Текст книги "Некроскоп"

Автор книги: Брайан Ламли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Что касается молодого человека, то у него были собственные цели и амбиции. Он, однако, держал их при себе, но можно с уверенностью сказать, что идеи, заключенные в его голове, в корне отличались от мечты Боровица о великой России, ее главенстве в мире и во Вселенной, о матушке России, чьим сыновьям никто и никогда не посмеет угрожать.

Во-первых, Драгошани никогда не считал себя русским. По происхождению он был очень далек от эпохи коммунистического гнета и тех тупоголовых народов, которые использовали серп и молот не как орудия труда, а как знамя и символ угрозы. Возможно, это явилось одной из причин его “любви” к Боровицу, которого тоже, надо сказать, любить было едва ли возможно, но действия и все поведение которого были абсолютно аполитичными.

Что же касается уважения, то Драгошани испытывал его лишь до определенной степени – он видел в Боровице старого солдата, но отнюдь не античного героя, бьющегося на поле брани; его не восхищала также способность Боровица в борьбе с противниками бить точно в цель. Скорее можно сказать, что он относился к шефу с тем же уважением, с каким верхолаз относится к верхним ступеням лестницы. И так же, как и верхолаз, он знал, что не может позволить себе отступить назад, чтобы полюбоваться своей работой. Зачем это нужно, если в один прекрасный день труба будет построена и он сможет, стоя на ее вершине, насладиться своей победой с ни для кого, кроме него, недосягаемой высоты? Между тем Боровиц может руководить Драгошани, указывать ему путь вверх по лестнице, а Драгошани тем временем будет подниматься по ней так быстро и высоко, как только сможет. А может быть, он относился к шефу так, как канатоходец к канату, по которому идет, не имея возможности смотреть себе под ноги.

Причиной возникавших между ними трений обычно служило различие в происхождении, воспитании, привязанностях и образе жизни. Боровиц родился и вырос в Москве, в четыре года остался сиротой, в семь – рубил дрова, чтобы выжить, а в шестнадцать лет стал солдатом. Драгошани получил фамилию по месту своего рождения в Южных Карпатах на реке Олт, текущей с гор и впадающей в Дунай на границе с Болгарией. В древности эта территория носила название Валахии, к северу от нее располагалась Венгрия, к западу – Сербия и Босния.

Вот почему он считал себя валахом, в крайнем случае румыном. Как историк и патриот (хотя его патриотизм относился к стране, имя которой сохранилось лишь на старинных картах), он знал, что история его родины была долгой и кровавой. Если заглянуть в историю Валахии, можно узнать, что ее обменивали, захватывали, разворовывали и возвращали обратно, снова разворовывали, грабили, уничтожали, сравнивали с землей, но она всегда возрождалась и вновь обретала самостоятельность подобно птице Феникс. Земля ее была живой, она до черноты пропиталась кровью, и кровь давала ей силу. Земля была сильна людьми, а люди получали силу от земли. Они боролись за эту землю, но земля могла и сама постоять за себя. Если посмотреть на старинную карту, станет понятно, почему это было именно так: в те далекие времена, когда не было еще самолетов и танков, окруженная горами и болотами, защищенная с востока Черным морем, с запада – непроходимыми трясинами, а с юга – Дунаем, страна представляла собой естественную крепость, была практически изолирована от окружающего мира.

Таким образом, гордясь своим происхождением, Драгошани считал себя в первую очередь валахом (может быть, единственным в мире оставшимся в живых валахом), потом уже румыном, но никак не русским. Кто они такие на самом деле, и Григорий Боровиц в том числе, как не осевшая пена, оставшаяся после волн наступавших завоевателей, – сыновья гуннов и готов, славян и франков, монголов и турков? Конечно, и в жилах Драгошани текла, вероятно, их кровь, но в первую очередь он был валахом! Единственное, что могло связывать его со стариком, это то, что оба они были своего рода сиротами, но причины и обстоятельства их сиротства были совершенно различными. У Боровица по крайней мере когда-то были родители, он видел и знал их в далеком детстве, хотя теперь о них давно уже забыл. А Драгошани... он был найденышем. Его нашли на ступеньках дома в одной из румынских деревень, когда ему исполнился всего лишь один день от роду. Его вырастил и дал ему образование богатый фермер и землевладелец. Такова была его судьба, в конце концов не такая уж плохая.

