Текст книги "Записки кочевников"

Автор книги: Братья Ивановы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Братья едут в Улан-Батор за приключениями, подальше от новой русской рутины и георгиевских ленточек, повязанных на третью «Балтику». Путь неблизкий, зато будет на что посмотреть: сгоревшее здание Парламента, бомж с перерезанной глоткой, элитные бутики в хрущевках, трущобы вокруг старого дацана. Хит сезона – бурятские волосогрызки.

Стоит здесь задержаться – поневоле станешь кочевником.

Самая русская книга о «революции юрт», вспыхнувшей в Улан-Баторе прошлым летом.

Братья Ивановы

Записки кочевников

notes

1

Братья Ивановы

…les voyages ne sont pas faits seulement pour se donner des souvenirs. Ils sont faits pour se donner l’envie de revenir.

François Maspero

Les passagers du Roissy-Express^[1]

Записки кочевников

Билет до Улан-Батора в одну сторону мы купили ради приключений.

Хотя были и побочные причины.

Во-первых, сбежать от канители и волынки – квитанций, справок, отчетов об освоении финансирования, водителей трамваев в форме и районных газет с их позитивной критикой. Зайдя как-то в Русский музей, мы точно поняли, что пора. Перед туалетом пританцовывала очередь мужичков. Бабка-консьержка сидела на входе и, не отрываясь от газеты, ворчала:

– Ждите в дверях. Все занято. Куда прете? Вам скажут, когда пора.

Когда народный гнев крепчал, она шла смотреть, как там, у писсуаров, дергала дверки кабинок и объявляла:

– Одно стоячее! Ну, поживее! Кто кабинки – ждем!

Как говорит одна знакомая художница, то, что этот музей – Русский, много объясняет.

Практически все.

В общем, всем было ясно: пока жизнь налаживается и Россия встает с колен, лучше заняться чем-то своим. Это был редкий случай, когда у нас не возникло разногласий.

Тем временем в Монголии началась революция – чем не шанс вернуться в девяностые и вспомнить, как оно бывает. На оранжевую несколько лет назад мы смотрели с досадой, ожидая, что повторятся те же разочарование и облом, что были здесь. Так вроде и вышло. Не то чтобы захотелось стать американским коммунистом 1930-х, рвущимся в пекло истории, на стройки социализма. Да и приятель, монголовед, объяснил, что монгольский бунт, бессмысленный и беспощадный, – это сезонное явление. Раз в четыре года под выборы на главный местный праздник там всегда дебоши с мордобоем, а потом до следующего раза степь безмолвствует. И все-таки верилось, что где-то там, между Алтаем и Гоби, есть место не только скепсису.

В библиотеке мы нашли карты Монголии и Южного Забайкалья, хотели было отксерить. Но оказывается, только что вышел новый закон, запрещающий копировать схемы местности. Слушая разъяснения библиотекаря, мы заметили, что на ручку ее миниатюрной сумочки, оставленной на столе, повязана георгиевская ленточка.

Вот так, на полпути к ксероксу, и становятся кочевником.

* * *

– А знаэтэ, как это далэко?

– Отсюда до Восстания 50 минут пешком.

– Сэйчас Нэвски закрит.

– Все, другую ловим… – и таксист сразу согласился. Невский, естественно, был открыт. Мы быстро доехали до вокзала.

Одного попутчика звали Серёня, свадебный фотограф из Выборга. Другого – Саша, развал-схождение под Тверью. Едва поезд тронулся, Серёня купил у проводницы водки, и мы усугубили. Скоро в купе просунулась башка мента, и мы по очереди заполнили штрафные квитанции. Согласно российскому законодательству, за распитие спиртных напитков крепче 5 градусов в публичных местах (даже если место совсем публичное) Родина берет 10 МРОТ. Когда суд ушел, мы закрыли дверь купе и допили бутылку. В Вишере купили следующую, и Серёня стал звать Сашу Санчесом.

Была светлая ночь, Серёня кромсал загогулину краковской, Санчес разливал по стаканам. Нас охватили воспоминания.

