Текст книги "Автобиография"

Автор книги: Бранислав Нушич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Учитывая все эти обстоятельства, я должен отвести большое место в этой книге воспоминаниям о школе. Сначала мне казалось, что лучше всего это можно сделать, рассказав по порядку о каждом классе, но когда я вспомнил, сколько сил потрачено мною на то, чтоб пробраться сквозь эти классы, у меня пропало всякое желание еще раз возвращаться к этому. Уж лучше я напишу обзор того, чему нас учили. Тем самым я по крайней мере получу возможность отомстить нелюбимым мною предметам за те муки, которые они мне доставили в прошлом.

Итак, начнем с начальной школы.

Начальная школа

Ребенок переступает порог начальной школы, предчувствуя, что здесь ему быть битым. Напрасно родители пытаются разубедить его в этом. Убеждение это так глубоко укореняется в душе ребенка, что почти всегда оно становится действительностью, а родительские уверения оказываются заблуждением. Но учитель начальной школы, в лапы которого я попал, был добрым человеком, и поэтому палка, висевшая под иконой святого Саввы, скорее была своего рода педагогической декорацией и только иногда средством воспитания.

Когда мы вошли в класс, учитель построил нас по росту, а затем рассадил по партам. Самые маленькие заняли места на передних партах, а самые большие на последних. Позднее учитель применил другой принцип классификации – по знаниям: лучших учеников посадил на первые парты, за ними тех, кто похуже, а самых плохих – на последние, так называемые «ослиные» парты. В то время, когда я учился в начальной школе, «ослиные» парты тоже считались средством воспитания. Обычно учитель отсылал туда тех, которые действительно ничего не знали. Я считаю, что это был весьма разумный порядок, ибо таким образом те, кто ничего не знал, привыкали считать себя ослами. А с тех пор как этот порядок отменили, те, кто ничего не знает, никак не соглашаются признавать себя ослами и в жизни занимают всегда первые места.

Рассаженные за парты по росту, мы были похожи на зернышки в арбузе: все одинаковые, все безликие, все сопливые, и все же – кто бы тогда мог сказать! – здесь сидели рядом будущий министр и будущий разбойник, будущий епископ и будущий ростовщик, будущий каторжник и будущий биржевик-миллиардер. Насколько счастливее стало бы человечество, если бы еще в детстве можно было определить, кто кем будет, и пока суд да дело, пока мы еще обыкновенные дети, можно было бы вдоволь колотить будущего министра, будущего епископа и будущего финансиста-миллиардера…

Сначала нас ничему не учили. Учитель только спросил каждого, как его зовут и, самое главное, чем занимаются наши отцы:

– Кто твой отец?

– Извозчик.

– Ладно, садись… А твой?

– Колбасник.

– Вот как… колбасник? Передай привет своему отцу. А твой?

– Зеленщик.

– Зеленщик, говоришь? Передай и ты привет отцу.

Сначала мы не понимали, что означают эти приветы. И только позднее, когда все мы уже наизусть выучили притчу о хорошем и плохом сыне, мы заметили, что учитель всякий раз менял род занятий родителя героя в зависимости от того, как наши родители отвечали на его приветы. Так, например, когда сын колбасника принес учителю четыре колбасных круга, притча гласила: «Жили-были два мальчика, Сима и Ненад. Сима был сыном извозчика… Он был непослушным, глупым и негодным мальчишкой. А Ненад был сыном колбасника, очень почтенного, честного и примерного гражданина. Разумеется, и сын был в отца: примерный и хороший мальчик».

Если, скажем, сын зеленщика не знал урока, но принес учителю или в этот день, или накануне кочнов двадцать капусты и три связки лука, то учитель говорил ему так:

– Видишь, сын мой, отец у тебя такой почтенный, такой уважаемый человек. Тебе бы надо было с него пример брать. Сегодня, так уж и быть, я тебе прощаю. Но смотри, чтобы к завтрашнему дню все было выучено. А отцу передай привет!