– Ну, Борис, – сказал Боровиц, отрывая своего протеже от воспоминаний. – Что ты обо всем этом думаешь, а?

– О чем?

– Ну, вот, – проворчал старик. – Слушай, я знаю, что это место очень располагает к отдыху, а я не более чем надоедливый старый осел, но ради Бога не спи! Что ты думаешь по поводу полной независимости отдела от КГБ?

– А что, это действительно так?

– Да, это так, – Боровиц удовлетворенно потер руки. – Можно сказать, что мы начисто от них освободились. Нам, конечно, придется терпеть их присутствие рядом, в первую очередь потому, что Андропов любит лезть во все дырки. Но этот пирог ему больше не по зубам. Все вышло очень хорошо.

– Как тебе это удалось? – Драгошани понимал, что тому не терпится все рассказать.

Боровиц пожал плечами, как бы пытаясь показать, что его роль весьма незначительна, хотя Драгошани понимал, что он хотел сказать прямо противоположное.

– Ну, немного того, немного другого. Должен сказать, что я поставил на карту свою работу. Я поставил на карту судьбу отдела. Я рисковал, если хочешь, но знал, что не могу проиграть.

– Тогда в этом не было никакого риска, – сказал Драгошани. – Что именно ты сделал? Боровиц усмехнулся.

– Борис, ты же знаешь, что я не люблю подробностей. Но тебе я скажу. До начала слушаний я был на приеме у Брежнева и рассказал ему, как обстоят дела.

– Ух! – теперь была очередь Драгошани фыркнуть. – Ты ему сказал? Ты рассказал Леониду Брежневу, Генеральному секретарю КПСС, что должно произойти? Что именно?

На лице Боровица появилась знакомая волчья усмешка.

– То, что должно случиться, – ответил он. – То, что еще не произошло. Его нежное воркование с Никсоном усилит его позиции, но он должен быть готов к тому, что через три года Никсон будет отстранен от власти, поскольку его коррумпированность станет достоянием гласности. Я сказал ему, что к тому моменту, когда это случится, он окажется в выгодной позиции и будет иметь дело с преемником и обвинителем президента в Белом доме. Я сказал, что, прежде чем к власти придут сторонники “жесткой” политики, он в будущем году подпишет соглашение, разрешающее фотографировать американским спутникам наши ракетные объекты и, наоборот, нашим спутникам – их, и что это будет сделано тогда, когда американцы будут опережать нас в космических исследованиях, но у него еще останется шанс. Понимаешь, речь идет об ослаблении напряженности. Он помешан на этом. Его также очень беспокоит, как бы американцы не ушли слишком далеко вперед в космической гонке, поэтому я пообещал ему стыковку в космосе в 1975 году. Что касается евреев и диссидентов, доставляющих ему столько неприятностей, то я гарантировал, что мы избавимся от большинства из них – примерно от ста двадцати пяти тысяч – в ближайшие три-четыре года!

Ну, Борис, не впадай в шок или разочарование – я не пойму никак, что за выражение появилось на твоем лице. Мы не варвары, и я вовсе не имею в виду высылку в Сибирь или лоботомию, но лишь выдворение из страны, эмиграцию – мы позволим им всем убраться отсюда. Да, так и будет!

Я сказал ему все это и еще очень многое. И дал гарантии – понимаешь, это был разговор только между Леонидом и мной – при условии, что он позволит мне делать свое дело и избавит от опеки КГБ. В конце концов все эти чопорные агенты только и делают, что шпионят и докладывают обо всем шефу. Так почему они должны шпионить за мной, человеком надежным, быть может, в гораздо большей степени, чем большинство остальных? А самое главное, как я могу рассчитывать на какую бы то ни было секретность, а она чрезвычайно важна в работе такой организации, как наша, если за моей спиной стоят сотрудники другого отдела и докладывают шефу о каждом моем шаге, при этом абсолютно ничего не понимая в том, чем я занимаюсь и что я делаю? Они способны только смеяться и издеваться над тем, что им не дано постичь, начисто уничтожая при этом всю секретность. А тем временем наши враги за рубежом уйдут далеко вперед, потому что я не ошибусь, если скажу тебе, Борис, что у американцев и англичан, да и у французов и японцев, есть свои интеллектуальные шпионы.