– В Калининград приезжает много немцев – по родительским местам, а кто-то даже в детстве там жил, – начали мы, перебивая друг друга. – Мы часто видели их на побережье, они закатывают штанины до колен, заходят в море и долго-долго смотрят за горизонт, как аисты…

– Ой, не могу, щас заплачу, – Серёня повалился на подушку. В Бологом водку продавали в наборе с малосольным огурцом.

– Что-то не берет, – сказал Серёня, когда бутылка опять заканчивалась.

Санчес заснул сидя, занеся руку над угадайкой.

– Вот грибов друзья отварили, – Серёня достал из сумки коньячную флягу с бурой бодягой и отхлебнул половину.

– Ща! – он надел наушники айпода и заколбасился.

Нам стало завидно.

– Нате, послушайте!

Мы взяли наушники, слышим: «Трр-р, трр-р, пипипипи! Трр-р, трр-р, пипипипи! Трр-р, трр-р, пипипипи!»

– Что это, Серёня?

– Сверчки! Ночью в Монрепо, в парке записал.

Утром были вроде в Москве.

* * *

Мужичонка в камере хранения спросил, выдавая жетон:

– Ценность багажа?

– Тыща рублей, – решили мы, чтобы этим утром все было ровно.

– 135–50.

– А на стенде написано 57! – удивились мы.

– Индексация начисляется в соответствии с российским законодательством, – выпалил мужик.

Мы почувствовали торжественность момента и решили приобщиться к чему-нибудь до боли родному.

У посетителей Музея Васнецова были абсолютно счастливые лица. Им очень нравился этот русский патриархальный дом, русская лавка, русская печь, русские картины. Увидев на втором этаже «Иван-царевича на сером волке», многие привставали на цыпочки и делали жалостливые глаза. Нам тоже так захотелось стать вятичем, кривичем, а то и чудью, и зачитываться русскими былинами, но нас подгонял вольный ветер степи.

Пора было в аэропорт. Мы спустились на кольцевую, чтобы поехать на вокзал за багажом. В вагон метро вскарабкался безногий морпех на тележке. Поезд тронулся, он что-то рассказывал, позвякивала мелочь в берете. С другого конца шла бабка с клюкой, скрюченная, поскуливая и клянча. Вдруг она заметила конкурента:

– Только в карманы закладывает, пидор ебучий. Огрызок счастья, блядь!

Отвернулась к двери, ждет остановки. Морпех объезжает ее, ему подсыпают мелочь. В углу мужик гладит овчарку, на ошейнике георгиевская ленточка.

На дорожку удалось попариться. UTair задерживал рейс. На солнцепеке Ту-154 раскалился добела, и полчаса весь салон вентилировал помещение заламинированными инструкциями по технике безопасности. Кондиционеры у Ту работают только во время полета.

* * *

Наконец мы вылетели навстречу солнцу и черному бабру с червлеными очами (как говорилось про герб Иркутска на сайте города). Две трети родной земли мы миновали незаметно, не причинив ей никакого вреда. Прилетели рано утром и стали просыпаться перед поддоном, сбитым из мятой жести, в котором тарахтя крутилась черная резиновая дорожка. В стене открылось окошко, и оттуда поползли сумки, свертки и чемоданы, как картошка по гремучему конвейеру из овощного нашего детства. Поймать свой багаж было так же сложно, как картофелины авоськой. На выходе из аэропорта к нам подошел мужичонка с газетой в руке. В глаза бросился заголовок «Только кодирование спасет урожай».

– Такси не желаем?

– Нет, спасибо, мы так, – сказал кто-то из нас.

Чтобы не затягивать разговор, он сплюнул на асфальт, все-таки в сторону.

А при Кубла Хане тут порядок был, у каждого князя – своя резная плевательница.

На вокзале два француза пытались купить в пригородных кассах билет на Транссибирский экспресс. В основном им мешала уверенность, что пары русских слов, записанных на листочке, достаточно, чтобы идти по следам Сандрара. Их отфутболивали от одной кассы к другой, они переходили на французский и говорили громче и громче, чтобы кассиршам было понятнее. Те в ответ орали:

– Поезд-то какой? Надо куда? Господи, напасть-то какая! Французы временно отступали к лавкам, ругая посттоталитарную действительность и кровавый режим Путина. Черный бабр над расписанием поездов таращил глаза больше булок.