А уж если сын могильщика не знал урока, то учитель выговаривал ему так:

– Из тебя, сын мой, никогда ничего не выйдет… И родному отцу твоему не придется копать для тебя могилу, ибо ты кончишь на виселице!

Одним словом, наши успехи в учении и поведении находились в прямой зависимости от того, какое положение занимали наши отцы. Так, например, самым лучшим учеником считался сын колбасника, следом за ним шел сын мясника, затем сын бакалейщика и, наконец, сын зеленщика (и то лишь после того, как его отец, помимо овощей, начал присылать учителю цыплят и индеек). На самых последних партах сидели сыновья могильщика, музыканта, извозчика и вообще дети, родители которых занимались непроизводительным трудом.

К этому разряду принадлежал сначала и мой отец – торговец, а потому и я был плохим учеником. Но после того как раза три подряд (к рождеству, к пасхе и к Новому году) я передал учителю небольшой белый пакет, я был пересажен на первую парту, а старая притча теперь гласила:

«Жили-были два мальчика, Сима и Ненад. Сима был сыном извозчика, он был непослушным, глупым и негодным мальчишкой. А Ненад был сыном торговца…»

Окончив начальную школу, мы могли даже подсчитать, во что каждому из нас обошлось обучение чтению и письму. Так, например, Симе Янковичу это учение стоило 380 яиц, Пере Вукичу – четыре гуся, десять цыплят и сто сорок яиц, Миленку Пуричу – сто кочнов капусты, семнадцать связок лука и десять пар телячьих ножек на студень, Янко Поповичу – двести девяносто четыре круга колбасы, четыре окорока, четыре жареных поросенка, два куска сала, одиннадцать килограммов грудинки.

Вот в чем нашло свое материальное выражение наше обучение грамоте… Жаль, что в настоящее время уже не существует такой идиллии в отношениях между учителями и учениками: тем самым уже не существует и той меры, благодаря которой можно было оценить грамотность. Должно быть именно поэтому и безграмотность приобрела столь высокую цену.

В начальной школе мы выучили «Отче наш», азбуку и цифры до ста.

«Отче наш» мы выучили наизусть и, отвечая, произносили таинственные слова, не задумываясь, как гадалка, говорящая тарабарщину, не имеющую никакого смысла. Но хоть мы и не понимали, о чем говорится в этой молитве, мы каждое утро хором читали ее, обращаясь к богу. И, право, это не такой уж большой грех, так как я уверен, что и сам господь бог, к которому мы обращались, не понимал ее. Если бы бог мог услышать эти вопли, которые мы все называли молитвой, то он давно бы запретил их полицейским циркуляром.

Что касается азбуки, то здесь произошло одно недоразумение. Когда я начинал учиться в школе, в сербском алфавите было тридцать две буквы, но вскоре после этого две буквы исчезли, и, помню, учитель долго и зло ругался по поводу исчезновения этих букв.[8]8
  По реформе правописания, проведенной Караджичем, из сербского алфавита были исключены две буквы – ъ и ь.


[Закрыть] Мы не были уверены в том, что их не украл кто-нибудь или, скажем, не проглотил, или они, может быть, просто упали с учительского стола, а сторож вымел их и выбросил на помойку. Иди, может, учитель спрятал их в свой стол и не хотел нам показывать.

Так или иначе, но с пропажей пришлось примириться. И примирение произошло довольно странным образом.

Однажды учитель объяснил нам, что у каждого человека тридцать два зуба. И поэтому в сербском алфавите тридцать две буквы. Нам, с нашей детской наивностью, казалось тогда, что на каждом зубе висит по букве, а зубы были чем-то вроде клавишей на рояле. Когда же учитель сообщил нам, что в действительности у человека тридцать зубов, а два зуба «мудрости» появляются только у взрослых, мы окончательно уверились в том, что две буквы учитель спрятал в свой стол, так как для них не было зубов.

Но в целом с азбукой мы справлялись довольно легко благодаря методу, который применял наш учитель. Обычно он начинал так:

– Милан, видел ли ты когда-нибудь жабу?

– Да, господин учитель!

– Помнишь ли ты, как она выглядит?

