, ни стрелять. А когда осознали, какая судьба постигла их вожака, сами уже получили удары плетью по лицам: Кое-кто из них бросился наутек, прикрывая лицо руками. Донья Мария подбежала к связанному испанцу и короткими, ловкими движениями перерезала путы. А он в свою очередь освободил индейцев, которые вскочили на своих лошадей и с помощью лассо живо переловили метисов.

– Повесить ублюдка! – приказала донья Мария, указав на испанца, вознамерившегося жениться на ней.

Тот неуклюже пытался подняться на ноги. Полминуты спустя он уже болтался на веревке.

– Ну, что я тебе, псу, говорила? – крикнула донья Мария, когда индейцы подтягивали его. – Разве я не сказала, что ничего ты, ублюдок, не получишь? А с вами как быть? – повернулась она к метисам. – Надо бы и вас повесить. Но, так и быть, оставлю вам лазейку – все равно вы все к палачу попадете. В Мехико вы получите от меня в подарок пистолеты, седла и лошадей. Послушай, испанец, – она подошла к своему стороннику, – как тебя зовут? Да, Рюго. Когда мы прибудем в Мехико, ты получишь… – она хотела сказать «одного мула со всем грузом», но вовремя спохватилась, – правую сторону груза вон того мула, а индейцы получат половину груза с левой стороны.

Тем бунт и закончился.

И вот пришло это мгновенье, ради которого донья Мария в последние годы так мучилась.

Донью Марию принял вице-король собственной персоной, честь тем более высокая, что на личную аудиенцию он времени не пожалел. А когда вице-король пообещал донье Марии хранить сокровища, добытые в течение нескольких лет самоотреченного труда, в тех же подвалах, где оберегаются лишь государственная казна и сокровища короля, радость и благодарность ее не знали границ.

О такой милости донья Мария и мечтать не смела. Нигде во всей Новой Испании, даже в катакомбах соборов или монастырей, ее сокровища не могли быть помещены так надежно, как в глубоких каменных подвалах правительства, и охраной им служило поручительство вице-короля, первого человека в государстве. Наконец-то ее сокровища в надежном месте, и они будут пребывать там, пока под надзором военных их не перевезут на корабль и не отправят в страну ее страстной мечты. За любезное покровительство, оказанное донье Марии, она передала часть своих сокровищ – достаточно внушительную, чтобы явиться царским подарком даже для вице-короля Новой Испании.

После расплаты со своими людьми она отпустила их, а сама отправилась в Гостиный двор.

Наконец-то, после долгих лет, она выспится. Впервые за долгие годы будет дышать ровно, спокойно, с удовольствием и без спешки поест. Наконец-то ее посетят другие, приятные мысли, а не те, что иссушали ее мозг все эти годы.

Но произошло то, чего донья Мария никак не ожидала, хотя событие это было отнюдь не удивительным, а вполне естественным. Сокровища не исчезли и не были похищены из подвалов под покровом ночной тьмы. Донья Мария заснула в Гостином дворе, в уютной комнате, в мягкой прекрасной постели. Но никто не видел ее проснувшейся. Никто вообще больше не видел доньи Марии. Никто о ней больше ничего не слышал. Она исчезла, и ни один человек не знает, как это произошло.

– Вот как все это просто, – завершил Говард свой рассказ. – Об одном все-таки донья Мария забыла: иногда золото делает человека невидимым. Историю эту я рассказал вам только для того, чтобы показать, как иногда перевозка оказывается делом таким же трудным, как поиски и добыча. И даже тогда, когда тебе кажется уже, что твое добро в безопасности, еще совсем не ясно, сможешь ли ты купить на все свои тысячи хотя бы чашечку кофе. Вот по этой самой причине золото и стоит так дорого.