Я сказал Леониду: “Дай мне четыре года – четыре года независимости от андроповских макак, и я создам широкую, разветвленную шпионскую сеть с такими возможностями, о которых ты даже не можешь мечтать."

– Сильный ход, – Драгошани был заметно под впечатлением, – и что он ответил?

– Он сказал: “Григорий, старый друг, старый солдат, старый товарищ... хорошо, у тебя будут эти четыре года. Я подожду и прослежу, чтобы у вас было достаточно денег, для того чтобы вы могли ездить на своих «Волгах» и пить водку. Если я увижу, что твои обещания выполнены и все предсказания сбылись, ты получишь от меня благодарность. А если за четыре года ты ничего не добьешься, спрошу с тебя строго”.

– Итак, ты поставил на предсказания Влади, – кивнул Драгошани. – А ты уверен, что наш провидец абсолютно надежен?

– О да! – ответил Боровиц. – Он предсказывает будущее ничуть не хуже, чем ты вынюхиваешь секреты покойников.

– Ну, – эти слова не произвели на Драгошани впечатления, – почему же тогда он не предсказал тебе неприятности в резиденции? Он ведь должен был предвидеть катастрофу такого масштаба.

– Но он предсказывал ее, – сказал Боровиц, – правда, не впрямую. Две недели назад он сказал мне, что я потеряю обоих своих ближайших помощников. Так и случилось. Он также сказал, что я найду на их место других – на этот раз, так сказать, из рядовых членов организации.

Драгошани не мог скрыть интереса:

– У тебя кто-то есть на примете?

– Ты, – кивнул Боровиц, – и, возможно, Игорь Влади.

– Мне не нужны конкуренты, – быстро сказал Драгошани.

– Не будет никакой конкуренции. Ваши таланты совершенно разного рода. Он не может быть некромантом, а ты не умеешь видеть будущее. Вас должно быть двое просто потому, что, если с кем-нибудь из вас что-либо случится, другой сможет продолжить дело.

– Да, и у нас было два предшественника, – проворчал Драгошани. – А какими талантами обладали они? Они тоже поначалу не были конкурентами?

Боровиц вздохнул.

– Поначалу, – начал терпеливо объяснять он, – когда я только создавал отдел, у меня было слишком мало действительно талантливых сотрудников, в первоначальный штат агентов и экстрасенсов входили люди, не прошедшие испытания. Те же, кто был по-настоящему талантлив и с самого начала работал рядом со мной, такие как Влади, который с каждым днем работает все лучше и лучше, а позднее и ты, Борис, представляли собой слишком большую ценность, чтобы я мог позволить себе связывать их обыденной административной рутиной. Устинов, который работал со мной с самого начала, но только в качестве администратора, он и Герхов были на своем месте и подходили для этого как нельзя лучше. Они не обладали талантами экстрасенсов, но, казалось, были лишены предубеждений – качество, которое не так просто найти в современной России, да еще если учесть, что человек при этом должен быть правильно политически ориентированным. Я надеялся, что хотя бы один из них сможет так же, как и я, глубоко вникнуть, заинтересоваться и посвятить себя нашей работе. Когда возникла зависть и они превратились в соперников, я решил не вмешиваться и позволить им самим выяснить отношения. Так сказать, естественный отбор. Но ты и Влади совсем иного поля ягоды. Я не допущу никакого соперничества между вами. Выброси это из головы.

– Но тем не менее, – настаивал Драгошани, – когда ты уйдешь, кому-то из нас придется взять на себя руководство.

– Я не собираюсь никуда уходить, – сказал Боровиц. – По крайней мере еще очень долго. А к тому времени... там видно будет.

Он замолчал и задумался, подперев рукой подбородок и глядя на спокойно текущую перед ним реку.

