Текст книги "Карла"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

                                                                          Божена Немцова

                                                                                  КАРЛА

Перевод с чешского и примечания А.И. Серобабина.

Иллюстрации О.Л. Бионтовской.

Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.

I

Стояло прекрасное весеннее утро. От Вальдмюнхена[1]1
  Вальдмюнхен – город в Германии, в земле Бавария.


[Закрыть] к чешской границе близилась группа солдат. Следом двигались повозки с вещами. На передней сидели офицер и его жена. Рядом шагала женщина с маленькой девочкой на спине. Женщина была высокая, костистая, грубые черты не лишали лицо приятности, хотя черные брови над серыми глазами и длинные черные ресницы делали его несколько мрачным с виду.

Одета она была во все крестьянское, как принято в окрестностях Домажлиц: черная в складку юбка с красной каймой и очень коротенький корсаж, синий фартук, вышитая безрукавка со шнуровкой и красной подушечкой на груди[2]2
  Красная подушечка на груди – деталь женского костюма в этих краях.


[Закрыть], рубаха с широким сборчатым воротником и длинными рукавами. Голова повязана красным платком, стянутым на затылке, ноги в красных чулках, башмаки на каблуках с подковками, спереди бантики.

Дорога круто поднималась к вершине холма, по обе стороны ее тянулся темный лес, в большей части хвойный. Женщина с тревогой и нетерпением всматривалась вперед, потом, словно окрыленная, ускорила шаг.

– Маркитка, вы же так устанете, дайте-ка хоть девочку мне в повозку,– предложила ехавшая пани.

– Ничего, дорогая пани крестная, – ответила женщина, – девочка ведь легкая как перышко, я ее за спиной вовсе не чувствую.

Пани больше не настаивала, а Маркита, поправив свою ношу, поспешила за солдатами, которые двигались быстро, хотя дорога шла в гору.

Когда поднялись на вершину, стало светлеть и вдруг лес неожиданно кончился, а путникам открылась невероятной красоты картина простершейся перед ними чешской земли.

У края леса на вырубке кое-где еще росли пихты и ели, ниже, на склоне холма, зеленели поля, а среди них, утопая в садах, отделявших редко расставленные домики, раскинулась деревня.

Опередив других, первой на поляне оказалась женщина с ребенком.

– Слава богу, мы дома! – воскликнула она, опускаясь на колени.

– Мы дома! Золотая ты наша Чехия! Теперь нам сам черт не страшен! – послышалось со всех сторон. Смеясь, солдаты бросали шапки вверх, шумно ликовали, многие застыли в молчании, словно потеряв дар речи. Всяк радовался по-своему.

– Красивый край! – вырвалось у офицера, когда он вышел с женой на поляну.

– С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, – подхватил старый солдат, поглаживая свои длинные усы, – красота такая, глаз не оторвать. Когда человек не по своей воле с нею расстается, ох, и круто же ему приходится. Я это испытал... ну... это самое... тринадцать лет назад. В тот раз, если бы не постыдился и впрямь бы заплакал, на душе, может быть, полегче стало. Тогда у нас один молодой рекрут так и умер в пути. Похоронили мы его... это самое... в Рехце.

– Маменькин сынок небось! – усмехнулся офицер.

– С вашего позволения... пан надпоручик, парень был крепкий. Только так уж получается, что расставаться с родными местами нам тяжело, а особенно если... это самое... уходишь на чужбину. Такая печаль хватает за сердце, что нет от нее спасения, тоска по родине одолевает человека.

– Да бросьте вы про эту вашу тоску по родине!

– С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, доктора могут говорить что угодно, а все-таки есть такая болезнь – тоска по родине, – не согласился солдат, накручивая усы на палец, что он делал, когда сердился. Обычно же он их только поглаживал.