* * *

Пищевая цепочка Байкала проста и надежна: рыба омуль ест рачка эпишура, рыба сиг – рыбу омуль, нерпа – рыбу сиг, сын человеческий – рыбу омуль, рыбу сиг и нерпу, а Газпром всех разом.

Маршрутка петляла по проселочной дороге, объезжая колдобины. Вместо разделительной линии тут и там в горки щебня были воткнуты колышки. Маршрутку трясло. Шансонье в динамике то заикался, то перескакивал с пятого на десятое. Когда на пару минут мы выезжали на асфальт, это было простым человеческим счастьем.

На подъезде к Улан-Удэ «Мегафон» ловился только на сопках.

С одной вершины открывалась другая, горизонт терялся за дальним, едва различимым холмом. Город разбросан по пологим склонам, ложбинам и берегам Селенги и Удэ. У него нет центра, это несколько сросшихся поселков и слободок.

На главной площади – знаменитая голова Ленина в три человеческих роста.

На одной из сопок устроили духовно-досуговый комплекс с новым дацаном и пивным рестораном. Называется Сопка Любви, отсюда красивый вид на город. Ближе к полуночи удинцы и удиночки бросаются в пляс.

Другая неизведанная сопка хребта Черная Грива была покорена нашей маленькой кочующей экспедицией. Восхождение было тяжелым: склон – сплошной бурелом, поросший лопухом и папоротником. Наклон крутой, карабкаться – одно мученье. Комарье злое и ловкое, не то что тормознутое и тупое питерское. Мы несли ощутимые потери (самый опытный из нас ушел в город за пивом).

Но российские следопыты не привыкли отступать! Сопке было дано название Беспонтовая – чтобы обозначить российское присутствие.

* * *

Когда переезжаешь монгольскую границу, совсем другие ощущения, чем при въезде в европейские страны. Не ждешь чистоты и комфорта, не расслабляешься, а замираешь в ожидании неизвестного. Поездка во Францию или Германию успокаивает русского человека, льстит ему, что он часть западной цивилизации, как будто это и так не ясно. Так приятно взять с собой том Карамзина или дневники Жуковского и на время почувствовать себя умственным ездоком, который сбежал из скифских просторов и скоро увидит много знаменитого и обязательного. А то, глядишь, и встретится с самыми мыслящими тростниками – Бадью, Рансьером, Жижеком. Агамбеном, в конце концов, – страшнее кошки зверя нет! И те запишут в дневники, что, мол, вчера приходил пень, хотел символического обмена, постгенитальной гиперсексуальности и ультралевого антиэстетического радикализма.

Восток озадачивает, а то и пугает. Это тоже наше, но исконное, от чего так сразу не откажешься.

Даже мудрость здесь родная. Доберешься до дацана, повертишь молельные барабаны, подойдешь к ламе спросить что-нибудь поглубже. Он хрясь тебя палкой по лбу – вот и смекай. Кстати, некоторые буддологи имеют основания думать, что нынешние ламы тихо побухивают. Отсюда все странности. Первый курьез не заставил себя долго ждать. В подорожную – приглашение от посла, которое было у нас вместо визы, – по невнимательности не вписали одного из нас.

– Платите штраф, – сказал начальник таможни. Нас провели к нему белыми коридорами, через прозрачные двери. Он сидел на площадке перед очередью легковушек, в которых рылись пограничники, – в белоснежной рубашке с засученными рукавами, с чашкой чая в руке.

– Это какое-то недоразумение, – мы было переглянулись, но вышло то ли неловко, то ли угрожающе: каждый посмотрел куда-то в сторону. – И потом, куда он один?

– Ладно. Я вас пропускаю, – вдруг сказал он.

Не иначе – дзен какой-то.