– Почему Устинов пошел против тебя? Почему он просто не избавился от Герхова? Это же менее рискованно.

– У него были две причины, по которым он не мог избавиться от конкурента. Во-первых, его подстрекал мой давний враг, – сказал Боровиц, – тот человек, которого ты “исследовал” и которого я давно подозревал в том, что он хочет меня убрать. Мы просто ненавидели друг друга – я и этот старый палач из МВД. Это было неизбежно: либо он убил бы меня, либо я его. Именно поэтому я попросил Влади обратить на него внимание, проследить за ним и узнать его замыслы. Он предсказал предательство и смерть в ближайшем будущем. Предательство по отношению ко мне, а смерть – либо его, либо моя. К сожалению, большего Игорь сказать не мог. Так или иначе, я организовал его смерть.

Во-вторых, убийство Герхова, даже если он сумел бы его организовать вполне профессионально и аккуратно, оставаясь в стороне от самого факта “случайной смерти”, не решило бы проблемы в корне. Это было бы все равно что сорвать сорное растение – пройдет время и оно снова вырастет. Он не сомневался в том, что я найду на это место кого-то другого, возможно экстрасенса, и что тогда станет с бедным Устиновым? Его самая большая проблема заключалась в непомерных амбициях.

Так или иначе, я выжил, как видишь. Я использовал Влади, чтобы выяснить, что приготовила мне эта старая большевистская свинья, и расправился с врагом, прежде чем он расправился со мной. А потом я использовал тебя, чтобы вытянуть из его дохлых кишок информацию о сообщнике. Как ни жаль, им оказался Андрей Устинов. Я думал, что здесь замешан Андропов или кто-то из его КГБ. Они любят меня так же, как и я их. Но они в этом не участвовали. Я этому рад, потому что они так легко не сдаются. В каком же мире вражды и мести мы живем, а, Борис? Всего лишь два года назад у ворот Кремля стреляли в самого Леонида Брежнева!

Драгошани выглядел задумчивым.

– Скажи мне одну вещь, – наконец попросил он. – Когда все закончилось – я имею в виду инцидент в особняке, – почему ты спросил меня, могу ли я получить информацию из трупа Устинова, точнее, из того, что от него осталось? Ты допускал, что он мог быть завербован кем-то из КГБ, так же как и твоим старым приятелем из МВД?

– Что-то в этом роде, – Боровиц пожал плечами. – Но сейчас это уже не имеет значения. Нет, если бы они хоть как-то были в этом замешаны, это проявилось бы во время слушаний; наш друг Юрий Андропов не упустил бы такой шанс. Я мог бы сразу по нему определить. Он, судя по всему, чуть не описался от злости из-за того, что Леонид счел возможным вмешаться в его дела.

– Это значит, что теперь он жаждет твоей крови!

– Не думаю. Во всяком случае в течение ближайших четырех лет. А когда станет ясно, что я прав, то есть когда Брежнев убедится в истинности предсказаний Влади, а следовательно получит доказательства эффективности работы отдела, – тогда у него тоже ничего не получится. Так что... если нам немного повезет, мы навсегда освободимся от этой своры.

– Гм... Ну, будем надеяться. Ты, вроде бы, умный мужик, генерал. Хотя я это и так знал. А теперь скажи, зачем еще ты пригласил меня сюда?

– Ну, мне нужно сказать тебе кое-что еще, есть еще кое-какие моменты, понимаешь? Но мы можем поговорить за ужином. Наташа готовит свежую речную рыбу, форель. Ловить строго запрещено. От этого она кажется еще вкуснее.

Он поднялся и двинулся по берегу в обратную сторону.

– И еще, – бросил он через плечо, – я хотел посоветовать тебе продать эту консервную банку на колесах и купить себе пристойную машину. Думаю, лучше всего подержанную “Волгу”, Во всяком случае, не новее, чем у меня. Это соответствует твоему служебному положению. Ты можешь обкатать ее во время отпуска.

– Отпуска?

События развивались стремительно.

– Да, разве я не сказал тебе? Как минимум три недели, все зависит от обстоятельств. Я укрепляю особняк, поэтому там совершенно нельзя будет работать...