Увидев солдат, высыпавших на поляну, крестьяне бросили работу в поле и устремили взоры к вершине холма. Ребятишки, игравшие на поляне и возле домов, опрометью бросились к матерям сообщить, что на опушку леса вышла толпа людей. Из домов стали выбегать женщины, неся малышей на плечах, чтобы детям сверху было все видно. За ними, стуча деревянными подошвами, зажав под мышкой веретена, ковыляли старухи. Мужчины – молодые и старые – тоже вышли, кто из амбара, кто из сада, отовсюду, где в эту пору работали.

Один из них, откинув со лба длинные черные волосы, глянул из-под ладони на холм и произнес:

– Так ведь это же наши солдаты возвращаются из Германии!

– Пошли к ним, – предложил кто-то.

И они двинулись. Самый догадливый крикнул жене:

– Прихвати с собой хлеба, соли и молока, солдаты небось проголодались!

Повернувшись на каблуках, крестьянка обратилась в глубь двора:

– Дорла! Ганча!

Тут же из сада, словно лани, выбежали две девушки и вместе с матерью пошли в дом.

Остальные хозяйки тоже откликнулись на слова крестьянина, и те, у кого было чем поделиться, повернули домой.

Мужчины двигались к холму не спеша, едва переставляя ноги, чтобы не показалось, будто их одолевает любопытство. Женщины несколько поотстали, но тоже шаг за шагом продвигались вперед.

– Ну что, паны солдаты, по домам? – начал разговор крестьянин, когда все добрались до вершины и поздоровались с солдатами.

– Домой идем, хозяин, домой, – откликнулись путники.

– Так, так. Всюду хорошо, а дома все же лучше,—произнес крестьянин.

– А как называется ваша деревня? – спросил офицер.

– Ходово, дорогой пан офицер, – с готовностью ответил стоявший ближе остальных старик, вежливо приподняв красную, обшитую кожей шапку.

– А та, что внизу, где замок?

– Трганово, почтенный пан. Которая подальше – Уезд, а вот там Домажлице, – стал пояснять старик, указывая на селения погасшей трубкой. – Вправо от Домажлиц на холме виден костел. Это холм святого Вавржинца, только мы называем его Веселая гора. У подножья Веселой горы лес Рмут, за лесом деревня Страж, за нею гора Салка, за Салкой деревня Пажежнице, так и идут они гора за горой, деревня за деревней.

– Мы из Стражи будем, я да вот кума Маркита, – перебил его, поглаживая усы, солдат.

– Ну, вот видите! – одобрительно кивнул старик. А другой тут же спросил:

– Кому ж ты сыном приходишься?

– Бартовым, ответил солдат. – С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, с давних времен наши предки, ходы[3]3
  Ходы – жители пограничных деревень у Домажлиц. Одна из привилегий ходов – знамя с вышитой на нем песьей головой. Отсюда – псоглавцы.


[Закрыть], или, как их еще прозвали, псоглавцы, большие права имели. Было у них свое знамя, свой гетман, и все они были вольные. Вон там, где наша деревня, находился главный сторожевой пост, а потому и по сей день у нас говорят, что «мы на Страже».

– Так оно и было, это правда, – подтвердил старый крестьянин со вздохом.

– А вон там, в стороне от Домажлиц, разрушенный замок на холме, как он называется? – продолжал расспрашивать офицер.

– Ризмберк. Сказывают, будто под развалинами замка лежит клад, только не похоже, что это правда. Да разве паны не достали бы его, если бы он на самом деле там лежал? Под Ризмберком находятся Куты, туда мы ходим к властям. А вон те холмы, что тянутся от Кдыни к баварской границе, называют Высокая гора, Добрая гора – на них будто бы один день в году растет золотая трава, только как нарвать ее, если день тот никто не знает?

– Сказка это. Когда я батрачил на Глубокой, то каждый день скот пас на Доброй горе, а золотой травы не видел, – перебил старика усач.