Степь – это серия повторений. Ландшафт плавно движется внутри себя, в нем нет неожиданностей, все уже было. И чтобы почувствовать его неподвижность, надо как следует разогнаться на шоссе. Холмы сменяют холмы, долины – долины, эти юрты уже были и будут еще. Брошенные на половине строительства дома, отары овец, разбредающиеся коровы, обгладывающие кору на дровах козлы – ты увидишь ровно столько, сколько есть и сколько увидишь. Нет никаких шансов сдвинуть этот мир с места. Максимум, что можно сделать, чтобы хотя бы обозначить свое присутствие, – закрыть один глаз и увидеть на ближнем краю этого пейзажа кончик собственного носа.

* * *

Оставив сумки в квартире, мы со знакомыми из посольства поехали в ресторанчик. Вечерний Улан-Батор продолжал куда-то спешить, на улице Мира – главной городской магистрали – поток машин шел, замирая только перед перекрестками. Никаких следов недавней революции заметно не было, все выглядело пестро, неуклюже, беспорядочно, как в восточном городе, где все давно любят западные штучки. Многие дома были похожи на сталинские неоклассические дворцы, хрущевки или брежневские точки. В этой неразберихе угадывался знакомый русский стиль, так могли бы выглядеть Ебург или Иваново.

Единственное, что напоминало о восстании, – сгоревшее здание Народной партии. Но разговор все равно перешел к этому, едва мы нашли место, где будем ужинать. В первом ресторане, правда, не было пива, так как в этом районе до следующей недели не продавали алкоголь. Депутаты округа вели неравный бой с зеленым змием. В другом заведении жизнь сразу наладилась, кто взял чебуреки, кто бодзы. Для начала мы решили съесть «Всю Монголию» – набор традиционных местных блюд, – чтобы не размениваться по мелочам.

Алик говорил, что Демократическая партия дала по миллиону тугриков местным бомжам и напоила их, чтобы они устроили беспредел на главной площади. На политическую оппозицию они были похожи мало, засыпая с перепоя, едва завязав драку, или прямо перед разбитыми витринами. Кто-то просто садился посреди площади и проваливался в пьяный сон. Народу было не так много, полторы тысячи, но милиции и ОМОНа всего несколько десятков. Так что остановить толпу было невозможно. Она ворвалась в офис партии, разграбила магазин «Дьюти фри» на первом этаже, набитый дорогим алкоголем, а затем подожгла все здание. Также сгорел Союз архитекторов и залы декоративно-прикладного искусства Художественного музея. Как и писали в Европе, погибло 7 человек, несколько десятков ранены. С балкона русского посольства непривычно было смотреть на ночной Улан-Батор, который рассекали трассирующие пули. В результате сгорел архив партии, т. е. старые советские бумаги, а репутация ее оппонентов оказалась подмочена. Впрочем, они не оппоненты, а пилят свое бабло. Все остается по-прежнему, это был ловкий спектакль.

Нима, русофил и монголофоб, родом из Улан-Батора, был не согласен с такой версией произошедшего. На площади было много пьяных мудаков, но среди прочих и много молодежи. Он, например, видел все не по TV и не с балкона посольского дома. Он знает, что подпоенная толпа была дикая, это действительно похоже на инсценировку бунта, и он бы не голосовал за демократов, если бы две основные партии не вытеснили интересных политиков. И все-таки даже такой дебош необходим. Народ хотя бы на одну ночь встряхнулся, и Нима готов и впредь участвовать в таких событиях, если только они не влекут за собой человеческих жертв.

Произошедшее – привычная постсоветская ситуация, где политика вынесена в телестудии. Здесь тоже смотрят ежедневный телесериал про президента и премьера; или не смотрят – все равно. Здесь тоже живут кланами, состоящими из родственников и деловых партнеров. Эти тейпы объединяются разве что во время трансляции поединка сумо (монгольский борец, несколько раз выигрывавший чемпионат Японии по сумо, – народный герой). Людей, которые верят в кровные узы и выгоду, сближают победы либо призы – триумф хоккейной сборной или первое место Димы Билана. Тогда проплаты и откаты приобретают не только целесообразность, но даже величие.