– Что ты делаешь? Ты сказал, ты...

– Да, укрепляю резиденцию, – Боровиц был абсолютно серьезен. – Пулеметные гнезда, ток вдоль забора и все в таком роде. Все это есть на Байконуре, откуда запускают космические ракеты. А наша работа важна ничуть не менее. Так или иначе, я получил “добро”, и работы начнутся в пятницу. Как ты знаешь, мы теперь сами себе хозяева, в определенных пределах, конечно... но в резиденции во всяком случае точно. Когда все будет закончено, у всех нас будут пропуска на вход туда, и без них никто не проникнет внутрь. Но это позже. А сейчас предстоит еще много работы, и я сам буду Наблюдать практически за всем. Я хочу, чтобы резиденция стала более просторной, чтобы в ней стало больше помещений для проведения экспериментов. Да, у меня впереди четыре года, но они пролетят быстро. Первый этап преобразований займет больше полумесяца, поэтому...

– Так что пока все это будет делаться, я получаю отпуск? – Драгошани оживился, в голосе его чувствовалось возбуждение.

– Да, ты и еще один или два человека. Для тебя это послужит наградой. Ты очень хорошо поработал той ночью. Если не считать дыры в моем плече, все прошло” очень успешно, – да, и если, конечно, не принимать во внимание смерть бедного Герхова. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что мне пришлось попросить тебя пройти до конца. Я знаю, как это ненавистно для тебя...

– Давай больше не будем говорить об этом, – ответил Драгошани, а затем, полуобернувшись, добавил с дьявольской усмешкой:

– Во всяком случае, рыба на вкус мне нравится больше!

И с тем же выражением произнес:

– Ты садист и старая шельма! Боровиц громко рассмеялся:

– Вот это-то мне и нравится в тебе, Борис. Ты похож на меня: абсолютно не уважаешь своих начальников. – И тут же сменил тему. – Как бы то ни было, где ты собираешься провести свой отпуск?

– Дома, – ответил не колеблясь его собеседник.

– В Румынии?

– Конечно. Поеду в Драгошани, туда, где я родился.

– Ты когда-нибудь ездил куда-либо еще?

– А зачем? Мне хорошо знакомо это место, и я люблю живущих там людей – во всяком случае в той степени, в какой я вообще способен любить что-то. Драгошани теперь город, но я найду себе место где-нибудь за городом – в деревне или в горах.

– Должно быть, там очень хорошо, – кивнул Боровиц. – У тебя там есть девушка?

– Нет.

– Что ж тогда тебя туда так тянет?

Драгошани что-то пробормотал, пожал плечами, но его глаза при этом сузились до щелочек. Идя впереди, шеф не видел выражения лица Драгошани, когда тот ответил.

– Не знаю. Думаю, что-то в самой почве.

Глава 2

Гарри Киф почувствовал на щеке тепло солнечных лучей, проникающих сквозь окно классной комнаты. Он узнал не поддающееся описанию ощущение под собой твердой школьной скамьи, поверхность которой была отполирована десятками тысяч задов. Он услышал яростное жужжание маленькой осы, летающей вокруг его чернильницы, линейки, карандашей и георгинов, стоявших в вазе на подоконнике. Но все это существовало где-то на периферии его сознания, было не более чем отдаленным фоном. Он ощущал все примерно так же, как ощущал свое сердцебиение – его сердце билось слишком уж быстро и громко для кабинета математики солнечным днем августовского вторника. Все происходящее вокруг было вполне реальным, таким же реальным, как дыхание свежего ветра, проникавшего через открытое окно и касавшегося его щеки. И все же Гарри не хватало воздуха – словно утопающему. Или утопающей.

Подо льдом, где он отчаянно боролся за свою жизнь, солнце было не в состоянии согреть его, жужжание осы терялось в бульканий и журчании ледяной воды, в звуках, издаваемых пузырящимся воздухом, выходившим из его ноздрей и сквозь напряженно сомкнутые в немом крике челюсти. Внизу – чернота, замерзающая тина и водоросли, а наверху...