– Да!

– А ты помнишь, что у нее вверху голова, внизу хвост, а по бокам четыре ноги, две протянуты вперед и две назад?

– Да.

– Похоже? – спрашивает учитель и пишет мелом на доске букву Ж, которая и в самом деле всем нам казалась жабой с головой, хвостом и четырьмя ногами. Благодаря такому методу мы очень быстро запомнили букву «Ж».

Точно так же учитель нашел сравнения и для всех других букв: Б, например, колотушка, которой цыган ударяет в бубен, Г – виселица, О – дыра, Ш – забор вокруг фруктового сада, Т – вешалка, X – козлы для распилки дров, У – вертел, Д – турецкий нужник, а Ф – тетка Перса, жена школьного сторожа, которая без конца кричала на нас, уперев руки в бедра, чем и напоминала букву Ф.

А когда мы все это запомнили, нам уже ничего не стоило написать на доске любое слово.

– Йован, напиши слово «бог».

Йован, конечно, смущается, а учитель подсказывает:

– Колотушка, дыра, виселица.

И тотчас слово появляется на доске.

– А теперь ты, Пера, напиши слово «дуд».[9]9
  Тутовое дерево (сербск.).


[Закрыть]

Пера, конечно, тоже смущается, а учитель подсказывает:

– Представь себе ягненка на вертеле между двух турецких нужников.

И Пера тотчас же вспоминает и пишет заданное слово.

Так мы учили и, наконец, выучили всю азбуку.

А цифры учить было тоже не очень трудно. Чтобы мы поняли, что такое один, два и так далее, учитель нам показал сначала один палец, потом два и так по порядку, пока не показал нам пять пальцев на одной руке и четыре на другой. Но цифра десять и самого учителя привела в немалое смущение. Он никак не мог объяснить нам значение ноля. Все его старания не приносили никакого результата: то ли мы его не понимали, то ли он сам чего-то не понимал.

– Ноль, дети, – это ничто, но это может быть и что-то. Сам по себе ноль – ничто, но если поставить впереди ноля единицу, то будет десять, а если поставить цифру два, будет двадцать. Бог его душу знает, почему, но это так! Это нелегко объяснить! Ну вот, например, моя жена… Пока, скажем, она не вышла за меня замуж, она была никто и ничто. Правильно? А когда она вышла за меня, то стала госпожей учительшей. Так ведь?

– Так! – хором отвечает весь класс.

И, разумеется, с тех пор всех женщин в городе мы стали считать нолями, а любой десяток казался нам супружеской парой. В нашем детском воображении все женщины в городе были нолями, а все цифры возле них – их мужьями. Даже отдельные люди казались похожими на какую-нибудь цифру. Так, например, окружной начальник и его жена напоминали нам, цифру 90. И это не было просто игрой воображения. Мы взяли самую большую цифру совсем не потому, что господин начальник занимал высокое положение. Мы взяли ее только потому, что господин начальник действительно был похож на девятку. У него были короткие тонкие ноги, а над ними возвышались слившиеся в одно целое живот, грудь и голова, напоминавшие бочку, которая всей своей тяжестью навалилась на тонкие ножки. Доктора и его жену мы обозначили цифрой 70. Доктор был хрупкого телосложения, а нос у него выдавался далеко вперед, словно верхняя палочка у семерки… Директор гимназии с женой были похожи на цифру 10, и не потому, что единицы были его любимыми оценками, которыми он щедрой рукой одаривал учеников, а потому, что был он сухой и тощий, как телеграфный столб. Директор банка и его жена были похожи на цифру 50. Живот у директора банка совсем ввалился, что еще больше подчеркивало его сходство с цифрой 5. Очень скоро мы нашли соответствие и всем другим супружеским парам в нашем городе, и только поп доставил нам немало хлопот: облаченный в рясу, батюшка почти не отличался от попадьи, потому и казалось нам, что эта пара похожа на два ноля.

Такой метод запоминания цифр полностью оправдал себя. Когда учитель вызывал нас к доске и требовал написать, скажем, цифру 70, нам достаточно было вспомнить нос доктора, и мы тотчас выводили на доске заданную цифру.