– Стало быть, растет она ночью, – вступила в разговор Маркита, – папоротник тоже ведь расцветает ровно в полночь на святого Яна Крестителя. Говорят, если невинная дева расстелет под кустиком папоротника белый платок, то упадет на него цветок из чистого золота.

– Так отчего же до сих пор ни одна дева не постелила платок? – усмехнулся офицер.

– Ох, дорогой куманек, это ж нужно до смерти золота захотеть, чтобы осмелиться в такую пору в лес идти. У ночи свои законы! – ответила Маркита.

– Верно, – согласился с нею старик.

– А остальные горы как называются? – продолжал расспрашивать офицер.

– Я же сказал, Добрая гора, Высокая, потом Гвездинец, Серебряная, под нею серебряная шахта, говорят, там когда-то добывали серебро, а вон те две горы у самых облаков, это Перси девы Марии.

– Значит, это Осер и Арборец, – дополнил его офицер.

– Ну, у вас их так называют, а у нас по-своему, – кивком головы согласился ход и, показав налево зажатой в руке трубкой, продолжал: – А вон там, на равнине, уважаемый пан офицер, видите, стоит черный холм, отдельно, а на нем замок? Это Пржимда. Говорят, давно когда-то там одного чешского князя в тюрьме держали за то, что он хотел, чтобы никаких господ на земле не было. Вечная ему слава, да много ли толку с того, что он хотел, такого быть не может.

Если глаза хорошие да смотреть прямо, до самого Пльзня видно. Наш холм, на котором стоим, – это Черхов, а лес мы зовем Черным.

Пока старик все это офицеру рассказывал, подошли крестьянки с дочками, принесли хлеб, молоко, масло, мед и пироги, у кого что нашлось дома.

– Угощайтесь, чем бог послал, – потчевали хозяйки, раскладывая яства на траве под пихтами. Офицеру и его жене дали майоликовые тарелки, костяные ложки и кружки для молока. Остальные черпали половниками прямо из наполненных крынок. Все ели с удовольствием, и крестьянки радовались этому.

Женщины уселись на траве неподалеку от Маркиты, девушки же, бегом спустившись с холма, вроде бы разошлись по домам, но внимательный взгляд мог увидеть в зелени садов не одну темноволосую головку с белым венком и косы с вплетенными в них красными лентами.

– Послушай, откуда я могу тебя знать? —обратилась к Марките одна из женщин, некоторое время пристально смотревшая на нее. – Не тебя ли это лет пять назад принесли с холма в наш дом без сознания, когда солдат угнали в Германию, а среди них был твой муж?

– Да, я это была, я. Отплати вам бог за вашу заботу. А ты сильно изменилась, хозяйка. Я тебя даже не узнала. Никак хвораешь? – спросила Маркита.

– Злым ветром меня продуло, с той поры ломит кости, от того же и худею. Надо бы в Уезд к бабке сходить, может, что присоветует, такую хворь она одолевает. Даст бог, и мне поможет. А который же тут твой муж?

– Нет больше у меня мужа, помер в Германии, бедняга, – печально ответила Маркита.

– Ну, пусть утешит тебя господь! А девчоночка твоя?

– Моя.

– И куда же ты теперь?

– Домой, в Стражу. Меня там все знают, и я знаю всех, там мне будет лучше всего.

– Это ты верно рассудила, – согласилась с нею крестьянка.

Когда после щедрого угощения солдаты и хозяева вдоволь наговорились, офицер подал команду двигаться дальше. Солдаты стали благодарить крестьян.

– Дай вам бог здоровья, – кричали они.

– Счастливого пути! – звучало в ответ.

И солдаты с песней двинулись вниз к Кленчу. В Домажлицах остановились на день для отдыха. Там Маркита распрощалась с крестной и с солдатами. Она заплакала, да и у них слезы стояли в глазах. Ведь почти пять лет прожила она с ними на чужбине! Крестная силком сунула ей в руки два талера[4]4
  Талер – крупная серебряная монета, которая в XVI—XIX веках играла важную роль в денежном обращении Европы.