Толстое ледяное одеяло, а где-то в нем – полынья, в которую он (она?) упал, но где она? Борись с течением! Сражайся с ним и плыви, плыви! Подумай о Гарри, малыше Гарри! Ты должен жить для него! Ради него. Для Гарри...

Вот она! Вот она! Спасибо тебе за это, Господи! Спасибо, Господи!

Он цепляется за края проруби – они остры как стекло. И вдруг – чьи-то посланные Небесами руки, опускающиеся в воду, – кажется, что они двигаются слишком медленно, почти как в замедленной съемке, ужасно, просто чудовищно медлительные. Сильные, поросшие волосами руки. Кольцо на среднем пальце правой руки. “Кошачий глаз”, оправленный в широкий золотой перстень. Мужской перстень.

Он смотрит вверх, его лицо под водой неясно виднеется сквозь водную рябь. Сквозь лед видны очертания человека, стоявшего на коленях возле проруби. Схватись за его руки, такие сильные руки, и он вытащит тебя наверх словно ребенка. А потом будет трясти тебя, пока не высохнешь, – за то, что ты его так напугал.

Борись с течением – схвати его за руки – бейся с потоком воды. Борись, борись! Борись ради Гарри!..

Наконец-то! Ты добрался до этих рук! Хватайся крепче! Держись! Постарайся вынырнуть и дыши, дыши!

Но... руки толкают тебя вниз!

Просвечивающее сквозь лед лицо колышется, расплываясь и меняя очертания. Дрожащие словно желе губы приподнимаются в уголках рта. Они улыбаются – или гримасничают. Ты продолжаешь цепляться за него. Ты кричишь – и вода проникает внутрь, заполняя легкие вместо уходящего воздуха. Цепляйся за лед. Забудь о руках, об этих жестоких руках, продолжающих держать тебя под водой. Ухватись за край проруби и высунь голову. Но руки тут как тут, они не дают тебе схватиться, оттаскивают тебя и толкают под лед. Они убивают тебя!

У тебя нет сил бороться с холодом, рекой и руками. Тебя окутывает чернота. Она в твоих легких, в твоей голове, в твоих глазах. Вонзи свои длинные ногти в эти руки, царапай их, вырывай куски плоти. Золотой перстень соскальзывает и, медленно вращаясь, опускается в глубину, в ил. Вода становится красной от крови, и кровь эта контрастирует с чернотой смерти – кровь, текущая из жестоких, жестоких рук.

У тебя иссякли силы. Тебя наполняет вода, ты тонешь. Течение крутит тебя и несет по дну. Но тебе уже все равно. Кроме... заботы о Гарри. Бедный малыш Гарри! Кто позаботится теперь о тебе? Кто присмотрит за Гарри... Гарри... Гарри?..

– Гарри? Гарри Киф! Господи, парень! Ты где вообще?

Гарри почувствовал, что его приятель Джимми Коллинз втихаря, но довольно сильно, так что он едва не задохнулся, ткнул его в ребра; резкий голос мистера Ханнанта обрушился ему в уши, перекрывая исчезающий шум воды. Он резко выпрямился на скамейке, – глубоко вдохнул и совершенно по-глупому поднял руку, как бы собираясь ответить на вопрос. Это был совершенно автоматический жест; если ты быстро поднимаешь руку, учитель решит, что ты знаешь ответ, и спросит кого-нибудь другого. Хотя..., иногда эта уловка не помогает, не все учителя поддаются на такую хитрость. А Ханнант, учитель математики, был совсем не дурак.

Исчезло Ощущение того, что он тонет, куда-то ушел холод воды, прекратилась безжалостная пытка толкающих вниз грубых беспощадных рук – исчез и сам кошмар, точнее сон. В сравнении с ним создавшаяся ситуация была сущим пустяком. Или он ошибается?

Он вдруг осознал, что находится в классе и на него устремлены множество глаз, увидел также покрасневшее от гнева лицо мистера Ханнанта, стоящего перед классом и смотрящего на него. Чем они здесь занимались?

Он взглянул на доску. Ну конечно! Формулы – площади и свойства круга. Постоянная величина (?) – диаметры, радиусы и число Пи. Пи? Вот потеха-то! Все это было непонятно Гарри! Пирог на том свете! О чем же спрашивал Ханнант? И спрашивал ли вообще?