Все шло хорошо до тех пор, пока однажды учитель не написал на доске цифру 100. Эта цифра привела нас в ужасное смущение. Мы никак не могли понять такую полигамию.

– Конечно, не понимаете, – сказал учитель, предчувствуя всю трудность предстоящего объяснения. – Я знал, что вы этого не поймете. А что бы вы запели, если бы я вам сказал, что существует вот такая цифра!

И он взял мел и написал на доске цифру 7 000 000.

Мы были возмущены. Почти ничего не зная об удовольствиях и неудовольствиях, которые таит в себе жизнь, мы с отвращением думали о том, что будет делать грешный доктор с таким гаремом.

Зная, что каким-то образом все же придется объяснять нам цифру 100, которую мы должны были выучить, учитель начал объяснять так:

– Один – это… ну, скажем, муж… Так?

– Так! – отвечает класс хором.

– Первый ноль – это, скажем, его жена… Так?

– Так!

– А другой ноль – это… свояченица. Они ее иногда берут с собой на прогулку. Ну, теперь понятно?

– Понятно! – закричали мы все в один голос, хотя, честно говоря, ничего не поняли. Хорошо, если у жены одна сестра, ну а как выглядел бы, например, бедный директор банка, у которого и без того живот к спине прирос, если бы за ним, помимо жены, тащились еще пять её сестер? Разве директор банка не был бы похож на маломощный буксир, который, прилагая нечеловеческие усилия, плывет против течения, еле-еле таща за собой полдюжины доверху нагруженных барж?

Все эти мысли тревожили наше детское воображение, но я должен признать, что они помогли выучить не только азбуку, а даже цифры. На этом закончилось наше обучение в начальной школе.

Теперь нас ждала гимназия!

Закон божий

По мере изучения закона божьего я все больше и больше склонялся к безбожию. Происходило это, вероятно, потому, что богослов, преподававший нам христианскую науку, так не по-христиански бил нас, что и теперь, слушая в церкви проповедь о христианском милосердии, я все время озираюсь по сторонам, ожидая, что вот-вот или митрополит треснет меня посохом, или дьякон кадилом. Это лишний раз доказывает, что впечатления раннего детства оставляют в душе неизгладимый след.

Я, например, до сих пор помню, как из-за семи тощих коров меня семь раз били такой толстой палкой, что о тучных коровах я уже никогда не решался заговорить. А кроме того, я никак не мог запомнить Марию и Магдалину, и из-за Магдалины мне пришлось однажды снять штаны перед всем классом, лечь на скамью и выдержать двенадцать ударов по голому телу. С тех пор, если мне случалось встретить женщину, которую звали Магдалина, я бежал от нее без оглядки.

Но были и легкие уроки. Мне, например, очень нравились Адам и Ева, вероятно своей наивностью, а может быть, и потому, что первородный грех вообще приятная вещь. Но если Адам и Ева были приятные люди, то их дети доставили мне ужасные мучения. Из-за известной фирмы «Каин и Авель» меня били три раза. Первый раз меня били за то, что я сказал, будто Авель убил Каина. Во второй раз за то, что я сказал, будто Каин и Авель были апостолами. А в третий раз я уже и не помню точно, но, кажется, за то, что я сказал, будто Каин за тридцать сребреников продал Авеля египетским торговцам.

А на экзамене, разумеется, стоял непрерывный смех. Председатель комиссии то и дело хватался за живот и вскрикивал:

– Давай, милый, давай! Давно я так не смеялся!

А экзаменатор, протоиерей, трижды замахивался на меня кулаком, но всякий раз сдерживался, вспоминая о торжественности момента, и только сквозь зубы поминал моих родителей.

Разумеется, стоило мне один раз запутаться, чтоб уж потом все пошло шиворот-навыворот. Напрасно протоиерей пытался спасти меня, задав самый легкий вопрос из самой приятной для меня лекции об Адаме и Еве.