[Закрыть] девочке на платье и листок бумаги, на котором были записаны ее фамилия и адрес.

– Спрячь, Маркита, эту записку. Коль не хочешь со мной ехать, так хоть навести меня в Праге и Карлу возьми с собой, – искренне добавила она.

– А если что понадобится тебе или Карле, обращайся к нам безо всякого, – велел ей офицер, потому как и он любил честную Маркиту, а если бы та согласилась, удочерил бы ее кудрявую девчонку.

– Ну, а я с тобою не прощаюсь. Передай дома... это самое... привет и сообщи, что я скоро приду, – сказал заплаканной Марките старый солдат, поглаживая по своему обыкновению усы.

В этот день в городе как раз был базар. Маркита вскоре нашла односельчанина и доехала с ним домой.

II

Жена стражского старосты готовила еду работникам. Временами ее пухлое приветливое лицо чем-то омрачалось, а с уст срывались тревожные слова.

– Уже третий час, а он все не едет!.. Господи, где же он? А вдруг там в городе его уговорили зайти в корчму... Меня всю колотит от страха!.. Ведь при нем столько денег!

И тут, в самый разгар ее волнений, на деревенской площади, словно выстрел, хлопнул кнут. Лицо ее мгновенно просветлело, этот хлопок был ей хорошо знаком. Так хлопнуть кнутом, кроме старосты, во всей деревне не мог никто. Она тут же бросилась к печи вытаскивать обед для мужа. Вот кони заржали уже во дворе, и минуту спустя в дверях появился сам староста Милота, а за ним женщина с девочкой.

– Глянь-ка, жена, кого я тебе из города привез! – крикнул он, не дав ей слова вымолвить.

Та бросила мимолетный взгляд на вошедшую и, радостно улыбаясь, протянула ей руки и воскликнула:

– Пресвятая богородица Клатовская, так ведь это же Маркита! Откуда ты взялась?

– Пришла я с солдатами в Домажлице, а он захватил меня с собой сюда, – ответила Маркита, радостно стискивая ее руки.

– Ну, а девочка-то твоя?

– Моя.

– Благослови ее господь, хороша, как вишенка! Ну, проходите же, проходите! Садитесь-ка за стол. Я только отдам работникам полдник и тут же вернусь, – сказала хозяйка и поспешно исчезла в дверях.

– Хозяйка нисколько не постарела, – заметила Маркита, усаживая девочку за стол.

– Слава богу, всегда, как ветер, быстрая, – ответил на это хозяин, вешая белую куртку и широкополую шляпу на гвоздь рядом с постелью.

Жена старосты и впрямь была проворной. Не прошло и нескольких минут, как она уже ставила на стол обед, только что приготовленный паштет, молоко и пирог, от которого шел аромат разных пряностей.

– Ну, ешьте. Чем богата, тем и рада. Ешьте ради бога. Отрежь, Маркита, себе и девочке дай, – угощала хозяйка, положив перед Маркитой большой каравай и на нем отрезанный ломоть. – И молока налей ребенку, полуденное, очень вкусное. Молочко-то от той самой Пеструхи, которую ты, Маркита, выходила. Она уже принесла нам отменную телочку.

– Пеструха добрая животина, а вот с Рыжей всегда были хлопоты, сколько раз она подойник из рук выбивала, – сказала Маркита.

– Когда ты ушла в Германию, никто с нею сладить не мог, – сказал хозяин, – и я решил, что ее лучше продать. А зря, много я на этом потерял.

– Ну, голубушка, рассказывай же, как тебе в Германии жилось, что поделывает Драгонь, муж твой? Он тоже вернулся? – принялась расспрашивать хозяйка.

– Он уже не вернется, ушел на веки вечные, – произнес Милота.

– Помер! – всплеснула руками добросердечная женщина и залилась слезами. – Пошли тебе господь утешение! Что же с ним стряслось? Парень ведь был крепкий!