Нас всегда поражало, что контролер в пригородной электричке, когда вы говорите ему, откуда и куда едете, не только называет четкий неофициальный тариф, но дает вам точную сдачу.

Спортсмены воспитывают чувство единения у пассажира и контролера. Для телекомментаторов эти мгновения братства – звездный час.

* * *

Политика политикой, но путешествие – счастливый случай не быть все время умным. В конце концов, это езда в незнаемое: для кого-то – радость слиться с пейзажем, для кого-то – игра воображения.

Нам не стоит придумывать ничего лишнего. Третий русский район Улан-Батора. Русская школа, цирк, купленный знаменитым монгольским сумоистом.

Город поделен на несколько десятков округов, как Париж. Только они пронумерованы беспорядочно. Первый в одном конце, второй в другом и т. д. Улицы здесь для видимости. Их не так много, ориентироваться по ним бесполезно. Главная тянется севернее реки Тулы с запада на восток чуть не 20 километров. Вдоль нее разбросан город.

Нумерация домов такая же безумная, как и районов. Здания расположены хаотично: рядом с четвертым – двадцать третье. Иногда на одном конце дома значится номер два, а другой – уже пятый. Надо знать район и точное место в нем. В общем, Улан-Батор – что-то среднее между Парижем с его арондисманами и Венецией, где нумерация домов сквозная (от одного до сколько-то там тысяч).

Застройка в основном советская. Перемешаны стили разного времени: от первых строгих дворцов 1940-х, социального жилья «оттепельных» лет до позднесоветской безликости. Тут же гаражи, свалки, рынки. К востоку главную улицу пересекает полувысохшее русло притока Тулы, по дну едва бежит ручеек. Везде в центре сидят тетки за маленькими столиками, на которых телефон (звонки по городу, если вдруг кончились деньги на мобильном). Здесь же сигареты и жвачка поштучно. Мимо шлёндают пучеглазые туристы.

Есть несколько европейцев, осевших здесь капитально. Француз, женившийся на монголке, открыл, конечно, булочную, она же кафе с Wi-Fi. Выпечка, кстати, дрянная.

В Париже за такую его бы четвертовали перед мэрией. Англичанин прямо на центральной площади, где Сухе-Батор мчится на врага, отгородил угол портика Дворца культуры. Там паб, наливают эль из его же пивоварни (бормотень крепленая), на закусь сэндвичи. Хозяин, естественно, регбист, ходит с «дыней» под мышкой, даже когда на костылях (недавно подвернул ногу).

Иностранцев в центре много. Они не боятся черных летающих жуков, которые, по местным поверьям, заползают в ухо, пока монгол спит, и их потом никак не вытащить. Бывает лето, когда их тьма – кишащий асфальт. В другой раз бывают налеты саранчи. В этом году гвоздь сезона – бурятские волосогрызки.

Иностранцы морщатся, когда пьют местный кефир тараг, но, едва приехав, налетают на кумыс. Во всех путеводителях написано, что Колридж называл его «the milk of Paradise». Иностранцы ходят в дацаны и музеи, слушают пояснения, кивают головой, таращат глаза, фотографируют все подряд. Местные смотрят на них либо с уважением, либо как на придурков, а иногда – и так и так разом.

Фотоаппарата монголы боятся не меньше черных жуков. Если за вход в музей надо платить 2500 тугриков, съемка стоит 10 000. На днях мы фотографировали сгоревший дворец Народной партии, стоя у обочины, и получили нагоняй от пожилого водителя легковухи. Оказывается, нельзя. Мы постарались улыбнуться по-доброму, по-американски, дядька тут же дал газу.

Этот чужой мир нам едва понятен. Ездишь, ездишь – а в итоге только и выходит, что слова коверкать. Монголия – магнолия.

* * *

Иногда путешественника одолевает тоска. Вдруг он видит себя не следопытом, которого ожидает много неожиданного, а нелепым персонажем, которого занесло невесть куда. Зачем ему все эти новые впечатления, сколько можно заглатывать путеводители и расширять кругозор? Путешествие теряет связь с чем бы то ни было, и ты становишься точкой в бесконечном пространстве, вещью, которая никому не принадлежит. Где-то там есть дом, дела, твоя жизнь, но ты теперь как будто ни при чем.