– Адам и Ева, – начал я, – были первые люди… первые люди… Адам был первый мужчина, а Ева была первая женщина. И так как они были первые люди, они жили в раю. И они очень хорошо жили, но однажды Адам укусил Еву, укусил Еву… и за это господь бог переломил ему ребро…

Дальше, к великому удовольствию председателя комиссии, все шло в том же духе. Я перемешал Ветхий и Новый заветы с таким искусством, которому мог бы позавидовать профессиональный шулер, манипулирующий двумя колодами карт. Дважды протоиерей пытался остановить меня, но всякий раз председатель комиссии подбадривал меня и заставлял продолжать, обращаясь к протоиерею с такими словами:

– Не мешайте ему, прошу вас, дайте хоть посмеяться вволю.

Я посадил двенадцать апостолов в Ноев ковчег, о Содоме и Гоморре сказал, что это два святых храма, в которых Христос с успехом проповедовал свою теорию о любви к ближнему; о Христе я еще сказал, что он сорок дней провел в утробе кита, готовясь к урокам по закону божьему; а про десять божьих заповедей сказал, что Иуда продал их на горе Арарат. И наконец я закончил тем, что на вопрос о Пилате ответил, что Пилат – сын Моисея, что от него пошло великое племя и что, свершив это дело, он вымыл руки.

Словом, я даже сейчас не понимаю, что смешного было в моих ответах и почему так смеялся председатель комиссии. Для меня, как и для большинства теперешних христиан, наука о Христе была собранием странных и невероятных рассказов, и я не видел большого греха в том, чтоб их перемешать. Мне кажется, что даже тот, кто смог бы рассказать все эти притчи так, как они записаны в книге, знал бы о христианстве не больше меня.

Положа руку на сердце, я должен сказать, что наш протоиерей рассказывал нам не только библейские притчи, он открывал перед нами самую суть христианской науки, и именно из-за этой самой сути все мы чуть было не погибли. Так, например, однажды батюшка долго и пространно говорил об основных заповедях христианства, а мы очень внимательно слушали его рассказ, то есть не отрываясь следили за каждым движением его рук, боясь, как бы он не двинул кого-нибудь.

Как всегда, на следующем уроке мы повторяли пройденное.

– Что является первой, основной заповедью христианства? – спрашивает батюшка того, кто первым попался ему на глаза.

Грешник поднимается с места и молчит, будто воды в рот набрал. Еле сдерживая гнев, батюшка повторяет вопрос. Но ученик упорно молчит, как молчали первые христиане перед судом тиранов-язычников.

– Так что же является первой заповедью христианства, нерадивец? – гневно повторяет батюшка, и пальцы его сжимаются в кулаки.

Грешник по-прежнему молчит.

– Милосердие! – орет поп и так немилосердно ударяет ученика по голове, что у того искры из глаз сыплются.

Затем богослов поворачивается к другому.

– Скажи-ка, что является второй основной заповедью христианства?

Грешник чешет за ухом и, не спуская глаз с батюшкиной руки, пытается угадать, с какой стороны его ударит вторая основная заповедь христианства.

– Любовь к ближнему, ослиная твоя голова! – орет батюшка, так и не дождавшись ответа, а грешник долго еще ощупывает свой нос, выясняя, не в красный ли цвет окрашена любовь к ближнему.

Разумеется, третий ученик тоже отвечает молчанием на вопрос, в чем состоит третья основная заповедь христианства.

– Великодушие! – орет богослов, отдирая за уши своего лопоухого питомца.

А мы сидим ни живы, ни мертвы. Нас в классе тридцать четыре человека, и если бы в христианской науке оказалось тридцать четыре заповеди, то всем нам, пожалуй, пришлось бы побывать на месте первых мучеников-христиан, которых потехи ради язычники бросали на арену на растерзание диким зверям.

Вот при каких обстоятельствах я полюбил многобожие, и мне было очень жаль, что мы не остались в той вере.

Во-первых, чем больше богов, тем меньше основных заповедей.

Во-вторых, несколько богов никогда не могут быть так опасны, как один-единственный.