– Тоска по родине, – ответила Маркита.

– Ох, нет от нее спасения, если нельзя вернуться на родину, – подтвердила хозяйка.

– То-то и оно. Пока солдат свое не отслужит, его не отпустят. И моему не верили. Говорили, выдумка все это, мол, солдатское сердце не бабье, должно выдержать. А какой от этих разговоров толк? Затоскует сердце, так и мужик тут ничего не поделает, – вздохнула Маркита и отложила ложку, потому что кусок не шел ей в горло. Немного помолчав, она продолжала: – Драгонь сбежал бы, не окажись там кума Барты. Тот ему растолковал, чем все это может кончиться, успокаивал его. Это Барта дал мне знать, чтобы я шла в Германию. Да ведь ты, хозяин, сам читал его письмо. Не хворай в ту пору у меня ребенок, я бы ушла тотчас. Из-за него только и осталась. А прибрал его господь бог, сами знаете, я тут же и отправилась.

– Ну как, повеселел муж, когда ты к нему пришла? – спросила жена Милоты.

– Когда я рассказывала ему, как у нас дома живется, пела наши песни, он становился веселей, а потом опять тоска его одолевала. Даже не опечалился, что у нас ребенок умер. «Вырос бы – в солдаты забрали б, – говорил он, – а так господь прибрал, оно и лучше». Через год родилась вот эта девочка. Сильно обрадовался он и весь как-то ожил. Потом вдруг заболел чахоткой, чахнул, чахнул, службу уже нести не мог, прошло немного времени и схоронили его. Одно желание у него было – хоть раз еще побывать дома. Не довелось бедняге, суждено ему лежать в чужой земле. Несчастная доля солдатская! Упаси господь от такого каждую мать, каждую жену, – рыдала Маркита.

– Успокойся, Маркита, все под богом ходим, – уговаривал ее Милота. – Немало жен и матерей постигает такое. Иначе и быть не может. Государь император наш владыка, и служить ему мы обязаны.

– Давно ли Драгонь умер? – спросила хозяйка.

– На пасху ровно год был, – ответила Маркита.

– Так что же ты раньше домой не вернулась?

– Кум Барта отговорил, сказал, чтобы не пускалась я сама с девочкой в путь, осенью, мол, пойдут домой солдаты, стоит подождать. А когда настала осень, было сказано, что они пойдут весной. Чтобы не идти зимой, пришлось ждать до весны. Еле дождалась. Весь этот год прослужила у кумы, офицерской жены. Хотела она взять меня с собою в Прагу, да я решила, что лучше уж к вам вернусь. Думаю, не откажете мне, если буду вам служить, как прежде служила. А коль бог сохранит мне девочку, может, и для нее найдете работу, – добавила Маркита.

– О ней ты не заботься. Кто хочет трудиться, работу себе всегда найдет, а будет работа, будет и кусок хлеба, – сказала хозяйка.

– Сделаем так, – сказал Милота, немного поразмыслив, – рядом с нашим домом есть пустая каморка. В той каморке ты можешь с девочкой жить. Кормить мы тебя будем. Засею я тебе кусок земли льном, чтобы зимой, когда работы не так много, ты могла бы прясть для себя. Жена даст тебе двух гусей на откорм, с них наберешь пуху дочке на перинку. И будешь служить как прежде. Ну, ты довольна?

– Спасибо тебе, хозяин, сто раз тебе спасибо, – ответила на это Маркита, и слезы заблестели у нее в глазах, когда она подала Милоте руку в знак того, что поступает к нему в услужение.

Хозяин пошел заниматься своими делами, а Маркита стала помогать хозяйке убирать со стола.

– Как тебя зовут? – спросила девочку женщина.

– Карла, – ответила та, подняв на нее серые, опушенные черными ресницами глаза.

– Слушай, Маркита, что за имя ты ей дала? Сколько живу на свете, такого не слышала, – удивилась жена старосты.