По дороге в Улан-Батор мы превратились в кочующего по степям монгола, который идет никуда из ниоткуда. Ради чего, собственно, все и затевалось. Путешественник мечтает бесконечно продлевать первый день на новом месте – часы, когда все привычки и обязательства исчезают, и ты с упоением растворяешься в нигде.

Впрочем, вечерняя прогулка по Улан-Батору – не самая приятная из затей. Возможно, из окна машины все выглядит привлекательно, но когда гуляешь, видишь темный город, освещенный только на нескольких главных улицах. В кварталах глаз выколи. Порывы ветра поднимают клубы пыли, сквозь которые проносятся маршрутки. На остановках кондукторы высовываются из салона и несколько минут криком зазывают прохожих. Дороги в колдобинах, на улицах попрошайничают дети, вовсю идет торговля. В некоторых ларьках электричества нет, горят свечи. Народ есть только на улице Мира и поблизости. Слишком уютной эту обстановку не назовешь.

Много диких типов; один, пьяный, сидел у обочины с кровоточащими порезами под кадыком, отчаянно ругаясь с девицей. В общем, средневековье, возвращение в Россию 10–15-летней давности. При этом капитализм не дремлет. В районе посольств есть хайтековские здания банков, гостиниц и пр. Где-то жизнь бьет ключом, но в целом картина нищеты. Особенно у Гандана, старого монастыря, окруженного деревянными лачугами и юртами, которые можно углядеть из-за заборов. Достаточно выйти из монастыря – и туристическая картинка сменяется трущобой.

Пыльные дворы, хрущобы с покосившимися дверьми, дворцы лам, где бродят лупоглазые туристы, – все это своеобразие монгольской столицы нам совершенно не на что поделить. Трущобы вызывают в памяти еврорепортажи о тяжелой доле народов из стран третьего мира. Но мы не участливые телезрители, и мы не станем бить в набат тревоги. Реальная проблема состоит в том, что все эти жуткие картины неизбежно попадают в рамку видоискателя. Щелкнешь кнопкой – и готов кадр из жизни аборигенов, где все так экзотично и прикольно. Либо, как много раз прежде, смотришь на все глазами чужака, который, не решив собственных проблем, пытается отвлечься на посторонние. Среди других забавных вариантов – долго везти гуманитарную помощь бедствующему народу, который, может быть, к кока-коле и йогуртам совсем равнодушен, но не прочь попробовать твой бочок или лопатку. Или нести ему разумное, доброе, вечное, отучая от того, к чему тот привыкал столетиями.

Мелочи не солгут. Чтобы уберечься от палящего солнца, пришлось купить не что-нибудь, а колониальную панаму. Монгольские шапки из войлока сидят на нас не лучше, чем ушанка на французе. Чтобы носить бейсболку, надо пройти еще несколько уровней. Оптимальный вариант – смотреть на все из-под кепки японского туриста, но этой счастливой непосредственности (конь – конь, пельмень – пельмень) мешают лишние мысли.

Путешествие и состоит в этих отвлечениях. Это неизбежно колониальное движение, даже когда автор отправляется за приключениями только в своем воображении. Но что бы ни говорили писатели, которые ставят на вымысел и выигрывают по-крупному, автор ведь тоже человек. Ему иногда охота сделать что-то самому, прокатиться с ветерком по степи, ерзая на узком скользком сиденье корейского автобуса, потрогать палочкой скорпиона, осваивающего выброшенное на обочину перед пропускным пунктом таможни яблоко. В конце концов, увидеть ливень с грозой из окон улан-баторской хрущевки. Почему он должен равняться на персонных дел мастеров, если максимум, на что он готов претендовать, – быть похожим на комиссию инспекторов-халявщиков? Стремясь стоять на своем до конца, мы после недели пути достигли центра кочевья, где благополучно осели, потеряв скорость. Мир вокруг перестал мчаться навстречу, как пейзаж за окном набравшего скорость поезда. Виды Улан-Батора напомнили о родине. Рука потянулась к стакану.