А в-третьих, если бы было многобожие, то в гимназиях не учили бы закон божий.

Сербский язык

Это ты тот самый осел, который прошлый раз не знал урока?

– Да, это я! – отвечаю я, довольный тем, что учитель так хорошо меня помнит.

– А не в твоей ли тетради видел я чернильное пятно, которое на вашем языке называется «кляксой»?

– Да, да, в моей! – твержу я, восхищаясь тем, что учитель так хорошо меня помнит.

– А не говорил ли я, что ежели ты и далее будешь таким неаккуратным и невнимательным, то я тебя накажу?

– Говорили… – подтверждаю я, но уже без всякого энтузиазма, а он берет перо, ставит мне единицу и с помощью одной грамматически правильно построенной фразы отправляет меня за классную доску, где я должен встать на колени.

– До конца этого урока ты будешь стоять на коленях и учить склонение возвратных местоимений. Когда ты выучишь это склонение, подойди ко мне, я исправлю тебе оценку и разрешу сесть на место.

Но до конца урока я так и не выучил проклятого склонения, и мне пришлось простоять на коленях до самого звонка.

Это склонение было для нас особенно трудным. Я и сейчас помню, как я мучился, пытаясь выучить пятый падеж от существительного «пес». С остальными падежами я еще кое-как справлялся, но пятый падеж единственного числа, покойный звательный, никак не лез в голову, и я никак не мог его образовать.

И не только у меня, но и у всех окружавших меня голова шла кругом при одном упоминании о пятом падеже. Мой старший брат, который к этому времени был уже в старшем классе и, кажется, изучил все науки, тоже утверждал, что ни разу в жизни не имел дела с этим падежом. Младший брат сказал мне, что пятый падеж от существительного «пес» будет «песик». А отец вообще не мог ничего сказать, потому что грамматика не имеет никакого отношения к торговле, и тут даже, кажется, действует правило: чем меньше грамматики, тем больше прибыли.

Спрашивал я и у бакалейщика, нашего соседа, предварительно объяснив ему, что такое пятый падеж, но он мне ответил:

– Когда я зову собаку, то кричу ей: «Куц, куц, куц», а когда прогоняю, говорю: «Пошла прочь!» А бог его душу знает, какой это падеж!

Наконец однажды за ужином я спросил про пятый падеж и у самого господина протоиерея, перед ученостью которого преклонялся, но и его смутил этот вопрос.

– Пятый падеж… пятый падеж! – заикаясь, начал батюшка, беспокоясь лишь о том, чтобы в глазах моих родных не уронить свой авторитет ученого человека. – А сколько всего падежей вы учите?

– Семь.

– Семь? – удивился батюшка. – Это много. Это очень много!

– Много! – подтвердил я, тяжело вздохнув.

– Непонятно, – обращаясь к моим родителям, сказал батюшка, – зачем столько падежей. Это просто учительская блажь. Нет, вы подумайте только: Германия, уж на что обширное и сильное государство, а всего четыре падежа, или вот Франция, Англия – тоже огромные и мощные державы, и ни в одной нет больше четырех падежей. А что такое мы? Маленькая страна, всего несколько округов, и, скажите пожалуйста, – семь падежей. Ну разве это, я вас спрашиваю, не блажь? Разве мы по одежке протягиваем ножки?

Мысли протоиерея были для меня очень утешительны, но на уроках они мне не могли помочь. Учитель решительно требовал, чтобы я сказал ему пятый падеж от существительного «пес», на что я отвечал решительным молчанием, которым, кстати, отличался и на других уроках.

А что наш учитель действительно был помешан на падежах, видно из случая, который произошел со Станоем Стамболичем. Однажды, после полудня, во время великого поста, Станое Стамболич поднял руку и спрашивает:

– Господин учитель, можно ко двору?

– Скажи, Стамболич, эту фразу грамматически правильно, и я тебя отпущу, – отвечает ему учитель.

Стамболич смутился, покраснел и с отчаянием в голосе повторяет:

– Господин учитель, можно ко двору?

– Скажи правильно, тогда отпущу.