– Я тут ни при чем. Ты же знаешь, есть у нас обычай – имя ребенку дает крестная. Кто же мог ожидать, что она назовет девочку Каролиной?

– Да есть ли в календаре такое имя? – спросила жена старосты.

– Должно быть, коль пан священник слова против не сказал. Хозяйка только покачала головой, дала девочке кусок пирога, потом погладила ее по головке и произнесла страдальчески:

– Ничего не скажешь, хорошо же они тебя, бедняжка, окрестили!

– А где твой Петр? – спросила Маркита, чтобы переменить разговор.

– В Медакове, в школе. Вот удивишься, когда увидишь, как он вырос. Через год уже сам пахать сможет.

– С той поры у вас семейство не прибавилось?

– Ты же знаешь, голубушка, как оно бывает, – усмехнулась хозяйка.– Была у меня одна дочка, господь прибрал ее да тут же другую послал. Год ей, бегает уже, кукла!

– А где она?

– Ушла в поле с пастушкой гусей пасти. Любит она в траве поваляться.

– А как ее зовут?

– Гана.

– Гана – красивое имя. Я рада, что у тебя дочка. Дочка украшает дом, как роза садик. Будут они с Карлой подружки. А давай-ка я и за твоей дочкой буду ухаживать, ты же знаешь, я люблю детей, – попросила Маркита.

– Я согласна, – ответила хозяйка, – когда забот полно, ума не приложишь, куда ребятишек девать: то ли с собою в поле брать, то ли дома оставить. Ты, Маркита, будешь мне помогать по дому, за хлевом присмотришь, а Ганчу, прислугу, пошлю с остальными в поле.

Этого Марките только и нужно было, никаких указаний и распоряжений ей больше не требовалось. Во всем этом домашнем хозяйстве, к которому она спустя четыре года снова возвращалась, ничего не изменилось, ничто не сдвинулось с привычных мест, только Гана прибавилась, не стало драчливой Рыжухи, да Пеструха и молодые деревца в саду подросли.

Как порыв ветра, пронесшийся по озеру, всколыхнет тихую гладь его, так и весть о том, что Маркита, жена Драгоня, вернулась из Германии и что Адам Барта тоже вот-вот будет, взбудоражила тихую и однообразную жизнь селян.

Хозяева и работники, старухи и девчонки, даже дети малые, короче говоря, приходил всяк и отовсюду на посиделки в дом старосты поглядеть на Маркиту и ее кудрявую дочку с таким неслыханным именем. Маркита каждому повторяла, как ей жилось в Германии, семье Павла рассказывала о Петре, семье Петра о Павле. Одна хотела знать, как у немцев готовят, другая – как прядут, тот расспрашивал про урожай, этот – есть ли там христиане. Маркита сообщала, что знала, а если ответить не могла, то советовала обратиться к куму Барте. На другой день всем от мала до велика становилось известно, как Маркита эти четыре года прожила, а она тоже узнавала, у кого кто родился, кто женился, кто умер.

III

Барту никто никакому ремеслу не учил. Вырезать из липы ложки, половники, солонки и другую всячину он начал еще когда пас стадо. Из сливового дерева делал прялки и веретена, украшал оловянными узорами. На военной службе умение это ему пригодилось, и за четырнадцать солдатских лет благодаря искусности и бережливости он заработал и скопил хорошие деньги. Вернувшись на родину, нашел здесь приготовленную ему уютную комнатку и вдоволь пропитания. Этим, как и полагалось в те времена, обеспечил его брат. Жилось Барте вполне хорошо, только первое время его огорчало, что в деревне не достать табаку.

– Знаешь, Барта, – сказал староста, услышав однажды, как тот сокрушается, – открой свою торговлю табаком. Пристанище у тебя есть, деньги тоже, как ветеран право на это ты имеешь, почему бы не получить разрешение?