* * *

Мы купили местную симку.

Теперь каждые полчаса нас куда-то зовут и что-то предлагают. Все по-монгольски, толком не разберешь. Сначала вроде бы надо было срочно ехать на олимпиаду к Буянбаеву, который то ли что-то покажет, то ли обогреет и приголубит. Если б знать…

Скоро поступило предложение взять чего-то 8 штук, от этого всем будет только лучше.

Тут же открылась новая возможность – провести поединок с борцом сумо от местного GSM. Пока мы представляли, как нас мнут, подкидывают и шмякают об пол, пришло уточнение: если ваш вес меньше 100 кг, к вашим услугам штатный боксер. Для подтверждения нажмите 1.

В нерешительности мы посмотрели в окно. На крыше гаража, крытого толем, спали три бомжа. За день толь так прогревается, что сохраняет тепло до утра. В простенке между гаражами и трансформаторной будкой тетка в отребье жгла кусок покрышки. От резины валил черный дым, воняло.

Уходя из кочевого бизнеса, пастухам приходится менять имидж. Перед отъездом мы видели по питерскому ТВ жуткого бомжа из массовки «Трудно быть Богом» (сам по себе хорош, а его еще и подгримировали): «С Германом нам удалось найти общий язык. Когда я работал с Михалковым-Кончаловским, мне не хватало творческой стихии. Все было слишком продуманно, мало полета фантазии! Конечно, с Тодоровским-старшим все иначе: это фронтовик и большой художник. Но – мы оба личности, не смогли сработаться. А Герман понимает актера. Да, он своенравен. Да, несдержан на словцо. Зато какой талант! и какое чувство жеста!»

Здесь все привычно. У нас тоже постоянно видишь то новый комфорт, то нищету, то хай-тек, то говнище. На днях мы поехали в ресторан «Великий Монгол». После ливня двухэтажная терраса плавала в коричневой луже. Парковаться больше было негде, рядом шумная улица, куча машин. Несколько опрятных иномарок возились в грязи, нащупывая, где мельче. Прыгая на цыпочках, как пьяные балерины, мы выскочили на террасу, где нас обдало родным матом. Россияне обсуждали рацион. Совсем как дома.

Все это – вместе с нашими мухосрансками и приволжскими ебенями – мы хотим воспеть.

* * *

Перепад от эйфории к разочарованию – естественное ощущение. Он происходит из повседневной жизни, где уживаются вещи и люди, которые никак не могут быть вместе. От этой чересполосицы нас привычно бросает из огня да в полымя.

Причем путешественнику не обязательно запасаться в дорогу, в Улан-Баторе все есть. Этот город – даже не зеркало русской жизни, а пересказ ее своими словами. Здесь сложно не узнать родную застройку, на вывесках тьма русских слов без конечных гласных: аптек, редакц, станц, печень (печенье), педерац (федерация).

Иногда в магазине или на улице можно объясниться по-русски. В городе два русских района, несколько русских школ. Русских здесь считают богатыми иностранцами. Редкий случай прослыть цивилизованными.

В советское время сюда угрохали уйму денег. Современный город был спланирован и начал строиться во время Второй мировой. Потом младшему брату помогали всем миром. Недавно построили церковь в стиле Дмитриевского собора во Владимире, который сжег Кубла Хан. Свели последние счеты.

Тут точно такие же проблемы. Вчера Парламент должен был утвердить новое правительство, но демократы покинули зал заседаний. Ждут отката. Может быть, русское присутствие – и есть невозможность политики. Нет ни левых, ни правых, но только стаффаж с заученными ролями. Из знакомых, рассказывавших о бунте, только один был на площади. Кто-то смотрел в прямом эфире, а некоторые, пока толпа громила дьюти-фри, тянули пиво на соседних улицах. Политика – дело телережиссера, и единственный способ заставить соотнести свою жизнь с общими проблемами – залезть в карман граждан, потрясти кубышки.

Во время пожара перед зданием Народной партии очень красиво сгорели фонари.