С побелевшим лицом Гарри оглядел класс. Его поднятая рука была единственной. Очень медленно он опустил ее. Рядом с ним хихикал Джимми Коллинз, кашляя и захлебываясь, чтобы скрыть смех. В другое время Гарри не растерялся бы, но воспоминания о кошмарном сне, еще столь свежие в его памяти, преследовали его и мешали собраться с мыслями.

– Ну? – потребовал ответа Ханнант.

– Сэр? – с сомнением в голосе обратился к нему Гарри. – Не будете ли вы так добры повторить вопрос?

Ханнант вздохнул, закрыл глаза, уперся своими большими кулаками в стол и перенес тяжесть коренастого тела на выпрямленные руки. Он досчитал до десяти – достаточно громко, чтобы его слышал весь класс. Наконец, не открывая глаз, он повторил:

– Вопрос был о том, присутствуешь ли ты вообще в классе.

– Я, сэр?

– О Боже! Да, Гарри Киф! Да, ты!

– Конечно, сэр! – Гарри старался не переусердствовать, изображая невинность. Вроде бы, ему удастся выкрутиться – а вдруг нет? – Но там была оса, сэр, и...

– Тогда еще один вопрос, – оборвал его Ханнант, – тот, который я задал первым и который заставил меня заподозрить, что ты отвлекся: какова связь между диаметром круга и Числом Пи? Полагаю, что именно на него ты и хотел ответить. Потому ты и поднял руку? Или ты мух ловил?

Гарри почувствовал, что шея его краснеет. Пи? Диаметр? Окружность?

Класс оживился, кто-то неодобрительно фыркнул – возможно, это был задира Стэнли Грин – прыщавый большеголовый недотепа и зубрила. Беда была в том, что Стэнли был хитрым и большим... Так какой же был задан вопрос? Впрочем, какая разница, если ответа он все равно не знает.

Джимми Коллинз уткнулся в парту, якобы глядя в тетрадь, и краешком рта прошептал: “Три раза!"

Три раза? Что бы это значило?

– Ну? – Ханнант знал, что поймал его.

– Э... три раза!.. – пробормотал Гарри, моля Бога, чтобы Джимми не подвел его, – сэр.

Учитель математики втянул в себя воздух и выпрямился. Он хмыкнул, нахмурился и выглядел при этом несколько озадаченным. Но потом сказал:

– Нет! Но ты был близок к истине. В определенной степени. Не три раза, а 3, 14159. Но что именно три раза?

– Диаметр, – запинаясь произнес Гарри, – равняется окружности.

Джордж Ханнант тяжело уставился на Гарри. Перед ним стоял тринадцатилетний мальчик – с песочного цвета волосами, с веснушками, в помятой школьной форме, в не очень чистой рубашке, с косо висящим, с обтрепанными концами галстуке, похожем скорее на обрывок веревки; на кончике носа едва держались очки, из-за стекол которых с постоянным выражением страха смотрели мечтательные голубые глаза. Полные сострадания? Нет, не это; Гарри Киф мог вздуть кого угодно, если его выводили из себя. Но... очень трудный ребенок, пробиться к его душе нелегко. Ханнант подозревал, что за мечтательным выражением лица скрывался недюжинный ум. Если бы только удалось заставить его работать!

Может быть, вывести его из себя? Хорошенько встряхнуть его? Заставить задуматься о чем-то существующем в реальном мире, а не в том, другом, в который он постоянно погружается? Возможно.

– Гарри Киф, я не уверен в том, что твой ответ вполне самостоятелен. Коллинз сидит слишком близко от тебя и, на мой взгляд, чересчур равнодушно выглядит. Итак... в конце главы учебника ты найдешь десять вопросов. Три из них касаются поверхности кругов и цилиндров. Я хочу, чтобы ты завтра утром ответил мне на них у доски. Хорошо?

Гарри опустил голову и прикусил губу:

– Да, сэр.

– Тогда посмотри на меня. Посмотри на меня, мой мальчик!