Барта послушался старосту. Пан учитель написал ему прошение, он его подал и вскоре получил разрешение. Отправился в город и заказал вывеску: на большой доске был нарисован турок с длинным чубуком и огромными усами.

Когда он принес вывеску домой и укрепил над окном, поглядеть на нее сбежалась вся деревня. Мальчишки кричали друг другу:

– Антон! Адам! Бегите скорей... «Это самое» нарисовал, как он курит! – И ребята, словно на пожар, мчались к окну Барты.

Комнатушка Барты сверкала чистотой, у каждой вещи было свое место, и горе тому, кто попробовал бы тут передвинуть хоть что-нибудь. Привыкший все делать сам, он не пользовался ничьими услугами, хотя невестка охотно бы у него убирала. Все шло у Барты по установленному распорядку. Утром, убрав так, что нигде не оставалось ни пылинки, он первым делом поливал пеларгонию на окне, кормил щегла, а заодно учил петь на все лады, потом клал на стол маленькие весы, нож и заготовки дерева, закуривал трубку и, выглянув в окно, смотрел на турка: не заляпан ли грязью кафтан, не выбит ли глаз, затем, поглаживая усы, усаживался за работу. У него вошло в привычку начинать так каждое утро, только в воскресенье вместо работы он шел в костел.

Дела у Барты хватало. В ложках, мешалках, прялках потребность была всегда, а Барта умел вырезывать их очень искусно. Любители поглазеть, как он работает, находились всегда. Кто бы ни шел мимо, обязательно здоровался с ним, и даже тот, кому не нужен был кулечек табаку, считал долгом спросить: «Что делаешь, Барта?» Женщины приходили к нему с детьми просто так, не собираясь ничего заказывать. С Бартой можно было обо всем поговорить, он даже умел варить кофе, о котором деревенские, кроме Маркиты, знали только понаслышке. Да и дети его любили за то, что он и мухи не обидит и не сердится на самых отчаянных сорванцов, которые просто из озорства частенько дразнили его: «Это самое, пан Барта, дай кулечек табака!»

Больше же всех он любил Маркиту и крестницу свою Карлу. Маркита понимала его лучше других, с нею он мог говорить о приятелях-сослуживцах, которых она знала, о Драгоне, вспоминать прошлое. Он сажал Карлу к себе на колени, рассказывал ей сказки и каждое воскресенье, возвращаясь из костела, приносил ей яблоко или баранки. Одно только ему не нравилось: как он ни просил, Маркита ни на час не оставляла ему Карлу.

– Вот что, кума... это самое... глупая у тебя привычка заставлять девчонку все время за твой подол держаться, – ворчал он всякий раз, когда Маркита ее уводила.

– Ведь ты же знаешь, кум, как я к ней привыкла. С самой колыбели она от меня никуда, мне скучно без нее, а ей без меня. Девочке нужна мать, – отвечала на это Маркита.

– Ну и глупо, что она девочка.

– Да что ты, кум, неужто тебе хочется, чтобы у меня был мальчик? То-то была бы мне радость превеликая! Я бы парня в лучшем виде вырастила, а у меня бы его потом забрали в солдаты, и он бы там умер.

– Так ведь не все умирают... это самое... я вот не умер.

– Это же ты, тебе все нипочем, да ведь не все такие, как ты!

– Ты что, кума... это самое... имеешь в виду? – рассердился Барта и накрутил ус на палец.

– Что имею в виду? Ничего. Если бы покойный Драгонь был таким, как ты, сидел бы и он сейчас тут с нами, – ответила на это Маркита. Она частенько дразнила Барту, но сердить его не хотела.

– Вот и я про то же, – сразу подобрел Барта. – Будь у тебя мальчик, я научил бы его делать артикул[5]5
  Артикул – ружейные приемы.


[Закрыть], он бы его знал... это самое... как «Отче наш».

– Отвяжись-ка ты со своим артикулом, я о нем и слышать-то не хочу! Слава богу, что у меня девочка! – Так обычно заканчивались их споры по этому поводу.