То ли из-за падежа, то ли по какой другой причине, заставившей его попросить разрешения выйти, на лице Стамболича выступил пот, и он завертелся на месте.

Соседи ему шепотом подсказывают, а он весь покраснел, переминается с ноги на ногу, а потом как заорет:

– На двор хочу!

– Вот так, теперь правильно, можешь идти! – говорит учитель.

– Теперь поздно! – отвечает Стамболич замогильным голосом.

А воевать нам приходилось не только с падежами. Немало в грамматике и других скользких мест, и, чуть зазевался, того и гляди поскользнешься и упадешь.

Есть, например, слова непостоянные и капризные, как истерички, они то и дело меняют свои туалеты. Сравнение это далеко не случайно. Изучая грамматику, я заметил, что эта наука имеет очень много чисто женских особенностей, или, если хотите, женщины имеют очень много грамматических особенностей. Я говорю здесь не о неопределенном и повелительном наклонениях – об этих чисто женских способах разговаривать, а о том, что у женщин, так же как и у существительных, есть отличительные признаки, по которым можно установить, какого они рода, а кроме того, и у женщин и у существительных всегда есть окончания, которые они очень охотно меняют при каждом новом падеже.

Среди сербских слов встречаются и такие, что не стыдятся появляться à la Fregolli во всех возможных видах. Подойдет учитель к доске и напишет слово «черное», а потом начинает выписывать какую-то математическую формулу, сопровождая ее непонятными объяснениями: «Старославянское «он» перед глухим «юс»[10]10
  «Юс» – название двух букв старославянской азбуки: юс большой – «о» носовое, и юс малый – «е» носовое.


[Закрыть] превращается в новославянское…» – и так далее; или: «юс» превращается в «цис», «цис» превращается в «бис» – и так далее… и, в конце концов, «черное» превращается в «белое».

Я помню, как однажды, заканчивая лекцию по истории Сербии, учитель сказал:

– В битве при Вельбудже в 1330 году, во время которой погиб болгарский царь Михаил, особенно отличился молодой сербский король Душан. Город Вельбудж, возле которого происходила эта битва, в настоящее время называется Джустендил. История не может объяснить, каким образом слово «Вельбудж» превратилось в «Джустендил», но грамматика может сделать и это.

Преподаватели грамматики в этом отношении зашли уже так далеко, что гораздо раньше Воронова научились превращать петуха в курицу и обратно, так что нет ничего удивительного в том, что я, как и многие мои товарищи, возвращался от доски с твердой уверенностью, что получил «хорошо», но «юс» переходил в «он», «он» – в «еры», «еры» – в «ерь», и к концу четверти «хорошо» превращалось в «плохо».

Много крови перепортило нам это непостоянство сербских слов, но еще больше мучений принесли с собой знаки препинания, которые, вероятно, и придуманы-то только для того, чтобы окончательно все запутать. Точки, запятые, знаки вопросительные, восклицательные и еще целая куча всевозможных знаков, которые грешный ученик должен уметь расставлять, хотя после окончания гимназии никто не обязывает его пользоваться ими. Я знаю одного чиновника, который проходил грамматику в одно время со мной и который жаловался мне, что она ему только мешает в жизни.

– Возьми, к примеру, хотя бы знаки, – говорил он. – Раньше я писал, писал, писал, нанизывая слова, как бусы на женский тепелук.[11]11
  Тепелук – женский головной убор.


[Закрыть] А теперь ты скажи мне, пожалуйста: разве украсили бы женский тепелук точки и запятые? Я еще понимаю, зачем нужен восклицательный знак, иногда его можно употребить. Когда я пишу кому-нибудь, кто старше меня по чину, я обязательно ставлю восклицательный знак. А наш секретарь дошел до того, что ставит восклицательный знак даже в конце такого, например, предложения: «Ты осел!» И это уже попытка скомпрометировать не только восклицательный знак, но и всю грамматику, так как, если уж кто-нибудь осел, то, по крайней мере, он не должен быть ослом в грамматике.