1 NEW MESSAGE: novinka iz serdtsa rossii georgievskaja lento4hka dlia homia4ka sprashivajte u baby duni za parlamentom

FROM: MOBICOM SPECIAL OFFER

* * *

Как пишет Марко Поло (здесь есть паб «Mark O’Polo»), сейчас рассказ о другом. В любой коммунальной квартире есть свой собственный газ. Здесь тоже не обошлось без современного искусства. Раньше по всей стране были кружки самодеятельности при местных домах культуры, теперь – центры современного искусства.

В обшарпанном дворе у главной площади Улан-Батора – выставка. На стенах, затянутых зеленой защитной сеткой, развешаны холсты. Все больше степь да кони, где ни конь – там пастух или баран. Краски яркие, непривычны для европейца, рисунок аккуратный, контуры четкие, но не подчеркнутые. Похоже на фовизм типа Матисса, а пейзажи с марсианским светом – на Рериха. Народу раз-два и обчелся.

Бродят три кота. Один из угла выходит к центру двора, другой выжидает, пока первый остановится, идет вслед за ним, но, не доходя до центра, разворачивается и садится боком, держа его в поле зрения. Третий дремлет в сторонке, прищурившись. Центровой обходит кругом второго, внимательно смотря ему между ушей, но тот глядит в пространство. Соня потягивается, встает, отходит на несколько шагов и ложится на теплый асфальт.

Центровой отворачивается ко всем спиной и нервно моется. Второй, словно что-то заметив, перебегает в дальний угол, но вдруг забывает, куда это он, и рассеянно идет вдоль стены. Центровой заканчивает туалет и ложится сфинксом, переводя взгляд со второго на соню. Те дремлют сидя, отвернувшись от него: один у стены, другой ближе к углу.

Куратор из местной галереи говорит, что «контемпрари» – это очень смешно.

Главная тема здешнего искусства – природа и ее друзья. Много реализма, много модернистской живописи. Прогрессивные пожилые художники делают абстракцию, а те, кто больше не может рисовать всадника на коне посреди степи плюс сопки на горизонте, добавляют что-нибудь эдакое: нимб над головой, похожий на аккуратно натянутый на уши апельсин, сикараку из фантастического боевика, расплавленные куски каких-то существ или спиралевидные завихрения. Бьют сюрреализмом по кислой степной правде. Живопись появилась тут лет 50 назад. До этого рисовали минеральными красками на хлопке.

Между прочим, тряпки Тимура Новикова или Томаса Грюнфельда сильно смахивают на местные средневековые танки. Неспроста Тимофей Тимуром стал.

За полвека местные художники прошли путь от романтического пейзажа и реализма к абстрактному экспрессионизму.

То, что было до и после, здесь мало востребовано. От таких скоростей и перегрузок многие предпочитают уйти в заманчивый мир прекрасного. В салоне Художественного музея – тигры, бараны, собачки и кони да кони.

Котов, кстати, нет. Их тут едва замечают, а заметят – дадут пинка или сплюнут три раза. Зато и нет опасности отравиться пирожком с котенком. Кота еще ловить надо, а баранина да говядина – всегда под рукой.

Помимо живописи, по-прежнему вышивают. В городе на брандмауэрах много мозаик. Везде степь да степь с живностью. Баранам – аж два памятника, причем один – Королю Алтая с голой надраенной задницей. Но святое все-таки – конь. На выставке «Tiger Translation» – рекламном проекте пивзавода «Tiger» – художники из Китая, Сингапура, Таиланда и Кореи рисовали тигра на разные лады. Кто среди нажористых блюд, кто в компьютерном мочилове, кто как кислотный орнамент – а у монгола все равно конь выходит. И уши вроде как у тигра, и морда – но ни капли на тигра не похож. Галерей здесь немного, но и художников не пруд пруди. Есть выставочный зал при местном Союзе художников – двухэтажное пространство у главной площади, есть салон для иностранцев в Художественном музее, несколько частных площадок. Одна – подпольная, в подвале. Там всегда закрыто, по телефону всегда отвечают, что сегодня ничего нет, но завтра точно будет открытие. Ее бы так и назвать – «Завтра» или «Анонс».