Как только наступал вечер, Барта отправлялся в дом старосты, а в воскресенье приходил туда сразу же пополудни. Односельчане собирались, чтобы потолковать о том о сем, летом устраивались во дворе под деревьями, зимой проводили время в доме. А когда темнело, всей компанией шли в трактир попить пива, сыграть в кости.

Больше всего Барта любил рассказывать, как было в армии и об артикуле. Один старый крестьянин всегда возражал ему, приводя каждое воскресенье один и тот же довод:

– Артикул нам ни к чему. Когда с французами война началась, забрали нас спешно, кого где нашли. Ружья нам дали, а мундиры нет. Стали артикулу учить. Пан офицер, что учил нас, был немец. Не понимали мы его, он потому нас ничему не научил. Очень с нами мучался да все жаловался, мол, у этих, которые в красных шапках, головы дубовые, потому он выучить их ничему не может. Ну, дошло до дела. Парни наши похватали ружья за стволы и стали молотить врагов, да как молотили! Эх, видели бы вы, люди добрые, эту заваруху! Где только красная шапка появлялась, французы —ноги в руки и драпать! Наш дорогой офицер поглядел на нас и сказал: «Я и не знал, что вы так умеете драться». А мы ему в ответ: «Это, пан офицер, по-нашенски!»

Хотя односельчане этот рассказ уже сто раз слышали, он им все равно нравился и всякий раз они гордились земляками и одобрительно кивали рассказчику. Тем не менее Барта оставался при своем мнении и защищал обучение артикулу.

Когда же он оказывался в женском окружении, его донимали сватовством, предлагали разных невест, на что он отвечал: «Зачем ходить мне к Барборе, коль есть все на своем дворе?»

Милота же попал в самую точку, когда однажды завел разговор о Марките.

– На ней бы я женился... она знает, что я ее люблю, и женщина она хорошая. А девчонку... это самое... я люблю чертовски, – сказал Барта и стал так усердно гладить усы, что цеплял пальцем подбородок.

– Ну что ж, тогда я замолвлю за тебя слово, надо думать, она не откажется, парень ты стоящий да и обеспеченный.

– И я думаю, что стоящий, – сказал Барта, гордо выпячивая грудь. Милота пообещал прийти к нему на следующий день с ответом. Наутро Барта проснулся раньше обычного, убирая комнату, он то и дело останавливался, в задумчивости поглаживал усы пыльной рукой, а темно-серые глаза его светились радостью. Кто знает, какие мысли проносились у него в голове? В тот день он даже забыл взглянуть на кафтан турка и вместо того, чтобы вырезать сердечко на прялке, вырезал его на ложке.

После обеда в дверях появился Милота и без обиняков выложил ему чистую правду:

– Вот что, брат, из этой тучи дождя не будет! Маркита не хочет ни тебя, ни кого-либо другого. Никогда не знаешь, чего этим бабам надо.

– Да знал я, что так выйдет, – проворчал Барта, трижды накрутив ус на палец. – Милота, ты... это самое... понимаешь, не распускай язык...– попросил он чуть погодя.

– Правильно! Не принимай близко к сердцу и забудь, – утешал его Милота.

Несмотря на утешение, Барта два дня накручивал усы. Когда же на третий день он взглянул в зеркало и увидел, что они торчат у него, как клыки, стал гладить их книзу. Приглаживал целый день, а вечером отправился к старосте. Маркита стояла на завалинке и сыпала курам зерно. Она ласково поздоровалась с ним, подала руку и сказала:

– Пусть все останется как было.

– Ну что ж, пусть так и останется, – ответил Барта, пожал ей руку и вошел в дом. С той поры они никогда больше не заводили речь об этом, а спустя какое-то время ни одной бабе даже в голову не приходило спрашивать у Барты, когда он женится. Всем было известно, что он твердо ответит: «Когда над очагом моим взойдет звезда».