А еще известен случай, когда командир пограничного полка вернул командиру роты донесение потому, что в нем не было ни точек, ни запятых и невозможно было понять, то ли командир роты во время боя на границе убил главаря банды контрабандистов, то ли главарь банды убил командира роты, пославшего рапорт.

Приказ расставить точки и запятые произвел удручающее впечатление на командира роты, который никогда в жизни не знался с точками и запятыми и, можно сказать, был даже их противником: ему гораздо легче было целую ночь вести бой с двадцатью пятью контрабандистами, чем расставить в своем рапорте такое же количество точек и запятых. Чтобы выйти из тяжелого положения и выполнить приказ командира, он взял чистый лист бумаги, поставил на нем десять точек и пятнадцать запятых, приложил этот лист к донесению и отослал командиру полка с просьбой расставить прилагаемые точки и запятые на соответствующие им места, а если окажутся лишние, то пусть командир и для них найдет надлежащее место.

Не могу понять, почему эти точки и запятые причиняли нам столько неприятностей, так как я прекрасно помню, что учитель очень хорошо объяснял нам правила их употребления.

– Пассажирский поезд, – говорил он, – должен пройти путь от Белграда до Ниша. Понятно? Когда он пройдет этот путь, то есть когда он прибудет в Ниш, он выполнит то, что было задумано, а именно: выехать из Белграда и прибыть в Ниш. А всякая законченная мысль есть предложение. Выполнил поезд то, что было задумано, остановился и дальше не идет, а это значит, что и в конце предложения следует сказать: «Остановись, хватит!» И вот это «остановись, хватит» обозначается точкой. Следовательно, в конце предложения нужно ставить точку. Ясно? Но расстояние от Белграда до Ниша поезд не может пройти без остановок. В одном месте нужно ждать встречного, в другом паровоз набирает воду, в третьем нужно остановиться, чтобы одни пассажиры могли сойти, а другие войти, и всякий раз поезд должен стоять, где долго, а где и совсем мало, так что человек едва успевает соскочить или вскочить на подножку вагона. И поэтому на железнодорожном пути много крупных и мелких станций, так называемых остановок. Каждая большая станция, где, скажем, разъезжаются поезда, где есть ресторан, в котором пассажир может подкрепиться, – это точка с запятой. А маленькие станции, где поезда стоят только одну минуту, – это запятые. Итак, каждое длинное предложение может быть составлено из ряда коротких предложений, каждое из которых отделяется от другого точкой с запятой, так же как внутри короткого предложения может быть одна или несколько запятых, чтобы можно было передохнуть. Теперь вам все ясно?

Разумеется, мы сказали, что нам все ясно, хотя, по всей вероятности, мы ничего не поняли, ибо после объяснений учителя вели между собой такие разговоры:

– А ведь, наверное, точка в Нише должна быть больше, чем в Младеновце или Чуприи? – спрашивал Живко Янич.

– А там, где точка с запятой, успеешь поесть суп, говядину и жаркое, или времени хватит только чтоб съесть крендель? – размышлял Стева Радойчич.

– Ну хорошо, допустим, там, где поезда разъезжаются, там – точка с запятой, но ведь если у каждого поезда есть своя точка с запятой и если встречаются два поезда, то, значит, встретятся две точки и две запятые! – рассуждал Йовица Станкович.

Употребление вопросительного и восклицательного знаков учитель объяснил еще проще, но позднее на собственном жизненном опыте мы убедились, что его объяснение было неточным. По словам учителя, знак вопроса, например, можно ставить только в конце вопросительного предложения, тогда как в жизни под вопрос ставится все, что угодно: почет, любовь, патриотизм, знатность, добродетель, верность, дружба и так далее, независимо от того, стоят ли эти слова в середине или в конце предложения. Вообще в жизни знак вопроса можно ставить везде и, уверяю вас, он всегда будет на месте. Начиная с рождения и кончая смертью, всякое явление в жизни человека можно поставить под вопрос. Что же касается восклицательного знака, то он чаще всего употребляется в лозунгах, на партийных собраниях и при объяснениях в любви, поэтому значение его мы поняли очень быстро.