Гарри поднял голову. Сейчас он действительно вызывал сострадание. Но отступать было поздно.

– Гарри, – вздохнул Ханнант, – ты несносен! Я говорил с другими учителями и выяснил, что ты слаб не только в математике, но и во "всех остальных предметах. Если ты не проснешься наконец, то тебе придется уйти из школы, не получив аттестации ни по одному предмету. Но у тебя еще есть время, если это, конечно, тебя интересует, – во всяком случае еще как минимум два года. Но только если ты немедленно возьмешься за ум. Домашнее задание – это не наказание, Гарри. Таким образом я пытаюсь направить тебя по верному пути.

Он бросил взгляд в конец класса – туда, где Стэнли Грин все еще хихикал, закрывая лицо рукой, делая вид, что потирает лоб.

– А что касается тебя, Грин, то для тебя домашнее задание действительно будет наказанием! Ты ответишь на остальные семь вопросов.

Класс не осмеливался продемонстрировать свое одобрение – верзила Стэнли обязательно отомстил бы за это. Но Ханнант и так все понял. Он был доволен. Он никогда не боялся показаться чересчур строгим, но лучше все же быть строгим, но справедливым.

– Но, сэр!.. – Грин вскочил, и голос его зазвенел, протестуя.

– Заткнись! – резко оборвал его Ханнант. – И сядь на место”. – После того как задира подчинился, Ханнант продолжил:

– Так, что у нас дальше? – Он взглянул в расписание, лежавшее на столе под стеклом. – Ах да, сбор камней на берегу. Прекрасно! Немного свежего воздуха придаст вам бодрости. Очень хорошо, собирайтесь. Потом вы можете идти – но только чинно и по порядку.

(Можно подумать, что кто-то придал значение его словам!) Но прежде чем раздались щелкание ручек, стук карандашей, грохот парт и топот ног, он добавил:

– Подождите! Вы можете оставить веши здесь. Староста возьмет ключ и откроет класс, когда вы принесете камни с берега. После того как вы возьмете вещи, он снова закроет класс. Кто староста на этой неделе?

– Я, сэр, – поднял руку Джимми Коллинз.

– О! – произнес Ханнант, удивленно поднимая вверх густые брови, хотя на самом деле ничуть не был удивлен. – Растешь на глазах, Джимми Коллинз, не так ли?

– Забил победный гол в матче с “Блэкхилз” в субботу, сэр, – с гордостью ответил Джимми.

Ханнант улыбнулся себе под нос. О да, этого достаточно. Джемисон, директор школы, был просто помешан на футболе, да и вообще на спорте. “В здоровом теле – здоровый дух...” И все же он был хорошим директором.

В классе царило возбуждение. Грин, еще более мрачный и злой, чем всегда, пробирался через толпу, расталкивая всех локтями. Киф и Коллинз замыкали шествие; несмотря на то, что они были совершенно разными, они были неразлучны, как Сиамские близнецы. Как он и думал, они в ожидании остановились у двери.

– В чем дело? – спросил Ханнант.

– Мы ждем вас, сэр, – ответил Коллинз, – чтобы я мог запереть дверь.

– О, вот как? – Ханнант как бы подыгрывал беззаботности мальчиков. – А все окна мы оставим открытыми, Да?

Мальчишки бросились обратно в класс, а он тем временем, усмехаясь, сложил портфель, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке, поправил галстук и вышел в коридор, прежде чем они закончили свое дело. Коллинз повернул ключ в замке, и они убежали – прошмыгнули мимо него, стараясь при этом его не задеть, как бы боясь, что к ним что-то пристанет, а затем умчались вслед за остальными, громко топоча ногами.

– Математика? – подумал Ханнант, наблюдая, как они бегут по коридору, ярко освещенному и разделенному на квадраты солнечным светом, проникавшим сквозь запыленные окна. – Какая, к черту, математика. «Стартрек» по телевизору и тьма комиксов Марвела в газетных киосках – а я еще хочу, чтобы они изучали числа. Бог мой! А что будет еще через год, когда они начнут интересоваться девочками, да как будто они уже сейчас ими не интересуются! Математика!? Безнадежно!